Текст книги "Против всех"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Из второго джипа примчался Лева Грек, по кличке «Душегуб», командир личной охраны Рашидова, и грозным рыком послал бойцов в круговую оборону – опытный черт! «Линкольн» уверенно разгорался и с секунды на секунду должен был рвануть. Но Душегуб и тут показал себя умельцем, рискнул поспорить с провидением. Бесстрашно шагнул к машине, рывком распахнул заднюю дверцу и – да будь ты неладен! – за ногу вытянул наружу ничуть не пострадавшего, даже не обгоревшего Рашидова.

Не пострадавшего – все же сильно сказано. Рашидов пучил глаза, тряс башкой, будто укушенный, и нелепо размахивал руками, похоже, ничего не соображая. Душегуб обнял его за плечи и попытался увести от машины подальше, но Рашидов с такой силой толкнул его в грудь, что оба повалились на землю.

От лютой обиды у Лопуха непривычно защипало глаза, как от дыма. С тоской он поглядел на расшатанные доски задней стены сараюшки, на дыру, через которую собирался спокойно уйти дворами от места происшествия.

Вышел он через дверь, подтягивая штаны, изображая человека, который только что помочился. У него был настолько безобидный, отрешенный вид, что бойцы оцепления в первую минуту не обратили на него внимания. То есть никак не связали появление неуклюжего мужичка из клозета с произошедшей трагедией. Леня не сомневался, что так и будет. Спотыкающейся, бомжовой походкой он прошел сквозь них, как человек-невидимка. Первым узнал его Лева-Душегуб, поднявшийся на ноги рядом с копошащимся на четвереньках хозяином. Душегуб вгляделся, удивленно воскликнул: «Никак ты, Лопух?» – и тут же, пронзенный догадкой, сунул руку в карман, но Леня был уже в шести шагах, и его реакция оказалась быстрее. Надежный «калаш» с обрезанным дулом из-под куртки удобно улегся ему в ладони, и тремя короткими, прицельными очередями он буквально надвое рассек Рашидова, попытавшегося в последнее мгновение закрыть лицо руками, и заодно повалил на землю Леву-Душегуба с застрявшим в кармане пистолетом. Потом развернулся и, злобно рыча, введя себя в экстаз боя, выпустил весь магазин, построив сложную трассирующую фигуру, которую спецназовцы окрестили «два веера и баян». За эту боевую новинку в лучшие времена Леню наградили бронзовой медалью и именными часами с надписью «От генерала Рохлина отважному солдату».

Зазевавшихся гвардейцев огненные пряники посшибали с улицы, но многие из тех, что пошустрей, успели сориентироваться, нырнули за машины или хотя бы шлепнулись на брюхо.

Теперь у Лопуха душа не болела: он честно отработал пятьдесят штук задатка.

Бросив ненужный автомат, набрал полные легкие воздуха и рванул с такой скоростью, на какую только были способны тренированные мышцы, – до багряной вспышки в глазах, до спазма аорты. Метров тридцать предстояло одолеть до проходной арки, а там – закоулки, дворы, изученная территория, там он уйдет. Сложность была в том, что в рывке приходилось еще петлять, чтобы не быть уж слишком удобной мишенью, резкие прыжки в сторону сбивали ритм бега. И все же ему удалось долететь до арки, словив всего одну пульку в левый бок, это ерунда. После арки немного отдышался на медленном шаге и опять побежал, но уже ровным гимнастическим аллюром, как положено на длинной дистанции. Тупик Урицкого, пустырь, проходной двор, лачуги бедняков… дальше, дальше, дальше. Он не оглядывался, лишняя трата сил. Бок тяжелел, будто на левое плечо подвесили дополнительный груз. Ничего, обойдется. Пока боль возьмет свое, пока кровь, вытекая, источит силы, он дотянет до проезда Серова, где в армейском «уазике» поджидает верный товарищ Митя Хвощ. На бегу, как в любви, думал Леня, главное – не споткнуться невзначай.

Вторая пуля догнала его на спуске к площади Дружбы народов и опять, как по заказу, угодила в левое плечо. Он поморщился с досадой: ишь какие целкие, подонки!

Еще рывок, еще усилие – и вот перед ним чуть внизу, за стеной обнаженных лип, открылась чудная картина: тихая улочка в бликах солнца, зеленый «уазик» и рядом улыбающийся Митя Хвощ, поднявший руку в приветственном салюте.

– Что, подлюки, – прошептал пересохшими губами, – догнали, взяли Леню Лопуха? У вас на это кишка тонка.

Он успел увидеть, как со странно изменившимся лицом рванулся к нему Митя, но уже не сознавал, что не бежит, а ползет, протыкая головой невесть откуда возникший столб огня.

Смерть приходит к людям по-разному, к Лене Лопуху она подступила почти неслышно.

Глава 5

Известие о бандитском налете на улице Тухачевского повергло Хакасского в замешательство. Устранение Рашидова (кем? с какой целью?) неудачно наложилось на всю эту непонятную заваруху в городе. К полудню ситуация сложилась такая: большая масса федулинской черни скопилась на центральной площади, по подсчетам информаторов, около десяти тысяч человек, и там шел непрекращающийся митинг, причем выступления ораторов становились все провокационнее. К требованиям зарплаты присоединились политические лозунги. Наиболее забубённые головушки призывали немедленно закрыть все пункты прививки и передать власть мифическому комитету самоуправления, возглавить который якобы дал согласие тот самый юродивый по кличке Лауреат, которого доктор Шульц собирался транспортировать в Мюнхен, Смех и грех, честное слово. Кто только их подзуживал? Совершенно невероятная, не поддающаяся логике мутация биомассы, казалось, умиротворенной навеки. Как объяснить все это Иллариону Всеволодовичу? Разве что лишний раз повторить, что красно-коричневого духа из россиян не выколотишь, и потому все гуманные, половинчатые меры, принимаемые им же на пользу, все равно будут приводить вот к таким непредсказуемым вспышкам общественного безумия. Сколько еще придется потратить усилий, денег, интеллектуальной энергии, чтобы мир уяснил окончательно: хороший россиянин – это только мертвый россиянин.

Митингующую площадь оцепили тройным кольцом спецчасти Рашидова, подтянули технику, включая газовые установки «Тромш-21» (новинка натовских умельцев), но проблема заключалась в том, что после дезертирства Георгия Ивановича (а как иначе назвать его смерть?) некому отдать команду о радикальной ликвидации бунта (пусть бунт, пусть!). Заместитель Рашидова, генерал Гриня Фунт, хотя и был вором в законе, но не обладал таким авторитетом, чтобы головорезы-чистильщики выполнили его приказ, не потребовав гарантий. Гарантии, конечно, можно дать, к примеру, по штуке на рыло авансом, но все это потребует лишнего времени. Хакасский нутром чуял, что как раз время его поджимает.

По мобильному телефону он связался с Гекой Монастырским, у того новости тоже были неутешительные. И не просто неутешительные, а какие-то несуразные. Утром он пришел на работу, вскоре получил известие о начавшихся на окраине Федулинска беспорядках, вызвал машину, чтобы на месте разобраться, что там происходит, но оказалось, что здание заблокировано его личной охраной, и он очутился как бы под домашним арестом, о чем ему высокомерно сообщил полковник Брыльский, которому он доверял, как маме родной. Это настолько не укладывалось в голове, что несколько минут Монастырский просидел в прострации, потом рыпнулся звонить туда-сюда, но убедился, что и связь с внешним миром отключена. Первым, кто к нему прозвонился за все утро, был Хакасский.

Дальше – больше. Час назад в кабинет ворвалась группа разъяренных граждан и положила на стол челобитную. В этой филькиной грамоте, отпечатанной на машинке и подписанной каким-то «Комитетом по спасению Федулинска», ему предлагали подписать акт об отречении и передать власть этому самому загадочному комитету. Один из ворвавшихся, сухонький мужичок в очках на веревочных петельках, злобно предупредил: «На размышление полтора часа. Потом пеняй на себя».

Тут же вся депутация, воздев к небу кулаки, хором заревела: «Смерть тиранам! Смерть тиранам!»

– Мне кажется, Александр Ханович, – пожаловался в трубку Монастырский, – все это очень напоминает военный переворот.

По его тону Хакасский понял, что градоначальник обмочился со страху и помощи от него ждать не приходится, но все же поинтересовался:

– Не будь придурком, Гека, соберись с мыслями. Что с милицией? Она тебе подчиняется?

– Боюсь, что нет. Гаркави с ними в толпе, с этими подонками. Я в окно видел.

– Пошевели мозгами. Кто есть в резерве?

– Ужасно, Александр Ханович, они же все сумасшедшие. Особенно этот, который в очках на петельках.

– Гека, ты слышал, о чем я спросил?

– Да, конечно… Представляете, они, кажется, изнасиловали мою секретаршу Юлечку. Ведь она совсем дитя. Что с нами теперь будет, Саша?

Хакасский вырубил связь. Отрешенно улыбался. Вот незадача. Похоже, пора уносить ноги. В этом особняке он, разумеется, в безопасности: надежная охрана, бетонный забор с двумя пулеметами на вышках, – но надолго ли? Если быдло действительно взбунтовалось, оно рано или поздно хлынет сюда, как весенняя грязь, просочится в щели, выломает решетки в окнах. Уж известно, как это бывает.

Да, отчитаться перед Куприяновым за провал будет трудно, но старик тоже не без греха. Хакасский с самого начала настаивал на радикальном решении – напалм, бактериологическая акция, да мало ли, – но Илларион Всеволодович по слабости характера склонился к более мягкому, эволюционному варианту. Впрочем, еще надо выяснить, провал ли это. По некоторым признакам за всем происходящим ощущалась чья-то целенаправленная, злая воля, мозговой удар. Вопрос в том, чья это воля?

Однако при сложившихся обстоятельствах, особенно учитывая дезертирство Рашидова, разумнее отступить, отодвинуться в тень, на заранее, так сказать, подготовленные позиции.

Он вызвал звонком мажордома, бесценную Зинаиду Павловну, и отдал кое-какие распоряжения: вынужден отлучиться на несколько дней, никакой паники, за сохранность имущества и всего остального отвечаешь головой, Зинаида.

Преданная, как собака, женщина смотрела на него влюбленными глазами, но в них блеснули слезы.

– Вернетесь ли, Саша?

– Куда я денусь, – беспечно махнул рукой. – Сколько мы с тобой вместе путешествуем?

– Пятнадцать лет, Александр Ханович.

– Вот видишь. И дел еще невпроворот. Ладно, ступай, не хватало твоей слякоти.

Женщина склонилась в поясном поклоне, поцеловала его руку – и исчезла.

Хакасский переоделся в дорожное платье: шерстяной свитер, куртка на меху, теплые кожаные штаны. Проверил походный чемоданчик: оружие, ампулы с ядом, туалетные принадлежности, некоторые документы и, на всякий случай, несколько пачек валюты. Больше ни с кем не стал прощаться, даже не позвонил дежурному смены на пост, – Зинаида сама распорядится отменно.

Открыл потайную дверцу в стене и на лифте поднялся на крышу. Здесь, на специально оборудованной плоской бетонной площадке под брезентовым навесом поджидал верный друг – двухместный спортивный вертолет «Рек-16», дорогой подарок братьев из Лэнгли, непременный спутник всех его передвижений по миру. Послушная безотказная машина с забавным утиным носом и золотистыми лопастями – Хакасский относился к ней, как к живому существу, и в одиноких полетах нередко беседовал с ней, как с добрым попутчиком.

Он уже распахнул пилотскую дверцу, когда из-за печной трубы вышел человек в точно такой же, как у него, куртке, в спортивных брюках «Адидас», но без чемодана, вместо которого держал в руке пистолет, направленный Хакасскому в лоб.

– Полетаем, Саня? – весело спросил незнакомец. Хакасский тут же его узнал. Тот самый молодой человек, который устроил безобразный дебош на спортивном празднике и чуть не оставил Хакасского инвалидом. Но ведь Рашидов доложил, что его бойцы догнали хулигана и Лева-Душегуб его кокнул. Выходит, обманул, зараза!

– Как ты сюда попал? – задал он глупый вопрос.

– По воздуху… Поднимайся, Саня, поднимайся. Давай полетаем. Ты же куда-то собирался?

Хакасский не испугался пистолета. Если бы он боялся таких вот оружных мальчуганов, то, наверное, сидел бы тихонечко в каком-нибудь банке, а не занимался мессианским покорением густо заселенных территорий. Но все же ему стало как-то не по себе, и рука, сжимавшая вертолетную стойку, онемела. Выражение глаз этого парня его гипнотизировало. Сердечной истомой наполнилась душа. С каждой секундой томление усиливалось. Хакасский некстати вспомнил, что точно такие же странные ощущения испытывал в детстве, когда оставался один в темной комнате, где по углам копошились неведомые чудовища.

Помешкав, он поднялся в кабину и расположился в кресле пилота. Незваный гость, как приклеенный, уже сидел во втором кресле.

– Давай заводи, Саня.

Хакасский щелкнул тумблером, проверил показания приборов, количество горючего. На нежданного попутчика не глядел, сказал, не поворачивая головы:

– Брезент надо снять. Поди сними.

– Ага, сейчас, – парень соскочил на площадку, и Хакасский с облегчением потянулся за своим чемоданчиком, поставленным за кресло, – и обомлел. Только что был чемоданчик, а теперь его нет.

Стягивая брезент, Егор весело помахал рукой. Жест означал только одно: вижу, вижу, Саня, чего ты ищешь.

Хакасский еще торкнулся туда, сюда – за спину, под кресло, кабина маленькая, негде исчезнуть чемоданчику. Тем не менее – исчез. А там все необходимое, чтобы вразумить негодяя, напустившего на него потусторонний морок.

Хакасский бессильно откинулся на спинку кресла, трясущимися пальцами угодил сигаретой в нос.

– Летим, Саня, – подбодрил Егор, опять очутившись рядом. – Чего ждешь? Небо зовет. Гляди, какой выдался славный денек. Ни одного облачка, а?

– Чемодан куда-то делся с документами. Ты не брал?

– Какой чемодан, Саня? Тебе больше никакие чемоданы не понадобятся. Ты что? Разве не понял?

– Что имеешь в виду?

– Судный день, Саня, Судный день.

– Ах так? И судья это ты?

– Нет, я только исполнитель приговора.

Умелый пилот, Хакасский плавно оторвал машину от крыши. Сделал прощальный круг над опустевшим городом. Завис над площадью. С высоты ста метров можно было отлично видеть, какой там разворачивался спектакль. Огромная, возбужденная толпа теснила вооруженные гвардейские цепи, выдавливала в переулки. Вояки Рашидова отступали без паники, сохраняя строевой порядок, но явно не собирались оказывать сопротивление. Нападавшие уже захватили несколько бээмпешек и, как пчелы, гроздьями облепили два танка. На трибуне раскачивался в унисон с движением толпы какой-то человек в солдатском ватнике, что-то грозно рыкал в мегафон, и Хакасский не столько узнал, сколько догадался, что это любимый пациент доктора Шульца.

– Что все это значит, объясни? – потребовал Хакасский.

– Прикуп ты не угадал, Саня. На прикупе прокололся.

– Это же бессмысленно, неужели не понимаешь? Выхлопные пары. Опять придется проводить дезинфекцию.

– Придется, но уже не тебе… Ты, Саня, не учел одной важной вещи. В этом городе ты построил маленькую империю, немного поцарствовал, но забыл, что такие империи рассыпаются, когда уходит император. Они непрочные, Саня. Это замок на песке.

Не отвечая, Хакасский набрал высоту. Взял направление на Москву. Он почти успокоился, хотя расслабляющее томление, будто в башку напихали мякины, не проходило. Он уверял себя, что это всего лишь чей-то нелепый, мерзкий розыгрыш, блеф, который ничем серьезным грозить не может, но…

– Не знаю, кто ты, – сказал печально, – но мне тебя даже жалко. Ты не понимаешь, на что замахнулся. Слишком молод, чтобы это понять.

– Ничего, пойму когда-нибудь.

Под ними проплывали черные подмосковные леса с белыми оконцами озер. Проскальзывали города, деревни – все заснеженное, серое, угрюмое. Тот самый пейзаж, который всегда вызывал у Хакасского отвращение. В таких местах, в чащобах и обжитых селениях не могли жить люди, там прятались звероподобные существа, так и не сумевшие очеловечиться за долгие века эволюции. Наконец открылись многоэтажные, однообразные, как склероз, пригороды Москвы.

– Куда тебя доставить? – устало спросил Хакасский.

– На реку сядем. На Москву-реку. Вон она, видишь, петляет?

– Да ты что? – удивился Хакасский. – Лед не выдержит. Слабый еще лед.

– Отлично. Сперва полетали, теперь поплаваем.

Хакасский скосил глаза, Егор ему улыбнулся.

– Это шанс, Саня. Вдруг не утонешь? Вдруг дьявол спасет?

У Хакасского заныла печень. Ублюдок, мразь, играет с ним, как с мышом. В истерике, с чугунно забившимся сердцем, бросил штурвал, потянулся к глотке мерзавца. Егор его остудил, небрежно ткнул железным дулом в солнечное сплетение.

– Не дури, Саня. Используй последнюю возможность. Ты же игрок. Подумай, я мог пристрелить тебя на крыше.

Хакасский отдышался, выправил вертолет.

– Почему же не застрелил?

– Мараться не хотел. От дерьма брызги летят. После не отмоешься.

– Сам же сдохнешь, кретин.

– На это не надейся. Я выплыву.

– Ах, выплывешь? Много вас таких выплыло? – Хакасский натужно захохотал, теперь ему хотелось только одного: поскорее покончить с этим кошмаром. Темная сила, исходящая от этого непостижимого существа, давила на мозг. Весь салон наполнила туманом и в ушах звенела. Ничего, еще посмотрим.

Страха смерти он не испытывал, но с ужасом представлял, как его холеное, ладное тело, со всеми любимыми родинками и трогательными впадинками, изласканное сотнями рабынь, охватят ледяные щупальца реки.

– Может, поторгуемся? – спохватился он.

– Поздно, Саня. Рынок закрыт.

От злости, от отчаяния и от внезапно кольнувшего презрения к самому себе, попавшемуся в детскую ловушку, Хакасский даже не стал выгадывать ближе к берегу, где лед мог закрепиться, выцелил прямо на середину широкой снежной ленты. Покачался, потряс лопастями и мастерски, без всякого рывка, припарковался. На малое мгновение счастливо помнилось: устоит машина, но это был самообман. С гнусным, болезненным скрежетом серебряная оса погрузилась по брюхо. К стеклам налипла кромка тьмы. Хакасский отключил двигатель, сидел, затаив дыхание. Если достали дно, то еще есть надежда. Егор укоризненно заметил:

– Нет, Саня, здесь глубже, чем ты думаешь.

Будто отозвавшись, река чавкнула и осадила машину почти по самую шляпку. Мигнуло и погасло электричество. Хакасский окаменел. Он по-прежнему не верил, что такое могло быть. Оледенелым очам отворилась черная бездна небытия. Рассудок и нервы тщетно боролись с очевидным. На славу сработанная летучая машина все же не годилась на роль батискафа: под ногами захлюпала жижа и у Хакасского внезапно промок рукав куртки.

– Люк, – спокойно напомнил из темноты Егор. – Аварийный люк наверху. Поторопись, Саня, поздно будет.

– А ты?

– Я следом. Мне спешить некуда…

Эпилог

Около суток Егор пролежал в гостиничном номере без сознания, пылая, как подожженный стог, потом очнулся и начал быстро выздоравливать. Анечка хлопотала над ним, как наседка: лекарства, уколы, обтирания, горячее питье сквозь стиснутые зубы – ложкой раздвигала. У нее появилось ощущение, что она опять в больнице, работает, спасает – и вот-вот спасется сама.

На вторые сутки вызвала «скорую помощь». У Егора уже открывались глаза и речь к нему вернулась. Но температура стояла за сорок, и он плохо реагировал на окружающее. Анечку, например, два или три раза назвал мамой. Она поправила: я тебе не мама, а невеста, дурачок!

– Вечная? – спросил он.

– Откуда я знаю. Может, и вечная.

Врач «скорой помощи», пожилой, усатый дядька с сердитым лицом, после тщательного осмотра («Гардиан-отель», тут не забалуешь) поставил диагноз: двусторонняя пневмония, осложненная синдромом Пятницкого. Необходима срочная госпитализация.

– Где вас так угораздило, голубчик? – брюзгливо поинтересовался доктор.

– Моржевал, – Егор с трудом разомкнул губы. – В больницу не поеду. Останусь с Анечкой.

– Я же медсестра, – добавила Анечка. – Не волнуйтесь, доктор, все сделаю, как положено.

Доктор, видимо, привык к причудам новых русских, другие в этом отеле не жили, настаивать не стал. Тем более в душе был согласен с молодым человеком. Нынешние больницы – это ловушки для простаков. Половина из тех, кого он туда отправлял, обратно не возвращались. Однако строго заметил:

– Напишите расписку, что отказываетесь.

– Хоть десять расписок, доктор.

Выписал кучу рецептов, дал Анечке кое-какие полезные советы и отбыл, пообещав наведаться на следующий день. Еще бы не наведаться: стодолларовая купюра приятно шуршала в кармане халата.

Он действительно приехал на другое утро, даже не отоспавшись после дежурства, и увидел, что умирающий больной сидит в постели с чашкой кофе и улыбается.

– Ничего не пойму… Температура какая?

– Тридцать шесть и восемь, – радостно отозвалась Анечка.

Доктор померил Егору давление, собственноручно взял кровь на анализ, прослушал легкие: только в правом остались еле заметные хрипы.

– Ставите меня в тупик, голубчик.

– Она меня лечит кое-чем покрепче антибиотиков, доктор.

Анечка жеманно хихикнула, покраснела и отвернулась. Доктор не завидовал молодым людям. Последние годы, полные постоянных унизительных хлопот о хлебе насущном, высушили его душу. Он не хотел вспоминать, что бывают чудеса на свете.

На четвертые сутки пожаловал Мышкин под руку с Розой Васильевной. В паре они смотрелись впечатляюще: кряжистый, осанистый мужчина в темно-синем костюме, при галстуке, с седой головой и эффектным бельмом и цветущая, стройная степнячка с завораживающими, бездонными, угольными глазами. К изумлению Егора, они уселись на диване рядышком, не размыкая рук, – ну прямо две гагарочки.

Мышкин рассказал последние федулинские новости. Восстание закончилось, как и началось, бескровно. Полевые командиры спецчастей, оставшись без головы, охотно вступили в переговоры и согласились покинуть Федулинск на условиях выдачи каждому бойцу трехмесячного денежного содержания. Сумма для города получилась неподъемной, но с миру по нитке ее наскребли, большую часть выплатил, пошарив по сусекам, разумеется, Никодимов.

На городском вече, которое длилось всю ночь и весь следующий день, – с кострами, с выкатыванием бочек пива – временным губернатором избрали Фому Ларионова, Лауреата. Мэра Монастырского взяли под стражу, предъявив ему обвинения в злоупотреблении служебным положением и в массовых убийствах. Но до суда, наверное, дело не дойдет, хотя бы потому, что в Федулинске давным-давно не осталось ни одного судьи, которому можно доверять. Приглашать кого-то со стороны федулинцы не хотели. Скорей всего, Геку придавят по-тихому уголовники, которых сразу подселил к нему в камеру вновь назначенный начальником милиции полковник Гаркави. Кстати, консультант из Мюнхена, доктор Шульц-Стспанков, на том же вече единогласно утвержден министром здравоохранения.

Первым же указом новый губернатор Ларионов объявил Федулинск вольным городом, с присоединением деревень Опятково, Незаманиха, Мыльниково и поселка Огненные Столбы, а также стокилометровых торфяников на юге и судоходного в прошлом веке устья реки Воря. Статус вольного города (естественно, в составе Московской области), по расчетам известного экономиста Гаврюхина, позволит федулинцам собственными силами справиться с угрозой надвигающейся голодной зимы.

Изоляционная модель предполагала также отъем незаконно нажитых капиталов у местной знати, в первую очередь у Геки Монастырского с его банком «Альтаир».

Продолжаются поиски некоронованного короля Федулинска Сани Хакасского. Если он обнаружится, то ему не избежать самосуда: слишком много обид накопилось к нему у горожан. Портреты Хакасского развесили на всех углах, и мальчишки, невесть откуда снова появившиеся на улицах, стреляли в них из рогаток.

– Хакасского вряд ли разыщут, – заметил Егор. – Он же утонул.

– Так я и думал, – Мышкин нехорошо скривился. – Ныряльщик хренов.

Анечка собрала на стол, натащила из холодильника закусок, вина, фруктов. Уютно сидели, мирно, по-семейному. У Харитона Даниловича была наготове еще одна важная новость: они с Розой Васильевной решили соединиться, но возникла непредвиденная трудность. Мышкин хоть какой-никакой христианин, а Роза Васильевна ведьма и поклоняется рогатому божку из Сальских степей. Где гарантия, что в законном браке у них вдруг не народятся бесенята?

– Какой ты все-таки гад. – Роза Васильевна смотрела на Мышкина такими влюбленными глазами, что Егор тряхнул головой: не мерещится ли? – Да я лучше утоплюсь, как Хакасский, чем за тебя замуж пойду.

– Дело не в этом, – важно ответил Мышкин. – Пойдешь – не пойдешь, твоя воля. Надо предусмотреть печальные последствия такого шага. Покреститься необходимо, Розуша. От креста бес бежит, как от чумы. Мне знакомый батюшка говорил на лесоповале. Вдумчивый человек, мечтательный. Верил, крест спасет Россию. Я тогда несмышленыш был, не придал значения. Посмеивался над стариком. Думал, Бог в кулаке да в заточке. Но это не так. Люди ото всего устали – от стрельбы, от коммунистов и демократов. Нищета давит. А я вот зашел недавно в церкву от дождя укрыться, там хорошо. Свечи горят, образа сияют, старушки молятся. Тихо, покойно. Меня, старого мудака, аж слезой прошибло. Я тоже свечку поставил за всех убиенных по моей и чужой вине.

Увидев изумление на Егоркином лице, Мышкин смутился, хрипло хохотнул, потянулся к рюмке. Роза Васильевна нежно погладила его по плечу:

– Дурачок мой буйный, одноглазый…

Разомлевшая от вина Анечка пролепетала:

– Как чудесно, когда люди находят счастье на старости лет.

Вставил слово и Егор:

– Жакин ждет. Денька через три-четыре все вместе и двинем к нему. Отдохнем на воле после тяжких трудов. Ты как, Харитон Данилович?

– Чего лучше, – согласился Мышкин. – В Москве нельзя долго быть. Душно здесь. Как в братской могиле.

Выпили за вечер немного, шесть бутылок красного вина, но обе женщины осоловели и около одиннадцати отправились спать. Мужчины засиделись за полночь, незаметно перешли на водяру. Терпеливо ждали, когда всплывет на поверхность то, что обыкновенно прячется на дне стакана, и когда наконец это произошло, одновременно ощутили в жилах могучий ток кровного родства…

Позвонил Илларион Всеволодович на четвертый день после переворота. Никодимов ждал этого звонка, маялся, начал думать, что, может, ошибся в каких-то расчетах. Услышав в трубке знакомый, бархатно-усталый голос, мигом успокоился.

– Здорово, Колдун. Как поживаешь, старый разбойник?

– Твоими молитвами, Лариоша.

– Значит, все же осилил, одолел моих ребятишек?

– Не я, Лариоша, не я. Весь народ против них поднялся.

Куприянов, недовольно хрюкнув, заметил:

– Не юродствуй, старина, а то заплачу… Так что же там у вас на самом деле произошло?

Никодимов, поудобнее устроившись в кресле, с удовольствием растолковал. Ошибка была не в исполнении, Хакасский постарался на славу и сделал все, что мог, он талантливый реформатор, но затея была обречена с самого начала. Почему? Да все по тому же самому, о чем Никодимов предупреждал много раз, но его не слушали. Здесь Колдун не удержался от шпильки:

– Ты, Лариоша, возомнил себя Богом, это глупо. Бог один, и он, как известно, на небеси.

– Не отвлекайся, – буркнул Куприянов.

В такой глобальной задаче, наставительно продолжал Никодимов, внутренне торжествуя, как встраивание огромного северного конгломерата в мировую, управляемую систему, нельзя не учитывать одну простую вещь: уникальной способности так называемых россиян к социальной и биологической регенерации. Это молодая нация, не инки, не индейцы, и у нее чудовищные резервы видовой энергии. Здесь возможны только два решения проблемы: полное физическое искоренение, что в принципе почти нереально, или кропотливая, многовекторная работа по изменению генетического кода. Работа, которая, возможно, растянется на десятилетия, зато не будет таких позорных провалов, как сегодня. Похоже, это начал понимать и Хакасский, да слишком поздно. Его поезд уже ушел.

– Твои мальчики в коротких штанишках, – съязвил Колдун, – хотели сделать по-быстрому, и гляди, что натворили. Где они сами теперь?

– Радуешься? – с плохо скрытой угрозой пробасил Куприянов. – Нашей общей беде радуешься, старый ведьмак?

Колдун угрозу пропустил мимо ушей. Он знал, на что способен великий магистр, но и пределы его возможностей ему были известны.

– Не радуюсь, сожалею. Такие ошибки, Лариоша, для нас непростительная роскошь. Мы ведь уже старые люди.

Наступила пауза в разговоре. Колдун прямо-таки шкурой чувствовал, какая на другом конце провода шла борьба. Магистр был истинным владыкой, с неукротимой натурой, годы его не изменили. Ему всегда требовались большие усилия, чтобы смирить гордыню перед необходимостью принятия рациональных, выверенных решений, не зависящих от эмоций.

С облегчением Никодимов услышал наконец спокойный, словно чуть подсушенный, голос магистра:

– Ничего, Колдун, неудачный эксперимент – тоже полезный опыт. Не получилось сейчас, наверстаем завтра. Но тебя прошу, прими меры. Нельзя допустить, чтобы зараза перекинулась из Федулинска дальше. Надо закупорить дыру. Справишься, старина?

«Я-то справлюсь, – грустно подумал Никодимов, – а вот справишься ли ты?» Он по-прежнему, как и десять, и двадцать лет назад, не переставал надеяться, что придет заветный день и уже не он будет выслушивать высокомерные указания магистра, их роли поменяются. Но сейчас опять об этом думать рано.

Он уверил Куприянова, что ситуация под контролем, волноваться и пороть горячку нечего. Лишь попросил выяснить, каким капиталом располагает этот чертик из табакерки, этот странный юноша-маньяк, налетевший на город, как шаровая молния.

– Очень важно, Лариоша. Откуда у них деньги? Откуда у них большие деньги? Если есть финансовые потоки, которые мы не учитываем, сам понимаешь, это пострашнее кукольного федулинского бунта.

– Выясним, – пообещал Куприянов и с ноткой какого-то неожиданного смирения – неслыханное дело! – спросил: – С мальчишкой что делать? Убирать?

– Не торопись, Лариоша. С мальчишкой еще поработаем. Это непростой мальчишка. Он может быть полезен. Кстати, где он сейчас?

– Отлеживается в «Гардиан-отеле», представь себе. К нему волчара этот явился, разлюбезный твой Харитон. С какой-то бабой-чумичкой. А с этими что?

– И их не трогай. Пусть погуляют пока. После разберемся.

– Саню Хакасского немного жалко, – признался Куприянов. – Перспективный был хлопец. Я его как сына любил.

– Нашел кого жалеть, – искренне удивился Колдун. – Да на Руси такого дерьма в любой заднице по куче.

– Циник ты, Колдун. Сам же сказал, старые мы уже. Утраты, утраты, сколько их было, страшно вспоминать. И от каждой – царапина на сердце.

– Выпей валерьянки, оттянет, – посоветовал Колдун. На том и расстались.

Ночь, тишина, свет луны в высоком окне. Анечка притаилась под боком теплым комочком родной плоти.

– О чем думаешь? – спросил Егор.

– Страшно жить, милый. Ох как страшно жить! Даже уснуть боюсь.

– Я же с тобой.