Текст книги "Страж западни (Повесть)"

Автор книги: Анатолий Королев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

(Конечно же, Умберто и не догадывался, что ему показывают опошленную, искалеченную киноверсию рассказа А. П. Чехова «Пари».)

В зале зажегся чахлый свет. Словно что-то предчувствуя, зритель с первого ряда (Галецкий?) поспешно прошел первым к выходу из зала, отдернул портьеру, за которой была дверь, откинул железный крюк и вышел на солнце. Бузонни ринулся за ним, расталкивая локтями немногочисленных зрителей.

Преследуемый уже перебегал улицу к частной пекарне Куликова. Бузонни бросился вдогонку…

– Э, господин… господин Галецкий!

Галецкий резко оглянулся. Наткнувшись на его холодный взгляд, Умберто невольно поправил канотье и втянул живот.

– Простите, если я не ошибся, вы Галецкий?

– Я – Галецкий, – раздраженно удивился тот. – Ну и что?

– Я вас сразу узнал. Я был на вашем, о, просто великолепном выступлении очень давно, о! В Санкт-Петербурге. Это было блестяще. Е meraviglioso! (Великолепно! – итал.)

– Допустим, вы не ошиблись, – перебил Галецкий, – что вам угодно?

– У меня есть деловое предложение. Но, конечно, не на улице. Два слова в ресторане при гостинице. Утром была замечательная севрюжка в клярэ. Я угощаю.

– Ни за что! Прощайте. – Галецкий повернулся, и тогда Бузонни, не собираясь легко сдаваться, просто грубо схватил его за плечо.

– С кем имею честь?! – взорвался Галецкий.

На нем был английский полувоенного кроя френч с галифе, в руке короткий стек, на ногах ботинки на толстой каучуковой подошве.

– О, простите, – Бузонни вновь поправил канотье, я не представился, известный итальянский артист, антрепренер, гастролер по несчастной России Умберто Бузонни. Мой менажерий «Колизей» объехал весь мир.

Бузонни перевел дыхание. Галецкий скептически молчал.

– Я предлагаю вам совместную антрепризу. Нас будет трое, но, учитывая ваш талант, господин Галецкий, предлагаю половинную долю. «Гафанаф!»… Иллюзионная аппаратура с вами?

– Я тоже хорошо запомнил вас, мистер Бузонни, – ответил Галецкий, – вы сидели в третьем ряду на седьмом представлении в «Модерне» 12 августа 1913 года. В первом отделении вы не вернули на поднос реквизитный бокал, а во втором пытались украсть у ассистентки шарик, меняющий цвета по просьбе зрителей.

– О, – сделал смущенную гримасу Бузонни, – я был моложе, глупее. Но мы же артисты!

– Так вот, – спокойно продолжал Галецкий и, переходя на ломаный итальянский, даже взял Умберто за сюртук, – я не выступаю уже шесть лет, и я не желаю иметь с вами никаких делишек, мистер зверинец. Мое искусство не для макак.

Услышав родную речь, Бузонни опешил.

– Вы ошибаетесь, с вами у меня ничего общего. – Галецкий с насмешливой и брезгливой улыбкой хлопнул Бузонни по плечу, как бы возвращая грубое прикосновение, и вытащил из его сюртучного нагрудного кармашка проклятый стеклянный шарик, меняющий по желанию цвета. Он покатал его на ладони. Шарик переливался всеми цветами радуги.

– Кара фаре вот маршаре, – с издевкой сказал Галецкий, чуть наклонил ладонь, шарик скатился вниз и разбился о булыжник вдребезги. Бузонни судорожно глотнул.

– Peccato! (Как жаль! – итал.) И не преследуй меня больше, дурак!

Кровь хлынула Умберто в лицо. Ярость с южной страстью затопила мозг. На миг ему стало дурно от гнева.

– Порка мизерия! Салопард… суайн… – бормотал Умберто, выпучив глаза, с багровыми пятнами на щеках. (Проклятье. Негодяй – смесь.) Глядя вслед уходящему Галецкому, он был готов убить его, растерзать, растоптать. Он чуть не заорал первое, что пришло в голову: «Вор, вор! Держите вора!» Но улица была пуста.

Ярость клубилась в голове.

Бузонни сделал несколько машинальных шагов за Галецким, но тот вдруг исчез в подъезде четырехэтажного дома.

«Меблированные комнаты и квартиры О. Трапс. Сдаются внаем на любые сроки. Цены умеренные», – прочитал Бузонни у входа, и тут его осенила одна злая мысль. Она сразу помогла взять себя в руки. Она заставила его шагать быстрым шагом. «Вы еще пожалеете, месье!»

Не заходя к Волокидину, антрепренер вернулся в гостиницу и обсудил свою идейку с Ринальто. Племянник считал, что ради такой добычи, как уникальная иллюзионная аппаратура, с этим паршивцем Галецким нечего церемониться. А упустить такой шанс здесь, в России, когда порядок полетел кувырком, – глупость непростительная… Он же и написал под диктовку Умберто подметное письмо на имя штабс-капитана контрразведки.

В письме было 16 орфографических и 32 синтаксические ошибки, но подействовало оно безотказно.

Когда напольные часы с репетицией тревожно и зловеще пробили двенадцать ночи, измотанные бесполезным поиском тайника с иллюзионной механикой Умберто с Ринальто прошли на кухню. Оба молчали и злились друг на друга. За два часа они тщательно осмотрели все четыре комнаты квартиранта: гостиную, спальню, кабинет, комнатку для прислуги, простучали все стены и полы, проверили три изразцовые голландские печи, перевернули вверх дном кладовку, обшарили ванную комнату, заглянули в туалет. В итоге: ни-че-го, если не считать фальшивого пальца, который обнаружил Бузонни на ломберном столике… С его помощью можно прятать «в руке» тонкие шелковые платки. Палец-футляр сделан из целлулоида, зажимается во время фокуса между безымянным и указательным пальцами. Энергичные пассы не позволяют зрителям разглядеть, что у фокусника на одной из рук не пять пальцев, а целых шесть… Еще Ринальто нашел под кроватью сачок с секретом. Сачок из толстой бамбуковой палки. При взмахе из верхней части сквозь специальное отверстие в сачок выскакивает складная имитация белого голубка. Издали при известном освещении птица вполне могла сойти за настоящую.

Умберто был в отчаянии. Он всегда мечтал обеспечить себя и свое семейство на всю жизнь и, когда судьба делала очередной «фликфляк» (кульбит), он наливался тоской.

На кухне Ринальто достал предусмотрительно прихваченную с собой водку в солдатской фляжке, обтянутой сукном. Умберто рухнул на стул, выложил папиросы. Ринальто порылся в кухонном шкапчике, достал фарфоровую масленку с крышкой в виде букета роз, затем кусочек копченого шпика, понюхал его, последними на столе оказались вилки, хлеб и пилка-фраже. В два винных стаканчика Ринальто разлил водку, Бузонни молча высосал жидкость, размолотил зубами черствый хлеб с нежным шматком сала и уставился в окно.

Из окна кухни открывался ночной вид на запущенный чахлый садик за домом. Садик прижимался к невысокому кирпичному брандмауэру, за которым стоял двухэтажный деревянный дом с разбитым чердачным окошком. На втором этаже уютно виднелась в темноте комнатка, освещенная тусклым светом стоящей на подоконнике трехлинейной лампы с пузатым стеклом. В глубине просторной комнаты были видны двое: молодой человек и дамочка. Дамочка курила, покачиваясь в кресле-качалке, а молодой человек, стоя у окна, что-то говорил, энергично размахивая рукой. Взгляд Бузонни устало проник внутрь комнаты, остановился на приоткрытой чугунной заслонке в кафельной башне голландской печи, затем вновь вернулся к подоконнику, на котором рядом с лампой зеленела дамская фетровая шляпа с низкой тульей, узкими полями, отделанная бумажными цветами и бархатной лентой, а чуть поодаль стояла стеклянная банка с марлевой крышечкой – Бузонни померещилось там какое-то порхание. Он бесцельно вгляделся и даже различил равнодушно, что в банке белым лоскутком порхает пойманная бабочка. У него было острое зрение. Но что ему Гекуба? Какое дело пятидесятилетнему владельцу передвижного менажерия до какого-то пленного насекомого, тем более сейчас, когда все его мысли истощены бесцельными поисками бесценной аппаратуры проклятого иллюзиониста.

А между тем именно в эту самую банку с марлевой крышкой упирается острие той незримой стрелы, вдоль которой и сейчас летит в ночной темноте, через воздушные перевалы отважная кроха – мотылек малой сатурнии. Он порхает невысоко над землей, над пучиной травы и волнами кустов, а высоко-высоко над ним и над спящей твердью горят в небесах яркие созвездия. Скачет между Андромедой и Рыбой крылатый конь Пегас, вьется созвездие Гидры, горит одно из самых крохотных созвездий – Треугольник, очертания которого напоминают крылышко бабочки.

Небо ли отражает земное кипение жизни?

Земля ли повторяет снова и снова очертания вечного неба?

Пленница из семейства сатурний, малый ночной павлиний глаз, была поймана молодым дезертиром из белой армии, бывшим студентом Киевского университета, энтомологом-любителем Аполлоном Чехониным за три дня до описываемых событий в окрестностях Энска. Поймана ночью на свет электрического фонаря с эдисоновым аккумулятором. В этой безрассудной вылазке дезертирствующего студента был сознательный вызов всем смертельным событиям того времени; сейчас в занятиях столь пустяковым делом, как ловля бабочек, Аполлону виделся некий вызов обстоятельствам, и, стоя в данную минуту у ночного приоткрытого окна под взглядом Бузонни, Аполлон Чехонин с жаром говорил своей возлюбленной Катеньке Гончаровой о том, что жизни придает смысл дерзкий вызов обстоятельствам, что война бессмысленна, потому что у нее нет чувства юмора, и т. д. и т. п.

– Давайте чай пить, – перебила его Катенька. В такие минуты Аполлонового красноречия ей было смертельно скучно, а кроме того, Аполлон не выносил табачного дыма и то и дело энергически разгонял дымки от ее папироски рукой, а это махание Катеньке не нравилось.

– Перестаньте махать рукой, Аполлон Григорьевич, – капризно заметила она, – дым – не мухи. У меня голова кружится.

– Ах, милая Катенька, – продолжал между тем Чехонин, разжигая примус на кухонном столике в углу комнаты и звякая медным чайником, – бросьте курить, ей-богу, бросьте! У русских людей слабые легкие. Туберкулез стал нашей национальной чертой, Катенька. А цвет лица? Подумайте о нем! А зубки-то пожелтеют…

– Оставьте, Аполлон, оставьте, – с раздраженным видом возразила Катенька, – я и без вас решила бросить ко дню ангела. Вот увидите!

И она затянулась поглубже догорающей папироской. Катеньке самой было непонятно ее капризное настроение, то казалось, что близок конец их неверному счастью, то виделась чья-то кончина.

– Жаль, что вы не бываете на улице, – добавила она, пытаясь найти более интересную тему, – видели бы вы, какой страх летает над городом. Всех птиц распугал. Васса Сысоевна принесла на часок бинокль одного пехотного офицера, и мы по очереди любовались этим монстром. В жизни не видела такой жути. Клюв крючком, а цвет клюва такой голубой. Брюхо белое, а на горле – черная полоса, как траур. Глаза блестящие, как вот эта пуговица. Прямо мороз по коже. Мы глядели с балкона, так он подлетел и так глянул, что я обомлела. Фу, гадость! Они ведь только падаль высматривают, да, Аполлон?

– Ах, милая Катерина, – отвечал Чехонин, кроша щипцами куски колотого сахара в тарелочку, – если бы вы посмотрели в цейсовский микроскоп хотя бы вон на ту прелестную бабочку – сатурницу, то, ручаюсь, вы б тоже обомлели. Это самая преадская рожа! Представьте себе, дорогая, вот здесь два огромных глазища. Больших, как яблоки, а вот здесь, на лбу, еще три глаза, правда, поменьше. Вместо рта этакий слоновый хобот, им она пьет цветочный нектар. А над головой торчат два усика-султана, как мохнатые рога. Страшно?.. А между тем для бабочек это лицо так же прекрасно, как для нас Вера Холодная или Франческа Бертини… и кто-то наверняка – вы меня слушаете, Катенька?

Катенька отделалась гримасой.

– В мире все относительно. И все же красота – реальность. Какой-нибудь мотылек влюблен в нее и жаждет поцелуя… Каюсь, есть нечто притягательное в этом дьявольском обличье. Я с детства тащил к глазам всякую дрянь. Ловил жучков, брал в руки волосатых гусениц…

– Как вы можете хвастаться этим?

– Я это к тому объясняю вам, – обиделся Чехонин, – что не стоит с вашими расстроенными нервами смотреть вокруг через увеличительные стекла. Зачем такому нежному существу, как вы, видеть мир таким, каков он есть? Ведь быть счастливым и ничего не видеть – это одно и то же.

– Опять вы философствуете, Аполлон, – взвилась Катенька с кресла, – мне и так скучно с вами!

Она поспешно отошла к окну и упрямо замолчала, глядя сквозь двойные стекла на ночной дворик с чахлыми деревцами.

Здесь Катенька почувствовала напряженными нервами чей-то посторонний взгляд и заметила в слабо освещенном окне в доме напротив силуэт мужчины.

– На нас смотрят, – шепнула она и задернула портьеру.

…В тот момент, когда Катенька Гончарова, спохватившись, задернула портьеру, Умберто Бузонни перевел свой отупевший взгляд вверх, на чердачное окошко, и вдруг, вскочив, заорал:

– Чердак, Ринальто! Чердак, черт возьми!

Ринальто понял с полуслова. Они бросились на лестничную клетку, но, удивительно, люка здесь не было. Умберто растерялся, но теперь уже Ринальто горячо воскликнул:

– Лестница, Умберто! Лестница в кладовке!

Действительно, в кладовке хозяина стояла на первый взгляд ненужная лестница.

Волнуясь от предчувствия удачи, они вернулись в квартиру и стали тщательным образом осматривать потолки, сначала в прихожей, затем в гостиной, затем в спальне, затем в комнатушке прислуги, затем – стоп!.. в кабинете Галецкого стены и потолок (?!) были обтянуты цветастой тафтой. Кабинет был похож на нутро волшебной табакерки. Еще два часа назад Бузонни смутно удивился этой причуде хозяина. Сейчас Умберто заинтересовал угол потолка в кабинете сразу же за дверью. На первый взгляд он ничем не выделялся от прочего пространства, но раскаленный взгляд Бузонни зацепился за крохотную деталь: одна из розочек на тафте была словно бы разрезана на две части, и нижняя половинка цветка чуть-чуть выдавалась за линию стыка с верхней половиной. Подозрительная розочка могла означать микроскопический зазор между потолком и краем тщательно пригнанного и замаскированного люка.

Ринальто принес лестницу из кладовки. Ее ступени под тяжестью Бузонни предательски заскрипели. Поднявшись к потолку, он уперся сначала руками, а затем плечом в предполагаемый люк. Нажал. Потолок не поддавался. Бузонни поднатужился и почувствовал, что под его напором часть потолка – квадрат – чуть поддалась. По розочкам тафты пробежала заметная трещина. Люк! Бузонни наддал сильнее. Раздался оглушительный треск, звон лопнувшей пружины, трещина превратилась в широкую щель, откуда потянуло спертым воздухом. Волосы на голове Умберто зашевелились и, побагровев от напряжения, он открыл люк на чердак.

– Salite! (Поднимайтесь – итал.).

Поднявшись, они оказались в почти кромешной темноте, которую не мог рассеять слабый свет луны, сочившийся сквозь грязное чердачное окошко над их головами. Электрический фонарик в руках Ринальто почему-то погас, и когда он снова включил его, оба они испуганно вздрогнули. Нет, это был не чердак, а какая-то просторная местность с чахлыми деревцами вдали. Луч фонаря рассеялся в пространстве, не встретив преграды. Стало слышно, как что-то прокатилось с тихим стеклянным позвякиванием во мраке по железу и вдруг стихло. Бузонни напряг зрение. Нет, перед ними все же была не местность, а замкнутое пространство, некий удивительно огромный, размером чуть ли не с городскую площадь чердак. Шлак под ногами, затхлый запах стоячего воздуха, отсутствие неба, ощущение пусть и просторной, но все же тесноты – все это подтверждало правильность его чувств. Пересилив страх, со спазмой в пересохшем горле Умберто шагнул к ближайшему предмету и протянул руку. Ладонь сначала нащупала, а затем узнала вертикально висящую веревку, а глаз различил, что ее верхний конец уходит в поднебесье. Бузонни осторожно потянул вниз. В вышине что-то ржаво скрипнуло, со скрежетом распахнулось и высоко над ними с мягким шорохом отдергиваемой шторы покатился во мгле засветившийся матовый шар, чуть больше бильярдного. Шар озарил мертвым скупым сиянием пространство вокруг, и глаза напуганных зрителей разглядели далеко впереди очертания предмета, похожего на мраморную чашу фонтана, а еще дальше – льдистый блеск чего-то схожего с поверхностью спокойного ночного моря и анфиладу лестниц-стремянок на берегу. По мере того как матовый шар пересекал слева направо глухой небосвод, вдали оживали, потом стихали странные пугающие звуки пилы, перепиливающей фанеру, тихий стук молотка по шляпке гвоздя, человеческий шепот, еле слышимый крик зверя в чаще. Не выдержав, Ринальто попятился к спасительному люку и споткнулся о квадратный ящичек. Словно от удара его ботинка, светящийся шар в вышине погас, но темнее не стало, наоборот, в пространстве остался след его слабого сияния. Сердца Бузонни и Ринальто бились отчаянными толчками, казалось, они перенеслись в парижский кабинет восковых фигур Гревен, где внезапно погас свет и где изображены в лицах и позах преступления маркиза де Сада, Ивана Грозного и Джека-потрошителя, и где среди восковых истуканов с искусственными глазами затаился, прикинувшись мертвым, настоящий убийца… До них долетел неясный женский смех, а затем впереди качнулась фигура в черном и сверкнула в глаза электрическим фонариком.

– Что это? – вскрикнул Ринальто.

– Saranno gli specchi. (Зеркала – итал.), – ответил Бузонни. Он первым пришел в себя. С фанатизмом прагматика-антрепренера он тяжело пошел на фигуру и, сделав около десяти шагов, действительно уперся руками в огромное, косо стоящее зеркало, в котором разглядел свое мутное отражение. Только тут Бузонни смог перевести дыхание и громко выругаться.

Ловушка из зеркал! В этом был весь Галецкий, с его страстью к эффектам.

Громкая ругань привела Ринальто в чувство, и, посветив по сторонам, он заметил еще одно зеркало, укрепленное на скате чердачной крыши, именно оно создавало горний (потусторонний) эффект бездны над головой. Страх окончательно отпустил сердце Ринальто и, вернувшись к квадратному ящичку, он поднял откидную деревянную крышку. В ящике оказалась обыкновенная земля, и Ринальто хотел уже было опустить крышку на место, но помешал изумленный окрик Бузонни.

В ящичке с землей Умберто узнал не что иное, как знаменитый автомат кавалера Пинетти, усовершенствованный затем Робертом Уденом, – «Апельсиновое дерево».

Склонившись над ним, Бузонни нащупал в боковом пазу ящика ключ и завел бесшумный механизм. Из ящичка раздалась механическая музыка. И они увидели чудо… Под действием поршневого насоса из земли силой сжатого воздуха был вытолкнут металлический росток – крашеная бледно-зеленая трубочка, вставленная одна в другую. Когда росток вырос на высоту человеческого пояса, из центрального полого ствола стали медленно выталкиваться бронзовые веточки с крохотными воронками, похожими издали на набухшие почки. Продолжая расти на глазах, деревце выпустило из почек узкие листья, сшитые из тончайшего плотного шелка, и крохотные шелковые шарики апельсиновой завязи. Наполняясь воздухом, шары-мешочки постепенно разглаживали свои складочки и таким образом увеличились до размеров натуральных плодов. Искусно окрашенная пупырчатая блестящая ткань удивительно точно передавала фактуру, цвет и матовое мерцание свежего спелого апельсина.

Когда завод кончился и стихла музыка, перед зрителями трепетало и шелестело листвой и плодами на слабом сквозняке апельсиновое деревце. Ринальто боязливо коснулся пальцами апельсина, чтобы убедиться в том, что он не настоящий.

– Цыц! – бросил Бузонни и ударил племянника по руке.

С улицы внезапно донеслось громыхание лошадиных подков и стук колес пролетки по булыжнику.

Ближе.

Совсем рядом.

Умберто поспешно прошел к чердачному оконцу и, взобравшись по приставной лесенке, открыл створки. Крыша сияла ртутными лужами лунного света. Скосив голову и вытянув шею – ему мешал край крыши, – Умберто разглядел внизу, на пустой мостовой, открытое ландо с офицером и двух верховых казаков с винтовками за плечами. И офицер, и возница, и казаки молчали, только звук лошадиных подков разносился над улицей. В прифронтовом городе звук подков ночью всегда тревожен – это едет смерть.

Громкий вскрик отбросил Бузонни от окна, он оглянулся. Истошным, страшным голосом кричал Ринальто.

Перед ним стояла женщина в густой вуальке и в маркизетовом платье с оборками. Ринальто светил ей в лицо включенным фонариком. Женщина как-то странно двигала руками. Спрыгнув на шлак, Умберто увидел, что незнакомка стоит ногами в длинном ящике, похожем на гроб, по щиколотки в стружке. Ринальто выронил фонарик из рук и стал оседать. Бузонни успел подхватить его и зажать рот вспотевшей от страха ладонью. Крик могли услышать на улице… а незнакомки он не боялся. С первого же взгляда Умберто стало ясно, что это механический автомат Галецкого. Ринальто отчаянно бился в его тисках, с ужасом глядя, как женщина поднимает руки в белых до локтей перчатках к лицу, закрытому вуалькой.

…Услышав глухой, неотчетливый вскрик, Алексей Петрович приказал остановиться и оглянулся на темный дом. Дом стоял, погруженный в темноту.

Луна, как лимонный китайский фонарик.

Ее лаковый свет превратил и дом, и деревья вдоль Архиерейской, и давно потухшие фонари в плоские силуэты из черной плотной бумаги для театра теней.

– Вроде кричали? – сказал Муравьев.

– Так точно, кричали, – равнодушно подтвердил казак справа и ткнул нагайкой в сторону дома.

– Трошки було, – сонно буркнул казак слева. – Побачимо?

Штабс-капитан молчал, пытаясь прочесть неразборчивую вывеску у парадного подъезда.

Крик больше не повторялся.

Энск затонул в толще лунного света, не прифронтовой город, а молчаливые античные руины на морском дне. Устало откинувшись на мягкую спинку ландо, набитую конским волосом, Муравьев вяло приказал трогать. Он все еще надеялся уснуть через полчаса в своем 24-м нумере крепким сном, и снова сонно завертелись колеса и, баюкая, застучали подкованные копыта по булыжной мостовой.

Ночь продолжается. Белая лошадь с крапленым лягушечьим брюхом, с черными шорами возле глаз, тащит легкую пружинную коляску вброд через лунный Стикс, и прозрачная вода заливает лошадиные ноги, затем брюхо, покрывает мраморными пятнами лошадиную спину; исчезает в глубокой лунной реке коляска, только торчит над зеркальной водой конская заплатанная голова да маячит сутулая фигура возницы с винтовкой «бердана» за спиной.

В той стороне, откуда идет Красная дивизия, на востоке уже начинает светлеть, но ночь еще продолжается, горит в вышине самая яркая звезда северного полушария – пролетарский Сириус. Покачиваются в седлах идущие ночным маршем бойцы. Ведет по лесной тропинке своего Караула Сашка-Соловей. Не спит арестованный вчера большевик Ян Петрович Круминь, смотрит в лунную темноту, в который раз думает о том, кто же выдал его деникинской контрразведке…

«Кто? Чертков? Лобов? Фельдман? Станкевич? Адрес – Свято-Троицкий переулок, дом Полыгалова – знали только члены ревштаба. А может быть, арест – случайность? Нет. Слежку почувствовал сразу. Филер шел навстречу от ворот. Он даже не взглянул, словно я – пустое место. И мимо. Стоп! Филер слишком притворялся равнодушным. Но его выдали липкие глаза. Неужели провал? Зачем ты сделал эти три шага? Нужно было сразу уходить; через забор и огородами на Монастырскую к Соловьеву. И надо же, такая удача – извозчик из-за угла с каким-то штатским в коляске. „Эй, Ванька!“ И вдруг в ответ: „Здравствуйте, товарищ Учитель!“ Это произнес из коляски тот господинчик в штучных брюках… „Прошу ко мне“. А сзади – руку за спину и револьвер в висок. По дороге еще надеялся – везут в тюрьму. Есть надежда по блатному телеграфу связаться с волей… Привезли на Миллионную, к Муравьеву. Проклятый стол, неужели кровати не нашлось! Дверь дырой „иудой“ испортили. По слухам, Муравьев капризен, но чертовски умен. „Прошу в коляску“. Провал! Полный провал. Конспиративный адрес. Подпольная кличка. Знают все. И как раз накануне операции. Теперь все полетит к чертям. Без меня, без сигнала никто не начнет… Только без паники. Возьми себя в руки. Это хныканье сгнивших интеллигентов… Итак, совершенно ясно, что твой арест накануне прорыва линии фронта не случаен. Это первое. Второе – в организации работает провокатор, и он один из четырех членов ревштаба. Это второе. Все четверо заслуживают полного доверия. Кто же? Кто? Арест в двух шагах от явки, разглашение партийной клички – тем самым дано понять, что организация разгромлена или на грани провала. Допрос, конечно же, завтра… Кто провокатор? Кто?.. Это вопрос без ответа. Лучше спросим так: когда внедрен провокатор? Ответ: провокатор внедрен сравнительно недавно, потому что, получая надежную информацию, контрразведка не позволила б успешно произвести взрыв в паровозном депо. Взрыв произведен 30 июня. После этого единственная акция революционной силы – недавнее нападение на обоз и добыча военного оружия. Следовательно: провокатор внедрен в организацию в июле или начале августа. Но!.. Но с мая в подполье число членов не выросло ни на одного человека. Двое из рядовых членов организации вошли в штаб. Следовательно, на путь предательства внезапно, в силу пока неизвестных причин, встал кто-то все из той же самой близкой четверки штаба: Чертков, Лобов, Фельдман, Станкевич. Все четверо достойны безусловного доверия. Во всяком случае, на первый взгляд. Чертков?.. И все же как ни тяжело, а подозревать приходится всех четверых. Лобов? Без исключения. Фельдман?.. На карту поставлена жизнь или смерть организации. Станкевич?.. Спасение в логике, будем исходить из того… из того… что… из того, что… большевиков они, кажется, не расстреливают. Мол, недостойны даже пули. Смертная казнь через повешение. Позор виселицы… Какая жуткая тишина. В „иуде“ глаз караульного. Чего смотришь? Все равно ни черта не видно. В лузе бильярдный шар. Одиннадцатый номер. Пить хочется… Завтра… Допрос и смерть. Сме…рть. Зачем на шарах пишут цифры? Все равно катится. Шар № 11. Одиннадцать. И ноября прошлого года подписан акт перемирия Германии со странами Антанты… Что это? Шорох? Кажется, за стеной? Или мерещится?.. Щится?.. Т-сс. Смерть… шумят клены в старом парке „Аркадия“. Что? Кажется, я сплю? Встать. Руки в стороны. Вперед. По швам. В стороны. Глубокий вдох. Выдох. Спасение в анализе. Подвижное в подвижном? Нет… Подобное подобным… Итак, будем исходить из факта, что тебя выдал просто Икс. Что ему известно? Ему известно: твоя бывшая явка. Члены собственной боевой пятерки. Если пятерка Икса принимала участие в нападении на конвой, ему известны в лицо члены другой пятерки. Всего в нападении участвовало 11 человек. Иксу известна в самых общих чертах структура организации. Ее деление на пятерки и штаб. Ему, видимо, известно количество боевых пятерок – семь. Икс безусловно знает, что главная цель организации сейчас – это совместное выступление боевой дружины с оружием в руках в момент штурма Энска. Кроме того, ты объявил членам штаба, что сигналом к выступлению будет прилет почтового голубя с запиской… Кажется, все?.. На допросе, возможно, удастся узнать, кто он. Все… А что неизвестно Иксу? а) Он не знает о том, что конкретная цель операции – это захват с засекреченной группой рабочих паровозоремонтного депо бронепоезда „Князь Михаил“, а затем – удар по железнодорожному мосту и прикрытие переправы кавдивизии через Северский Донец; б) Иксу также неизвестна явка у голубятника Соловьева, куда и должен прилететь почтарь из соловьевской стаи; в) Из членов штаба Икс знает только тебя, с остальными по правилам конспирации незнаком… Наконец, Икс не знает о том, что в доме Соловьева… Тсс, что это там, за стеной? Шорох. Или это скребется мышь?.. Тихо. Вот опять. Тише, мыши, – кот. На крыше. Выше. Но… Фельдфебель Русаковский. Пошлый вояка. Нижний чин. Унтер. Офицер. Красножеин. Икс не знает Красножеина. Унтер-офицера. Не знает… Не-стор. Нестор Маврин Киевской губернии. Каневского уезда. Чертков? Черт-ков. Он носит студенческую куртку с форменными пуговицами. Лоб-ов? Черные подтяжки крест-накрест. Синие бриджи со штрипками. Поставлен крест. Набрав взлетную скорость разбега, нужно плавно выжать рукоятку „газ“ и поднять триплан. Фельдман?.. Тогда играл военный оркестр 116-го Вяземского пехотного полка. Под управлением капельмейстера капитана Целмса. Целься. Да правее. Правей… Что это? Я лечу? Или сплю? Видишь. Проснись, слышишь. Шушу. Шум-м. Это же клены. Шумят в парке „Аркадия“. На ней маркизетовое платье с буфами. Зонтик от солнца в руках. Здравствуйте. Товарищ. Учитель. Часть плоскости, ограниченная окружностью, называется кругом. Кругом! Прямо, шагом м-марш. Руль на себя. Контакт. Есть контакт! Да проснись же…»

Внезапно Круминь очнулся. Сон стал опадать, словно уходящая пенная волна прибоя. Пропал авиационный завод Любомирского «Авиата» на окраине Варшавы, рассеялись большие ангары, косо ушел из глаз аэродром, установленный стрекозами «фарманов» и «антуанетт», оборвался голос инструктора Славоросова… Из мертвого водоворота полусна-полуяви Круминь всплыл назад в полумрак своей камеры и ясно и отчетливо услышал справа треск раздираемой, нет, разрезаемой плотной бумаги и, резко повернувшись на неожиданный шум, увидел в полумраке на противоположной стене бильярдной комнаты светлую щель, живую и тонкую трещину. Трещина-щель с треском росла, удлинялась, стекала прямой молнией вниз, пока не уперлась в пол.

Затем часть стены покачнулась.

Он вскочил с бильярдного стола.

Раздался скрип дверных петель, в глухой стене открылась дверь, и в комнату-камеру спокойно вошел незнакомец средних лет во фраке, в правой руке он держал перочинный нож, который тут же спрятал в карман, в левой – зажженную керосиновую лампу.

– Я вас разбудил? – произнес он светским тоном.

Два человека стоят лицом к лицу. Между ними тлеет на полу серебристый квадрат лунного света, разлинованный в крупную клетку тенью от решетки.

Незнакомец во фраке и лаковых штиблетах (это, конечно же, был Галецкий), не обращая внимания на изумление и невольный испуг Круминя, прошел к подвальному оконцу и стал тщательно его осматривать, подняв повыше коптящую лампу. Подвальное окно представляло собой обычную амбразуру, то есть забранную решеткой нишу в толстой каменной стене.

– Нет, не годится, – произнес неизвестный, обращаясь сам к себе, – чересчур узко. Да и скошено слишком круто… Зря побеспокоил, но вы вели себя так тихо, что я подумал: здесь пусто. Что ж, выберусь у себя.

И, опустив лампу, он спокойно направился обратно.

– Постойте, – невольно протянув руку, воскликнул Круминь. – В чем дело? И кто вы такой, сударь?

На первый вопрос незнакомец отвечать не стал.

Внимательно оглядев визави с ног до головы, он задумчиво пожевал губами, не зная, как себя вести. Тени полосато качались на его лице.

– Я? – Он принял решение и отвесил легкий полупоклон. – Я – почетный член германского «Магиш циркаль», английского «Мэджик серкл», бельгийской «Д’Аллюзион», наконец, я член АФАП, французской ассоциации артистов-престидижитаторов… Кажется, все.