355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Королев » Блюстители Неба » Текст книги (страница 13)
Блюстители Неба
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 23:40

Текст книги "Блюстители Неба"


Автор книги: Анатолий Королев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

«Ты хочешь жить, Роман?»

«Не знаю».

«Ты любишь меня?»

«Не знаю».

«Ты узнал меня?»

«Да… но кто ты на самом деле?»

«Я – Ариадна вечности. Я могу провести тебя через время».

«Зачем?»

«Спасти Землю от власти Опеки».

«Земля? Что это?»

Она раскрыла ладонь, из металлических пальцев-игл выкатился голубой шарик, окруженный атмосферой. Он увидел планету взглядом космонавта и сразу узнал очертания Африки, синюю щель Красного моря…

«Да. Я все вспомнил».

И камень попытался встать.

«Не надо усилий, Роман. Только чувство. И ты встанешь».

И сфероид встал.

«Теперь летим».

И две тени полетели над ледяным морем, под гранью исполинского икосаэдра.

«Мы умерли, Мария?»«Почти».

Они влетели в космический лаз между мирами.

«Почему вечность так ужасна?»

«Потому что человеку нельзя быть всемогущим. Это не для глаз».

Они летели вдоль стены необъятного тоннеля, который то сужался, то расширялся.

«А что будет потом?»

«Если будет потом, то не будет нас с тобой».

«Да. На Земле все начнется сначала, только без нас».

«Да. Только без нас… Вот здесь».

Она остановила полет над сферической воронкой, похожей на жерло потухшего вулкана.

«Посмотри на время».

Роман глянул на циферблат времямашины. Зеленый луч черного квадрата дрожал на двенадцатом августа тысяча девятьсот семьдесят девятого года.

«Что здесь?»

«Здесь вход в сферу Аш… Прощай».

«Почему?»

«Он ждет меня».

Только теперь Роман заметил на дне идеального кратера что-то похожее на средневекового рыцаря в черных латах. «Кто это»? – «Кто? Не знаю, что видишь ты».– «Там человек в латах».– «Я вижу другое. Каждый видит свое. Твой глаз все очеловечивает, чтобы увидеть и понять». Рыцарь тоже заметил прилет и поднял вверх свое круглое безглазое лицо, отлитое из сверкающей массы, и помахал рукой, словно приветствуя. В его руке сверкало круглое зеркальце с дырочкой посередине, такие бывают на лбу у врачей уха, горла, носа. Мария ответила таким же приветствием. В ее металлических пальцах было зажато точно такое же круглое зеркальце. Сначала Роман принял это веселое помахиванье рук за какой-то ритуал, тем более что от двух зеркалец по склонам воронки плясали солнечные зайчики. Они дробились, множились, пуская ответные лучи, пока все пространство не стало радужным от обилия изломанных отражений, которые не гасли и висели в пространстве подобно лазерным пучкам. Но внезапно сражение кончилось. Зеркальца поймали друг друга – луч в луч,– последовала беззвучная вспышка, которая озарила просторы тоннеля световой пощечиной, затем – мертвый шип змеи, и Мария и «рыцарь» превратились в угли, в два ромбических нароста на стенках идеальной воронки. Сначала они были раскалены, как поток рубинового стекла, и, остывая, на глазах превращались в черные, отполированные до блеска кристаллы. Роман не успел пережить гибель Марии, какая-то сила несла его по спирали вниз, до него долетел – невероятный здесь, в адской бездне времени,– гудок машины. Гудок и слабый солнечный свет шли с самого дна воронки, где мерещилось дрожащее цветовое пятно. Внезапно он обрел вес и упал в свет, в шум, в зеленую свежесть утра. Он стоял на коленях на склоне холма и, потрясенный, смотрел на панораму Бялограда вдали, на лесистые склоны, на холмистую линию горизонта, на легкие перистые облака, на желтое восходящее солнце, на декоративные руины солеварного завода, на рыжие камни невдалеке, на космы кустов жимолости в двух шагах. Глаз пьянел от подробностей… боже мой, как, оказывается, он любил жизнь… по пустому шоссе катила голубая «альфа-ромео» 75-го года. Это ее гудок – вязкий, теплый на слух – долетел в бездну. Зеленый луч указывал, что сейчас раннее утро рокового дня. Вскочив с колен – как сладко они ныли от впившихся корешков и земли,– Роман жадно поискал глазами остроугольные макушки международного лагеря «Сирена». Вот они! Три алых треугольника за кирпичной стеной в глубине пенно-зеленой рощицы. Там была его юность, а все, что осталось в прошлом – или будущем,– даже Мария, показалось ему таким далеким, чужим. Воспоминания о тысячелетнем молчании камня, о полете через спирали Хроноса, даже Мария – все испарялось из памяти со скоростью забытого сна.

Часы показывали 7 утра. До прилета Пришельца оставалось еще больше часа, времени предостаточно, ходу отсюда до теннисного корта – двадцать минут, и все же он припустил бегом вниз по травянистому склону. Голова кружилась от запахов земли, росистых кустов, звуки окатывали с ног до головы, прель оглушала. Чувства были обострены до предела, и не только возвращением, к ним примешивалась толика страха (умней было признаться себе в этом), ведь он был внутри сферы Аш, проклятое присутствие которой замечал только его уже натренированный глаз: небо отливало свинцом, металлические отсветы были заметны повсюду, стоило только всмотреться. Спустившись с холма, Роман миновал плешивое футбольное поле с единственными воротами без сетки, затем рысцой пробежал детскую площадку из конических пластмассовых горок. До сих пор навстречу не попалось ни одного человека: провинциальный городок еще спал. Когда он влетел в ореховую рощицу, до него донеслись из-за стены гортанные звуки побудки; от волнения Роман не смог бежать и перешел на шаг – там, во втором корпусе на третьем этаже, в четвертой палате, у окна, сейчас проснулся от звуков горна он сам, откинул одеяло, спустил ноги на пол (холодное прикосновение паркета), глянул в окно: сегодня чудесный денек, подскочил к вечному соне Мазиле и защемил толстый нос пальцами. Мазила захлопал глазами… Раздвоение было настолько явным, что Роман закрыл ладонью лицо, чтобы сдержать приступ тошноты и головокружение. Сознание раскачивалось между двумя телами, он мог сойти с ума. Страх потерять рассудок в двух шагах от цели заставил его идти вперед, идти мимо площадки для гольфа, мимо алебастровой раковины в стене, из которой струился веселый источник, ноги сами собой повернули за угол – тело искало лаз и нашло: Роман еле-еле протиснулся в дыру, прополз под каменной аркой и – уф – вышел на территорию лагеря, прямо к бассейну. Вдали краснели корпуса модернистского комплекса, оттуда доносился ребячий гомон, на плацу перед корпусами выстраивались первые цепочки на общую физзарядку.

– Чак-ки! – сказал он, наклоняясь над голубой водой, и к нему устремилось бутылконосое серое тело – дельфин. Чакки вынырнул из воды и плюхнулся обратно, глаза его смотрели укоризненными линзами: где же, братец, угощение?

Романа вновь закружило от перелива в детское сознание, он мчался через ступеньки лестницы на физзарядку в белой хлопчатобумажной майке «диско», в белоснежных шортах и адидасовских кроссовках (сразу после завтрака – дуэль на ракетках с Головастиком, задавакой Майклом), дельфин вновь тугой резинистой массой вылетел из воды и тихо ушел обратно в голубую толщу, как заправский прыгун с вышки, с минимумом брызг. Мария, где ты? Вчера на корте он ушиб колено, и оно здорово ныло сейчас, остановившись на лестнице, Батон разглядывал нежную клейкую коросту чуть ниже коленной чашечки, даже потрогал ее пальцем: больно.

Вернуться домой теперь невозможно. Но он и не думал об этом, он бежал вдоль корпуса изолятора, ботинки бухали по гравийной дорожке, затем нырнул в кусты персидской сирени к металлической сетке, которая ограждала туркомплекс от бялоградских задворков, пролез через рваную дырищу в ажурной ограде – здесь начинался пустырь, шлак, груды ржавого железа. Он обогнул справа старую заброшенную водокачку и выбежал, нет, вышел к заброшенному теннисному корту, где можно было играть сколько душе угодно. Он старался идти как бы нечаянно, по своим делам, чтобы не спугнуть ребят. Какой-то зевака вдали фотографировал свою собаку на деревянном буме. Все четверо уже были на месте: Пузо, поставив ногу на ржавый радиатор, шнуровал кеды, Головастик стягивал через голову рубашку, а он… он обматывал ручку финской ракетки свежей лентой лейкопластыря… глаза их встретились: волосы готовы были встать дыбом, Роман видел себя со стороны, тринадцатилетнего долговязого мальчишку с непослушной челкой, с юношескими прыщами на щеках, мальчишка смотрел на него равнодушно, чуть исподлобья и облизывал языком потрескавшиеся губы – была у него такая дурная привычка. Мазила выяснял на ломаном английском отношения с чужаком, это был Умник, который заявился на корт раньше и сейчас ни за что не хотел уходить. Ему тоже пришлась по вкусу заброшенность и тайна, мусор вокруг и беспорядок, который так мил мальчишескому сердцу. И главное, здесь не было взрослых. Чудак с собакой и прохожий в джинсовой кепке были не в счет. «Вали давай отсюда»,– наступал Мазила, слегка толкая Умника в грудь. «Ты что толкаешься? – кипятился тот, зло поглядывая по сторонам в поисках помощи.– Я раньше пришел, раньше. Это мое место».-

«А по ро не хо?» – давил на нерв Мазила. Из-за стычки с чужаком ребята не обратили особого внимания на взрослого человека, который зашел на корт. Зашел и вздрогнул: с противоположной стороны к металлической сетке подбегал страж. Батон легко узнал его издали, это был тот самый голубоглазый любитель виндсерфинга, спаситель на зиккурате, собеседник на Селенире, его вечный страж с зеркальцем на лбу. Скользнув сквозь ограду, словно ее и не было, он остановился на противоположной стороне корта. Оба напряженно смотрели друг на друга. По спине Романа пробежал холодок – он был абсолютно беззащитен, но страж медлил. Почему? Ребята насторожились.

Призрачная вспышка озарила местность. В воздухе побежали от пылающей точки радужные концентрические волны, волны от огненного камня, брошенного в земное небо. Солнечная капля стекла по небосводу и зависла прямо над головами мальчишек – небольшая яйцеобразная ракета с острым носом, скорее похожая на космическое шапито, чем на ракету. Сходство с шапито дополнял странный балкончик, торчавший из обшивки на манер старинного райка. Ракета остановилась на расстоянии двух метров от земли. Из хвостовой части вытянулась тонкая стальная ножка и уперлась в асфальт. Полет закончился, но радужные райские кольца не погасли, мерно пробегая по земле, по пыльным кустам, по лицам цветными пористыми полосами.

Мальчишки стояли, окаменев от изумления. Мазила – далее с открытым ртом. Только страж не обращал на ракету никакого внимания и продолжал сверлить глазами Батона, тяжело дыша и нервно дергая рукой цепочку на шее. «Оставь его!» – сказал невидимый голос. Или этот голос послышался?

С каким-то домашним сказочным скрипом распахнулась дверца в обшивке, и на балкончик вышел он – Пришелец. «Привет, папашка!» – истерично выкрикнул Умник в мертвой тишине чуда. Ему никто не ответил. Пришелец шагнул к балконным перильцам. Но куда подевался его тогдашний мятый чаплиновский котелок, рыжий парик циркового буффона, целлулоидный нос на резиночке, смешной алый шарик?.. Ничего клоунского не было в этом торжественном облике мага, в ниспадающей до пят блескучей черноатласной хламиде, в сахарного цвета колпаке звездочета, лицо которого было скрыто за бесстрастной золотой маской с глубокими прорезями для глаз и надменно сжатым лепным ртом. (Выходит, я попал не совсем в то прошлое, подумал Батон.) Пришелец простер над землей руку в золотой перчатке и сказал патетическим глухим голосом:

– Здравствуй, ученик, наконец-то ты здесь.

Этот голос и повелительный жест были обращены к нему, к Роману Толстову по прозвищу Батон, ставшему взрослым. И с балкона прямо к ногам спустилась узкая эскалаторная лесенка. Не колеблясь, Роман сделал шаг на ступеньку, которая мягко понесла его вверх на балкон, где уже никого не было, в черный проем отверстой двери; он еще успел оглянуться и увидать, что страж сзади бредет среди окоченевших скульптурок: Пузо, Мазила, Головастик, Умник… Батон и делает что-то ужасное с их лицами, превращая удивленные детские рожицы в неподвижные личины. «Стирает увиденное,– подумал Роман,– значит, Великих Мальчишек не будет». Движущаяся лестница несла его сквозь черную трубу, длина и глубина которой никак не соответствовали внешнему виду такого небольшого яйцеобразного предмета с хилым балкончиком. Ах! Труба кончилась, и человек вылетел под своды колоссального крестообразного пространства, которое он принял сначала за циклопический готический храм и который – как он понял позднее – был грандиозной мыслекопией Земли, пластической квинтэссенцией ее духа, титаническим слепком и образом человеческой мысли. От размаха и масштабов полого креста захватывало дух. Вверх, и вниз – насколько хватало силы человеческого взора – уходили бесконечные стены, то отполированные до блеска, то вдруг взбухающие циклопической лепниной из миллиона единиц – другого слова не нашлось – земной красоты, и человек сейчас летел в невесомости над мраморным океаном волн, водоворотов, взлетающих гребней, в которых глаз внезапно различал безглазые лица, торсы, античные статуи, руки, головы коней, тритонов, складки алебастровых одежд, рыб, и душа вздрагивала. В центре этого нечеловеческого храма – на перекрестье креста – висел голубой шар Земли, и Роман не мог понять, что это – объемная модель или сама планета? космический шар, увиденный с лунной высоты?

В свободном невесомом падении он медленно приближался к его поверхности, окутанной белым дымом облаков, сквозь которые просвечивали синие бока Колумбийского и Тихого океанов, полярные шапки, коричневатые глыбы Евразии, каменный порог Гималаев. Земля казалась пустой. Внезапно пространство перевернулось – Батон оказался на внутренней стенке креста, он шел по бесконечному шахматному полу, отражаясь дымной глубокой струей в полированной черноте; Земля находилась уже не внизу, а висела вдали голубым горбом над идеальной линией паркетного горизонта, клубилась там млечными боками, тихо вращаясь вокруг оси, похожая скорее на глобус исполинских размеров, подсвеченный изнутри солнцем, чем на реальную объемную планету. Космический холм впереди неярко озарял необъятное пространство внутри предмета – другого слова опять не пришло на ум – трепетным магическим светом. Его влекла неведомая сила, и у силы была цель. Шахматная плоскость перешла в скользкий мраморный матовый пол. Роман заметил впереди, в бесконечно-идеальной пустыне, неясно очерченную фигуру. Архонт Земли стоял к нему спиной, и, заслышав громкие шаги, полуобернулся и сделал предостерегающий знак рукой в золотой перчатке: тише. Бесстрастная маска по-прежнему скрывала его лицо, этот лик тьмы. Но жест его был таким живым, лишенным всякой механистичности, земным и человеческим. Архонт был выше Батона на две головы; они стояли перед закрытым деревянным алтарем как бы в некоем помещении, и алтарь висел как бы на некоей стене, очертания которой пусть слабо, но просматривались в полумгле. «Тсс,– молча «сказал» архонт,– это поморский музей в Гданьске… мой любимый алтарь Мемлинга».

Батон смотрел в золотую препону между ним и этим устрашающим нечто, в тускло сверкающую личину чужого всемогущества и пытался хоть что-то разглядеть человеческое в маске, в неподвижных очертаниях червонных губ, заметить хоть какой-нибудь влажный отблеск в сухой безвоздушной тьме за прорезями для глаз. Напрасно! Единственным откликом было собственное туманное отражение на золоте – дымные пятна слегка увеличенных глаз, брови, видные до отдельного волоска.

Тут до слуха долетели невероятные в таких исполинских декорациях звуки шажков, и в залу вошел маленький человечек в униформе музейного служки, шаркая мягкими шлепанцами. Покашливая и зевая, он подошел к зарешеченному окну и отдернул портьеру, на пол упали пятна раннего солнца.

«Этот триптих Мемлинг писал три года,– думал «вслух» архонт,– для Анджело ди Якопо Тани, который был представителем дома Медичи в Брюгге. Банкир хотел передать его в дар одной из церквей во Флоренции».

Служка тем временем распахнул створки и, воровато оглянувшись, встал на колени и принялся торопливо молиться. «Божественно!» – восхитился архонт, оборачиваясь к Роману золотым лицом в прорезях мрака… На центральной части триптиха был Страшный суд. В сияющих святостью латах, в развевающемся плаще, крылатый архангел Михаил взвешивал на огромных весах Справедливости души грешников, встающих из могил голым пугливым воинством. «Алтарь поплыл во Флоренцию на английском судне, но корабль с сукном, коврами и пряностями перехватили каперы из ганзейского Данцига! Не устаю удивляться кишению эмоций на Земле. Как из такого роя рождается красота?.. Это было 27 апреля 1473 года. Я был на корабле пиратов вместе с их капитаном Паулем Бененсом и спас шедевр». Роман продолжал бродить взглядом по створке, где черти с радужными крыльями экзотических тропических бабочек гнали толпы грешников в ад, гнали с сатанинским азартом, сталкивая в бездну водопад голых тел. А над апокалипсисом, на кроткой многоцветной арке, в нежном дыханье света восседал в звонком малиновом плаще сам господь… Донеслись голоса первых посетителей музея, служитель с трудом встал с колен. И алтарь тихо утонул в сумраке, как драгоценность в складках ювелирного бархата.

– Я спас его для землян, у нас есть абсолютная копия вашего мира,– сказал архонт, у него был глухой вязкий голос, но опять живой, не машинный.– Раньше алтарь висел в капелле церкви святой Марии, сейчас там вместо оригинала – копия. Сам Мемлинг в музее.

«Почему ты называешь меня учеником?» – спросил Батон.

Они то ли летели, то ли стояли в воздухе, друг против друга, а вся эта колоссальная махина крестообразного простора с голубым шаром в центре перекрестий вращалась вокруг них непостижимым образом,

«Прямо ответить нельзя, но я расскажу тебе все, и больше не останется никаких тайн». – Архонт поднял руку в клятвенном жесте, и золотая перчатка засверкала до рези в глазах.

«А что будет с ними там? С Мазилой? С Пузо? Со всеми?»

«Что будет с тобой? Я не знаю. Вы сыграете партию в теннис и вернетесь в пансионат. Это я знаю точно. Чуда не будет. Земля останется без Даров. Никто никогда не узнает ваших имен. Ты начнешь жить сначала там, с той самой миллисекунды, когда умрешь здесь. Да, еще ты продуешься в теннис, подведет разбитая нога».

«Значит, Даров не будет?»

Роман вновь силился разглядеть глаза в прорези маски. Бесполезно. С ним общался только голос – лицо было бесстрастным.

«Значит, и твоя мать обречена. И все, у кого рак. И пустыни останутся пустынями».

«Пока»,– вставил человек.

«И Марии не будет,– жестко продолжил архонт,– а будет средняя школа, асфальтовый южный городок, жара, скука и судьба, которую ты должен будешь прожить до конца сам. Разве ты не этого хотел, ученик?»

«Да. Этого! Пусть так. Пусть с самого начала. С нуля,– он невольно задрожал,– лишь бы без тебя, без вас».

«Да. Без нас! Отныне Земля навечно выходит из-под Опеки. Я добился своего, мой мальчик, и я счастлив».

Эти внезапные слова так не вязались с обликом этой мрачной фигуры в черной хламиде до пят, с неподвижностью маски из толстого золотого листа. Слова были слишком порывисты, пылки. Они звучали наперекор всей фантастической громаде власти над временем и пространством, которую являла собой перспектива нечеловеческого предмета силы.

Крест продолжал медленно вращаться вокруг голубого шара, в такт вращенью Земли. Они висели в пустом пространстве посреди грандиозной панорамы покоренного космоса. Вверху, далеко-далеко, и рядом, на гранях близких колонн, на вселенских витражах, на гребнях титанической лепнины, на плоских гранях креста, переливались голубые блики от зеркально-водяных боков океанов. К голубой игре радужной воды примешивались льдистые лучи полярных шапок, желтые отблески аравийских пустынь, зеленые тени русских лесов.

«Счастлив?» – переспросил Роман.

«Сейчас ты все поймешь».

«Почему ты в маске?»

«Это не маска. Это мое лицо. Это мой подлинный облик, хотя я мог бы выглядеть как угодно. У архонтов нет лица. Все, что ты видишь,– род голограммы, которую можно потрогать руками, осязать. Если же убрать эти оптические обманы, то вот здесь,– архонт показал золотым пальцем в область сердца,– ты увидишь вертящееся многогранное зеркальце, которое рисует лучом мою форму. Архонты – по-вашему, призраки. Потому мы неуязвимы. Мой кибернизированный мозг спрятан в ячейках Архонтесса глубоко под землей на Канопе. Мы, властители времени, не нуждаемся в теле, но когда-то… когда-то я тоже был человеком».

«А стража?»

«Нет. Они телесны и даже смертны. Хотя для тебя их смерть – почти что бессмертье. На Земле их не защищает кольцо Силы, но погибшего можно легко заменить абсолютной копией».

«Зачем мы вам»?

«Это бессмысленный вопрос. «Зачем» предполагает смысл, но все дело в том, что смысла никакого нет, это такая игра».

«Игра?!»

«Ты слишком спешишь… Знай, все это,– он обвел золотым лучом, прянувшим из указательного пальца, все пространство,– тень Канопы, тень мира большей размерности, тень былого величия. Пустая тень, лишенная смысла. Канопа зашла в тупик, но перед тобой единственный, кто это знает. Я – великий преступник, которому дали прозвище «мастер Тьма». Я – архонт-отступник. Для Канопы я род вашего средневекового дьявола. Исчадье ада. В чем суть моего преступления? Ты легко поймешь: просто я усомнился в смысле игры, в смысле Опеки, а тем самым в главном пункте ее существования. Ведь Канопа ныне опекает несколько сот миров меньшей размерности, подобных твоей Земле. В Опеке Архонтесс видит высший смысл своего существования. Раз вселенная лишена смысла и цели, то мы сами решили создать и Смысл и Цель. Так родилась Опека, и ей подчинился весь мир Канопы».

«И все-таки зачем?»

«Ни за чем! Разве у игры есть смысл помимо того, который в самой игре? Завоевав власть над временем и пространством, мы стали искать смысла и приложения сил для своего могущества и нашли его в игре в Опеку».

«В игре?»

«Мне трудно перевести точный и полный смысл этого понятия, наиболее близкое из твоего словаря – слово «игра»… Пойми, если для вас это жизнь, то для нас это всего лишь убедительный повод для демонстрации власти над вечностью. То есть род игры. Мы слишком неуязвимы, чтобы она стала нашей жизнью».

Архонт помолчал.

«Да, благородная цель – всего лишь ширма для ритуального ристалища. Опека – это почти жизнь. И все-таки почти. Словом, вы – кегли вселенной, мы – шар в мировом кегельбане. С Опекой надо кончать. Канопа должна встать в ряд уязвимых… смотри, вот она…»

Голубой шар Земли на перекрестке креста погас, и в центре исполинской крестовины возникла массивная красноватая планета, опоясанная кольцом наподобие Сатурна.

«Это кольцо защиты».

Планета стремительно увеличивалась в размерах, меняя окраску от красного к фиолетовому, казалось, они падают на ее поверхность, в какую-то заданную точку, как вдруг круглая громада вспыхнула разом световым залпом раскаленной добела звезды. Но странное дело, на это сияние можно было смотреть не щурясь.

– Мы в самом начале,– сказал архонт,– там, где Канопа еще звезда, видишь.

Он показал радужным лучом нечто, похожее на бублик в центре звезды. «Это зал Архонтесса. Отсюда мы правим миром». И они понеслись над грандиозным амфитеатром, полным сотен призрачных вращающихся зеркалец. Все ниже, ниже вдоль колец неземного Дантова ада к центру исполинской воронки, где на прозрачном треножнике лежал обычный камень, обломок серого гранита. «Ты можешь взять его в руки».

Они застыли над камнем, и Роман взял его в руки. Обломок чем-то напоминал человеческий череп, наверное, из-за двух выбоин, похожих на пустые глазницы. Странное чувство охватило Романа, он как бы стал сливаться, слипаться с этим камнем, колебаться между жизнью и небытием. Такое же чувство он испытал тогда, когда лежал бездушным обломком на берегу времени. «Этот камень и есть весь опекаемый мир, твой мир меньшей размерности,– протекли в его сознании мысли архонта, и они были настолько странны, что человек не мог и верить тому, о чем как бы сам думал.– Бесконечная дробность уходит в глубь материи. И Космос и песчинка пронизаны жизнью. Пространство на всех уровнях размерности имеет структуру, а значит, обладает проникаемостью. Волна то мгновенно расплывается поверх времени и пространства до бесконечности и мгновенно стягивается в одну точку, когда сталкивается с преградой. Части некогда единой системы, независимо от расстояния между ними и бездной прошедшего времени, продолжают мгновенно реагировать на перемены состояний друг друга. Они слиты, эти частицы, а дробный мир являет тотальную цельность неделимого античного атома».

Человек хотел положить камень на место, но тот продолжал висеть как приклеенный под разжатой ладонью.

«В этом камне, Роман, твоя галактика, твое солнце, твоя Земля и еще 120 других опекаемых миров. Это абсолютно случайный камень. Первый попавший под руку камешек, который поднял основатель Опеки и Архонтесса у порога своего дома в пустыне Магг для опытов с пространством и временем. Он-то и стал Священным Камнем Канопы, мишенью для пушек времени…

Вместо того чтобы жить в своей вселенной. Вместо того чтобы осваивать свою размерность и в поте и крови решать свои задачи здесь, где Опека принципиально невозможна, Канопа бросила всю свою интеллектуальную и техническую мощь на головоломку контроля, на лакомство для ума… И время расплаты не за горами».

Зал Архонтесса погас. Они оказались под ночным звездным куполом чужого неба, на котором магически сияло сразу три луны. Мягкий теплый ветер овевал лицо, шевелил густые темные кроны деревьев. Они шли по светящейся дорожке к странному сооружению: это была цепочка треугольников на сваях, уходящих в песок. Слева, вдали, тусклой стеклянной массой сверкал морской залив, в стоячей воде которого отражалась все та же лунная триада… Пустынная печальная местность, край какой-то плоской пустыни у моря. «Это Канопа?» – спросил Роман.

«Да. А это мой дом… Но началось все не здесь, а в твоей размерности, в бездне священного игрального камня, на сумасшедшей Пентелле. Вместе с Землей и Рейхаллом она составляет единую психофизическую гуманоидную триаду. Я был архонтом всей триады и искал для Земли ребенка-опекуна…» Роман увидел сквозь вечность большие недетские глаза на лице мальчишки, искусанные губы, маленький шрам над левой бровью и очнулся как от глубокого сна… Они стояли все на той же светящейся дорожке, вблизи странного неземного дома из цепочки треугольников на сваях, в ночном небе Канопы с прежней магической силой сияли три луны и всходила четвертая. Вдали все так же заколдованно блистал морской залив, теплый ветер нес запахи цветов. В прорезях золотой маски что-то влажно блеснуло. Слеза?

«Я искренно привязался к несчастному маленькому узнику пентелльского карцера,– сказал архонт, затем добавил с усмешкой: – К тому времени я завершил, наконец, серию своих экспериментов с пространством и временем и… и убедился в собственном гении».

Откуда идет этот глубокий волнующий голос?

«А может быть, гением тебя сделало благородство поставленной цели?» – спросил Батон.

Луна быстро всходила над морем, озаряя водяное стекло оранжево-апельсиновым маревом.

«На заброшенной в окрестностях Канопы астроплоскости я создал объемную модель городка детей, который нарисовал Брейгель на своем полотне. Там, в полном одиночестве, среди полиэртановых фигурок, на виду солнца, я разрабатывал свой план вторжения в опекаемый мною же мир, но таким образом, чтобы проникновение не было замечено Опекой».

«Что значит вторжение?»

«Проникнуть в реальное прошлое Земли можно только с одной целью: что-либо изменить в ее настоящем… Именно эту цель я ставил перед собой: проникнуть, чтобы вывести мой – да, мой! – мир из-под Опеки. Но пушки времени мгновенно б зарегистрировали малейшее возмущение в толще вечности, а уж от моего вторжения побежали бы мощные круги. Тайное тут же стало бы явным. Выход имелся один – преступление. Преступление против вечности. Сначала нужно было протянуть между мирами Канопы и Земли тоннель-лаз, подземный ход, подкоп или топологическую трубку, заметить которую бессильны (пока) даже сами повелители времени. Впрочем, для меня это не было преступлением».

Из-за маски долетел шорох, похожий на глубокий вздох. «Мое положение архонта-опекуна существенно облегчало задачу, особенно на первом этапе, когда я однажды ночью спокойно явился в зал Венского исторического музея, пройдя сквозь стены со свертком в руках. Хорошо помню ту ночь… лунные квадраты на полу, расчерченные тенью решеток на окнах, тишина и редкое чувство страха в душе. В отличие от стражей, архонт бестелесен, я уже говорил об этом. Мы – лишь взгляд из вечности, взгляд Канопы. Только приемное зеркальце и руки-манипуляторы материальны. Я развернул свой сверток, в нем была искусная копия Брейгеля, сделанная по моему заказу в Париже, и подменил оригинал».

Низко-низко над их головами промчалась искусственная птица, окутанная музыкальными звуками. Ее полет вызвал бурное цветение молчаливых кустиков вдоль световой дорожки, из красно-фиолетовых веточек буйно прянули лучистые цветы, изгибаясь, лучи издавали нежную музыку. Архонт замер, вслушиваясь в печальные переливы ночи. Вдали, в одном из окон причудливого дома, загорелся свет.

«Тайный палладиум вашей цивилизации,– продолжил архонт,– никак особо не охранялся Опекой. Идеи «Детских Игр» были заложены в программу и не зависели теперь от оригинала, поэтому моя кража прошла незамеченной. Конечно, в тотальной канопианской копии мой ночной визит был зафиксирован, но до начала процесса разоблачения мастера Тьмы столь малые подробности земной жизни картины не занимали Архонтесс. Наконец я принял меры предосторожности – никто не смог бы узнать архонта в облике пожилой дамы – грабительницы в шляпке с вуалью. Словом, все шло по плану. Пушки времени продолжали удерживать планету в силовом поле контроля; самоуверенный ареопаг и не подозревал о том, что предмет (и какой!) из параллельного мира тайно перенесен на Канопу, и между двумя вселенными протянулась пуповина иллюзиативного тоннеля, она же топологическая трубка. Под Опеку был сделан подкоп. Наконец-то я стал преступником. И я с радостью стал им! Я жаждал своего «греха», отпадения от жизни бессмертных властителей времени…»

Золотая маска повернулась лицом к горящему в ночи одинокому окну. «Я хотел быть один, но именно тогда стало окончательно ясно, что не смогу обойтись без помощника. Кто-то должен был войти в иллюзиативный тоннель… Я встретился с Джутти на берегу моря, в угрюмом местечке Ридд, она была юным ангелом, и я не мог не заметить ее в толпе грубых и жестоких, подростков-киллеров, любителей поиграть в смерть. С тех пор как суперкольцо Защиты стало оберегать бессмертие каждого канопианца, любимым развлечением золотой молодежи стали игры в самоубийство, когда тебя в последний миг вытаскивает из петли, из огня, из пропасти всемогущая рука провидения. Мы полюбили друг друга, и это было еще одно преступление. Архонт не из числа простых смертных, он не имеет никаких прав на подобные чувства, кроме того, он бестелесен, словом, наше чувство было сплошным мучением, но мучением драгоценным. Джутти влюбилась в твой мир, и она так же, как я, научилась ненавидеть азартное всесилие Опеки и стала моей союзницей в роковой схватке. Однажды она вошла в иллюзиативный тоннель.– Золотая рука поднялась к сияющему лбу, из-под маски вновь долетел шорох, похожий на вздох: – Я не предполагал, что это кончится так трагически… Но пора объяснить суть моего так называемого преступления. (Впрочем, при расследовании моего «грехопадения» многое было раскрыто правильно, многое, но не все.) Через топологическую трубку-тоннель я выходил не просто в мир Земли, а в точку созидания предмета – картины,– то есть в прошлое, а еще точнее, прямо в май 1560 года, когда Брейгель написал ее маслом на деревянной основе. Но природа тоннеля весьма прихотлива, это сложная многомерная спираль, которая к тому же не раз и не два пересекается сама с собой. В чем-то она сродни спирали ДНК – кирпичику земного живого. Для простоты можно сказать, что многомерная спираль – кирпичик времени, атом вечности. В нем заперты не меньшие взрывные силы, чем внутриядерные. Архонты Канопы, повелевая временем, бессильны перед фокусами иллюзиативных тоннелей. Они не понимают, что для полета сквозь них требуется совсем не сила, а жизнь. Жизнь, принесенная в жертву, жизнь, отданная тьме. Архонты бессмертны, потому им нечего отдать, жизнью как таковой они не обладают, и тоннель выкидывает их обратно. Полет обходится всего лишь в одну жизнь, в твою жизнь… Я этого тогда тоже не знал. Впрочем, опустим физические и психические тонкости, я протянул пуповину между двумя мирами, которую Опека не могла обнаружить. Лаз над временем и пространством был сделан!»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю