Текст книги "Блюстители Неба"

Автор книги: Анатолий Королев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Да, но что это?

– Что-то вроде воспитательного дома для цивилизаций, чтобы мы, не дай бог, не оступились… Земля закатилась в детскую кроватку…– В душе Арцта как будто боролись противоречивые чувства.– И в то же время, Батон, может быть, так и надо? За ручку из класса в класс бытия? И мир уцелеет от ядерной зимы, и реки на шарике останутся чистыми. Подумаешь, свобода! Какой от нее толк в руках детей с атомными мечами? Они поубивают друг друга в кроватке! Согласись, идея мастера и учеников благородна.

– Но ведь нас засадили за парту навечно,– перебил Роман,– вот в чем штука! Нас никто не спросил, все сделано тишком. Ненавижу посвященных, деление на недорослей и опекунов.

– Но мы бессильны. Бессильны перед такой мощью. Они покорили пространство и время. Мы – трава, тля, песок. Мы дальше Луны носа не высунули, на паршивый Марс еще собираемся. Мы подыхаем в 70 лет, а они бессмертны. Даже если мы очень постараемся и взорвем шарик, они соберут его по крупинкам и заставят нас жить сначала. Сатана стал богом.

Он налил полный бокал вина и лихорадочно выпил, по лицу разом пошли розовые пятна, глаза заблестели, кончик носа покрылся испариной. Он был похож на злого зверька.

– Если б ничего не знать…

Умник налил еще, затем плюхнулся в надувное кресло, брякнул ноги на журнальный столик:

– А может быть, наплевать, Батон? Доживать свое. Свернуться калачиком в доброй ладошке. Пакостить им иногда. Только им или нам? Вот вопрос! – Он вскочил.– И ждать, ждать, ждать, когда откроется дверь, тебя отшлепают и поставят в угол. А игрушку отнимут. А чтоб не пищал, вышибут из головы мозги вместе с памятью: живи спокойно, без угрызений. Да пусть подавятся, вот, вот!

Арцт стал сдирать с руки магический браслет, намереваясь швырнуть его на пол, но… но вдруг передумал. Ироническая усмешка искривила его губы:

– Нет, я так просто не дамся. Я еще навтыкаю палок в колеса. Я, я…

– Глупец,– сказал Роман,– ты калечишь наше настоящее, а не их. Ты сделал из прошлого забаву, идиот. Зачем ты помогал Кортесу?

– Какая ерунда! Я тоже хотел помочь ацтекам, но ничего не вышло, даже с твоей помощью. И о какой истории ты говоришь? – расхохотался Арцт.– У нас нет больше истории, нашей истории. Это их, их история. Это их Кортес громит их ацтеков. Что «за», что «против» – все равно.

Батон пошел к выходу: ему надоела болтовня.

– Стой. Что ты решил?

– Покончить с молчанием, Умник. Вывести комитет на чистую воду – раз. Сообщить мировой общественности о существовании Опеки – два. Начать мировую кампанию по отказу от Даров – три.

– Поздравляю, ты стал «антиданайцем». Псих, истина слишком страшна, чтобы о ней знали миллиарды. Тебя шлепнут на первом углу. Ты не понял разве? Забейся в щель! Отпусти бороду, чтоб в тебя не тыкали пальцем. Я с этой игрушкой неуязвим. И жди.

– Чего ждать?

– Не знаю. Смерти.

– Нет, я не рыболов.– Батон пошел к двери.– Прощай.

– Значит, мы не заодно?

– Нет. Ты слишком любишь себя.

– Погоди. (Арцт снял браслет с руки.) Возьми.

– Поза?

– Пусть. Но тебе это нужней.

– Хорошо.– Браслет легко защелкнулся вокруг запястья; холодноватая змейка обтянула запястье.– Я верну ее, после… потом.

– Ты никогда мне ее не вернешь, никогда! – крикнул Умник, истерично озираясь.

Стена комнаты колыхалась, словно полиэтиленовая пленка на ветру, слева, справа и в центре проступили очертания шагнувших фигур. Батон все понял и сорвал машину с руки, но было уже поздно – Дар сменил владельца,– вокруг Умника мерцал ледянистый ромб, зловеще поворачиваясь по оси. Очертания его фигуры стали расплываться. Лицо перекосилось, Арцт что-то беззвучно кричал, а из указательных пальцев пришельцев – стража! – тянулись к вершине ромба три белоснежных морозных луча, заполняя ромб с вписанным Арцтом белесым туманом. Их было трое. Все трое – типичные молодые земляне, почти юноши, на улицах Лунария их можно было легко принять за аборигенов Луны: лица покрывал своеобразный лунный загар; один рыжий детина в спортивной куртке, второй в джинсах и в мешковатом перкалевом пиджаке, третий в черном свитере.

Ромб заполнился снежным дымом и погас. Арцт утонул в белой тьме. Последнее – алая расплющенная детская ладошка, прижатая изнутри к ромбовидной поверхности. Вместе с ромбом погасли двое пришельцев.

Тот, что был в черном свитере, повернулся к Батону. Это был он, тот самый, который уже дважды вставал на его пути – человек из стены, он же спаситель на макушке зиккурата – посланец Архонтесса с узкой ленточкой посреди лба.

– Внимание Архонтесса! – сказал он, поднимая руку в торжественном жесте. Стены на миг исчезли, и Батону померещился бесконечный амфитеатр, полный глазастых призраков.– Контакт возобновляется. Умник не умер,– добавил страж после паузы,– временная консервация до прекращения хроноволчка. Предлагаю вам вернуть машину.

– Н-нет,– мотнул головой Батон,– отнимайте.

– Мы – гуманоиды, человек. Сами мы ничего не отнимаем. Ты владелец преступного Дара. Я должен убедить тебя отказаться от знания и силы во имя твоего же блага. Отдай сам, или мы никогда не отнимем.

– Странная угроза.

– Зачем так. Имей в виду, что любое вмешательство в прошлое мы контролируем.

– Где Мария?!

– Странный вопрос,– удивился страж,– на Земле. В твоем времени. Я простился с ней у твоего дома в Крыму.

Роман смотрел не отрываясь. За этим обличьем спортивного юноши с романтическими глазами, за тонкой шеей на скулах ему чудилась вся тьма космоса. Это не человек. С ним говорила сама звездная бездна. Эта внешность – острие страшного луча вселенной, и ее мишень – живой человек. Роман понял, какое благо смертность бренного, какой ужас – бессмертие.

– Разве вы не вместе? – спросил страж.

– Брось, парень. Ты все знаешь сам. Я живу у вас в ухе и в глазу.

– Ошибка. Мы ничего не знаем о тебе изнутри. Для меня новость, что ты здесь, в Селенире. Мы следим только за хроноклоссом. Поверь, для нас полная неожиданность решение Арцта отдать машину. Мы опекаем время и человечество. Человек слишком маленькая мишень, и зря ты думаешь, что ты – мишень луча тьмы.

– Шпионаж, Опека, Архонтесс, Зло – все это для меня одно и то же: слежка, насилие, насилие и слежка.

– Мы не слежка. Стоит только снять машину с руки, и мы видим колебание хроноклосса. Наш священный долг следить за колебаниями и вернуть планету из хроноволчка в опекаемое время. Ни ты, ни Мария, ни Умник здесь ни при чем.

– А что значит «контакт возобновляется»? И что такое «Архонтесс»?

– Это очень просто, Роман. «Контакт возобновляется» – значит, тебе с разрешения Архонтесса снова оставляется память о том, что случилось, и, следовательно, знание о нас; Архонтесс – это нечто вроде вашего правительства мира, но правительства без власти.

– Как это без власти?

– Я не могу объяснить проще. В вашем языке нет моих понятий. Если объяснить приблизительно, то архонты – это гении игры.

– Ничего не понимаю.

– И не поймешь. В твоей памяти нет таких слов, чтобы я смог озвучить свой ответ. Вы же объясняете дикарю, что атомная бомба – молния из камня.

– Ясно.

– Все ответы на твои большие вопросы я не смогу озвучить. Мы давно не мыслим на говорящем языке, на говорящем мы только говорим.

– Все изреченное – есть ложь?

– Вот именно. Мы не думаем буквами, сочетаниями звуков, а думаем сразу символами, формулами… но стоп! Архонтесс возражает. Мои объяснения могут изуродовать твою психику. До свидания.

– Но они не могут приказывать, если у них нет власти.

– Они не приказывают, они играют. Приказывают правила игры.

– Эти чудики здесь?

– Нет. Это мы там.

– А если я верну тебе машину? Мне – кранты?

– Да. Мы ромбируем тебя до прекращения хроноволчка. Ты все забудешь.

– Фиг.

– Увы, это неизбежно для твоего же блага.

– Я не хочу быть конфетной коробкой для твоих благ, парень! Но за что мне оставлена память сейчас?! Говори! – заорал Батон.

– Закон Канопы: в опекаемом мире только один партнер по игре.

… Мерцанье на краю зрачка… И он остался наедине с жутким молчаньем гостиной… Вещи Арцта, раскиданные вокруг, своим видом холодили душу.

Батон поспешно направился к выходу, вылетел на перронную площадку пневмотоннеля, зашел в бесшумную капсулу и набрал на панели код отеля «Селена».

Через несколько часов взбаламученные чувства улеглись. Перестав шагать из угла в угол, Батон с размаху сел в надувное кресло – обшивка жалобно застонала – и постарался собрать мысли в одну точку.

Итак, Мария на Земле и молчит. Сразу, как только добрался до телефона, он набрал код домашнего компьютера и дал команду переводить все звонки сюда, прослушал запись последних дней. Никто не звонил, кроме матери.

Итак, Мария молчит – это первое. Второе – Арцт изъят из времени жизни. Третье, что третье? Ах, да! Судя по лунному загару на лицах всей троицы стражи, они обитают где-то здесь, на Луне, в Селенире. Тут их база. Здесь мерещился кончик бесконечного клубка. Четвертое… что в четвертом? Мысль долго буксовала, пока вдруг душа не озарилась: вернуться на 20 лет, туда, на теннисный корт, и все отменить! Ничего не брать из рук проклятого данайца!

Здесь ожил внутренний телефон.

– Алло.

– Привет, Батон,– сказало голосом Арцта в трубке.

– Ты?

– Да, я. Но моя речь смоделирована компьютером. Я оставил тебе запись.

– Ты знал, что с тобой произойдет?

– Я не знаю, что со мной произошло, Батон. Просто подстраховался на всякий случай. Как только мои ручные часы перестанут посылать сигнал на мой компьютер, запись сразу сработает. Так что считай – я звоню с того света.

– Но полное ощущение того, что ты меня слышишь!

– Пустое, Батон. Это дело техники. Я не слышу тебя… дружище. Голос на диске дрогнул: – Впрочем, ближе к сути. Так вот, если ты решишься все разом кончить, то знай, ничего не выйдет.

– Ты о чем?

– Не перебивай. 12 августа 79-го года окружено непроницаемой сферой, наподобие тех, что ты уже видел. Попасть в точку встречи невозможно. Дары невозвратимы… прощай!

– Стой. Как ты меня нашел?

– Я записался на твой компьютер, пока ты делал пи-пи в моем комфортабельном клозете. Я знал, что ты подключишь телефон отеля к своему дому.

Все очень просто.

– Ты и на том свете остался трюкачом.

– Трю-ка-чом? – спросил голос.– В каком смысле употребляется слово? В прямом или переносном?

Только тут программа выдала сбой, и Батон швырнул трубку.

«Дары невозвратимы… невозвратимы».

Закрыв глаза и расслабившись, Роман минут десять отдыхал в кресле, а затем тщательно прочесал весь Селенир сверху донизу; с помощью машины, перемещаясь взад и вперед от начала к концу минуты, он проникал сквозь стены, оставаясь невидимым духом: что он искал? В первую очередь Марию (почему здесь? в Селенире? он и сам не мог ответить), во-вторых, все, что могло иметь отношение к Опеке.

Опека.

Страж.

Архонтесс.

Арцт.

Игра.

Всемогущий.

Эти слова металлическими шариками перекатывались в памяти.

Полет сквозь стены Селенира был поразительным по остроте ощущений, исключительным по сердцебиению, по чувству риска и восторга зрелищем. Подобно волшебнику-звездочету арабских сказок или английскому привидению, он бесшумной бестелесной тенью летел сквозь отсеки, квартиры, конференц-залы, лаборатории, подземные переходы, пневмотоннели, салоны магазинов; скользил сквозь тела, камни, машины, попадая в бассейны, в чащи искусственных цветов, в зеленые оранжереи, в бронированные подземелья, сейфы с золотом, в толщи свинца и клубы атомного пара над ядерным пламенем; пронзая навылет всю многоэтажную надземно-подземную структуру лунной колонии; пролетая магической иглой сквозь стальной кишечник трубопроводов, сквозь паутину коммуникаций, подземные залы атомных станций, секторы кухни, электронные пульты; захваченный исключительным по интенсивности чувством всемогущества, по сравнению с которым меркли абсолютно все пережитые земные чувства, даже страсть к Марии. Он был повелителем мира: ядерный огонь не обжигал, вода бассейнов катилась по рукам ртутными венами, стены расступались, тайны выступали из полумрака, иногда из-за пазухи вечности выкатывалось космически голубое обкусанное яблоко – ночная Земля,– и он снова нырял в глубь многодышащей толщи Селенира, слыша обрывки сотен разговоров и реплик, мельком выхватывая из пульсирующей багрово-черно-фиолетово-бело-зеленой неоновой мерцающей толщи белоснежные лица, ржавые брови, чужие глаза, затылки, жесты, касания рук, поцелуи, объятья; проникая пустоты, заполненные сотнями бегущих фигур, квадраты, залитые кварцевым солнцем, блеском, плеском и зеленью и не находя ничего странного, искомого в этом ритмичном кипении жизни, тысячеголовом шуме человеческой работы, в приливах любви, в прибое теней, в перезвоне телефонов, в мерцании цифр на дисплеях, в переливах земных цветов от печально светло-фиолетового цвета лесных фиалок до изысканного дьявольского оттенка ржавчины на шелке с черными разводами. «Господи,– он чуть ли не молился чуду собственной силы,– зачем мне чаша сия? Пронеси!» И снова окунался с головой в зияния черноты и овалы света, когда вылетал из селенирского чрева в космический голод и зависал над селенирским куполом, который хрустальной лупой сверкал среди каменных гребней моря Бурь, но… но вот в мелькающем веере видов, разрезов, сечений его внимание привлекла багрово-атласная полоса, в центре которой сверкнул в глаза стеклянистый загадочный квадратик. Кроме того, это был фрагмент тишины, которая сразу настораживала, первая тишина среди гула, шума, чавканья, хрипов и вздохов электронных кишок Селенира. Роман вернулся назад к алому мельку и выключил машину…

Он стоял посредине пустой багровой комнаты в абсолютной тишине безмолвия, в комнате без дверей и окон. Прямо перед ним на стене сверкало нечто, похожее – как ему показалось сначала – на стенку аквариума, набитого маленькими цветными рыбками. Роман сделал шаг и чертыхнулся – это была все та же проклятая картина Брейгеля! все та же средневековая чехарда детских игр, ристалище чепухи!

Сердце стукнуло: он был у цели – Брейгель – вечная тень стражи. Подняв руку, он (вспомнив манипуляции стража) осторожно поднес ее к застекленной репродукции, оправленной в тускло-золоченую рамочку. Протянул и отпрянул: поверхность картины дрогнула, как вода, в которую упал камешек. По фигуркам побежали радужные круги, средневековая площадь вздулась водяным пузырем, вспухла хрустальной полусферой, из картины выплыл медленный мыльно-стеклянный шар, который являл собой странную шарообразную копию картины с гротескными искажениями пропорций, застекленную круглоту с зеркальными боками. Роман опустил ладонь. Шар, постояв долю секунды в воздухе, беззвучно втек назад в полотно. Ясно было, что к картине как таковой это булькающее нечто не имеет никакого отношения. Впрочем, это было ясно и раньше.

Внимательно осмотрев стены багровой комнаты, Роман не обнаружил ни единого шва, ни единого намека на дверь ли, окно. Включил снова машину и, только поворачивая пирамидку, вращая грани в секундном диапазоне, понял, что наглухо задраенные комнаты этого помещения открыты только для времяхождения. Итак, он действительно попал в дом стражи на Селенире! В соседних комнатах-отсеках стала появляться редкая роскошная мебель – почему-то в древнеегипетском стиле-желтые диваны вроде саркофагов, трельяжи из медных зеркал, маска из гальванической позолоченной меди, зеркальное растение с треугольными листьями (казалось, оно мертвое, но на ощупь зеркала были мягкие и в то же время не дробили отражения)… каково же было его удивление, когда он внезапно попал в собственный крымский дом! Точнее, в идеальную копию комнаты-оранжереи на втором этаже. Вот его любимое кресло-качалка, еще дедова, старая качалка из палисандрового дерева, вот белый клавесин, на котором так любила наигрывать Мария, вот ее шарф из зеленого кашемира, брошенный на спинку соломенного кресла, вот ее любимая зажигалка – чертик с бочонком на спине, вот на журнальном столике под комнатной пальмой ее любимая пепельница в виде фаянсовой туфельки с пряжкой, и вид из окон на его сад, на гористую цепочку крымской яйлы. Только вглядевшись, Роман понял, что перед ним искусная имитация окна. Что за чертовщина! Тут щелкнул замок (в земном доме не было замков), скрипнула дверь, и в комнату вошла Мария.

В этой комнате оказалась настоящая дверь.

– Как вы сюда попали? – испуганно спросила она.

– Мария,– дохнуло словом из груди Романа.

Она была в серебряном комбинезоне с молнией от горла до живота.

– Кто вы?– спросила она, переводя дыхание, оставляя открытую дверь в прихожую. Там горел свет.

Она не узнавала его.

– Мария, Мария, Мария,– говорил он хрипло,– ты не узнаешь меня?

– … Нет. Вам плохо? – наконец окончательно осмелела она и налила в бокал оранжевый тоник.

Роман машинально стал пить.

– Откуда все это? – спросил он.

– Что?

– Вот эта качалка, а там,– кивок на низкую тумбочку,– большой плюшевый заяц. Самодельный. В вязаных варежках, с глазами из рубиновых пуговиц с маминого пальто.

– Да,– изумилась она,– он там.

На лоб набежала морщинка, и вдруг она рассмеялась: обманщик, вы заглянули туда.

– Но откуда мне знать про «мамины пуговицы»? На них ничего не написано.

– В самом деле… И все же в чем дело? Кто вы?

– Я – Роман, а ты – Мария.

– Я – Мария, да. Ну и что? Я не хочу больше шутить.

– Я тоже.– Он подошел вплотную.– Что с тобой? Почему ты все забыла, зверек?

Это тайное ночное имя заставило ее вздрогнуть, лицо напряглось, глаза остановились на одной точке.

– Странно, но я действительно вроде бы где-то видела вас… Вы учились в…

– Что ты делаешь здесь? – перебил Роман.– Почему не позвонила?

– Я… Я,– растерялась она,– я здесь живу.

– Давно?

– Давно… не помню.– Она вдруг резко вцепилась пятерней в собственное лицо, мучительно прорываясь пальцами в память.

– А кто живет там? – он показал на стену, из которой только что вышел.

– Где?.. где? О чем вы?

– За стеной.

– Откуда я знаю?

– Там анфилада пустых комнат с египетской мебелью. С твоим любимым Брейгелем на стене. «Детские игры». Помнишь?

– Бр-рей-гель? – прошептала она, бледнея.– Кто это?

– Мария! – заорал он, схватив за плечи любимую женщину.– Что с нами?! Что они сделали с тобой?!

От ее знакомого цветочного запаха он сходил с ума.

– Отпусти… те, мне больно.– Она в изнеможении опустилась в летнее дачное кресло.

– Сейчас, сейчас,– торопился Батон, поднимая ее на руки и с треском вращая зубами пирамидку на черном диске: зеленый луч пятился на роковой полдень 12 августа. Вспышка. Шорох песка. Тьма пересыпается сквозь стеклянную талию песочных часов в свет.

К полудню в небе над побережьем стала скапливаться мглистая гора. Словно к незримому магниту, устремились в точку зенита тучи, втягиваясь в медленный кипящий водоворот.

Здесь все тот же предгрозовой полдень 12 августа 1999 года. С самого утра над Приморьем стояла белоснежная жара, из которой – в конце концов – вылупился зловещий птенец с косматыми крыльями, он уже пробовал силу клюва, и над горизонтом, под фиолетовым брюхом грозы, в платиновом просвете уже чиркали первые легкие молнии. Бесконечный день продолжался. Роман осторожно поднес Марию к спортивной автомашине с открытой дверцей, которую он впопыхах забыл захлопнуть вечность назад, и опустил женщину на заднее сиденье. Мария была без чувств. Мотор еще работал. Батон сел за руль и мягко тронул машину с места. Мария застонала, а когда он внес ее в дом, очнулась, и, открыв глаза, тут же зажмурилась от солнца сквозь стекла – там, на берегу безымянного океана, только что стоял теплый густо-фиолетовый вечер.

– Ром, что со мной?

– Все отлично,– сказал он, поднимаясь с ней на руках вверх по лестнице.

– Почему ты несешь меня?

– У тебя закружилась голова.– Он прислушался к тишине. Безмолвие дома казалось обманчивым.

– Что с тобой? Ты плачешь? – она провела пальцем по щеке.

– Нет, нет.

– Не ври. Я что, заснула в самолете?

– В каком самолете?

– Ну, там, на берегу океана.

– Ты все помнишь?!

– А почему я должна забыть?

– Значит, он не стер твою память…

– Кто?

– Погоди… ты должна отдохнуть.

– Я совсем не устала. Отпусти.

Через полчаса, когда Мария приняла душ (боже, смыть океанскую соль! какое чудо – вода), они уселись в гостиной за крепким кофе и подвели итог неудачной попытке. Роман узнал, что она ничего не помнит с того момента, как задремала в кабине самолета, под ровный шум прибоя, после того как он поговорил с ней по рации. Очнулась она уже на руках Батона в собственном доме.

– А Селенир? А комната, точная копия нашей маленькой оранжереи?

Она ничего не помнила, и все же ее лицо, руки и тело были покрыты лунным загаром, пусть еле заметным, легким, а в душе она не нашла на коже никаких следов океанской соли… Роман рассказал все, что было с ним.

Мария задумалась:

– Бедный Арцт… Роман, мне страшно.

– Вспомни,– сказал он настойчиво,– анфилада комнат… диваны в египетском стиле, инкрустированные желтой костью, на низких красных крашеных ножках… маска с ручкой из позолоченной меди на низком лаковом столике…

Она тревожно прижалась к нему:

– Маска?

– … зеркальное деревце с треугольными листьями, мягкими на ощупь… – Мягкие зеркальца… в них можно глядеть и мять в пальцах…

– … багровая комната с проклятой картинкой на стене…

– Брейгель? «Детские игры»?

– Да. Точно такая же, в дешевой рамочке и под стеклом, какая была у нас в той комнате, которая будет детской… Будет ли?

– Я боюсь, Роман.

– Проклятье! – Батон саданул кулаком в бок кожаного кресла.– Эти мерзавцы рылись в твоей памяти, сделали все, чтобы тебя окружали твои любимые вещи, сляпали все эти подделки там, на Луне: плюшевого зайца, дедовскую качалку, даже запах нашего дома украли! И ты ничего, ничего не заметила… что с тобой было? Откуда ты пришла в эту проклятую квартиру? У тебя был ключ, ты открыла им дверь!

– Не кипятись…

– Самое жуткое,– Батон перешел на шепот,– что и эта случайность была подстроена. Мне б и в голову не пришло искать тебя в Селенире! Мы куклы в чьих-то руках. То достанут, то запихнут обратно в картонку… С этим театром надо кончать.

– Ты знаешь, Ром, я действительно что-то смутно припоминаю… золотая маска с ручкой на черном зеркальном столике, ее отражение двоится так, что больно смотреть… фрагмент стены, на которой сверкает картина, только она больше размерами и освещена мощным лучом света… Ты говоришь, и я, слушая, словно ныряю на дно бассейна в тягучую, плотную воду и вижу все, что ты описываешь. Только все оно маленькое, игрушечное: вот слева желтый диванчик, круглый стол, в центре – зеркальная елка, тут маска… так дети, играя в дом, обставляют комнатку кукол… и все эти странные вещицы стоят на дне бассейна, под водой, прямо на клетчатом кафельном полу в черно-белую шашечку. Я ныряю, пытаюсь достать себе эти игрушки, но…

Она задумалась. Легкий ветер все сильней треплет шторы на приоткрытом окне. Гора грозовой мглы приближается неотвратимо.

– Но сил нет, у меня такие маленькие ручки, словно бы я ребенок, девочка лет семи… странно.

Зловещая поступь грозы все слышней. Раз, второй прокатывается в небесах сухой трескучий гром. Сад за окнами все сильнее сочит душные клейкие запахи. В их наплыве – тревога. Беспокойная бабочка, влетев в окно, бьется о потолок, стучит черно-красными лепестками. В ее вязком порханье – тоже тревога. Капли на лбу Батона сверкают так явственно, словно его уже задел заоблачный дождь.

– Но почему ты говоришь о репродукции в прошедшем времени? Почему была? Она по-прежнему висит в детской.

– Как? Там же была натуральная дырища метрового диаметра.

– Посмотри сам. Я брала из шкафа рубашку. Она там, на месте.

Батон спустился на негнущихся ногах вниз. Его вдруг охватил панический страх. Почему? Потому что собственная жизнь снова ему не принадлежала?

Но разве он не успел привыкнуть к этому? Он даже задержал дыхание прежде чем войти в дьявольскую комнату, затем быстро взялся за ручку и опустил вниз: картинка висела на месте!

– Ром,– спешила к нему по коридору жена,– погоди, я боюсь оставаться одна.

Они вместе вошли в пустую детскую; репродукция проклятой картины в Дешевой пластмассовой рамочке под тонким стеклом висела на том же гвоздике. Она, как и прежде, была размером с детскую книжку. Роман подошел ближе – Мария с волнением и страхом следила за его напряженным до предела лицом,– поднял руку, вооруженную машиной, и «картина» разом ожила, по ней побежали круги, как по воде от брошенного камня, рисованные фигурки закачались, поверхность прогнулась и с легким шипеньем выпустила серию разноцветных зеркальных пузырьков, которые стали плавно кружить вокруг руки хороводом елочных игрушек с елки Сатаны. От забавной чехарды сверкающих шариков волосы шевелились на голове.

И тут случилось непоправимое:– из картины с жутким чавканьем вылетела мягкая разноцветная волна, окатила миллиардами бисерных шариков, смяла, как намокшую промокашку, и с космическим свистом увлекла за собой. Мария вскрикнула и потеряла сознание: что-то тугое обтекает ее со всех сторон, как во сне она плывет над шахматным дном необъятного бассейна, качаются, словно водоросли, собственные руки перед лицом, она видит их колыхание, хотя глаза закрыты, ветер – откуда ветер под водой? – несет по черно-белым шахматным клеткам золотую маску… Она очнулась от звона разбитого стекла. Гроза налетела на сад. Полыхнуло из поднебесных кресал молниеносное пламя. Закружились в высохшем воздухе хороводы содранной зелени. Столбы молний подперли низкое небо. Несколько минут в саду были только вихрь, пыль, полированный блеск крон и электричество. Детская была залита сухой водой грозовых вспышек. Шатаясь, Мария встала и оперлась рукой на стену. Тут лопнули небесные хляби, и за окном хлынул ошеломляющий ливень. Вода и тьма одновременно хлынули на землю, сливаясь в один мутный поток. Водопады широкими шоссе пролегли между землей и небом. Молнии вставали из волн мирового потопа обломками золотых колонн.

Сорвав с гвоздя рамку, Мария бессмысленно вертела репродукцию в руках, пытаясь понять, как эта твердая холодная глупая пластинка стекла и цветной бумаги могла пять минут назад проглотить человека?! Ее пальцы бежали по детским фигуркам, пробовали на прочность пластмассовую рамку, бессмысленно дергали веревочку, на которой болталось это хрупкое сооружение.

– Мария! – сказал голос.

Она выронила рамку из рук, и стекло разбилось о пол. С ней говорил он. Она сразу вспомнила этот голос. Звук шел с неба. Гроза окаменела. Ни один звук больше не проникал в комнату. Пучины замерли в абсолютной неподвижности. Время остановилось. Так было всегда.

«Ты все же решилась?»

«Да,– молча ответила она,– я хочу его спасти».

«Что ж, прощай!»

«Опять навсегда?»

«Да, теперь навсегда».

Комната вокруг Марии стала поворачиваться, пол приблизился к лицу, средневековая площадь раздалась вширь, в высоту, донеслись голоса играющих детей, и она вновь ступила босой ногой на деревянный карниз и сделала шаг по косой крыше, глядя на окно в красно-кирпичной стене, на его печальные глаза в прорези золотой маски. Это было последнее, что она чувствовала и понимала перед тем, как ее поглотила вечность.

Гроза между тем явно потеряла силу, так много ярости было вложено в первые удары. Тьма стала разрываться на клочья, открывая пространство летнего голубого неба. Напор струй заметно ослабел. Воздушная гора понеслась дальше. Сквозь разбитое стекло в комнату лилась дождевая вода, струи бежали по паркету, цветная бумажка (П. Брейгель. «Детские игры», 1560) намокла, вздулась пузырем и тихо поплыла над осколками стекла в открытой двери, а оттуда в коридор.

Роман летел в иллюзиативном тоннеле, он уже не был человеком, а был мыслящим, летящим сфероидным телом, напрочь лишенным каких-либо человеческих очертаний. Он забыл о Земле, о том, кто он и как его зовут, он словно умер и мчался сейчас в спиралях времени с единственной мыслью, что «мысль не умирает», и у этой абстрактной всеобъемлющей мысли не было никаких теней в виде чувств. Глазами стала вся сферическая поверхность, уши оглохли, сердце и кровь вымерзли до снежного инея, до алюминиевого блеска. Сфероид ничему не удивлялся. Виток, еще один виток… вокруг чего, было неважно… он пролетал какие-то удивительные пространства, полные дружного движения тысяч сложнейших фигур, но ни движение, ни число, ни слаженность его не поражали; он пронизывал некие сферы, полные сокровенного смысла, суть которых не интересовала; иногда он мог бы легко оглянуться, чтобы разом понять все устройство Вселенной и свое место в нем, но для того, чтобы оглянуться, у сфероида не было ни чувств, ни желаний. «Мысль бесконечна»,– думало летящее тело, наблюдая, как то беззвучно, то с космическим свистом перед ним разворачивается многомерный тоннель времени, где все, что оно видело, не имело ни аналогов, ни названий, ни человеческого смысла. Сфероид летел по касательной к исполинской кривизне, и летящее тело знало, что этот полет бесконечен. Постепенно сфероид уловил повторяемость некоторых структур, и мысль поняла, что летит по грандиозному замкнутому кругу. Тоска покатилась металлической дрожью от альфы до омеги, и нечеловек тут же поплатился за столь человеческую реакцию: тоннель изменился и полет тела закончился тупиком, беззвучным финалом и полутьмой, где оно вошло еще одним сегментом в ромбовидную ячейку на миллионоячеистой поверхности. Это был конец. Прошла тысяча лет, и еще тысяча, и однажды сфероид внезапно очнулся, сначала ему привиделся сон, что он ромбовидным изваянием стоит среди тысяч точно таких же молчащих фигур на берегу бесконечного океана и видит – единственный из камней видит! – что по воде к нему устало бредет веретенообразная фигура… все ближе, ближе, и вот он уже различает на этом предмете очертания головы, рук, ног, колыхание одежды и волос. Камню кажется, что он узнает ее, мысль хочет вскрикнуть, но бессильна – у нее нет рта, чтобы звать, нет рук, чтобы ухватить край одежды. Ожившей на миг мысли кажется, что она не заметит ее думанье среди тысяч мертвых черных обломков на берегу времени. И тут она в ужасе просыпается… по сфероиду пробежала живительная судорога, металлическая поверхность стала сминаться, в ее бронированной толще сквозь камень проступило набухание лица, квадраты колен, иглы пальцев, острие носа. Так слезает хитиновый покров с мотылька, из кокона лезут на божий свет мокрые крылышки.

Роман очнулся и открыл глаза; в камне прорезались мутные зрачки. Он лежал спиной на ледяной глади, а перед ним, над ним стояла Мария. Но что с ней?! Роман с трудом и нежеланием узнавал в этой странной металлизированной фигурке с измененными пропорциями рук и тела, с неестественно увеличенным баллонообразным лицом, на котором горели только глаза, а другие черты лица были неразличимы, ее – Марию. Кажется, глаза были печальны и проникали в окаменевшую душу с тоскливой силой. Сфероид не хотел оживать и быть человеком – Роман узнавал ее бесстрастно, и его холодная мысль описывала вокруг ее лица лучистый многоугольник. Мария наклонилась над могильной плитой и прошептала ему (молча) в самое сердце: