Текст книги "Ностальгия по Северам"

Автор книги: Анатолий Стожаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Колоритный народ

Он живет, видимо, в любом уголке России. Где больше, где меньше. Но он есть. Я родился на Средней Волге, между Ульяновском и Куйбышевым. Жигули тоже не слабое место. Пацанами мы ловили леща под «утесом Степана Разина». Так и мстилось, что где-то рядом эхом раздается Стенькин рык – «Сарынь на кичку!»

Я до сих пор помню неповторимый местный говор. Кто-нибудь рассказывал крутую историю, и собеседник согласно кивал: «Да уж! Фули баять!» Уникальное смешение матерного со старославянским.

Но я про салехардский народ. Более колоритного народа, чем там, в конце 60-х годов… (господи, рука не подымается!)… прошлого столетия я больше не видел.

Прилетел я с дипломом Ульяновского пединститута в этот деревянный городок 11 августа. Гороно поместило меня на дебаркадер речного вокзала, там на втором этаже были крохотные «номера» на двоих. На время навигации. Вторым был Леонидас Белоусовас (в просторечии Лёнька Белоусов) из далекого города Друскининкай. Уже не слабо для первого знакомого. Постарше лет на пять, молчаливый, стриженый наголо.

Кинотеатр «Полярный», Салехард, 1951 г.

Ситуация располагала к откровенности, и он все выложил в первый вечер. В трудовой книжке 29 записей – экспедиции, буровые и прочие места, о которых я раньше только читал. Топограф, помбур, слесарь, механик – водитель ГТТ, ну и так далее. Ждал вызова на Перегрёбное. Напомню – август 69-го. Ни о каком освоении никто не слышал. Народ ехал поштучно. Но какой народ!

Навигация закрылась, и меня переселили на второй этаж основного здания речного вокзала. «Номер» был уже на 11 человек. Все штучные. Сбежавшие от жены, исключенные из партии, искатели лучшей доли. «Откинувшийся» после 20-летнего срока и ждавший чего-то пятидесятилетний мужик, впервые угостивший меня строганиной. Вечером они раскладывали мятые карты (не игральные!), письма, заявления и совещались. «Мне один говорил: надо на Мессояху. Не… лучше в Газ-Сале.» Не вставая, на койке лежал Витя – мрачный амбал лет сорока, руки синие от наколок, нехотя рассказывавший, как он осваивал целину. Более подробно его расспрашивать было как-то не с руки.

Ударили морозы, первый этаж – зал ожидания, кассы – зашили досками, и там начали спасаться от холода бичи. К полуночи шли пьяные разборки, и мы стучали в пол для порядка. Когда разборки перешли в грохот, Витя встал и мрачно сказал: «Пойду, посмотрю». Затея была явно безумной, но останавливать его опять-таки было не с руки.

Вернулся он минут через десять: «Четырнадцать… оголодали… готовы на всё!» Внизу он в полной темноте рявкнул: «Бичи, встать!», построил их и допросил. Куда уж колоритней.

Коренной обдорский народ был не менее хорош. Я уже освоился в родной конторе, да и в городе. Это было несложно. Можно было зайти в любой барак, любую квартиру на огонек. И что барак, каждый второй в них жил.

Как-то мне нужно было переговорить с нашим техником Витей Митриевым, и он сказал: «Заходи вечером. Там у любого спросишь».

Там – это между городским рынком и водокачкой. Центр города. Вечером, как ни озирался, я не мог понять, где же он живет. И когда мне конкретно ткнули в люк в земле, я был потрясен. Большая семья, включая бабушку, жила в землянке! В центре города! И не они одни так жили. Причем жили весело и не унывая.

Ко мне через год в два часа ночи вваливались кореша с бутылкой спирта и здоровенной фанериной с пельменями. На чем лепили, на том и принесли. Простые были нравы.

Как-то вечером после работы мы с ребятами зашли на очередной огонек. Едва ли сейчас я смогу объяснить, почему это называлось «квартира Маргарет Трубо». У Трубо был полный бардак. По-моему, там гуляли и ночевали круглосуточно. Благо меховых шуб и полушубков было в достатке.

В угловой комнате на тахте лежал лицом вниз двухметровый летчик в пилотской синей шинели и собачьих унтах. На свой вопрос я получил исчерпывающий ответ: «Это спит Аксель Уусярв». Ясно.

Застолье было в разгаре, когда у меня за спиной раздался рев: «Партизанен! Пу! Пу!» Это проснулся Аксель и решил немедленно присоединиться к компании. Понятно, в шинели и унтах. Золотое было время. Простодушное. И честное.

В Салехарде в то время человек без мотолодки был как бы не совсем человек. При первой же возможности я купил «Казанку-5М1» и вступил на рыбацкую и охотничью тропу. И быстро понял вторую (после неунываемости) основу местного народного характера – неудержимость.

В конце мая город пустел. Весенняя охота. Разговор в горгазе.

– Коля! Ну куда я тебя отпущу?! Последний ведь слесарь! Какой отпуск за свой счет? Кто работать-то будет!!

– Надо. Отпусти.

– Нет! Не могу!

Коля рвет рубаху на груди и пишет заявление на «увольнение по собственному желанию». И что ты думаешь? Отпустили! Это было святое.

Сейчас среди молодежи бытует слабая калька мощного слова «неудержимость» – отвязанность. Хотел бы я поглядеть на этого любителя паркура и прочих изящных прыжков в ледоход на протоке Хорня в пойме Оби.

Пробившись по битому льду из Салехарда, мы благостно сидели у костерка. За спиной избушка, озерцо, манчуки. По Хорне шел мелкий лед.

Мимо, ревя моторами, промчались три лодки с веселыми компаниями на борту. «На Игорскую идут», – уважительно прокомментировал Юра Кукевич. Он же через полчаса первым услышал треск в кустах. Хотя на километры вокруг вроде и не было никого. «Кто-то ломится», – Юра лениво потянулся за ружьем.

Из кустов вывалился мужик в полном охотничьем снаряжении, покрытый ледяной коркой. Сделав пару шагов к костру, он упал и, похоже, вырубился. Содрав с него ледяные брезентухи, мы прислонили его к костру и влили кружку водки. Открыв глаза, мужик решил объяснить свое появление. «Выпал», – кратко сказал он. Отряд не заметил потери бойца. Как можно проплыть полсотни метров в битом льду и полкилометра ломиться берегом по кустарнику?! Причем, если бы он пошел в другую сторону, там километров шестьсот тундры…

Салехардская старая пристань

Причал

Практически каждый мог рассказать подобную историю. Да вот еще одна.

Сидели мы тогда на «весновке» на Большом полуйском сору. Там посередине остров – кустарник и снег. Центром большой компании были братья Уклеевские. Утка не шла, водка кончилась, и в Салехард был командирован младший, Серёга.

Дело обещало быть недолгим – «Казанка», старая, еще без «булей», под мотором «Вихрь-20», – летела, как птица.

Прошел час, другой. Да куда же он делся? Наконец на горизонте появилась точка. «Идет!» – облегченно выдохнул народ. Точка стремительно приближалась. Было видно, как Серёга сидит на корме и мертво держит румпель. «Щас сбавит», – авторитетно произнес старший Уклеевский. Нет, не сбавил Серёга! На полном ходу «Казанка» воткнулась в снежный сугроб – Серега, оторвав румпель, вылетел из лодки и загремел башкой в кустарник.

В правой руке был зажат румпель, и Серёга по-прежнему «давил полный газ»!

Естественно, в городе, купив ящик водки, он накатил пузырь, взял курс на остров, дал «полняка» и выключился.

Сейчас, похоже, нет уже такого народа.

Про землянки никто из жителей цветных пяти– и семиэтажек не помнит. Бараки остались разве что на УФАНе. Кто-нибудь помнит, что это был за район? А жаль.

Дикторы

Вот уж никогда не думал, что буду работать в этой редчайшей профессии.

Радио было вокруг в нашем детстве. Черные тарелки были везде – в жилых комнатах и на полевых станах, в кабинетах техникума и сельсовета. В любые помещения проводился сначала свет, потом радио. И оно практически не выключалось. Это был единственный источник информации. Газеты выписывали разве что преподаватели техникума да председатель колхоза.

И мы слушали – выпуски новостей, радиожурналы, трансляции из оперных театров. А как вам – «Сегодня у нас 389-я встреча с песней»? Это Виктор Татарский. С 1967 по 2017 год тысяча триста выпусков!

Дикторы были таинственными людьми, нематериальными, их никто не видел. И, самое главное, откуда они появлялись? Не было ни одного учебного заведения, где бы их готовили!

В 1969 году в Салехарде после неудачного полугодия учителем физики в школе, сидим мы перед Новым годом с Виталиком Денисовым, и он говорит: «А сходи-ка ты в редакцию радио. Голос у тебя есть, а диктора у них нет!»

Ну я и зашел. Посадили меня в студию, рядом с Марианной Гилевой, и мы начали читать вдвоем. Старший редактор Леонид Лазаревич Шевелев послушал минут пять и говорит: «Ну вот, Мара, тебе и напарник, мужской голос!»

После Нового года я к работе и приступил. Марианна была диктором практически с основания редакции, характерный низкий голос. Было чему поучиться.

Редакция располагалась в старинном купеческом доме по улице Ламбиных. Прямо при входе была дверь в студию, ну это громко сказано – два на три метра. Всё завешено красными бархатными портьерами, маленький дикторский стол и два стула. Рычажный микрофон. Сигнальная лампочка. Всё.

За стенкой была аппаратная. Витя Дмитриев, Серёга Балин и Юра Текутьев веселились там почти круглосуточно. На стенах были развешены «бемсики» – музыкальные перебивки между программами. Заходили журналисты перебросить записи с портативных магнитофонов типа «Репортер-3» на магнитную ленту базового «МЭЗ». Здоровенный аппарат, который постоянно заклинивал, и Серёга приводил его в чувство пинком ноги. Дым стоял коромыслом, в следующем кабинете Леонид Лазаревич прикуривал одну сигарету от другой. Три пачки в день!

Монтаж шел вслепую, оператор нажимал кнопку, в студии загоралась лампочка, и диктор подхватывал. Шаманство!

Как мы там все умещались?! Шумный Толя Омельчук, веселый Слава Брынский, основательный Альфред Гольд, скромная Алла Тарасова, боевая Ирина Рачанович, вездесущая Женечка Никитина, тихий Прокопий Салтыков, маленькая Тася Лапсуй.

Сидим с Марой в студии, последние известия, ждем лампочку. По портьере из-за дикторского стола выползает здоровенная крыса. Я оцепенел. Мара мгновенно выключила микрофон и только потом отчаянно завизжала. Инстинкт диктора. Эфир неприкосновенен.

Идем далее. Относительно большой кабинет, где сидела вся журналистская мафия. Непрерывно гремели пять телефонов.

Перед ним – стол машинисток, на котором стоял небольшой старинный самовар. Перед праздниками и по другим поводам в него входило три бутылки вина, и шеф, Николай Матвеевич Михальчук, никак не мог понять, каким образом народ уже подшофе.

Отработав три года, я как-то понял, что надо посмотреть, как люди-то всё это делают. В Москве был Всесоюзный институт повышения квалификации работников радио и телевидения. Туда-то я и попал, правда, с опозданием на неделю. Ну ничего, курсы дикторов были двухмесячными, и мне хватило с лихвой.

Приехал на Пятницкую, оформился, сказали идти в 9-ю студию. Захожу – полтора десятка дикторов стоят и, другого слова не подберу, ревут в полный голос: «Ба! Ба! Бы! Бы!»

«Бабу бы!» – мелькнула дикая мысль. Не может быть. Короче, это было упражнение на удержание артикуляции при полном голосе. Проще – чистота произношения в полный голос.

Не слабо ребята работают, думаю.

Дикторы были со всего Советского Союза – Женечка Воробьёва из соседнего Ханты-Мансийска, Владик Мыцу из Кишинёва, Толик Татнинов из Элисты, далее – Норильск и Мирный, Якутск и Махачкала.

Диктор – это голос страны, и в любой ее точке он должен звучать достойно.

Это был самый расцвет. По коридорам скромно ходил и здоровался с прибывшим народом Юрий Борисович Левитан. Владимир Герцик, Эммануил Тобиаш, Глеб Калмыков, Татьяна Грекова, Ольга Высоцкая – я застал всю когорту!

Попали мы с Толиком Татниновым по прозвищу Тодор к диктору-педагогу Глебу Константиновичу Калмыкову. Рабочий день у диктора шесть часов, и мы садились в студию, наставник вел различные передачи, а в промежутках осваивали профессию.

На третий день Глеб сказал: «Ну садись! Выпущу тебя в эфир!» И хотя это была третья программа, и сказать нужно было всего несколько слов, я дрогнул. Но сел.

Оператор за стеклом сделала приглашающий жест, я щелкнул рычажком микрофона…

– Говорит Москва! Московское время 15 часов. Послушайте. – ну там какая-то увертюра. И выключился. Пульс зашкаливал.

– Хм, – сказал Глеб, – неплохо!

И полтора месяца мы с ним работали. Техника речи. Артикуляция. Ударения.

Вот по ударениям отдельно. Как-то московский диктор умудрился сделать ТРИ ошибки, представляя депутата Верховного Совета СССР от Ямала – ТойвО ЯптОкович САлиндер.

Хотя он – ТОйво Яптокович СалиндЕр!

Поэтому всех нас по приезду усаживали за стол и просили написать все ударения в регионе – селения, речки, имена и фамилии.

Существовал целый штат контроля, все ошибки, неточности и ударения фиксировались и публиковались в ежедневных обзорах.

Нельзя было сказать «стратэгический бомбардировщик», он – стратегический! Чувствуете разницу?

Ну а в дикторы попадал народ совершенно разный.

Глеб – из бывших артистов, он рассказывал, как к нему поздно вечером, после спектакля, заходил знаменитый Борис Ливанов.

– Кто там?

– Это я, Бен Ливанов!

Был диктор с образованием – институт путей сообщения. Злые языки называли его «железнодорожником».

Главное, нужно было одно – голос, богатый, с обертонами, узнаваемый. Безупречная дикция.

И нужно чувствовать слово. Звучащее слово. Вот и всё.

Периодически «Гостелерадио» проводило конкурсы дикторов. Вот так они туда и попадали.

И Ольга Высоцкая рассказывала об одном из них: «Не понимаю, почему взяли этого?.. Вот же голос… сказка… заслушаешься».

Ей отвечает художественный руководитель московской группы дикторов Владимир Всеволодов (нам с Тодором повезло, Глеб приболел, и неделю он с нами занимался! Легенда!): «Ольга Сергеевна! Это же диктор! Мы взяли его потому. Вот представьте. Утро. «Говорит Москва… семь часов… погода.» Все четко, красиво и спокойно… Я собираюсь, пью кофе… и вовремя иду на работу! А теперь представьте второго. «Говорит Москва!..» Голос – сказка. Я заслушался. И что? Брился – порезался, яичница подгорела, кофе убежал… И я опоздал на работу!»

Это точно. Диктор приходил в дом с утра. И становился частью жизни.

Всего я проработал диктором радио десяток лет.

Третью категорию мне записали в трудовую при приеме на работу, вторую я получил лет через пять. В принципе это негласный потолок. Высшую категорию получали только москвичи. Ну, может быть, Питер. Первая категория – это областные центры. В Тюмени – это Витя Гвоздовский. Все остальные – максимум вторая.

Под занавес я-таки пробился в первую категорию.

В 1986 году еще раз попал на аналогичные курсы, но уже в Останкино.

Всё. Это была столица телевидения. Старая гвардия радио ушла со сцены, начали появляться диджеи, ведущие с кашей во рту, картавые комментаторы.

И что сейчас радио?

Универ

В Советском Союзе была лучшая в мире система образования. Расхожая фраза. Но, похоже, и правда, по крайней мере, в шестидесятые годы.

Всё начиналось со школы. В родном волжском селе Усолье была только семилетка. Десятилетка – в райцентре.

Зато нашу школу в свое время открывал инспектор народных училищ, действительный статский советник Илья Николаевич Ульянов. Да, да, отец дедушки Ленина! Во как!

И школа соответствовала. Во всяком случае, я и по сей день пишу без ошибок.

Но главное – это, конечно, чтение. «Робинзона Крузо» я прочитал уже в третьем классе. В четвертом – «Всадника без головы». М. Рида читал я под одеялом с фонариком. Мать ругалась – глаза испортишь.

В следующем году появился сказочный шеститомник Майн Рида, красные обложки с золотым тиснением. «Белый вождь», «Квартеронка» и так далее. Тома ходили из дома в дом.

А кто помнит Луи Буссенара «Капитан Сорвиголова»? Я уж молчу про великого «Наследника из Калькутты»!

Какие были издания – со словариком иностранных слов и терминов, картами, схемами парусного вооружения кораблей! Я и сейчас отличу стаксель от лиселя.

Ну и, конечно, «Три мушкетера»! Из подходящей дощечки строгались шпаги, и мы разыгрывали целые спектакли. Я был Атосом.

Прав был Владимир Высоцкий – если ты стал толковым человеком, значит, нужные книги в детстве читал.

После семилетки я пошел в техникум, где работал отец. Сельскохозяйственный, а что делать. Не в Шигоны же ездить в десятилетку. Пятнадцать километров. В техникуме всё было по-взрослому, давали даже начала математического анализа, отец преподавал профильные детали машин и сопромат.

Колхозник из меня получался хреновый, и отец каким-то чудом устроил меня в Саранск. Там жил его младший брат, дядя Володя.

В шестьдесят втором году вовсю шел переход к одиннадцатилетней системе образования, и в 14-й школе Саранска из самых нетерпеливых был сформирован выпускной десятый класс. Вот в него я и попал. Подкидыш.

А посмотрите, какие были ребята!

Мой одногодок ленинградец (не могу назвать его питерским) Михаил Веллер писал:

«Мы были, были!.. Мы, старперы, несостоявшееся поколение, дети победителей величайшей из войн, волна демографического взрыва – сорок шестой-пятидесятый года рождения, самое многочисленное поколение за всю историю страны.

КГУ, физфак, 2-й курс,

1964 год

10-й класс, автор – в третьем ряду крайний слева

Нам было по пятнадцать, мы были юны, стройны, красивы, полны сил и веры: читали Евтушенко, читали Вознесенского, переписывали «Пилигримов» Бродского. Мало знали, еще меньше понимали, но верить умели, это тоже было у нас в крови, – нет, сомневались, издевались, но – верили. Что было, то было – верили».

Да, Саранск мне определил очень многое. И самое главное – уровень.

Пять медалей в классе – две золотые и три серебряные. Одна моя.

Впереди был УНИВЕР. Вот как я поехал поступать в МГУ? Московский государственный университет. Пацан, шестнадцать лет, колхоз.

Тоже показательно, кстати. А равенство было! И куда – на физфак!

Я ж не знал, что я гуманитарий, и слова-то такого не было в ходу.

И опять же: «что-то физики в почете, что-то лирики в загоне!»

Приехал я к шапошному разбору, чуть ли не последний день приема документов, нас пятнадцать орлов (не менее половины – медалисты), поселили вообще в холле, на пятнадцатом этаже, на раскладушках. И я два дня ходил, открыв рот, по этому государству – Ленинские горы, нескончаемые коридоры, залы, столовая площадью с железнодорожный вокзал, студенческая пестрота – негры, кубинцы, испанцы, китайцы.

Скоростной лифт ходил до тридцать шестого этажа. Что характерно – рубежом был шестнадцатый, если первый подошедший ехал ниже, то так и кричал: «Ниже!», и лифт заполнялся соседями, крик «Выше» означал, что кабина пойдет от шестнадцатого этажа и выше. Такая вот саморегуляция.

Кончилось все это на третий день. Первый экзамен – физика письменно. В билете три задачи. Простенько так.

Первая: поезд идет со скоростью восемьдесят километров в час, капли дождя падают со скоростью двадцать километров в час. Под каким углом они будут оставлять след на стекле вагонного окна? Это всё. Ей-богу, я помню дословно.

Я напряг все свои знания. Через десять минут я понял, что зря здесь сижу. Остальные задачи я и не читал.

Председателем приемной комиссии был великий физик Лев Давыдович Ландау. Его абсолютно не интересовали медалисты с их тотальными пятерками по географии и химии. Его интересовали троечники, помешанные на физике.

Да, это было круто. Из наших орлов не поступил никто! Шестнадцать человек на место. Первый экзамен отсеял восемьдесят процентов абитуриентов! Для тех, кто сдал, оставшиеся сочинение и иняз были уже формальностью.

А откуда, вы думаете, взялась великая школа советских физиков?

И я на последние пять рублей еще три дня бродил по окрестной Москве… Три копейки с сиропом, одна копейка без… сказочные сигареты «Друг»… стаканчики с мороженым… трамваи… вечерние рекламы. Столица, блин!

С тем и уехал. Но упорный отец (за ним это водилось) сказал: «Поедешь в Казань!» Ну я поехал.

Может быть, мало кто помнит, но в МГУ экзамены сдавались в июле! Надо понимать, именно для того, чтобы все «пролетевшие» могли бы поступить в августе во все оставшиеся вузы.

А Казань – это рядом. На Волге родной. И в КГУ я поступил уже без проблем. Ясное дело, на физфак.

И началась студенческая жизнь.

А с чего она начинается? Правильно, с общаги. Да, собственно, она там, в основном и прошла.

Улица Красной позиции, дом 4а. Сдвоенная пятиэтажка, длиннющие коридоры. Минимум имущества. Комната на четверых: четыре кровати, четыре тумбочки, один шкаф. Всё.

Первый год как-то не очень и запомнился. Привыкал к общежитской жизни, к громадному зданию университета, напротив которого в центре полукруглой площадки высился памятник молодому Володе Ульянову. Это и была знаменитая «сковородка».

Чуть позже в Казани снимался фильм, по-моему, «Ленин в Октябре». Над входом соорудили надпись: «Казанский императорский университет», и в буфете рядом с нами пили чай здоровенные усатые солдаты в шинелях и с «трехлинейками».

С питанием проблем не было: замечательные пирожки с капустой – десять копеек, чай – три. В общежитской столовой штатный обед: суп, котлета, пюре, стакан катыка (такой местный кефир) – стоил семьдесят копеек. При стипендии в тридцать пять рублей жить можно.

А эчпочмак (татарский треугольный пирожок) с чашкой горячего бульона за двадцать семь копеек?

В двести восемнадцатой, самой большой аудитории, читал стихи Роберт Рождественский, шли вечерние концерты – Аркаша Кабаков (это с ним мы через год пахали в стройотряде в поселке Урай Тюменской области) читал «Пилигримов» Бродского, а Алик Матафонов, мой сосед по комнате в общежитии, играл на неведомом инструменте – электрогитаре.

В общаге с Валерой Семеновым

Усольский техникум, в парке

На вечера отдыха в актовом зале или, как их правильно назвать, на танцы приходилось лезть через окно туалета: ребята в красных повязках фильтровали клиентов. Играл джазовый оркестр КАИ – авиационного института.

Народ танцевал уходящий липси, модный тогда медисон, самые крутые пробовали твист.

На втором курсе, освоившись, я каким-то образом попал четвертым в комнату третьекурсников. Вот тут-то я помню всех.

Утро в общаге. Первым просыпается Вовка Комраков, ульяновский, кстати, не открывая глаз, хлопает рукой по тумбочке, нащупывает пачку «Примы» (господи, крепчайшие ведь сигареты), закуривает и открывает глаза. Первый разряд по прыжкам с шестом.

Спорт был неотъемлемой частью нашей тогдашней жизни. По коридору шатались двухметровые баскетболисты. В комнатах гремели гантели. В холле первого этажа молотили друг друга боксеры.

Напротив, у окна, лежит, накрывшись простыней (одеяло он не признавал) Серёга Хитерхеев. Бурят. Улан-Удэ. Кровать отодвинута от стены сантиметров на пятнадцать, и там стоит гоночный велосипед. Настоящий, фирменный. Это на нем я ездил за тридцать километров в деревню Кокушкино, место первой ссылки Володи Ульянова, когда его вытурили с первого курса университета. Интересно было.

И рядом ворочается спросонья Генка Ершов. Второй разряд по боксу. Неудачник. Вечно в синяках. Но упертый донельзя. У них на курсе был страшный предмет – риманова геометрия. Ну, Евклида мы еще по школе помним. Университет у нас, кстати, имени Лобачевского. Это следующая ступень. А у Римана многомерная геометрия.

Я попробовал почитать и осилил полстраницы. А Генка просто перемалывал строку за строкой, и я явственно слышал, как у него «трещат мозги». Слава богу, что я гуманитарий.

И кипела вокруг студенческая вольная жизнь. Седьмого ноября из окна четвертого этажа по пояс вывешивался еще один ульяновский охламон Юрка Колобов и орал: «Социалистическая геволюция, о необходимости котогой все вгемя говорили большевики, свегшилась!!!»

На пятом этаже гуляли заросшие бородами геологи, вернувшиеся с экспедиционной практики. В час ночи они могли пнуть ногой закрытую дверь с простым вопросом: «Закурить есть?»

Каждый вечер в холле первого этажа танцы. Но это если нет трансляции хоккейного матча. Когда «наши с канадцами» – к единственному небольшому черно-белому телевизору было не протиснуться. Болели в три яруса, на табуретках.

Как забыть Игоря Прокопенко из соседней комнаты! Он ходил в старинном баронском халате с гербами и витыми шнурами, особенно эффектно с грохотом вынося ведро с мусором. Была какая-то паспортная проверка, так он пятнадцать минут вспоминал, где у него паспорт, а когда нашел, я вздрогнул. Документ был сложен вчетверо и выглядел так, как будто его носили в ботинке.

В соседней комнате за шахматной доской Владик Макаридин. Выигрывая, он с французским прононсом (как раз был расцвет итальянского и французского кино – Жан Габен, Марчелло Мастроянни) напевал: «О се си бон… шляпа, как абажюр… и с тобой я сижю… и я не тужю!»

Проигрывая, переходил на украинскую мову: «Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю… шо ж я, б…, не сокол?»

Но когда-то надо и в университет. Я уже каялся – ну не физик я. Однако скажу уверенно – университет не может пройти даром, независимо от факультета. Уровень преподавательского состава не таков. Хочешь не хочешь, а получишь. Все-таки физика – это базовые знания об устройстве мироздания. И ты постепенно начинаешь понимать и второй закон термодинамики, и кто такой Кельвин, и как работает синхрофазотрон, и что такое энтропия.

Университет, тогда, по крайней мере, давал свободу. Не нравится слушать лектора – иди в библиотеку, штудируй риманову геометрию в общаге. На экзамене поговорим.

А какие были лекции! Математический анализ читал Валентин Иванович Шуликовский, с мехмата, кстати. Так он исписывал громадную доску формулами, долго размышлял, потом переходил на стену аудитории и писал мелом всё более сложные конструкции, упирался в угол и растерянно говорил: «Ну как-то так.»

Нас завораживала красота процесса.

Хотя в общаге был паренек не от мира сего, Лёва Михельсон, так он мог сказать небрежно: «Вот, за выходные Фихтенгольца перечитал!»

Это знаменитый учебник по матанализу объемом страниц шестьсот! Перечитал он.

Сушеный Геракл

Через 40 лет, 2006 год

А на экзамене Раис Аитов брал уже третий билет, и сердобольный Шуликовский ласково говорил:

– Аитов! Ну ведь ты ж ничего не знаешь! Ничего!!!

– Задайте дополнительный вопрос, – упорствовал Раис.

– Ну ладно. Чему равен интеграл от dx?

В арифметике – это типа сколько будет дважды два.

Раис глубоко задумался.

– Или ноль, или единица!!!! – ревел взбешенный педагог. – Ты хоть угадай!!!

Не угадал Раис.

На несколько лет позже механико-математический факультет КГУ закончили мои сестры Таня и Надя. Поехали по распределению в маленький городок Миасс на Урале в конструкторское бюро Макеева. Сейчас это ГРЦ – государственный ракетный центр.

Живут они там всю жизнь, причем Таня работает до сих пор, рассчитывает орбиты. И это в оборонке! И ей уже за шестьдесят. Незаменимых специалистов выпускал в те годы мехмат КГУ.

Однако продолжим. Летняя сессия на третьем курсе. Жара. Утомленный солнцем народ тащится на экзамен по научному коммунизму. Ну никак не монтируется предмет с окружающей действительностью.

Принимает доцент Субботин. В аудиторию с треском влетает Машка Пушкарёва. Здоровенная девка, загорелая до черноты, в цветастом коротком платье.

Ошеломленный преподаватель раскрывает поданную зачетку, еще раз всматривается в студентку, пишет в зачетку: «Удовлетворительно. Продолжайте отдыхать!»

Студенчество взревело от восторга.

Это университет.

И, конечно, библиотека! Имени Ленина, ясное дело. В центре города, рядом с университетом, в каком-то крутом дореволюционном особняке. Громадный читальный зал со сказочными окнами-витражами. Китайские темы, прямо иллюстрации к хокку Басё. Это уже потом я зачитывался его стихами.

Метровые гранитные подоконники, надо было успеть захватить место именно там. Путеводителем был «Мартин Иден» Джека Лондона. И я часами вгрызался в ритмические тексты философа Герберта Спенсера, пытался найти хоть что-нибудь английского поэта со сказочным именем Элджернон Чарлз Суинберн.

Засыпал, в читалке это было нормой. И переходил к нашумевшему тогда роману Ивана Ефремова «Лезвие бритвы».

И по-прежнему не знал, что гуманитарий.

Но тем не менее – трижды в неделю спортзал.

Ей-богу, не помню, как я попал в секцию атлетической гимнастики. Это то, что ныне называется дурацким словом «бодибилдинг», а в наше время был негласный термин «культуризм».

Зал штанги был в громадном подвале церкви по улице Баумана, а сама она, без куполов, понятно, служила университету спортзалом. Да простит меня Господь, если сможет, через несколько лет я играл в волейбол в приспособленной под спортшколу церкви города Салехарда.

Три раза в неделю по четыре часа. Шестнадцать тонн «железа» за тренировку. Ни методик, ни учебных пособий. Мы же не штангисты. Доставали из-под полы польский журнал «Спорт для вшистских», то есть для всех. Кумиром был «мистер Универсум», американский культурист Стив Ривс. Это он прославился в фильме «Подвиги Геракла» в шестидесятые годы.

Шварценеггер тогда еще австрийским пионером был, блин!

Народ у нас был явно сумасшедший. Женька Зуев был одержим мыслью победить Ривса. По параметрам. У Стива бицепс 47 сантиметров, у Женьки – 45. Объем груди 125 на 119. Бедро 72 на 69. И так далее.

Универсум был впереди на несколько сантиметров!

И Женька грузил на поднос в столовой два первых, три вторых, два стакана сметаны и умудрялся пообедать на три рубля при стоимости штатного студенческого обеда семьдесят копеек.

Не было тогда ни анаболических стероидов, ни витаминов, ни биологических добавок. Всё натюрель. Но не сдавался американец!

Еще раз повторю, это не тяжелая атлетика. Там без природных данных делать нечего.

А тут рядом пахал (вот что было, то было, все пахали, как карлы) паренек с соседнего курса баскетбольного роста. Худой, как велосипед. Феликс. Кстати, всегда со значком Феликса Эдмундовича Дзержинского на лацкане пиджака. Поскольку был начальником общежитской БКД. Кто-нибудь помнит такую аббревиатуру? Это не добровольная народная дружина, где по вечерам по разнарядке, матерясь, ходят по улицам бабки с красными повязками.

Это боевая комсомольская дружина. Без особых примет гуляют по окрестностям крепенькие ребята в спортивном прикиде. Вот пьяный амбал пристает к стайке девушек.

– Ну-ка отойдем, паренек!

Отошли за угол – дыц! дыц! – два-три крепких удара. Качественно, по-боксерски.

– Еще раз увидим – будет хуже!

Вот так, простенько, но эффективно.

А вот таскает штангу мастер спорта по греко-римской борьбе, сейчас она называется классической, Зиновий, ростом метр шестьдесят, весь круглый от накачанных мышц.

Три года эта «качалка», как бы сегодня сказали, была мне родным домом.

Заканчивается тренировка, распаренные после душа «атлетические гимнасты» одеваются не спеша, хохот, анекдоты и ощущение не зря проведенного времени.