Текст книги "Мыс Раманон"

Автор книги: Анатолий Ткаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

ЗВОНКАЯ БОЧКА

Солнечный луч, выписав на желтой бревенчатой стене яркий переплет рамы, медленно опускался вниз, к Тимкиной кровати. Проснулся кот, прыгнул на подоконник, погрел мятую мордочку, пожмурился и снова уснул. На стене обозначилась его горбатая тень. Поэтому Тимка и не встал вовремя. Всегда так: вздумается коту погреться на подоконнике – Тимка проспит: солнце дольше подбирается к его голове.

Встал Тимка сердитый, разлохмаченный, стащил на пол кота и дал ему хорошего пинка. Матери уже не было дома, ушла работать; на плите стоял завернутый в полотенце чугунок, в нем – завтрак, наверное рыба и каша. Тимка выскочил во двор и тут вспомнил, что забыл прихватить мешок под стружки. «И почему мать перестала ходить в бондарку за стружками? – подумал он. – То каждый день ходила. Дядя Антон лучшие обрезки ей припасал...»

Прижав колючий мешок локтем, ежась от свежего ветра, пустился Тимка по росе через кустарник стланика к бондарке. Подбежал мокрый, будто вынырнул из воды, остановился, прислушался.

Та-та-та!.. – рвался из-за двери чистый складный перестук. Тимка слушал его, радовался ему, как хорошей музыке.

Набрав побольше воздуха, чтобы успокоиться, он дернул дверь. Звуки вырвались из бондарки, запрыгали по пенькам, полетели над мокрыми кустами к лесу, где их ждало и окликало эхо. Тимка быстро закрыл за собой дверь, запер звуки, и они громче застучали в окна, стены, потолок.

Дядя Антон ходил вокруг бочки, бил молотком по набойке, а та, как живая, приплясывала на обруче. Изредка набойка срывалась, из-под нее брызгали белые искры и слышался острый скрип. Этот скрип не нравился Тимке, и он думал, что, когда научится делать бочки, у него уж не будет срываться набойка.

Дядя Антон коренастый, крепкий и поворотливый. И очень рыжий, как он говорит – «огнистый». А это точно – огнистый. Тимка много раз видел, как борода у него вспыхивала, становилась совсем красной на солнце или у камина вечером. И потом, какой-то чудной дядя Антон: уехал из города, скучает по родным, но живет один. И бочки делает; никто в поселке не умеет бочки делать.

Та-та!.. Тра-та-та! – тупо бьются в стены, отскакивают от стекол, гудят в пустом нутре бочки звуки.

Тимка думает, что дядя Антон уже увидел его, но, как всегда, немножко хитрит, чтобы потом удивиться и сказать: «А-а, мастер-мастерок, человек с ноготок!» Тимка ждет, нетерпеливо мнет ногами стружки, и ему кажется, что дядя Антон сегодня не замечает его. Вот он набил нижний обруч, стал натягивать на торец верхний. Борода его попала в солнечный свет, красно засветилась. Тимка прихлопнул поплотнее дверь, подошел ближе, сказал неловко:

– Здрасьте.

Дядя Антон, не поднимая головы, ответил:

– Здравствуй, браток, – и застучал молотком по обручу так быстро, что с его острого носа упало несколько капель пота.

Тимка обрадовался – дядя Антон не спросил, почему он опоздал, и не надо рассказывать про кота,– живо снял пиджак, сел верхом на свой услон. И теперь, уже не торопясь, деловито выбрал клепку, зажал в головке услона, взял наструг и принялся строгать.

Вжжиг, вжжиг!.. Отлетают стружки, длинные, с пахучими мазками смолы. Вжжиг, вжжиг!.. От каждой стружки – желтый блеск, от каждой – струйка крепкого запаха.

Не просто сделать бочку – такую, чтобы звучала, как бубен, подпрыгивала, как мяч; чтобы пустил в воду – не утонула, налил воды – десять лет держала.

Трудно сделать бочку, особенно в первый раз. Одних клепок штук пятнадцать надо. У Тимки их десять. Вот они – ровные, гладко выстроганные. Правда, не такие, как у дяди Антона, чуть похуже, но и из них может получиться бочка. Тимка будет шмыговать клепки – подравнивать им бока, потом соберет их в обруч и станет гнуть дупель, – а это уже бочка, только без доньев.

Окна косыми солнечными прожекторами рассекают бондарку, в их горячем свете шевелятся, ворочаются, как живые, скопища пылинок. Если дунуть – они завихрятся метелью. Душно. А на улицу и посмотреть нельзя: река, желтый берег, кусты стланика – все светится, сияет, слепит. Тимка отодвигает свой услон от солнца, но через несколько минут оно снова припекает ему спину. Рубашка мокреет, пот щиплет глаза, каплет с носа, как у дяди Антона, солонит губы.

В бондарку с мешком в руках входит Аграфена, очень толстая, румяная и насмешливая женщина. Она всегда старается ущипнуть Тимку за нос и всегда говорит: «Ну, как дела, мужчинка?» Особенно злит Тимку «мужчинка», и ему хочется при Аграфене казаться старше, строже. Но и это ее веселит. «Смотри, какой у тебя помощник грозный!» – восторгается она, ласково глядя на дядю Антона.

«Опять за стружками»,– подумал Тимка и отвернулся, чтобы не догадалась Аграфена, как он не любит ее.

Аграфена сразу заговорила, завеселилась. В бондарке повеяло духами и магазинным платьем – Тимке захотелось чихнуть. Но дядя Антон будто и не увидел Аграфену, не сказал ей ни слова. Она обидчиво, как маленькая, надула губы, сердито сощурилась, очень тоненько проговорила:

– А скучища-то какая тута! Иль помер кто?

Быстро нагребла каких попало стружек, пошла к двери, так поводя мешком, что, казалось, и мешок был чем-то очень недоволен.

Интересно: дядя Антон ничуть не боится Аграфены, даже подшучивает над ней, а если Тимкина мать придет, совсем теряется, краснеет, как мальчишка, и даже голос становится у него какой-то слабый, пугливый. Мешок ей сам набивает – и обрезками самыми лучшими, потом несет до двери и улыбается, точно виноватый. Раз вечером до самого дома нес.

Но вот уже три дня мать не приходит за стружками. Может, некогда?.. Почему же тогда Аграфена сказала Тимке: «Твоей мамке нельзя ходить в бондарку – Антон разучится бочки делать»?

Тимка достругивает вторую клепку, кладет на колени наструг, смотрит как работает его друг. Дядя Антон обошел вокруг бочки, обстругал ее молотком, обслушал. Молоток отскакивал, точно от бубна, бочка звучала упруго, гибко – каждой тонкой, туго натянутой клепкой. Дядя Антон повалил ее набок, сильно толкнул ногой. Бочка, подпрыгивая, открыла дверь, выкатилась во двор, желто сверкнула на солнце и скрылась под навесом – там рядами горбились такие же свежие желтые рыбные бочки.

Дядя Антон улыбнулся: «Ловко, правда?» – и сказал:

– Перекурим?

– Пора! – соглашается Тимка и поглядывает на дощатую перегородку, за которой живет дядя Антон.

Там стоит кровать, стол, вместо стула прилажен старый бочонок. И пахнет всегда табаком, хлебом, луком – всем таким хорошим, как в шалаше на рыбалке.

– Опять не завтракал? – перехватил Тимкин взгляд дядя Антон и необидно нахмурился. – Ну, закуси малость. – Он уже затянулся толстой самокруткой из газеты, и в открытые окна длинными плоскими струйками плывет острый табачный дымок.

Тимка идет за перегородку, ест кашу с салом из закопченного солдатского котелка – у дяди он остался со службы, – запивает холодным молоком и думает: «Почему Антон сегодня такой строгий?..» Вот он вздохнул тяжело и шуршит газетой – снова свертывает папиросу. Тимка прислушивается, и, хоть каша очень вкусная (как дядя говорит: «антоновская») и хочется еще есть, он облизывает ложку и со стуком кладет ее рядом с котелком: неловко возиться с кашей, когда другу так тяжело.

Тимка подходит к своему услону, садится и тоже вздыхает. Дядя Антон смотрит на него, потом говорит:

– Хорошо, браток, что чувствуешь чужое горе, товарищем будешь. Только ты не вздыхай, рано еще. – Дядя несколько раз подряд затянулся, выпустил облако дыма, поплевал на папиросу. – Каждому человеку бывает трудно. Вот и моя очередь пришла... Ты знаешь, Васек у меня есть, сынишка. Так вот, он не приедет к нам сюда – мать не желает ехать... Тайги, значит, боится, квартиру городскую жалко, а может, еще почему-то... – Дядя Антон прячет в карман кисет, его коричневые и шершавые от дерева пальцы мелко дрожат. – Это не то что твоя мать – вдвоем с тобой прикатила... – Он, щурясь, смотрит в окно.

Тимка заметил на верстаке, в углу, где скапливались мелкие, похожие на пыль стружки, белый конверт с большими марками и печатями. Он собирал красивые марки, но эти ему не захотелось даже посмотреть.

Дядя Антон рассказывал про Ваську, и Тимка знал, что он учится в третьем классе, любит мороженое и цепляется за автомобили; и еще любит рыбачить и ходить в лес. Он немножко конопатый, немножко рыжеватый – «в меня пошел,– говорит дядя,– огнистый» – и немножко драчун. Но это ничего, что драчун. Раз-два задать ему трепку – живо перестанет кулаками махать. Зря Васька не приедет. Тимка так ждал его, даже удочку ему выстругал и за поселком, на мари, гнездо бекаса с желторотыми птенцами для него отыскал.

Вот бы письмо написать Ваське...

– Ну, мастер-мастерок, кончай мечтать, будем работать! – сказал очень громко дядя Антон, подкатил новый дупель и принялся осаживать обручи.

Тимке теперь казалось, что набойка и молоток у дяди Антона стучали не очень складно и звуки были невеселые.

Когда в окнах бондарки погасло желтое вечернее солнце и стёкла глубоко засветились синим небом, Тимка пошел домой. Он отшмыговал все свои пятнадцать клепок и завтра будет собирать дупель. А если постарается, то и донья вставит – вот и бочка. Полуцентнеровка, «икрянка», как говорит дядя Антон. Тимка унесет ее домой и отдаст матери – в хозяйстве пригодится.

 
Бочка как бубен,
Бочка как мяч.
Тронь эту бочку —
Пустится вскачь! —
 

приговаривает Тимка, подбирая шаг, и смеется, смеется потому, что немного устал, что из-за сопки дует соленой сыростью моря, всегда такой тревожной, куда-то зовущей; потому, что хочется увидеть мать, заглянуть ей в глаза, что-нибудь сказать хорошее – он ведь целый день ее не видел. Тимка шагает быстрее, затем бежит, думает: «Только бы не ругалась, что поздно явился», – на ходу загоняет во двор поросенка, бросает у сарая мешок со стружками и вспрыгивает па крыльцо.

Мать только пришла, от нее пахнет свежей рыбой, брезентовый фартук – в блестках чешуи. Она работает резчицей на плоту, хорошо работает. Тимка знает это: ее портрет никогда не снимают с доски Почета у конторы.

Знает Тимка и то, что мать у него «симпатичная и нравная». Об этом сказал в прошлом году Кешка-рыбак, здоровый, сильный парень, к которому подойдешь – и робко становится, такой он грубый. «Мамка, говорит, у тебя симпатичная и нравная бабенка, пошел бы за ней к самому черту в пекло, а вот ты курносый и конопатый, – наверно, в отца-стервеца уродился», – и так ухватил Тимку за ухо, что у него из глаз искры посыпались.

Тимка долго думал, что такое «нравная», а потом спросил у матери и понемножку рассказал ей все. На другой день он увидел, как мать подошла к Кешке-рыбаку, отозвала его в сторону и что-то такое сказала, что грозный Кешка покраснел, жалко заулыбался и ушел, страшно глянув на Тимку.

А ему и сейчас непонятно, почему Кешка испугался его матери. Она совсем и не сильная и даже плачет потихоньку, когда кто-нибудь ее обидит...

Тимка смотрит в глаза матери, потемневшие, слегка прикрытые, пожалуй, от усталости, спрашивает:

– Сколько нарезала?

Она улыбается – так она улыбается только Тимке, – говорит:

– Три с половиной тыщи!

– Ого! Три с половиной тыщи! – Тимка берет мать за руку, прохладную, влажную, вспухшую от воды. – А я все пятнадцать отшмыговал, завтра бочка будет!

– Молодец!

Мать ворошит ему нечесаные волосы, вздыхает, наверное опять думает, что некому следить за ним, Тимкой, – будто он маленький! – и идет на кухню.

Ужин готовят вместе. Тимка растапливает печку, наливает в кастрюлю воды, потрошит рыбу горбушу – знает, эта работа надоела матери на плоту, – затем идет на огород нащипать зеленого луку. У них только две грядки, но зовут они их огородом, сами раскорчевали землю, перемотыжили и загородили. Посадили всего понемножку. Есть лук, огурцы, помидоры и даже два арбуза. Лук растет хорошо, ему нипочем туман и, как говорит мать, не боится морского духа; огурцы чуть завяжутся – и сразу желтеют, этакие маленькие старички; помидоры приходится солить зелеными, а арбузов и совсем не бывает, так просто посадили, чтобы Тимка увидел, какие у них листики и стебельки.

В огороде роса, пахнет огуречной и помидорной ботвой, чем-то нездешним, южным, солнечным. Тимка жадно дышит, словно хочет пропитаться этими запахами, и, не торопясь, долго щиплет першащее нос матово-зеленое луковое перо. Бродит Тимка между грядок, мокнет от росы, а думает, что он где-то далеко, за горами, куда прячется солнце...

Сегодня в гости пришла Аграфена. Она дала о себе знать еще во дворе: громко стукнула калиткой, толкнула за что-то поросенка – тот взвизгнул. Поднялась на крыльцо, увидела в окне свое отражение, быстро прихорошилась, крикнула, открывая дверь:

– Ой, Милашка, чтой-то я тебе расскажу!

Тимкину мать звали Мила, но Аграфена кликала ее только по-своему, да и Тимку она называла, как ей вздумается: если веселая – Тимчиком, если сердитая – Тимохой. Очень любила свою поговорку: «Мы, солдатки, бабы хватки», а когда с кем-нибудь ругалась, то кричала: «Я тебе покажу Сталинград!» Кешка-рыбак говорил, что она самая ласковая женщина на планете Земля.

Аграфену пригласили ужинать, но это просто так, для приличия: она уже сама шла к столу, прихватив по пути стул. Села, аж стул ахнул, торопливо, причмокивая, хлебнула несколько ложек супа, повернулась к Тимке спиной и что-то интересное зашептала матери.

Тимка стал быстрее работать ложкой и, чтобы не подслушивать, даже причмокивал, дразня Аграфену, но все равно в его уши просачивались слова:

– Антон... город... любит...

Мать замахала руками, застыдилась, сказала:

– Что ты, Агашка! Ну как тебе не стыдно!

Тимке захотелось сказать Аграфене: «Никакого города дядя Антон не любит, а если б любил, так давно бы уехал», однако не решился и ушел в другую комнату на диван.

Он стал думать о Ваське, о городе, в котором Тимка когда-то тоже жил, но которого совсем не помнит. Помигивает лампочка, слышится ровное, как дыхание, похрипывание электростанции: сегодня свет будет гореть всю ночь – на плоту много рыбы. Доносятся голоса, плеск воды. На катере завыла сирена, близко крикнула чайка. Затем все это смешалось, снова разделилось и стало постукиванием молотка, шуршанием стружек. С Васькой напару Тимка делает бочку, и бочка эта необыкновенная – живая, она говорит, как Буратино, и даже напевает вместе с ними: «Бочка как бубен, бочка как мяч...»

Тихо скрипнула дверь – Тимке показалось, что это лопнул на бочке обруч, он открыл глаза и увидел мать. Сразу вспомнил, что собирался кое о чем с ней поговорить. Мать присела на край дивана, стала мягко, почти неслышпо перебирать взъерошенный Тимкин чуб. Тимка сказал:

– Вот, послушай, у нас в городе была квартира?

Мать качнула головой.

– И водопровод и ванна?..

– Да.

– Наверно, поэтому папка и не поехал с нами. А может, и тайги побоялся...

Рука матери дрогнула, пальцы остановились и сразу сделались тяжелыми. Тимка услышал вздох и скорей успокоил мать:

– Нет, ты не думай, мне не жалко такого труса.

Тимка рассказал, что Васькина мать тоже такая же, а может, еще и хуже – сама не едет и Ваську не пускает. Дядя Антон говорит, что ему придется жить одному.

– Давай его на квартиру возьмем, у нас же две комнаты, – выговорил Тимка давно обдуманные слова. – А то Аграфена к себе звала...

Мать встала, подошла к зеркалу, оттуда сказала как-то очень спокойно:

– Твоему Антону завод квартиру даст – он хороший работник. – Она помолчала и вдруг отчего-то рассердилась. – А тебе спать пора!

Щелкнул выключатель, погас свет.

«Опять не получилось разговора, – думал Тимка. – Нет, не умею я... Вот бы как Аркашка Тишкин, завклубом, тот больше стихами, да так здорово получается! Скажет: «Приглашаю, дамы, вас и на танго и на вальс», и все улыбаются...»

На диван прыгнул кот.

– А-а, – тихонько простонал, обрадовавшись, Тимка, схватил его за шиворот, поднес к окну и выбросил во двор.

Утро было солнечное, в росе и свете купалась тайга и дышала на поселок острым смолистым ветерком. Река голубой просекой уходила в лиственничный шум, курилась паром, будто подогретая со дна. Море за сопкой молчало и только изредка гулко перекатывало в пещерах эхо: там срывались подмытые камни. Чаек было столько, что небо казалось рябым, а река – в белых островах.

Тимка увидел на берегу дружка Лешку. Он стоял по колена в воде, ежился и полоскал икряные сита. Лешка работал у деда Аникеева, мастера-икрянщика, помогал разводить тузлук, упаковывать в бочата икру. Он был старше Тимки и уже зарабатывал деньги. На первую получку выпил немного водки, ходил пьяный и ругался, а потом ему так досталось от отца, что он и теперь не любит вспоминать об этой гулянке.

Лешка крикнул Тимке:

– Бондарь-лондарь, как дела?

– Хорошо, Леха-выпивоха,– сказал Тимка и побежал к бондарке.

Лешка выскочил из воды, но раздумал догонять и погрозил красным, измазанным икрой кулаком.

Снизу от моря одна за другой плыли эвенкийские оморочки. Лодки до краев были наполнены горбушей и сами походили на больших плоских рыб, сверкающих чешуей. Чайки вились над головами рыбаков, падали в оморочки, стараясь украсть мелкую рыбешку.

«Рыба валом прет, план выполним!» – говорит Тимка слова, услышанные на плоту, и бежит быстрее, перепрыгивая через камни, промытые добела кряжины. От бондарки уже доносится стук молотка, грохот набойки и запах свежих листвяжных стружек.

Тимка открывает дверь навстречу веселым, радующим звукам и замирает у порога. Что такое? Кто это в белой новой рубашке ходит вокруг бочки? Да это же дядя Антон! А где борода? Нет, как не было! Лицо гладкое, выбритое и такое молодое, будто до этого дня дядя Антон подклеивал бороду.

– Что, не узнал?.. Вот тебе и «огнистый»! – усмехается дядя Антон.

Тимка хохочет, трогает пальцами его подбородок, отпрыгивает, точно обжигаясь, приплясывает на шуршащих стружках.

– Сегодня день мне понравился, – говорит дядя Антон. – Да и бочка у тебя первая будет – праздник!

Он взял маленький обруч, в который собирал бочки-икрянки, поставил в него одну клепку, прижал ее железной прищепкой.

– Ну-ка, мастер-мастерок! – Дядя Антон медленно отступил.

И Тимка, краснея, как на уроке в школе, начал составлять клепки. Сверху они плотно прилегали одна к другой, внизу расходились веером все как полагается! Дядя Антон курил, щурился, улыбался.

Гнуть дупель пошли вместе. Тимка потихоньку крутил ворот, а дядя Антон ловко катал в петле стального троса потрескивающие клепки, похожие на большой желтый цветок с раздвинутыми лепестками. Понемногу упругие деревянные лепестки, изгибаясь, сходились концами друг к дружке, словно собирались в бутон. Когда они совсем сошлись и дядя Антон накинул на торец обруч, родился дупель.

Тимка подбежал к нему, крутнул, катнул – и успокоился: дупель был что надо! Только, правда, пухловатый получился, ну это ничего – даже красивее так. Больше всего Тимка боялся, что дупель лопнет. А такое случается. Даже у дяди Антона первый дупель лопнул. Дед, который учил его, рассердился страшно, сказал в сердцах: «Не стать тебе мастером!» – хотя и сам был виноват: крепко подвыпил перед этим и пережал клепку. Дядя Антон чуть не плакал тогда от обиды: лопнувший дупель – плохая примета.

– Тебе повезло, браток! – сказал дядя Антон и сел строгать клепку.

Тимка принялся выпиливать из сколоченных досок донья. Это тоже не просто. Пила не слушалась, старалась увильнуть от вычерченного циркулем круга. Рубашка на спине Тимки опять взмокла, глаза пощипывало от пота, да еще муха привязалась – крутится у самого носа. Тимка упрямо не выпускал из рук пилу, будто она живая и он не хочет ей уступить: я тебе покажу наших!

А на душе у него – как перед большим праздником. Он чего-то ждет, чему-то радуется: он знает, что завтра будет еще интереснее и веселее. Даже не поднимая головы, Тимка видит дневное сияние за окном, блеск воды, рыбаков на плоту, катера в море. Всему сегодня хватает места в Тимкиных глазах и душе. И не потому, что он делает бочку, просто бочку, а потому, что этой бочке будут радоваться мать, дядя Антон, эта бочка поможет Тимке стать важнее и нужнее для всех других людей.

И бочка была сделана.

Солнце последний раз глянуло из-за сопки, поиграло длинным лучом на обруче и, убедившись, что досветило Тимке до конца, скрылось. Тимка положил молоток, сел на услон. Ладони горели, словно с них сняли кожу. Большой палец на левой руке почернел, пришибленный набойкой, запекся под ногтем. Чтобы не увидел дядя Антон, Тимка прятал его: терпеть не может жалостей, утешений.

Бочка стояла желтая, душистая и важная, оттого что слишком пухлая вышла. Казалось, вот-вот она поднимется на коротенькие ножки и вразвалочку пройдется по бондарке. Дядя Антон толкнул ее, она подпрыгнула, потешно заохала, и, когда остановилась, в ней еще долго пело и звучало внутри.

– Бочка как бубен! – пошутил дядя Антон и скомандовал: – Ну, теперь купаться, товарищ мастер!

От реки они вместе пошли к Тимке домой. Нес бочку дядя Антон на плече. Тимка шагал рядом и старался не глядеть на нее: пусть не думают, что он хвастается. Хвастать можно чем-нибудь не таким, ну, например, перочинным ножиком, значком заграничным или пятеркой в тетради. А это другое дело, это – работа...

Возле икряного домика встретился Лешка. Тимка на всякий случай прижался к дяде Антону, но Лешка от удивления забыл про «выпивоху», кивнул на бочку:

– Твоя, что ль?

Мать уже вернулась с работы. Она успела переодеться и вышла на крыльцо в белом новом платье. Она была сегодня очень красивая и какая-то немножко чужая; может, потому, что Тимка редко видел ее такой нарядной.

Дядя Антон не вошел в калитку. Он перекинул бочку через забор и легко пустил по доске, проложенной к крыльцу. Бочка стукнулась о ступеньку, гукнула, будто что-то сказала, и замерла желтым шаром у ног матери. Тимка схватил за руку дядю Антона, торопясь и заикаясь, проговорил:

– Пойдемте к нам чай пить...

Дядя Антон глянул на мать, улыбнулся виновато, как всегда в бондарке, и заспешил:

– Ну, я потом как-нибудь, сейчас некогда...

«Какой стеснительней», – подумал Тимка, повернулся к матери – почему она не приглашает? – и сразу понял: что-то неловкое получилось. Мать опустила глаза, покусывала губы, стояла совсем растерянная.

Дядя Антон быстро зашагал по улице.

Мать вошла в дом, остановилась у стола, зачем-то поправила скатерть, а потом долго смотрела из распахнутого окна.

За переулком Тимка увидел Аграфену. Вложив руки под фартук, она привалилась плечом к косяку сеней и не то улыбалась, не то хмурилась. На ней было вчерашнее новое платье.

Тимка сел на крыльцо и задумался. Впервые, может, так задумался. Конечно, глупый он человек, Тимка. Все у него нескладно получается, неловко для других. Почему? Он же хочет, чтобы всем было хорошо. Он же их любит: и мать и дядю Антона. Он любил бы даже Аграфену, если бы она не дразнилась и не щипала за нос. И еще: почему они спрашивают друг о друге у него, Тимки, а сойдутся – поговорить не могут? Смешные все-таки...

Стало темнеть. Дома, деревья сливались, точно кто-то сдвигал их, да так плотно, что они постепенно теряли себя, и только на светлом небе еще виднелись их смутные очертания. Река серебряно белела, и казалось, что весь свет, который был в воздухе, исходил от нее. Потом вспыхнули огни, будто везде сразу чиркнули спичками, и яркими глазами поселок глянул в таежные сумерки.

Дома светились изнутри, были полны жизни, очень знакомой и так мало еще понятной Тимке. Ему подумалось: люди знают друг о друге что-то такое, что он узнает не скоро, когда вырастет. Тимка вздохнул. Он погладил рукой гладкий выпуклый бок своей первой бочки и тихо запел:

 
Бочка как бубен,
Бочка как мяч...