Текст книги "Мыс Раманон"

Автор книги: Анатолий Ткаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Вспоминаю, ты Витька-дуроход с Шестнадцатой. Ты все и придумал. Теперь слушай сюда. – Боцман положил короткие, тяжеленные руки на тощие Витькины плечи, повернул его спиной к себе, скомандовал: – Шагом арш! И не оглядываться!

Витька послушно двинулся к борту танкера, а Русик, все еще держа на губах улыбку, чего-то главного не осознавая, чему-то не веря, ловил взгляд отца – ему чудилось, вот сейчас он посмотрит на него, узнает, скажет: «Привет, Русик!» – пригласит в каюту... И отец глянул на него притухшими, придавленными белесыми ресницами глазами, блеснувшими лишь на мгновение, сказал почти совсем спокойно, даже заботливо:

– Скажи матери – деньги скоро получит, переведу. Задержал. Долго в плавании был. Иди.

Возле борта Витька схватил ладонь Русика, помог ему перепрыгнуть на соседний танкер. Они побежали к трапу, гремя ботинками по железной палубе, а позади слышался смех, улюлюканье собравшихся вокруг боцмана матросов:

– Держи их за уши!

– Ах, зайцы соленые!

– В комендатуру их!

– Пусть утикают. Таким любые заслоны нипочем!

На пристани Витька остановился, сжал чумазый кулак и погрозил гоготавшим «орловцам», среди которых уже не было боцмана; толстый белый капитан, похожий на моржа, медленно спускался по железному трапу, ухмыляясь в седые усы.

До ворот порта они шагали в медленном потоке груженых машин, ворота проскользнули, когда впритык остановилось несколько грузовиков и вахтер делал выездные пометки шоферам.

Сели в автобус, сошли на улице Дерибасовской. Отдохнули под деревьями возле фонтана: водяная пыль освежала, как мелкий дождичек в солнечный день. Платаны никли от духоты, стриженая травка сверкала росой. Витька, вольготно подремав минут десять, сказал, вяло отринув ладонью что-то невидимое:

– Официальная часть закончена. Перейдем к нормальной жизни. – И запел, озирая уличную толчею: – «Как на Дерибасовской, угол Ришельевской, в девять часов вечера разнеслася весть...» Кстати, ты знаешь, кто такой был Дерибас? Феринка-малютка! А живешь в таком великом городе. Дерибас был второй человек после Кутузова, понял? Наполеона чуть в плен не взял. Знать надо народных героев!

Русику захотелось домой, в свой тихий двор, в свою комнату-боковушку. Он бы сейчас лег и уснул. Спал бы долго, потом проснулся от голоса мамы и все позабыл. Уж очень Русик терялся среди шума, пестроты, движения больших улиц, чувствовал себя маленьким и несчастным: его устрашали громоздкие, потемнелые от времени дома, хоть и красивые, он был никому не нужен в уличной толпе, что-то покупавшей в жаркой тесноте магазинов, евшей и немо говорившей за стеклами кафе и ресторанов. Русик любил свой берег, знал всех живущих н а нем, и они знали, что он тоже есть на свете. Даже Страхпом ему казался сейчас вполне терпимым мужиком.

Витька поднялся, туже затянул брючный ремень, вынул из кармана три рублевых монеты с мелочью.

– Потопали, развлечемся культурно.

Едва поспевая, Русик бежал за Витькой, а тот вышагивал широко, не увертываясь от прохожих, лишь иногда, толкнув нарочито патлатую девчонку, говорил грубовато: «Пардон, мадам!» Он шел как хозяин по собственной улице, небрежно жуя папиросу, сощурено оглядывая киоски, витрины, презирая людскую суету; купил два вафельных мороженых, сунул молча одно Русику и также по-хозяйски, будто прибыл к двери родного дома, остановился у подвальчика с надписью «Гамбринус».

– Приглашаю. Лучшее пиво. Рванем по кружечке для успокоения нервов.

– Н-не знаю... – мотнул головой Русик, прилепившись глазами к медному квадрату, на котором была выбита лохматая, скуластая, с заплывшими веками хохочущая физиономия. – Кто это, а?..

– Пивной бог, Гамбринус. Ну, давай лапу!

Они спустились по каменным ступенькам, протиснулись в темноватый распахнутый вход, тут их придержал, надвинувшись животом, толстый швейцар в полотняном костюме с желтыми нашивками; Витька негромко, словно доверяя тайну, сказал: «Он со мной», – и ссыпал швейцару в подставленную ладонь мелочь. Сопутствуемые его нежными кивками, они прошагали под низкие своды знаменитого пивного заведения.

Горели лампы в красных, синих, зеленых светильниках, вместо столов у стен стояли большие дубовые бочки, вместо стульев – бочата. Были и столы с длинными лавками, но дальше, у мозаичной стены, просвеченной электричеством. Напротив буфета – маленькая сцена или просто подмостки, пианино, барабан на железных ножках. Пахло теплой кислотой пива, вяленой рыбой.

– Швартуйся,– подтолкнул Витька к бочонку в углу, и Русик ойкнул, больно ударившись о жесткий круг, обтянутый обручем, а Витька хохотнул: – Ясно, не мамина перина, для мужчин.

– Сколько тебе, мужчина? – спросила официантка, держа позади Витьки поднос, плотно уставленный кружками с потрескивающей пухлой пеной.

– Пару. И зажевать – пивных палочек.

– За палочками сходишь сам.

– Грубит, – вздохнув, пояснил Витька. – Думает, паспорта не имею. – Послушно встал, сходил к буфету, принес блюдце коричнево зажаренных хлебцев, действительно похожих на палочки. – Пива хлебнешь малость?

Пить очень хотелось, Русик наклонил кружку, глотнул раз-другой и отшатнулся: горечь обожгла рот и горло, кажется, затрещала пивной пеной в голове, выступила слезами на глазах. Он закашлялся, обеими ладонями посунул от себя кружку.

– Понятно. Хрумкай палочки. Потом квасу куплю.

Хлебцы были черствые, соленые и невкусные. Русик жевал, лишь бы не сидеть просто так, разглядывал пивбар, посетителей, пивших много, еле видимых за мутными рядами стеклянных кружек, но тихих, говоривших негромко, вежливых с официантками. А Русику думалось, что в «Гамбринусе» – шум, крики, музыка, духота, драки. Может, вечером разгуливается народ? Когда придут портовики и матросы?.. Он ведь слышал о знаменитом пивбаре по рассказам старика Шаланды, который раньше бывал здесь каждый вечер, а теперь, постарев, навещает только по большим своим праздникам или после хорошего заработка.

Витька выпил кружку, мечтательно похрумкал палочку, зеленоватые девчоночьи глаза его сделались еще округлее, налились влагой, и он уже не мог пригасить их темными девчоночьими ресницами.

– Между прочим,– сказал он, чуть заикаясь,– один большой писатель любил здесь посиживать. До революции. Фамилию позабыл. Правда, говорят, пивбар был не совсем на этом месте, но это мелочи, Руслан. Главное, у классика произведение есть, «Гамбринус» называется. Собираюсь прочитать...

– Расскажешь потом?

– Само собой.

– А здесь дерутся?

– Бывает. Да ты не грусти. Хочешь, посидим часика полтора, и твой боцман явится. Они все тут отмечаются, когда в порт приходят.

Русик вскочил, бросил в блюдце надкусанный хлебец.

– Пошли, Вить, я замерз тут.

– Сядь и не переживай. Сейчас потопаем. Я этих отцов сам ненавижу. Мой тоже плавает, десять лет. А дома поговорить толком не умеет, все жить по-человечески учит. А сам – человек, скажи?

– Мой – человек.

– Твой? Да! Нагляделись сегодня!

– Не-е, это не он. Не папка. У этого и бороды нету, этот совсем не похож на моего папку Я тебе фото покажу.

– Ну даешь, феринка-малявка! Так рассуждают папуасы с каких-нибудь коралловых островов. Ты же не видел его почти четыре года. А когда видел, тебе тоже было три. Чего мог запомнить?

– Не-ет, я все помню!

– Хвалю, фантазия хорошая, может, писателем станешь со временем. Не возражаю. Опишешь наши похождения.

Вторую кружку Витька не допил, с сожалением отодвинул – зря взял, перед официанткой порисовался, – встал, оставил на бочке рубль, сгреб с блюдца хлебцы, высыпал Русику в кармашек рубашки:

– Умные хлебом не бросаются, дожрем в автобусе.

Они выбрались под высокое солнце, в тепло и толчею улицы. Все сверкало, двигалось, напоминало отдаленный шум негромкого морского прибоя. Русик, побывав в баре-подвале, вроде бы лучше стал видеть: вот старинная, с узкими продолговатыми окнами гостиница «Спартак», кипящий народом магазин «Пассаж», дальше, если свернуть налево, – театр оперы, словно вылепленный, а не построенный, похожий на огромный торт, облепленный фигурками, красивый и немного пугающий: можно ли в него войти?.. Они шагают, размахивая руками, легко увертываются от встречных, пьют квас из белой бочки, едят мороженое; на улице Ласточкина стремительный Витька резко останавливается, читает вывеску, громко, словно видит ее в первый раз:

– Музей Морского флота.

Пушка и якорь у одного края фасада, у другого – глазастый маячок.

– Зайдем, что ли?

Русик немо кивает, ловит и сжимает ладонь Витьки, чтобы он вдруг не раздумал – когда, с кем попадешь в этот музей, самый замечательный, самый морской на свете?

Берут билеты за десять и за двадцать копеек, проходят в первый зал. По стенам развешаны картины морских сражений, на стендах, столах – деревянные корабли прошлых веков. Хоть и маленькие, но настоящие, а ботик Петра Первого – почти с баркас величиной, садись и плыви. Русик трогает мачты, парус ботика и отдергивает руку, будто обжигается,– дежурная тетя гулко говорит:

– Касаться руками нельзя, это ценные экспонаты. Отниму билет и выпровожу такого невоспитанного!

Во втором зале – корабли поновее, уже с паровыми топками, большущими трубами. А потом – сплошь современные. Тут Русик потерял Витьку, разглядывая продольный разрез дизель-электрохода «Обь» со всеми внутренностями – трюмы, машинные отделения, надстройки, каюты, кубрики. Очень долго он стоял около двух пингвинов и, желая увериться, что птицы неживые, погладил их черные головки и белые мягкие, словно меховые, животы. Рассматривал рыбацкие сейнеры, торговые сухогрузы, а возле макета супертанкера замер минут на десять: все-таки это красивое судно, особенно если видишь его в море или таким маленьким.

– Вот ты где! – сказал Витька, появляясь откуда-то из-за экспонатов. – Пойдем покажу настоящую капитанскую рубку, и хватит.

– Смотри, – в забывчивости Русик тронул танкер, – на таком мой папка ходит, матросом первого класса.

– Плюнь на красивую мечту. Нам жить надо. Потопали, время у меня кончается.

– Точно. Он перешел с «Орла».

– Ладно, перешел, переполз, перелетел – согласен. Мне домой надо, матери обещал грядки полить.

За стенками темной комнаты сочно шумело море, в широких иллюминаторах капитанской рубки мерцали ночные огни города, виднелся и мигал белый маяк у выхода на рейд пассажирского порта, по всему берегу теснились черные силуэты домов, над ними вздымался купол оперного театра, густая синева моря колыхалась, и чудилось, качается рубка, качается палуба корабля.

Русик покрутил штурвал, направляя судно в просвет между маяком и волнорезом, осмотрел компас, локатор, пощелкал кнопками ходовых приборов и покорно, как под конвоем, зашагал впереди Витьки. Молчаливо, не глядя по сторонам, они покинули музей, умопомрачительно пахнущий железом, крашеным деревом, морской жизнью.

В автобусе ехали тоже тихо, только Витька поглядывал на шоферские часы в кабине, вздыхал. Перед Шестнадцатой станцией он встал – ему здесь выходить,– сунул Русику в руку рубль, кивнул, чуть улыбнулся:

– Держи. Считай, по паре карбованцив истратили. Не грусти, феринка, большой рыбой вырастешь. Увидимся на нашем берегу!

ЗАКРОЙЩИК ИЗ КОСТРОМЫ

В субботу Иван Сафонович ходил в баню, парился дорогим березовым веником – их издалека откуда-то привозят, – по пути домой покупал четвертинку водки. Поспевал как раз к обеду и сначала пил квас, а уже потом принимался за борщ. Хлебал, утираясь полотенцем, багровея носатым, пухлым лицом, облегченно поохивая. «Заморив червячка» (водочка должна ложиться мягко!), наливал хрустальную рюмочку на высокой ножке. Мать наша Машенька ставила перед ним блюдце с ломтиком ржаного хлеба и кусочком сочной селедки. Иван Сафонович долго любовался сверканием чистой жидкости в рюмке, принюхивался сладко. Затем, словно осмелившись на очень значительный поступок, кивнув самому себе, вливал водку в рот. Зажмурившись, притаив дыхание, он замирал на целую минуту, как хороший ныряльщик под водой, и вдруг выдыхал из себя блаженно: «Ах, и покатилась, родненькая!»

Иван Сафонович выпивал четвертинку не жадно, но ни с кем не делясь: пусть зайдет сосед, завхоз санатория или сослуживец из ателье «Фиалка» – он усадит в кресло, побеседует, а сам будет принимать но глоточку, вкусно занюхивая ржаным ломтиком. И это потому, что Иван Сафонович – мужчина непьющий, принципиальный враг алкоголя. Его четвертинка после бани – исключительно для лечения.

От водки он добреет и хочет непременно видеть перед собой все семейство, празднично приодетое, довольное, тихое и внимательное. Мать наша Машенька садилась напротив, что-нибудь штопала или вышивала – Иван Сафонович научил ее вышивать крестом, внабивку, еще как-то, – Нинуська взбиралась отцу на колени и съедала столько конфет, сколько он поднимал рюмочек, это у них складно получалось. Русик тоже сидел за столом, поближе к двери, листал книжку или рисовал военные корабли: суббота такой семейный день, все равно не сбежишь на море, пока Иван Сафонович не допьет четвертинку и не отправится отдыхать.

Но сначала он должен поговорить обстоятельно, высказать свои разные суждения о жизни. Приняв последнюю, налитую до краешков, сладкую, как и самая первая,– у него получается всегда ровно пять рюмочек,– он аккуратно доедает хлеб и селедку, выжидает минуту-другую, чтобы ощутить полное тепло и сытость в желудке, затем начинает, задумчиво улыбнувшись, водянисто, сожалеючи глядя на Русика:

– Возьмем, к примеру, море. Что есть данный предмет при ближайшем рассмотрении? Вода. К тому, заметь, соленая. Какой человек может находиться на море? Правильно думаешь: как та же вода – куда ветер подует, туда и бежит. Иной принцип – воздух здешний полезный. Я, к примеру, из России, имею заболевание – бронхиальная астма. Лечусь успешно. А чтобы свою профессию, заметь, очень даже ценную по теперешним зажиточным временам, переменить – мысли такой мелкой не завожу. Человек по земле, которая не качается, должон ходить, дело крепко в руках держать. Надежное дело – зажиток. Зажиток – уважение, почет в обществе. К примеру, Мать наша Машенька, женщина на вид симпатичная, молодая, почему за меня пошла? Я ить квартировал, как любой-каждый, приехавший поправить пошатнувшееся на севере здоровье. Конешно, обходительный я, грамотный, любезный. Но это, заметь себе, вторая сторона человека. Первая – непьющий, дело крепко в руках держу. Копейку считать умею. Домой являюсь в определенный час. Да ей эти, которые по морям-океанам шастают, заграничные рестораны посещают, а домой в пароходной робе на четырех лапах добираются, – надоели ей эти. Женщина какое существо? Ей обстоятельность по нраву, чтоб мужик возле нее сидел, хозяин строгой нужон. Как сейчас помню, прибрел твой матрос первого класса, меня приметил, кричит: «Кто? Может, вместо меня квартирует старикашка?» – «Хотя бы», – смело отвечает...

– Иван Сафонович,– негромко окликает его и чуть хмурится Мать наша Машенька,– прошу вас...

– Понимаю и извиняюсь душевно. Лично перед вами. Увлекся сурьезной беседой, мальцу ни к чему наши тонкие отношения жизни. Однако доскажу назревшую мысль в другом плане. Я почему с тобой беседую, Руслан? Чтоб не стремился за своим непутевым батькой в моря-океаны. Чужие страны, они для турков. Подрастешь – в ученики приму, постепенно в мастера выведу из глубокого уважения к твоей матери. Жизнь проживешь сухую, зажиточную, уважительную в обществе. Вот и прикинь, хоть умственная недоразвитость в тебе еще, где надежнее сурьезному человеку: на сухой земле или на соленой воде?

Теперь, время пить чай Ивану Сафоновичу. Мать наша Машенька ставит шипящий пароходным паром самовар, вверху, на конфорку,– фарфоровый чайник с заваркой, всем чашки и блюдца. Иван Сафонович наливает себе первый, берет сахарные щипчики, колет цукор маленькими кусочками – как раз на язык, на два-три глотка чаю. Держит блюдце, как в кинофильмах про старую жизнь, растопыренными пальцами, перед суровым лицом, будто изучает, пробует на вкус незнакомый напиток. Пьет с прихлебом, чмокая, утираясь махровым банным полотенцем. Обильно насыщается чаем Иван Сафонович тоже исключительно для лечения.

После пятой чашки, расслабленно передыхая, он продолжает разговор:

– Возьмем, к примеру, рыбу бычка. Не употребляю в пищу, считаю – поганая тварь. Где обитает? Под самым берегом. Чем питается? Отбросами человеческими. Сам видел: что ни бросят – все жрет. Вкусовые качества, заметь, самые ничтожные.

– Чего ж это их на экспорт берут в другие страны? – вежливо спрашивает Мать наша Машенька. – Слыхала, прямо в море могут покупать и сами ловить.

– Они всё употребляют. У француза, к примеру, лягушка за первый деликатес сходит. А вы осведомитесь, Машенька, ваша дочурка такой продукт кушать будет?

– Лягуша бяка, – сказала серьезно Нинуська, подражая в разумности отцу. – Лягуша плёхая.

Иван Сафонович предовольно, с улыбочкой скупой закивал, поглаживая умную Нинуськину голову и поправляя красный бант, прицепленный для красоты к ее волосам. И вся она, Нинуська, очень аккуратненькая, всегда одета в новое и отглаженное. Иван Сафонович сам шьет ей платьица, кофточки, брючки по моделям из журнала «Силуэт».

– В Костромской области у нас карпа разводят, жмыхом кормят, витамины по норме отпускают, антибиотики. Под наблюдением рыба вес нагуливает, антисептическая. Ну, скажу чистосердечно: что сварить, что изжарить, что в сметане стушить – царская рыба! Вкус, аромат – слов достойных не нахожу. А называется как – зеркальный карп! Поэзия!

– Не-е, бычок хороший, – не удержался Русик, хоть и помнил приказание матери молчать и слушать умные речи. – Старик Шаланда говорит – после кефали на втором месте, когда особенно копченый.

– Твой Шаланда скоро в пивной бочке утонет, она глубже моря-океана, не советую общаться с алкоголиками, которым место в лечебно-исправительной трудовой колонии.

– Он заслуженную пенсию получает.

– Руслан! – удивленно прикрикивает Мать наша Машенька. – Прикуси свой язык и... марш во двор, воды наноси!

– Мне чо?.. Пусть карп... Бычок тоже плохую наживку не ест...

Русик вскакивает и, не слушая спокойных, рассудительных слов Ивана Сафоновича, бежит в распахнутую дверь: очень хорошо придумала мама, что выгнала его, давно пора, она почти всегда его выгоняет, как только он начинает спорить, – не хочет, чтобы огорчался Иван Сафонович и долго сидел за столом Русик, ковыряя карандашом тетрадную бумагу. В сенях он хватает ведра, не сбавляя разгона, бежит к колонке на улицу.

У колонки стоит Федька Портупейко, сосед. Ведро у него уже полное, но он держит рычаг, будто прижимает какого-то фыркающего зверя к земле, вода течет из ведра в канаву.

– Портупей! Зачем воду расходуешь?

– А чо, твоя, да?

– Общественная,

– Во, значит, не твоя.

Русик негрубо отталкивает Федьку – драться не хочется, Портупей старше немного, а драться не умеет: карябается, кусается,– ставит свое ведро, ложится животом на рычаг, вода тяжело бьет в цинковое днище, гремит.

– Чо, твой Иван Сафонович лекцию закончил? Умный ты скоро будешь, как Академия наук.

– Соображал бы ты чего. Иван Сафонович – мастер, его народ уважает. И потом, он не мой, Нинуськин отец.

– Бабам юбки шьет, ха!

– Твой канализацию чистит!

– А твой матрос – вся ж... в ракушках!

Русик поворачивается к Федьке Портупейко спиной, подставляет другое ведро, наполняет его чуть выше половины – мама запрещает ему носить полные,– берет ведра, молча идет к дому. Федька тоже минуту молчит – не ожидал он от соседа такой железной выдержки, – затем, опомнившись, пискляво хохочет. Пусть, драться все равно не стоит. Виновата во всем Портупейчиха, мать Федькина,– она хотела, чтобы Иван Сафонович сшил ей по знакомству костюм из кримплена, а тот прогнал ее да еще сказал: «Такие, как вы, подрывают устои нашего народного общества». Ох, и разоралась Портупейчиха! Обещала подать заявление в суд за оскорбление честной личности, вывести всех «на чистую воду», досталось и нашей Машеньке – обозвала ее нахалкой, отбившей старого мужа у многодетной порядочной женщины.

Вылив в железную бочку воду, Русик отдохнул немного, а когда мимо изгороди, нарочито близко, с полными ведрами протопал Федька, корча глупые рожи и приговаривая: «Ап, Руслан! Ап, хорошая собачка!» (у сторожа Будынка твирчисты овчарка есть по имени Руслан), он снова пошел к колонке, чтобы успеть набрать воды и не встретиться с нахальным Портупеем.

Ведер двадцать Русиковых поместилось в бочку; она запотела, возле нее было прохладно Русик окунул голову, потом смотрел в затихшую гладь воды, как в большое круглое зеркало, и удивлялся, радовался, что он вовсе не рыжий – черный, почти негритос, а вокруг его головы – белые-пребелые облака среди густо-синего неба, похожего на тихое море.

Вышла Мать наша Машенька, – значит, Иван Сафонович и Нинуська отдыхают, у них послеобеденный обязательный мертвый час, – потрогала холодную бочку, поворошила мокрый ежик Русика, сказала:

– Молодец, Рыжик, спасибо. Вечером польем грядки, пусть вода согреется.

Под навесом летней кухни она стала постукивать кастрюлями, полоскать тарелки, для себя напевая:

 
Улица, улица,
Улица родная,
Милая и тихая моя...
 

Эту песню очень хорошо поет Боря-венгр, массовик писательского дома, такой худой, узколицый, проворный человек, с присвистом произносящий русские слова, всегда делающий ошибки в киноафишах, особенно на буквы «а» и «о». Кто-нибудь исправлял буквы, зачеркивал и приписывал сверху нужные, однако Боря не обижался, обещая когда-нибудь изучить русскую грамматику. Зато играет он на любых инструментах; у него был свой оркестр из четырех местных патлатых ребят, единственный на всем берегу. Мог Боря-венгр и один чуть ли не всех заменить: садился, ставил перед собой микрофон, брал на колени аккордеон, левую ногу – на барабан, правую – на медные тарелки, да еще какая-то органола впереди, чтобы временами подыгрывать электронными стонами. Издали послушаешь – оркестр гремит. А как поет Боря! Говорят, у него не очень сильный голос, в настоящую эстраду ему не попасть, зато азартно веселый, отчаянный. И поет он по-своему, немножко иностранно. Раз послушаешь – хочется навсегда запомнить, самому петь. Много знает песен Боря-венгр, может любую исполнить по заказу: «Шаланды, полные кефали», «Купите бублики», «Мама, я летчика люблю», «Ча-ча-ча», «Раскинулось море широко» и особенно эту, про улицу родную, улицу, которую надо спасать от больших домов, потому что она «милая и тихая», по ней собаки бегают добрые, «старенькие дворники подметают дворики» и всем на свете улыбаются.

Раз в неделю Боря-венгр устраивает концерт посреди широкой аллеи Будынка твирчисты, собирается много народу, приходят из соседних пансионатов и санаториев, отдыхающие танцуют, поют вместе с Борей. Мальчишки со всего берега тут. Далеко слышны песни, музыка. Вот и Мать наша Машенька поет «Улицу», а Русик никогда не видел ее на Бориных концертах.

Ему делается грустно, немножко жаль маму: все ей некогда, все она работает; и за себя обидно, особенной, чуть завистливой обидой: ведь Боря-венгр будет чьим-нибудь отцом, женится – и сын у него появится. Здорово сыну иметь такого отца! Моряк, матрос первого класса – хорошо, но талантливый человек, которого все любят, еще лучше, хоть он и на суше пока живет.

– Мам,– сказал Русик, чувствуя, что уже не может слушать ее нежно-печальное пение,– я пойду, а?..

– Сегодня не пущу, Рыжик. Сегодня я дома. Море твое никуда не денется, а я тебя мало вижу. Пойди в боковушку свою, скоро полдничать будем, я пирожков с вишнями испеку.

Русик вздыхает, послушно идет в дом, да и жарко уже; сейчас бы искупаться, возле воды пересидеть знойное время, но можно и дома, раз мама не пускает, все равно она говорит и знает: «Мой сын на море растет...» Дом родной тоже нельзя забывать, в нем летом прохладно, зимой тепло.

Дверь спальни открыта, Иван Сафонович спит, высоко подложив под спину и голову подушки. Полосатая пижамная куртка расстегнута – «для облегчения дыхания», – грудь белая, с редкими седыми волосами. Она вспухает и опадает рывками, будто раздувает внутри себя булькающий и сипящий самовар, а нос, вздернутый и потный, пышет невидимым паром. Можно подумать, что и во сне Иван Сафонович спорит с кем-то, учит правильной жизни, но более сердито и неуступчиво.

В комнате-боковушке пахло соляркой, пеньковыми канатами, копченой кефалью. Русик плотно припечатывает дверь, словно боится выпустить эти запахи, крутит у окна штурвальное колесо, осматривает свою капитанскую рубку – спасательный круг, потерянный «Строптивым», компас, карту Черного моря... и видит рядом с фотографией Максима Задорожко нарумяненный портрет Ивана Сафоновича. Нинуська приколола его двумя булавками покрепче,– длинными, такими при раскройке скрепляют куски материала. Когда она успела, нахальная девчонка? Почему не хочет повесить своего отца над собственной кроватью, около своей голопузой фотокарточки? Как не понимает эта полуродная сестричка, что нельзя вешать рядом закройщика, даже самого лучшего, с моряком – в форменке, тельняшке и мичманке, лихим, усатым, смело улыбающимся? Иван Сафонович просто толстый и смешной возле Максима Задорожко, как... ну как деревянная баржа рядом с ракетным крейсером.

Русик снимает раскрашенный портрет, держит двумя пальцами за уголок, минуту или две думает: «Изорвать его? Спрятать?..» Но Иван Сафонович может обидеться, он не виноват вовсе, Нинуська разревется: «Мой папуля луче!» И Русик догадывается, что ему надо сделать. Берет из своего корабельного ящика-рундука молоток, четыре гвоздя с широкими шляпками, выходит в большую комнату и приколачивает портрет над спящей Нинуськой – намертво припаивает к стене. Пусть попробует кто оторвать! Каждый любит родного отца, всем известно, но зачем навязывать его другим?

Нинуська проснулась, захныкала, не разлепляя кисло заплывших глаз. Русик на цыпочках пробрался в боковушку, Нинуська принялась нудно звать «папулю», потом зашлепала босыми ногами к распахнутой во двор двери и на пороге разнюнилась, будто от горькой обиды на Русика. Она, конечно, ничего еще не увидела, а почувствовать что-то для себя неприятное вполне могла – она как старушка бывает догадливая,– вот и маме жалуется:

– Руся тук-тук мне по головке.

Нелегко дома, в семье, особенно в субботу и воскресенье. Какая-то тесная толкучка получается. Много разговоров, еды, деть себя некуда. Скорее бы вырасти, в плавания уходить на месяц, на полгода. Вернешься, весь бородой заросший, и тебя встречают, цветок суют, целуют, коньяк покупают. Если рыбак и много рыбы наловил – оркестр духовой гремит.

Русик смотрит на Максима Задорожко, завидует ему. Он теперь дальше Кубы плавает, во все страны земного шара: супертанкер – корабль экстракласса, океанская махина. И отец – на нем, потому что крепких людей туда подбирают... Как мог Витька-дуроход поверить, будто этот с гнилой железяки «Орла» – настоящий Максим Задорожко! Посмотрел бы сначала фото. Ничего похожего! Тот угрюмый и бритый, этот с моряцкой бородкой и развеселой отважной улыбкой. Тот боцман, этот старший матрос. Зачем ему боцманить – занятие для малообразованных, – он мореходку окончит заочно и сразу штурманом или капитаном станет.

– Правильно, папка? – спрашивает Русик, и кажется ему, что Максим Задорожко согласно хохочет и кивает белой мичманкой в ответ.

Из большой комнаты слышатся голоса, там смеются, переставляют стулья, визжит Нинуська, звякают тарелки.

– Русик! – зовет мама. – Пирожки кушать!

– Ладно, папка, мы с тобой еще поговорим. Сейчас, видишь, полдничать надо. Заедает семейная жизнь.

На столе, на всегдашнем Русиковом месте, стояла полная чашка молока и кусок вишневого, заплывшего алым соком пирога в блюдце. Нинуська уже измазала мордашку, Иван Сафонович аккуратно делил свою порцию на узенькие пластинки, напоминавшие пирожное. Мать наша Машенька сидела, остужая на коленях красные от печного жара руки,– она не будет есть пирог, она напробовалась и нагляделась, пока пекла его.

Все-таки и дома хорошо иногда отдохнуть; живот полный, ночью потом спишь крепко, к морю придешь утром – словно давным-давно не видел моря, плакать хочется, радоваться, кричать, что есть такая синяя соленая вода и ее много-много, всем в мире хватает.

Мимо окон кто-то прошел, заскрипели ступеньки крыльца, из сеней спросили:

– Можно к вам?

– Прошу,– сказал спокойно Иван Сафонович, неторопливо поднялся, прошаркал сандалиями без пяток навстречу, однако не дошел до двери, как бы желая лучше рассмотреть тех, кто сейчас войдет.

Из сумерек сеней возникли и сразу остановились, перешагнув порог, лейтенант в фуражке с голубым околышем, в легкой, но строго подтянутой гимнастерке и молодая женщина, одетая по-курортному: коротенькое белое платье, белая панамка, белые босоножки. Женщина была загорелая, светлоглазая, а лейтенант бледнолицый и чернявый, даже руки у него светились какой-то холодноватой бледностью; наверное, совсем недавно прилетел на юг. Они засмущались, диковато оглядываясь, вежливо кивая, затем лейтенант остановил взгляд на Иване Сафоновиче, слегка нахмурился, спросил, кашлянув,– уж слишком громко, по-командирски у него получилось:

– Вы будете мастер Кожемякин Иван Сафонович?

– Собственной личной персоной перед вами.

– У нас, понижаете, важное дело. Хотим сшить ей, – лейтенант взял под руку женщину, подвинул ее вперед. – Хочу сшить жене платье, брючный костюм. В ателье, сами знаете, не дождаться. Она вот раньше прилетела, говорит – и на очередь не записывают. Мы вам...

– Минуточку,– подняв ладонь, придержал лейтенанта и как бы попросил слова Иван Сафонович. – Сразу и категорически предупреждаю: заказы дома не принимаю, пошивкой не занимаюсь. Было, допускал раньше, научен людями... Исключение делаю для инвалидов войны, Героев Труда, многодетных матерей. Опять же не дома, помогаю по месту работы – в ателье «Фиалка». Вас неправильно информировали, а может, подослали для проверки моего поведения.

Лейтенант и его жена не ожидали, конечно, такой речи, улыбки заледенели на их лицах, они чуточку попятились к двери, и женщина вроде бы потянула мужа совсем из дома. Лейтенант нежно отстранил ее, упрямо шагнул, ловя вялый взгляд Ивана Сафоновича вдруг посветлевшими и по-военному немигающими глазами:

– Исключение. Понятно... Товарищ Кожемякин, мы с Севера, самого крайнего. Первый раз на юге, недавно расписались. Нам скоро улетать. На Север. А она чуть не плачет... Разве мы не заслужили... не заслужили исключения?

– Так, молодой человек, можно сказать, убедительно говорите. Верю и понимаю. Однако тут, знаете, сколько... – Иван Сафонович осекся: сбоку к нему приблизилась Мать наша Машенька, что-то шепнула в ухо. Впервые он чуть растерянно повел руками, но сразу посуровел, даже головой досадливо тряхнул. – Молодожены, если я не ошибаюсь? Когда поженились? Документ можете представить?