Текст книги "Речитатив"

Автор книги: Анатолий Постолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Треугольник

Юлиан взял с прикроватной тумбочки бутылку с водой, сделал несколько жадных глотков и протянул бутылку Виоле. Он ощущал в теле приятную пустоту сосуда, готового наполниться вновь горячей дрожью гормона. Предчувствие коитуса зарождается, как вибрация в рельсах, созданная мощной тягой локомотива за несколько секунд до его появления из черной дыры тоннеля. И внезапно рвущийся к небу рев в басовом регистре резко меняет окружающий пейзаж, поднимая в воздух стаи птиц с нотных станов провисших проводов.

– Интересно, догадывается ли мессир Варшавский, чем мы с тобой только что занимались? Если он настоящий провидец и сейчас сидит на коврике погруженный в очередную асану, то он должен понимать, что мы не юные пионеры, думающие как бы приспособить путаные мысли Нострадамуса к делу победы над классовым врагом. Мне кажется, он должен зубами скрипеть, увидев, как мы тремся друг о дружку. Да?

Он повернул голову в сторону Виолы, но лица ее не видел в темноте.

– Что-то ты никак от него освободиться не можешь, – сказала Виола. – Он тебе не друг, не враг. Вы поговорили всего пару часов, а ты ему никак не можешь простить его существование.

– Понимаешь, Ключик, у меня возникло странное ощущение, что он очень незаметно, но основательно проникает в нашу жизнь. Я представил себе это как необычный оперный треугольник: Дон Жуан, Донна Анна и Командор.

– Командор – это Варшавский?

– Да.

– Жюль, ты подумай, что говоришь. Командор – отец Анны. У тебя опять идет фрейдистский выверт.

– А разве он не муж? Я, честно говоря, не очень внимательно читал титры, а за итальянской речью, особенно в вокальном воспроизведении, не уследишь, тем более без знания языка.

– Нет-нет. Донна Анна – дочь Командора.

– Допустим. Хотя мне казалось, что у них супружеские отношения. Но даже в этом случае треугольник остается, если говорить о психологическом портрете. Я весь вечер наблюдал за ним… за Варшавским. Он хотел навязать тебе свою опеку учителя над учеником, и одновременно ты у него вызывала совсем другие эмоции, которые он безуспешно пытался скрыть под маской рассудительного гуру… То есть он хотел и одновременно боялся искушения. А как он сегодня смотрел на тебя! Вроде бы так же надменно, как на всех окружающих, но в глазах у него то и дело мелькала какая-то растерянность. Он ведь любит говорить о высокой морали, о нравственном долге… И вдруг эта башня из десяти заповедей начинает давать трещину под давлением неуловимых сил, которые я бы назвал рассеянными лучами женского очарования: мимолетно брошенный взгляд… милая ужимка… закушенная губа… Такие вот пустячки, а он уже ими заарканен… Понимаешь?

– В этом нет ничего странного. Он смотрел на меня так, как смотрят почти все мужчины. Ты ведь не с луны свалился, Жюльен. Меня многие хотят – разве ты не знал? И это для многих вроде назойливого мотива. Они его готовы насвистывать днем и ночью, в надежде, что на их призывный свист женщина обязательно откликнется. Это все типичный мужской шовинизм. Ты себя в этом треугольнике сделал Дон Жуаном, а Варшавского одновременно карающей силой и неутоленным обольстителем, потому что внутренне тебе приятен такой расклад. Ты и здесь все строишь по законам психоанализа. И еще мне кажется, ты боишься Варшавского, а мне это обидно, потому что ты – мой мужчина, слышишь? И меня никакие другие варианты не устраивают.

Она зажгла ночник и села на кровати, подтянув колени к подбородку.

– Посмотри на меня. Что ты видишь?

– Вижу молодую цветущую женщину, которая отдалась мне по полной программе и, если я не просчитался, кончила пять раз.

Виола расхохоталась.

– Ты считал? Обычно это делают бабы и бывают счастливы, когда сбиваются со счета. Ты, Жюлька, очень на себе сконцентрирован и очень при этом ревнив. Прямо Отелло какой-то. Запомни, ревность для психолога – это плохой советчик. А насчет молодой цветущей женщины – спасибо, но и ты мужичок в самом соку, я тебе это много раз говорила. Только ревнив не по делу…

– Да, я ревнив, черт меня дери! Я ревнив, но это происходит, потому что ты того стоишь. Ты архисексуальна. Любой твой жест приобретает окраску соблазна. Ты тряхнешь гривой, и уровень тестостерона в округе тут же подпрыгивает.

– Ах, бедняжка, будто тебе нечем тряхнуть.

– Чем я могу тряхнуть… разве что стариной.

– Дурак ты у меня, – сказала Виола, обнимая его и ложась на него сверху. И вот тебе совет: никогда не занимайся подсчетом своих побед и не спрашивай женщину, сколько раз она кончила и кончила ли вообще. Правду вряд ли узнаешь. На самом деле я кончила сегодня два раза, а еще несколько раз была очень близко, но немножко переигрывала, чтобы тебе потрафить. Понял?

Типун

В понедельник утром машина Виолы не завелась.

«Сглазил, черт!» – сквозь зубы выдавил Юлиан. Он срочно вызвал буксир, и машину отволокли к механику. Юлиану пришлось везти Виолу на работу на своем красном «мустанге». Пока они тащились в трафике по Пятому фривею, Юлиану мерещился Варшавский в белом хитоне, сидящий в позе лотоса и монотонно бубнящий одну и ту же сутру: «Проверьте приводной ремень и поменяйте аккумулятор». С облегчением он вздохнул только через пару часов, когда ему позвонил механик и сказал, что нарушился контакт аккумуляторной клеммы….

– А сам аккумулятор в порядке, менять не надо? – осторожно спросил Юлиан.

– Аккумулятор в норме, – ответил механик.

– А ремень ты проверил, не свистит?

– Уже не свистит, – успокоил механик. – Туда, видно, песочек попал, я побрызгал аэрозолем, мотор крутится как новенький.

– Первый прокол неуязвимого Козлевича, – с удовольствием объявил Юлиан Виоле в тот же вечер. – Аккумулятор в полном ажуре.

– Я с самого начала не придавала этому серьезного значения, – сказала Виола. – Ему надо было пустить пыль в глаза.

Хотя в его рассуждениях, мне кажется, есть смысл. Предметы, которыми мы владеем, все же как-то к нам привязаны – или мы к ним. Согласись.

– Конечно, если я возьму и открою твою пудреницу, чтобы посмотреть в зеркало, на меня оттуда глянет малопривлекательная физия мизантропа-психоаналитика, у которого лысина постепенно становится частью лица. А ты, заглядывая в это же самое зеркальце, видишь пухлые губки, хорошенький носик и не менее хорошенькие глазки.

– И морщины под этими глазками, особенно по утрам, – добавила Виола.

– Но ты тут же попудрилась, и зеркальце тебе поет дифирамбы.

– Так ведь у тебя свое зеркальце на этот случай есть. Ты забыл? Оно именно с тобой разговаривает, а не со мной. Помнишь, Варшавский говорил о помазке, который остался после смерти его отца? Для меня в этом есть что-то… пусть просто толчок к воспоминаниям, но ведь они возникают не на пустом месте. Вещи – единственные свидетели чего-то, навсегда исчезнувшего из жизни… Ты не согласен?

– Да-да, простые незамысловатые вещи, которые Варшавский тут же превращает в вещественные доказательства.

– Не ворчи, Жюль, будь добрее. Не отнимай у человека хорошее ради того, чтобы поставить на его место плохое, потому что тогда человек легче укладывается в твою негативную схему. Он, кстати, час назад звонил. Поблагодарил за вечер. Спасибо, говорит, за вкусно приготовленную кашу и не менее аппетитные разговоры». На что я ему отвечаю: «Не утешайте, мне до сих пор стыдно за эту кашу». А он вдруг засмеялся совершенно таким, знаешь, искренним смехом и сказал: «Я понимаю, что вам эта каша поперек горла встала. А Юлиан весь вечер просто маялся от тоски по мясу. Я же по глазам видел. Знаете, – говорит, – есть такая старая русская поговорка про гречневую кашу: горе ты наше, гречнева каша. Есть не хочется, а выкинуть жаль…»

Юлиан засмеялся, похлопывая себя по животу:

– Представляю, как она ему самому надоела. Странно все-таки устроен человек. Еда ему не доставляет удовольствия. Но философия у него непробиваемая: мясо – от лукавого, а вот каша – то, что народ прописал. Видимо, свои голодные фантазии он удовлетворяет только в процессе готовки. Не удивлюсь, если он бормочет над кашей заклинания, а может быть даже, совершает ритуальные танцы…

– Он, кстати, собирается нанести тебе в четверг визит. Просил, чтобы ты позвонил ему накануне, в среду, и вы обговорите детали.

– Что же он, интересно, собирается делать? Окуривать мой офис ладаном? Глушить чертенят мухобойкой? А может быть, обрызгивать скипидаром стены?

На последних словах Юлиан широко зевнул и несколько раз комично перекрестил рот. Виола прыснула в ладошку.

– Ключик, а почему раньше рот крестили, когда зевали?

– Ну… я думаю, как бы закрывали на замочек, чтобы нечистая сила на язык не села.

– Правда? – спросил Юлиан.

– Правда, – без тени улыбки ответила Виола. – У этой нечистой силы даже есть имя.

– Какое имя?

– Типун! – тут она сама не выдержала и расхохоталась, обхватив Юлиана за шею и жадно целуя в губы. – Будешь болтать – заработаешь типун, – прошептала она, а будешь меня любить – получишь в подарок мой язычок, а он такой сладкий…

– Кстати говоря, о подарке. Что тебе подарить?

– Мне?

– Виола, очнись, у тебя в субботу день рождения. Мы идем в ресторан, ты забыла?

Виола ничего не ответила. В глазах ее мелькнула тревожная нотка и тут же погасла, унося в заресничную страну свою тайну.

– Да-да… День рождения.

– Не слышу радости в голосе.

– У нас на работе начались увольнения, стало мало заказов, все ходят взвинченные… Какое уж тут настроение…

– Ключик, ты же для них, как «Wonderwoman», решаешь самые запутанные головоломки, не боишься принимать решения. Только отсутствие корпоративной стукаческой логики мешает тебе продвинуться по служебной лестнице.

Она грустно улыбнулась и беспомощно пожала плечами.

Зеркальце

Ключ повернулся с легким щелчком, и Юлиан вошел в свой офис. Жалюзи были полузакрыты. Мигала лампочка автоответчика. Юлиан сел в свое кресло и закрыл глаза.

Грустная улыбка Виолы мелькнула перед ним, будто одиночный цветной снимок, выхваченный наугад из груды черно-белых фотографий. Он включил автоответчик.

«Жюль, – прозвучал ее голос. – Когда будешь резервировать ресторан на субботу, – не забудь, что кроме нас будут еще две пары – Гельманы и Устиновы. Всего шестеро. Ирена не придет, она улетает по делам в Сан-Франциско. И позвони… мне очень грустно. А лучше приезжай пораньше, ладно?»

Он медленно поднялся, подошел к окну и открыл жалюзи. Тяжелые темно-зеленые листья магнолии выглядели как драпировка на сером полотнище неба. Шум улицы почти не проникал в комнату через плотно затворенные окна.

Кабинет у него был небольшой, но достаточно уютный, с той необходимой долей прайвеси и неуловимой гармонии, которые по замыслу должны снижать давящий элемент чужого – то есть его – присутствия до минимума. Он постарался избежать нагромождения мебели, и, кроме рабочего кресла, журнального столика и удобного диванчика для пациентов, все остальное – высокая амфора у окна, односекционный стеклянный книжный шкаф у двери и настенная вешалка в углу, казалось, принадлежали к плеяде молчаливых слуг, не показывающих свое присутствие до того момента, пока их не окликнут. Две нейтральные фотографии на стене, словно потайные окна, струили в комнату неяркий свет приглушенной реальности.

Аскезу интерьера смягчало несколько предметов, примостившихся на журнальном столике: неглубокая круглая ваза, в которой мягкой грудой лежало саше, диспенсер с салфетками и простенькая багетная рамка, в каких обычно держат семейные фотографии. В рамку, однако, было вставлено зеркальце – элемент, необходимый Юлиану по той простой причине, что ему не всегда удавалось контролировать выражение лица во время приема пациентов. Когда он только начинал свою карьеру психолога, его старший брат, служивший менеджером в большой ювелирной компании, как-то сказал ему: «Для психотерапевта ты очень прозрачен. Поработай с мимикой. Я уже несколько раз замечал, как кривится твоя улыбка, когда ты вынужден слушать какого-нибудь зануду. Создается впечатление, что ты мужественно терпишь зубную боль, а если личность говорящего тебе неприятна, то кажется, что у тебя болят все зубы сразу».

Зеркальце на журнальном столике стало своего рода контрольной лампочкой. Юлиан заглядывал в него довольно часто, проверяя «статус лица», как он любил говорить. Статус нередко выглядел весьма кисло. «Я, оказывается, не умею скрывать самую опасную эмоцию в моей профессии – скуку, – сказал он однажды Виоле. – Если человек несет чушь или переливает из пустого в порожнее, я начинаю смотреть на него, как инквизитор на еретика…».

Юлиан взял рамку в руки. «Кушать не хочется, а выбросить жаль» – произнес он, подражая голосу Варшавского. Зеркальце без уловок показало кривую ухмылку на лице Юлиана. Он что-то вспомнил, взглянул на часы, затем достал из своего «дипломата» маленький диктофон и скороговоркой произнес: «Не забыть в понедельник позвонить доктору Ле Беллу в связи с транссексуалом и поделиться своими соображениями».

Прана

Он выключил диктофон, и в ту же секунду в дверь вежливо постучали. Юлиан быстро встал из-за стола, несколько секунд помедлил и негромко произнес: «Входите, Леонард». Дверь отворилась.

– Не помешаю? – спросил Варшавский, переступая порог.

– Нисколько. Мы же договаривались. Присаживайтесь, – Юлиан качнул головой в сторону диванчика.

Но Варшавский будто не слышал его. Он закрыл глаза и сложив ладони лодочкой приблизил их ко лбу.

Магнолия за окном вдруг вся затрепетала от резкого порыва ветра, и одна из веток даже ударила в стекло, словно просила впустить ее.

«А ведь такое уже было… в моем сне», – мелькнуло в голове Юлиана.

– Вы давно сняли это помещение? – спросил Варшавский.

– Не очень. В начале июня.

– А вы помните детали?

– Какие детали?

– Вы сами нашли это место? По объявлению?

– Нет, конечно. В Америке для этой цели существуют специальные агенты. А почему такой интерес к скромной обители психотерапевта?

– Объясню. Скромная обитель психотерапевта на самом деле таковой не является. Почему именно вы стали счастливым избранником? Случайность ли это или преднамеренный, далеко идущий расчет – не знаю. Но в случайности такого рода я не верю. Так вот: по невероятному разбросу вероятностей в масштабе единица на миллион именно ваш офис оказался открыт для максимального проникновения энергии космоса – чистой праны в ее наиболее мощном проявлении. Прибор зашкаливает, понимаете?

– Какой прибор, Леонард? Не говорите загадками.

– Прану, которая пронизывает космос, можно представить в виде энергетического столба, несущего в себе молекулы мировой души и даже отголоски высшего разума. Таких мест на планете немного. Это дыры в биосфере, через которые проникает космический поток невероятной потенции. Они встречаются на Тибете, в Сибири, на Амазонке… Но там, где пустила корни цивилизация, подобное явление – чрезвычайная редкость. Вы, сами того не подозревая, стали обладателем немереного богатства.

– А мой сосед со второго этажа, тот парень, что подо мной, тоже сейчас балдеет от присутствия мировой души, сам того не подозревая?

– Юлиан, отбросьте в сторону ненужный сарказм. Все очень сложно… и одновременно просто. Когда я говорю «столб космической энергии», не превращайте его в столб пыли, которую сейчас высветил луч солнца. Ваше трехмерное видение мира не вмещает в себя многомерность космоса. Эта энергетическая река может прерываться здесь, на уровне Агни, то есть вашего третьего глаза, чтобы возникнуть вновь где-нибудь в пустыне Гоби или в глухой литовской деревушке, куда я попал много лет назад, в начале семидесятых. Знаете, какая произошла со мной интересная история? Я со своим приятелем – он года на три старше меня – решил прокатиться по Прибалтике на новом «Запорожце», который папа моего приятеля приобрел, простояв в очереди почти двадцать лет. Этот красный карлик в те годы нам казался даром небес, хотя долго после нашей поездки мне вспоминался его капризный нрав и изнурительные попытки постоянно прикупать у каких-то жуликов жиклеры – простую резиновую прокладку, из-за которой все время со всех дыр что-то подтекало. И вот, недалеко от Пане-вежиса мы остановились в небольшой деревне, где крестьяне по сходной цене продавали домашнее пиво, которое сами же и варили. Мы зашли в покосившуюся хату, похожую на хлев, и я тут же понял, что над этой развалюхой находится истинный рог изобилия космической праны. Я даже ощущал покалывание на коже – благодатный дождь мудрости и любви… И мне хотелось тут же поделиться несказанным чудом с людьми, которые из поколения в поколение ютились в этой хате с земляным полом. Но меня бы приняли за сумасшедшего. В доме жил глухой старик с культяпкой вместо ноги, молодая женщина с морщинистым изможденным лицом, немытые болезненные дети… Жалкий мир нищеты и запустения, слепые кроты, не ведающие о красоте окружающего мира. И надо же, сегодня – в Лос-Анджелесе, в этом капиталистическом гнездовье, второй раз за всю мою жизнь я сталкиваюсь с подобным откровением сил небесных.

Варшавский неожиданно стал строг лицом и, подняв глаза, произнес: «Отче наш! Да святится имя Твое!.. Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…»

Потом он размашисто перекрестился и сделал небольшой поклон в сторону амфоры у окна.

Юлиан стоял, прислонившись к своему книжному шкафу. Вид у него был довольно растерянный.

Амфора

– Вы верите в карму? – неожиданно спросил его Варшавский.

– Я даже не знаю, есть ли у меня готовый ответ… – Юлиан потер ладонью лоб. – Карма, карму, кармой… Если слово часто повторять, смысл теряется. А именно это слово треплют языками все, кто только может. Кармические связи, кармический узел… Какая-то словесная эквилибристика.

– Вы правы, – согласился Варшавский. – Большинство употребляют понятие «карма» всуе, не вглядываясь в закономерность событий и в жизненные катаклизмы. Но в этой небольшой комнате, пронизанной божественным светом, карма переступает границу мифа и становится частью вашей, моей, любой жизни, которая окажется под этим сконцентрированным прожектором. – Варшавский подошел к дивану, погладил рукой высокую изогнутую спинку, усмехнулся и сел, поудобнее вытянув ноги. – Вот видите, я безо всяких колебаний оседлал ваш любовный диванчик и готов к перекрестному допросу.

– Перестаньте, – махнул рукой Юлиан, резко крутанул свое кресло против часовой стрелки, но также неожиданно остановил его. – Я здесь никого не допрашиваю. Люди делятся со мной своими переживаниями, страхами… Я приемник. Они – трансмиттеры. Влияю ли я на их судьбу – не знаю. Но определенно знаю из своей собственной жизни, что рок или карма, если угодно, преследует и настигает человека рано или поздно. Это случилось с моим отцом…

Юлиан сел в кресло. Лицо его было сосредоточенно. Он пригладил ладонью волосы и посмотрел в окно.

Варшавский слегка развел руками:

– Что же вы замолчали? Разве вам не хочется выговориться мне после того, что вы услышали?

Юлиан усмехнулся:

– Мы, вроде, поменялись ролями… впрочем, меня такие вещи не сильно волнуют. Во время учебы в колледже мы, студенты, часто менялись ролями с преподавателями, играли, как вы говорите, и психов, и психоаналитиков… Странно, что я вспомнил своего отца. Он всегда смеялся над подобными вещами. Был очень земной человек: ни в Бога, ни в черта не верил, любил выпить, блеснуть своим остроумием перед красивой женщиной. Все меня в нем восхищало: бравада, умение очаровать собеседника, военная выправка. Я ростом пошел в маму, к сожалению… Отец у меня был высоким, очень физически сильным человеком. Меня, разумеется, не крестили, но фамилию записали материнскую, чтобы в жизни было меньше неприятностей. Так я стал Давиденко, а мог бы стать Перельмутером – по папе. Был он из Минска, и половина его семьи погибла на третий день войны после жесточайшей бомбежки города. Отец уцелел и через три месяца семнадцатилетним парнем уже оказался на фронте, два года воевал, был тяжело ранен, списан и после окончания войны поступил в военно-медицинскую академию, решил стать хирургом. К тому времени он уже знал, что почти все его родственники погибли… Смерть настигала всех по-разному… кого на фронте, кого во рву расстреляли… Бабку мою повесили полицаи после того, как белорусы, которые ее прятали у себя, испугались последствий и выдали немцам. В 1977 году мне исполнилось восемнадцать лет, а моему отцу пятьдесят четыре. Мы с ним родились с разницей в один день. Папа был еще полон сил и энергии. Но тут случилась одна история, которая неожиданно укоротила его жизнь. К тому времени у него было звание подполковника, он заведовал хирургическим отделением в военном госпитале и ездил на работу на трофейной немецкой машине. Это был «Опель» черного цвета. Знаете, я до сих пор помню запах, исходивший от этой машины. Современные автомобили такого запаха лишены. Может быть, его создают смесь дизельного топлива, горячего металла, потертой кожи на сиденьях… не знаю… Отца возил шофер-сверхсрочник, очень осторожный и дисциплинированный малый, но проклятая карма нашла обходной путь. Однажды зимой по дороге на работу отец задремал, машину неожиданно повело юзом прямо на снегоуборочный комбайн. Удар был несильным, но так как папа спал, его бросило вперед, он расшиб лоб о ветровое стекло, а главная сила удара пришлась на его правое колено, которое оказалось раздробленным. Отца оперировали его же товарищи по хирургическому отделению. Сложили коленную чашечку по частям, а через год с небольшим он умер от обширного инсульта. Ему не исполнилось даже пятидесяти пяти. Врач, который делал вскрытие, сказал мне, что отца убил тромб, возникший скорее всего в ноге от удара в коленную чашечку. Этот блуждающий тромб долго путешествовал по его телу, пока не попал в одну из магистральных артерий мозга. Я однажды рассказал эту историю американскому врачу-хирургу, но тот рассмеялся и стал меня уверять, что такого не бывает, не мог тромб из ноги попасть в голову. Я бы и сам усомнился, но мне не дает покоя одна мысль. Трофейный немецкий «Опель», на пассажирском кресле которого ездил отец, в годы войны мог с той или иной степенью вероятности принадлежать гестаповцу или чиновнику как-то связанному с массовыми убийствами, с холокостом… понимаете? То, что авария и травма повлияли на папино здоровье, – несомненно. Подобные вещи даром не проходят. А двигался ли тромб, как пуля замедленного действия по фатальному маршруту, или ослабевший организм потерял свою былую сопротивляемость – это уже не так существенно. Папа оказался последним из большой еврейской семьи, полностью уничтоженной немцами, и убила его немецкая машина.

– Карма, карма! – сияя глазами, закричал Варшавский и даже вскочил со своего места. – И это всё настоящее, никакой беллетристики, подгонки фактов, мифических историй. Всё настоящее!

Он порывисто выбросил руку и посмотрел на часы.

– Меня должны подобрать через пять-десять минут. Знаете, скажу вам откровенно, если бы завтра я потерял все деньги здесь, в Америке заработанные, открытие этой комнаты – уже высшее вознаграждение. И я вам, по-честному, немножко завидую. А это редко случается. Я себе цену знаю. Многие завидуют мне, а не наоборот. Потому что я – number one! И я, вы слышите, только я смогу подключить вас к этому каналу.

– Что значит подключить?

– Энергия, которая пронизывает ваш кабинет, не имеет аналогов, но для сравнения ее можно приравнять к радиоволнам. У вас в комнате неслышно звучат симфонии, джаз-оркестры и литературные диспуты, но вы можете все это услышать только, если подключитесь к эфиру. А для того, чтобы стать приемником праны и подключиться к космосу, нужно пройти через посвящение, произнести особую молитву…

– Только не сегодня. У меня сильно разболелась голова.

– Я могу снять у вас головную боль за несколько минут.

– Вместе с головой?

– Что? – переспросил Варшавский.

В эту минуту зазвонил его мобильный телефон.

– Ну вот, шофер меня вызывает. Он внизу, а перед зданием нельзя парковаться. Но мы с вами к этому разговору еще вернемся, – добавил он, уже закрывая за собой дверь.

Юлиан в оцепенении сидел несколько минут, глядя на линейные срезы солнечного света на стене, потом он поднялся и подошел к стоящей у окна амфоре. Купил он ее случайно у галерейщика на распродаже. Это была хорошо выполненная стилизация с микротрещинами на глазури и с искусно сделанным проломом посередине тулова. Создавалось впечатление, что амфору достали поврежденную с морского дна. Он прикоснулся пальцами к кромке горловины и заглянул в ее черноту.

Свет, который проник через пролом, оставил на внутренней стенке амфоры неясно очерченное пятно. Оно напоминало трепетное пламя свечи, хотя было сотворено из короткого, как побег-пасынок, солнечного луча. Этот луч отразился от стеклянной дверцы книжного шкафа и скользнул внутрь амфоры, подчиняясь не столько физическому закону, сколько императиву зарождения жизни, согласно которому даже самая матерая тьма, оплодотворенная лучом света, становится его постоянным соглядатаем и пособником.