Текст книги "Первый среди Равных"

Автор книги: Анатолий Левандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Лафайет бежал, плутократы и их приспешники получили по заслугам.

Ближайшая задача ясна: он должен стать членом Конвента или, по крайней мере, одним из главных администраторов провинции, чтобы вместе с другими патриотами, подлинными слугами народа, принять участие в управлении кораблём революции. Тем более что теперь-то уж, конечно, билькоки и лонгеканы ему не помеха – республиканский ураган сметёт их, как и прочую нечисть!

Не тут-то было. Через самое непродолжительное время Бабёфу приходится убедиться, что его высокопоставленные враги сумели приспособиться и к новому порядку вещей.

Поразительное дело! Все эти последыши феодализма, выкормыши абсолютной монархии, заправилы презренной судейской касты, как они быстро меняют кожу, как ловко умеют принять защитную окраску при любых переменах! Сегодня все они уже завзятые республиканцы и демократы, мало того, они с успехом ставят палки в колеса подлинным республиканцам и демократам, защитникам прав народа!

Это казалось невероятным, но факты говорили за себя.

65

В августе-сентябре Бабёф включается в предвыборную борьбу.

После большой программной речи, произнесённой на общем собрании граждан Руа, его делегируют в город Абвиль, где должно состояться избрание депутатов в Конвент от департамента Соммы. И здесь он сразу же сталкивается с грубым сопротивлением шайки Лонгекана. Бывший мэр не дает ему говорить. Под поощрительные выкрики своих клевретов он обвиняет Бабёфа как «бунтаря», пытающегося насильно навязать избирателям свою антиобщественную программу, шельмует его как общеизвестного «врага законов» и «насадителя дурных принципов».

Кандидатура Бабёфа проваливается.

Только с помощью комиссаров из центра удаётся ему кое-как преодолеть обструкцию: его избирают в Генеральный совет департамента Соммы.

Казалось бы, пост достаточно высокий.

Но при распределении обязанностей для Бабёфа не находится иного места в Совете, чем должность… архивариуса! Это для него-то, пламенного борца, рвущегося к активной деятельности!..

Нет, бывший февдист не склонен больше корпеть в пыли архивов. И хотя должность даёт какое-то обеспечение семье, помогает вырваться из тисков нужды, Бабёф задерживается в ней недолго: во второй половине ноября он направляется в Мондидье, чтобы принять участие в избирательной кампании дистрикта.

Мондидье… Не там ли пытались сжить его со свету оба Билькока, не там ли, совсем недавно, он сидел в подземелье? Подобные воспоминания не останавливают того, кто ныне называет себя Камиллом, а вскоре назовёт Каем Гракхом. Бабеф с присущим ему пылом кидается в борьбу.

Его главным соперником выступает все тот же Лонгекан.

При голосовании на должность прокурора Лонгекан одерживает победу, но Бабёфа избирают, хотя и со скрипом, в состав высшего административного органа дистрикта – директории Мондидье. 19 ноября он утверждён и через неделю вступает в новую должность.

Пребывание в ней окажется, как и можно предположить, недолгим: всего два месяца и одиннадцать дней. Но за это короткое время он сумеет сделать немало. Во всяком случае, вполне достаточно для того, чтобы восстановить против себя всех умеренных коллег и превратить их в послушных подпевал Лонгекана.

66

В центре его деятельности – экономические и социальные проблемы: земля, хлеб, удовлетворение насущных нужд неимущих.

Он чутко прислушивается к голосам из деревень дистрикта и по мере сил оказывает поддержку труженикам и обездоленным. Возвращение крестьянам незаконно захваченных общинных земель, учёт зерна для определения экономических возможностей каждого района, организация общественных работ ради обеспечения нуждающихся в хлебе – этим он занят ежедневно.

Внимание Бабёфа сразу же привлекают земли эмигрантов.

Уже с начала революции дворяне-аристократы побежали из Франции. Победа 10 августа значительно увеличила этот поток. Беглецы оставляли замки и поместья, рассчитывая вернуться после победы интервентов и сил внутренней контрреволюции. Их владения составляли сотни тысяч гектаров. В одной Пикардии владения бывших герцогов Лианкуров, маркизов Сокуров и графов Ламиров охватывали земли, достаточные для обеспечения целой армии бедняков. Между тем местные власти, вопреки всем революционным переменам продолжавшие льнуть к бывшей аристократии, упорно старались оградить земли эмигрантов от каких бы то ни было посягательств. Стремясь поломать эту традицию, бывший февдист добивается конфискации многих поместий бежавших дворян, чем конечно же озлобляет против себя советников директории.

Он понимает: надо, и как можно скорее, демократизировать административный аппарат. Казалось бы, падение монархии должно было привести к подобной перестройке. Но местные билькоки и лонгеканы повсюду – в городах и деревнях – либо саботировали новые выборы, либо протаскивали своих кандидатов. Не имея возможности помешать им на уровне департамента или дистрикта, Бабёф всеми силами поддерживал демократизацию городских и сельских коммун, невзирая на недовольство и противодействие остальных администраторов.

Но особенно лютую их ненависть вызывала его борьба с пережитками и внешними атрибутами повергнутой монархии. Ещё в начале процесса бывшего короля Бабёф предложил устроить «гражданское аутодафе» всему, что напоминало о «временах рабства». А после 21 января 1793 года – дня казни Людовика XVI – он сам организовал на главной площади города публичное сожжение королевских портретов и ковров с геральдическими эмблемами Бурбонов, прежде украшавших ратушу Мондидье.

Пылая негодованием, но обречённые терпеть все эти «выходки презренного демагога», соратники Лонгекана судорожно искали какой-нибудь зацепки, малейшего повода к тому, чтобы его дискредитировать, не рискуя при этом собственной головой.

И вот наконец такой повод представился.

67

История «уголовного дела» Бабёфа всегда изумляла Лорана.

Он несколько раз слышал о ней в подробностях от самого трибуна Гракха, а теперь познакомился и с документами, и чем больше раздумывал над всем этим, тем большее возмущение охватывало его.

Поразительным был сам факт.

В то время, когда шла бешеная скупка земель, когда в месяцы и недели хищническим, воровским путем создавались состояния, когда разномастные аферисты и ажиотёры пролезали во все щели государственного аппарата и, спекулируя на голоде и нужде санкюлотов, безнаказанно рвали головокружительные куши, они же посмели обвинить в подкупе и мошенничестве человека чистой души, самого горячего и бескомпромиссного борца за справедливость, честнейшего рыцаря правды и бескорыстия.

Мало того. Состряпав грязное дело, раздув его до абсурда, они добились вынесения чудовищного приговора, они сумели внушить самому Революционному правительству, плотью от плоти которого был Бабёф, недоверие к нему, они гноили трибуна долгие месяцы в тюрьме, и если даже на этот раз не сумели его уничтожить, то всё же в чём-то добились своего: «уголовное дело» продолжало оставаться страшным жупелом, которым они грозили трибуну до самого конца. Приходили и уходили режимы и правительства, робеспьеристов сменили термидорианцы, термидорианцам наследовала Директория, а «дело о подлоге» продолжало крутиться по инстанциям; через полтора года кассационный трибунал передаст его в уголовный суд департамента Уазы и вновь предпишет лишить свободы Бабёфа… Сделать этого не удастся только по той причине, что трибун, и так арестованный в связи с «Заговором Равных», уже ждал своей участи в вандомской тюрьме…

68

Франсуа Ноэль Камилл, энтузиаст своих принципов, подчас увлекающийся и восторженный, был по-детски доверчив к тем, кто казался ему обиженным, нуждающимся в поддержке и защите.

На этом его достоинстве и сыграли враги.

Как-то в конце января к Бабёфу подошёл председатель дистрикта Девиллас. Он выглядел смущённым.

– Послушай, коллега, – сказал он запинаясь, – ты не хотел бы сделать благое дело и помочь доброму патриоту?

Бабёф ответил утвердительно.

Тогда Девиллас поведал ему следующую историю.

Месяц назад с торгов была продана ферма. Её приобрел богатый буржуа Левавассёр. Согласно словам Девилласа, этот богач, овладев купленной землёй, безжалостно согнал с неё арендатора, честного труженика Дебрена. Между тем Дебрен и сам в состоянии купить арендуемый участок. Подчеркивая, что сам он, председатель, лично не присутствовал на торгах, Девиллас просил Бабёфа восстановить попранную справедливость, вычеркнув в акте о продаже имя Левавассёра и заменив его именем Дебрена. Эта странная просьба была поддержана самим Дебреном и членом местного трибунала Леклерком.

Если бы Бабёф задумался и всё взвесил, он понял бы, что перед ним ловушка: зачеркивать имя в законно оформленном акте месячной давности и заменять его другим с юридической точки зрения было недопустимо. Кроме того, – это выяснилось позднее – уверяя, будто сделка совершилась помимо него, председатель лгал: в действительности именно он, Девиллас, руководил декабрьскими торгами.

Однако скорый на решения и не имевший опыта администратора Бабёф, привлечённый возможностью «восстановить попранную справедливость» и поддержать «честного труженика» против «жадного богача», без долгих размышлений заменил в акте одно имя на другое и скрепил эту поправку своей подписью.

Через час исправленный акт попал в руки Лонгекана, и по его злобной радости, а также нескольким оброненным словам Бабёф сразу понял, какой промах только что совершил. Он тут же написал декларацию, в которой объяснил причину своего заблуждения и аннулировал сделанную правку.

Но было поздно.

Криминальный акт находился в руках врагов, и те немедля пустили его в ход.

После «расследования» происшедшего Генеральный совет директории дистрикта признал, что имел место «подлог, совершённый с корыстной целью». Вопреки очевидности, Бабёфа обвинили в том, что, будучи подкупленным, он пошёл на крупное должностное преступление.

6 февраля документ и решение Совета были направлены в департамент Соммы, который тотчас же возбудил судебное преследование против «бывшего администратора дистрикта Франсуа Ноэля Бабёфа».

Будучи уверенным, что департаментские власти, сплошь состоявшие из его врагов, не станут доискиваться истины, и прекрасно понимая, чем это ему угрожает, Бабёф бросил всё и помчался в Париж. Уже в столице, в начале апреля, он узнал, что обвинение против лиц, якобы его сообщников, снято. Это его успокоило. С наивностью невиновного он решил: раз оправданы те, кто считались его сообщниками, значит, прекращено дело и против него. И он перестал думать об этом, благо, хватало и других забот.

69

Если в период его административной деятельности нужда несколько отпустила Бабёфа, то теперь она обрушилась на его семью с ещё большей силой.

В Пикардии осталась Виктория, которой нечем было кормить детей. Сам Франсуа Ноэль, отправляясь в Париж, залез в долги и не знал, чем расплачиваться с кредиторами. Скитаясь по чердакам и подвалам города, он связывался со случайными людьми, для которых писал ходатайства. Но его клиенты оказывались проходимцами или же точно такими бедняками, как он сам, и при расчёте он получал гроши.

Не увенчалась успехом и его робкая попытка сотрудничать в парижской прессе.

И всё же попытка эта не пропала даром: благодаря ей Бабёф познакомился с человеком, которому впоследствии суждено было играть довольно важную роль в «Заговоре Равных».

70

Сильвен Марешаль вступил в революцию зрелым человеком – в 1789 году ему исполнилось тридцать девять лет.

Писатель, поэт, драматург, публицист, он ещё при старом порядке пострадал за свои атеистические стихи. Друг санкюлотов и сторонник «аграрного закона» – полного передела земли по принципу равенства, – Марешаль редактировал газету прогрессивного направления «Парижские революции».

Бабёф слышал много хорошего об этом журналисте, столь близком ему по социальным взглядам. Поэтому, лично не зная Марешаля, он отважился отправить ему письмо, которое начиналось словами: «К Вам обращается человек, философ, гражданин, изнывающий под бременем несчастья…» Познакомив публициста со своими бедами, Бабёф просил направить его в типографию для какой-либо работы, хотя бы в качестве наборщика.

Марешаль заинтересовался автором письма, согласился на встречу с Бабёфом и произвёл на будущего трибуна неизгладимое впечатление.

Правда, впечатление это сложилось не сразу. Маленький, робкий, с подвижным некрасивым лицом, заикающийся при быстрой речи, Марешаль поначалу показался Бабёфу каким-то беспомощным, незащищённым. Но это впечатление рассеялось, как только пошёл серьёзный разговор. Франсуа Ноэль оценил глубокий ум Марешаля, его недюжинные литературные дарования и, главное, почти полную тождественность его и своих убеждений. И хотя непосредственных практических результатов эта встреча не имела – в типографии «Парижских революций» не оказалось свободных мест, – Бабёф и Марешаль расстались почти друзьями. Возникшая между ними обоюдная симпатия сохранится и впредь, принеся в положенное время свои плоды.

В эти же дни могла произойти и другая встреча.

Бабёф и Лоран в одно и то же время ходили по одним и тем же улицам Парижа, воодушевлённые одними и теми же впечатлениями и надеждами и, может быть, не раз видели друг друга, не подозревая при этом, кто есть кто…

71

Бабёф прибыл в столицу в феврале 1793 года. Лоран – в конце марта, это было его первое посещение великого города. Поездке в Париж предшествовал ряд событий, прежде всего история с Паоли.

Когда-то знаменитый корсиканский патриот Паскаль Паоли был кумиром Лорана. Храбрый воин, талантливый администратор, реформатор и просветитель, казалось бы, сумел не только постоять за самобытность своего народа, но и упрочить его благополучие. Молодой публицист на страницах «Джиорнале патриотико» до небес превозносил славного борца, беззаветно отстаивавшего независимость острова сначала от генуэзцев, затем от французов. Восторгался Лоран и тем, как его герой принял французскую революцию. В 1790 году Паоли приехал в Париж, торжественно присягнул Учредительному собранию и под бурные аплодисменты произнёс прекрасную речь, в которой объявил, что сегодня, прославляя Францию, он ни в чём не изменил своим убеждениям – просто Франция стала иной…

Сказано было прекрасно – Собрание имело все основания назначить Паоли президентом Корсики,

К сожалению, то были лишь слова.

И понял это Лоран во время подготовки экспедиции на Сардинию. Понял, что экспедиция сорвалась из-за двусмысленного поведения Паоли, что Паоли стал на путь измены Франции.

Придя к подобной мысли, Лоран стал собирать доказательства. Ему удалось установить, что Паоли и генеральный прокурор Корсики Поццо ди Борго давно задумали свой план, решив «освободить» остров с помощью английского военного флота, что они имели прямые контакты с британским командованием и получали деньги от самого беспощадного из врагов Французской республики.

Медлить было нельзя.

Лоран оставил все свои дела и отправился во Францию.

В начале марта он высадился в Тулоне и связался с местными якобинцами. По его представлению Якобинский клуб Тулона вынес резолюцию, требующую ареста Паоли и Поццо ди Борго, как врагов французского народа. С этой резолюцией в кармане Лоран и прибыл в Париж.

Конвент выслушал посланца Корсики с глубоким вниманием и постановил вызвать обоих заподозренных для отчёта. Ещё больший эффект произвело ходатайство Лорана от имени жителей острова Сен-Пьер, просивших о присоединении к Франции.

Заслуги Лорана перед революцией были оценены по достоинству.

27 мая Конвент присвоил ему высокое звание французского гражданина.

Ещё раньше он был принят в центральный Якобинский клуб и лично познакомился с Робеспьером.

По-видимому, примерно в это же время с Робеспьером познакомился и Франсуа Ноэль Камилл Бабёф…

72

То, что происходило на улицах и площадях столицы этой весной, должно было живо напомнить парижанам весну 1789 года.

Как и тогда, повсюду собирались толпы мужчин и женщин.

Как и тогда, в парках и на бульварах, используя импровизированные трибуны, выступали народные ораторы.

Как и тогда, напряжённая борьба шла в степах Собрания.

Но партии, группировки и проблемы были иными, чем в начале революции.

В Конвенте сражались Жиронда и Гора.

Жирондисты, проигравшие процесс короля, оскандалившиеся после измены Дюмурье, потерявшие остатки своего престижа после начала вандейского мятежа, напрягали последние силы в борьбе с демократами-монтаньярами.

Но монтаньяры сами временами словно робели.

Слишком уж решителен был парижский народ!

Это он беспрестанно призывал законодателей к установлению «максимума» – к введению твёрдых цен на предметы первой необходимости. Это он ещё в феврале произвёл подлинный «штурм лавок», повергший в тревогу даже неустрашимого Марата.

Это он устами своих агитаторов, прозванных жирондистами «бешеными», разъяснял, что борьба против богачей, за хлеб, за единый налог, за «максимум» лишь разные части единого целого. А целое – благоденствие всех простых людей, санкюлотов. Но благоденствие не может быть достигнуто, покуда в стране хозяйничают жирондисты. Без их низвержения революция не может быть ни завершена, ни упрочена.

Санкюлоты день ото дня усиливали давление на муниципалитет.

По их почину 15 апреля тридцать пять секций Парижа, поддержанные Коммуной, подали в Конвент адрес с требованием изгнать жирондистов.

Это было началом конца Жиронды.

73

Бабёф быстро откликнулся на этот акт. 7 мая он отправил послание прокурору Коммуны Шометту, которого многие считали причастным к готовящемуся антижирондистскому восстанию. И это письмо он впервые подписал своим новым революционным именем: Гракх Бабёф.

«Какой момент наступил! От него зависят судьбы мира!..»

Такими словами начинает он письмо.

Обвиняя большинство депутатов Конвента в неспособности заботиться о нуждах народа, он выделяет одного лишь Робеспьера, как законодателя, который дал точное определение права собственности и указал пределы, которыми это право должно быть ограничено, чтобы не стать вредным для большинства общества.

«Ускорим шаг, – заключает Бабёф, – чтобы прийти к счастливому концу революций, когда наступят дни общего благоденствия, ещё неизвестного ни одной эпохе и ни одному народу».

Через несколько дней Гракх Бабёф встретился с Шометтом и получил постоянную работу, став штатным сотрудником парижской продовольственной администрации.

«Мои здешние друзья, – не без гордости пишет он жене на ведомственном бланке, – самые видные люди в Париже: Шометт – прокурор Коммуны: Паш – мэр; Гарен – член муниципалитета и продовольственный администратор; Робеспьер, Сильвен Марешаль, редактор «Парижских революций», и многие другие. Все эти люди оказывают мне самый ласковый приём, несмотря на мой жалкий наряд». И дальше он спешит успокоить Викторию – он уже больше не голодает: «Когда я у них бываю, меня всегда ждёт хороший обед, так что в остальные дни можно продержаться и на одном хлебе».

Интересное совпадение: это письмо датировано 27 мая, тем самым днем, когда Конвент пожаловал Лорана званием французского гражданина.

А ещё через несколько дней произошло наконец то, чего они оба дожидались с таким нетерпением: в результате народного восстания 31 мая – 2 июня жирондисты пали.

Монтаньяры, единомышленники Бабёфа и Лорана, оказались у власти.

Революция шла к своему апогею.

Итак, да здравствует якобинская республика! Отныне Гракх Бабёф связывает свою дальнейшую судьбу с демократами столицы. Он совершенно забывает о своих пикардийских гонителях – что ему какие-то билькоки и лонгеканы, если есть Робеспьер и Шометт!..

74

Летние дни 1793 года принесли не только победу партии Горы. Они привели революционную Францию к трудностям поистине небывалым.

Лидеры повергнутой Жиронды, бежав из-под нестрогого домашнего ареста в свои департаменты, подняли против якобинского Конвента всех недовольных. Юг и запад Франции запылали в огне контрреволюционных мятежей.

В Вандее и Лионе жирондисты сомкнулись с роялистами.

13 июля от ножа фанатички, подосланной из мятежного департамента Кальвадос, пал пламенный Друг народа – Жан Поль Марат.

Почти одновременно в мятежном Лионе сложил голову вождь якобинцев Жозеф Шалье.

Жиронда, покидая арену истории, вступила на путь разнузданного антиякобинского террора.

Лорану пришлось испытать его и на себе.

В конце лета Конвент отправил его на Корсику с важным правительственным заданием. Но добраться до острова посланцу Конвента не довелось. В Лионе он был задержан и подвергнут аресту. Только чудом вырвавшись из цепких рук жирондистов, он смог продолжать свой путь на юг, где оказал деятельную помощь комиссарам Конвента, занятым осадой Тулона.

Тулон же находился в руках англичан, которым его предали французские роялисты. Это было также одним из следствий жирондистского мятежа.

75

Лоран подумал и написал эпитафию:

«Злополучная Жиронда! Предмет игры собственного тщеславия, ты не сумела стать ни открыто роялистской, ни подлинно республиканской, ты причинила нам тем больше зла, что свои ошибки прикрывала видимостью патриотизма и умеренности и сделала настоятельно необходимой жестокость, которая на первых порах спасла республику, но потом доставила так много помощников тем, кто постепенно подрывал её основы и разрушал её».

«Злополучная Жиронда! Не без основания тебе приписывают намерение восстановить трон. Разве не было роялистов среди твоих сыновей, которые в Лионе сражались против республики под начальством королевского офицера и приняли в свои ряды эмигрантов, извлечённых или из тюрем, как и лиц, которые во множестве устремились в этот мятежный город? Разве не было роялистов и среди жирондистов, сдавших врагу Тулон и восстановивших в нём в тот же день королевскую власть?…»

Он знал всё это.

Он видел это собственными глазами.

Это происходило в дни, когда пять армий интервентов теснили войска Республики на всех фронтах, а в некоторых областях и городах, особенно в Париже, ощущался острый недостаток продовольствия.

Правда, трудности с хлебом в столице летом и осенью 1793 года зависели не только от войны и мятежей. Здесь были и другие, особые причины.

76

Едва очутившись у власти, демократы-якобинцы провели ряд важных мер в целях дальнейшего углубления революции.

Уже в первые шесть недель победители издали декреты, которые не могли не радовать Бабёфа. В начале июня было предписано разделить на мелкие участки и пустить в льготную распродажу поместья эмигрантов. Неделю спустя монтаньярский Конвент декретировал передачу общинных земель крестьянам. Наконец, в середине июля законодатели утвердили декрет о полной и безвозмездной отмене феодальных повинностей.

Но при всей своей важности – и Бабёф отлично понимал это – принятые декреты не решали аграрной проблемы. Поскольку земля продавалась, её смогли купить лишь зажиточные крестьяне, бедняки же, как и прежде, остались ни с чем. Мало того. Все эти новые покупатели национальных имуществ, стремясь восполнить затраты и получить барыши, не желали продавать зерно на обесцененные бумажные деньги по твёрдым ценам, предпочитая придерживать его «до лучших времён». Именно подобная преступная практика богатых фермеров и приводила к нехватке хлеба, несмотря на хороший урожай, к голоду, жертвой которого стал Париж.

77

Главный продовольственный администратор столицы Гарен сразу оценил патриотический пыл и талант нового сотрудника. Сделав Бабёфа секретарём, он доверил ему всю основную работу.

Новый Гракх взялся за неё с обычным рвением и упорством.

Видя, как вокруг Парижа стягивается кольцо экономической блокады, и хорошо зная, что такие провинции, как Пикардия, могли бы стать подлинными житницами столицы, если бы не саботаж местных властей и владельцев зерна, Бабёф только за первые два месяца своей деятельности направил до пятидесяти запросов к муниципалитетам департаментов и дистриктов с требованием соблюдать закон и не задерживать поставок хлеба.

Впрочем, он чувствовал, что письменные воззвания абсолютно недостаточны. Нужна твёрдая поддержка со стороны высших властей – Конвента, министерства внутренних дел, Парижской коммуны. Но Коммуна колебалась, министр Гара был типичным приспособленцем, а якобинский Конвент ещё не осознал всей глубины опасности. Гордые своей демократической конституцией, только что утверждённой народом, и не желавшие утерять влияния на собственников, монтаньяры боялись идти на ограничение частновладельческих прав и интересов.

Чтобы уничтожить эту боязнь, был нужен народный натиск. Бабёф оказался одним из тех, кто принял участие в его организации, В памфлете, который он опубликовал в эти дни, был брошен лозунг: – Народ, спасай себя сам!..

78

31 июля собрались представители многих секций Парижа. Они решили добиться у Конвента и Коммуны точных сведений о положении с хлебом и другими продуктами, чтобы выяснить, кто же является главным виновником голода, угрожающего столице.

С этой целью была избрана комиссия, которой от лица Гарена и всей продовольственной администрации Бабёф сделал обстоятельный доклад, потребовав принятия самых крайних мер. Члены комиссии посетили Генеральный совет Коммуны и Конвент. Парижские власти, ссылаясь на празднества, посвящённые принятию новой конституции, добились отсрочки ответа на ультиматум секций.

В конечном итоге дело ограничилось тем, что министр-соглашатель Гара был вынужден уйти в отставку. Правда, почти одновременно поплатился своим постом и Гарен. Но народное движение августа 1793 года не пропало даром: оно подготовило более решительный штурм правительственных твердынь в начале сентября.

79

4 сентября вспыхнуло волнение рабочих Сент-Антуанского предместья; вскоре оно охватило всю бедноту Парижа.

5 сентября в Конвент явились представители сорока восьми секций во главе с прокурором Коммуны. Шометт призвал законодателей к решительной борьбе с богачами, спекулирующими на нужде санкюлотов. Его поддержали другие ораторы. Прозвучало всеобщее требование:

– Поставьте террор в порядок дня.

И Конвент пошёл навстречу призыву масс.

Новая демократическая конституция была отложена до окончания войны. К зиме 1793/94 года сформировалось Революционное правительство, ставшее подлинной диктатурой демократов-якобинцев.

80

– Теория Революционного правительства, – говорил Робеспьер в Якобинском клубе, – так же нова, как и сама революция, которая её выдвинула. Было бы бесполезно искать её в трудах политических писателей, которые совсем не предвидели нашей революции, или в законах, с помощью которых управляют тираны. Задача конституционного правительства – охранять республику; задача правительства революционного – заложить её основы… Революция – это борьба за завоевание свободы, борьба против всех её врагов; конституция – мирный режим свободы, уже одержавшей победу. Революционное правительство должно проявлять чрезвычайную активность именно потому, что оно находится как бы на военном положении…

Революционное правительство обязано обеспечивать всем гражданам полную национальную охрану; врагов народа оно должно присуждать только к смерти…

81

Лоран, который некогда был столь тесно связан с Революционным правительством, прекрасно помнил его структуру.

Главными органами якобинской диктатуры, наряду с Конвентом, стали два правительственных комитета – Комитет общественного спасения и Комитет общей безопасности. Первый из них, возглавляемый Робеспьером, стал руководящим органом республики. Второй сосредоточил в себе карательные функции; в его ведении находилась полиция, жандармерия, наблюдательная агентура, а также Революционный трибунал, предназначенный для того, чтобы судить скупщиков, спекулянтов, шпионов и прочих врагов народа и государства.

При каждой секции утвердили революционные комитеты, которые должны были проводить распоряжения правительства и раскрывать локальные заговоры. Деятельность этих комитетов облегчалась «законом о подозрительных», согласно которому подлежали аресту лица, «своим поведением, речами или сочинениями проявившие себя как сторонники тирании». Была создана также особая революционная армия для борьбы с виновными в укрывательстве продуктов, в первую очередь хлеба.

29 сентября Конвент издал декрет о твёрдых ценах па главные предметы потребления в пределах всей страны. Администрация получила право реквизировать зерно и муку по установленным ценам. Так был введён всеобщий максимум.

В развитие нового закона приняли ряд экономических и организационных мер по борьбе с голодом. Ввели продовольственные карточки на хлеб, мясо, масло, мыло, овощи. Булочникам было предписано выпекать повсюду «одинаковый хлеб равенства». Для упорядочения снабжения по всей стране, а также для контроля за проведением всеобщего максимума была создана Центральная продовольственная комиссия, наделённая широкими полномочиями и опиравшаяся на революционную армию.

Так в условиях внешней и внутренней угрозы существованию республики правительство монтаньяров, подстёгнутое народом, сумело быстро и радикально перестроиться и перестроить жизнь, чтобы быть постоянно готовым к отпору врагам.

82

Размышляя о пребывании своего друга в Париже летом и осенью 1793 года, Лоран невольно всё время отвлекался, предаваясь личным воспоминаниям.

Недаром эпоху Революционного правительства он всегда называл «счастливой порой своей жизни». Никогда в жизни он не был столь деятельным, и никогда его деятельность не была столь плодотворна.

Он не участвовал, правда, в освобождении Тулона. Тулон был освобождён в декабре, а за полтора месяца до этого комиссары Конвента отправили его с важным донесением в Париж. Но потом, начиная с января 1794 года, снова очутившись на юге, он выполнил одно за другим самые ответственные и трудные поручения Революционного правительства: ведал реквизициями, наблюдал за движением боевых судов, исполнял обязанности национального агента на Сардинии и в Онелье. И он видел, как изо дня в день, из месяца в месяц политика Революционного правительства одерживала новые победы и шла от успеха к успеху.

Второй раз приехав в Париж, он прожил там по совокупности около трёх месяцев.

И эти три месяца оставили самые яркие картины в его памяти.

Именно тогда он сблизился с Робеспьером, сблизился настолько, что стал завсегдатаем на улице Сент-Оноре.

Именно тогда, прогуливаясь по улицам столицы, он воочию убеждался в благотворных переменах, происшедших за время его отсутствия.

83

Он любил в свободное время побродить по Парижу.

И сердце его радовалось всему, что он видел.

Уже нечего было и думать, чтобы встретить в театре или на бульваре кого-то из «бывших»: кружева, пудреные парики, короткие шёлковые штаны-кюлоты – все они исчезли, как и их владельцы. Сейчас все были санкюлотами и носили длинные брюки, куртки и красные колпаки. Обращение на «вы» кануло в вечность вместе с реверансами и церемонными поклонами. Лакированные туфли с серебряными пряжками уступили место деревянным сабо. «Господина» сменил «гражданин», гражданскими стали праздники и обряды. Даже календарь стал гражданским и республиканским. Новое летосчисление велось от 22 сентября 1792 года – со времени провозглашения Республики, а названия месяцев отражали состояние природы: брюмер – месяц туманов, фример – месяц изморози, нивоз – месяц снега, жерминаль – месяц прорастания семян…