Текст книги "Первый среди Равных"

Автор книги: Анатолий Левандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

45

События ближайшего будущего полностью подтвердили верность наблюдений Бабёфа: путь к официальным должностям для защитника интересов народа по-прежнему был закрыт.

Благодарные граждане избрали его в Генеральный совет коммуны Руа. Но едва он приступил к исполнению обязанностей, Лонгеканы и компания добились признания выборов недействительными, поскольку избранный… находился под следствием! Тщетно Бабёф оспаривал это решение, тщетно предъявлял справку, что обвинявший его суд упразднён, а дело сдано в архив; высшие инстанции утвердили вердикт «отцов города» – и он был лишён должности.

Вскоре после этого кандидатуру Франсуа Ноэля попытались выдвинуть в мировые судьи. Но у входа в помещение, где происходили выборы, по приказу муниципалитета были расставлены жандармские посты, которые не пропустили Бабёфа. Его избрали заочно председателем собрания выборщиков, но муниципалитет аннулировал решение граждан, а на пост мирового судьи был избран тот же Лонгекан, уже бывший мэром, хотя закон и запрещал совмещение должностей.

Но враги напрасно радовались – заставить отступить бесстрашного борца оказалось не так-то просто. Отринутый от официальных должностей, он не стал слабее. Напротив, голос его приобрёл ещё большую уверенность и силу.

46

Осенью 1790 года неутомимый вожак предместий возобновляет временно прерванное сражение.

Он издаёт свою газету – «Пикардийский корреспондент», её читают и обсуждают не только в Руа, но в Лане, Амьене и Компьене, в Сен-Кантене, Перонне, Мондидье и Бове.

Кое-кто даже величает Бабёфа «Маратом Пикардии».

И правда, подобно Марату, он организует свое бюро, куда может обратиться всякий страждущий и обездоленный со своей жалобой, просьбой, получить справку, консультацию, поддержку. Добровольные корреспонденты газеты помогают редактору откликаться на все события, волнующие тружеников края. При этом, однако, Бабёф вовсе не ограничивается местными интересами, он резко критикует антинародную политику Учредительного собрания, его цензовую избирательную систему, его аграрную политику, его аристократическую конституцию, столь не соответствующую высоким принципам Декларации прав человека и гражданина.

Именно по этой причине он и присоединяет к своему двойному имени «Франсуа Ноэль» третье – «Камилл». Камиллом он величает себя в честь полулегендарного римского политического деятеля, «второго основателя Рима», изгнанного сенатом за симпатии к плебеям. Подобно Камиллу, он не отступит перед новым «сенатом» во имя свободы, братства и процветания своих сограждан, простых людей.

И ни на миг не упустит из виду того, что поглощает его вот уже скоро год, ради чего он претерпел жестокие гонения и тюрьму: проблему косвенных налогов.

47

Новый мэр Лонгекан, идя по стопам своего предшественника, делал всё, чтобы подыграть откупщикам. Он созывал трактирщиков и торговцев, привлекал на свою сторону колеблющихся и делал внушения несговорчивым. Он бомбардировал высокое Собрание доносами и просьбами о присылке войск.

И не раз уже казалось, будто он добился своего.

Трактирщики и торговцы соглашались с его доводами, колеблющиеся признавали его правоту, несговорчивые становились послушными, а Собрание присылало войска.

Но достаточно было появиться человеку, не занимающему никакой официальной должности, появиться и сказать своё слово, чтобы все эти успехи рассыпались словно карточный домик: за полчаса рассеивались в прах старания недель и месяцев. И правда, ныне Бабёфа встречали бурей аплодисментов, его рекомендации превращались в неписаные законы, он один становился выразителем общей воли.

Нет, мы не станем платить.

Мы не пойдем ни на какие компромиссы.

Мы будем сражаться, покуда не выиграем битву,

48

И Собрание не выдерживает натиска: оно пасует.

Конечно, не только стойкость Бабёфа и упорство возглавляемых им пикардийцев приводят к подобным результатам. Против непопулярных налогов борется вся Франция. Мало-помалу законодатели постигают нехитрую истину: лучше пойти на уступки, нежели рисковать собственными головами.

Оскандалившийся Неккер уходит в отставку.

2 марта 1791 года Учредительное собрание издаёт декрет об отмене наиболее обременительных косвенных налогов. Бабёф торжествует.

– Руа дал всей стране урок справедливости, – не без гордости замечает он.

Впрочем, ему ясно, что на этом его борьба с Билькоками и Лонгеканами отнюдь не закончилась.

Ещё до мартовского декрета Собрания борьба приобрела новый аспект, не менее жестокий и чреватый для бесстрашного защитника плебеев новыми угрозами и опасностями.

49

Просматривая документы 1790–1792 годов, Лоран невольно подумал, что в деятельности Бабёфа этой поры есть много общего с финальной борьбой великого Вольтера.

Как и фернейский патриарх, Франсуа Ноэль Камилл вдруг занялся судебной практикой, выяснением подоплеки ряда нашумевших процессов с целью изменения несправедливого приговора.

Разумеется, масштабность была разной. Если Вольтер делами Каласа, Сирвена и Лабарра обессмертил себя, то слава тяжб коммун Гурне, Давенкура и Бюлля, проведённых Бабёфом, не пошла дальше ближайших мест и не пережила своего времени.

И всё же: Вольтера называли «адвокатом справедливости», а Бабёфа – «адвокатом угнетённых».

Однако богача Вольтера мало интересовала социальная основа разбираемых им дел. Всё свое внимание он сосредоточивал на борьбе с «гадиной» – католической церковью.

А будущий трибун Гракх был равнодушен к религиозным проблемам. Весь жар своей души он отдал борьбе с социальной несправедливостью.

50

При всей важности вопроса о косвенных налогах, он никогда не был для Бабёфа самоцелью.

Главной общей проблемой, которая занимала его и в предреволюционную пору, и сейчас, и в дальнейшем, была земельная, аграрная проблема.

Это была основная проблема революции.

Это была сама жизнь – ведь крестьянин, простой землепашец, оставался главным производителем Франции, дававшим хлеб всей стране.

Но приступить к серьёзному решению аграрной проблемы без полной ликвидации феодализма было невозможно. Это понимали и буржуазные законодатели. Вот почему – и это когда-то радовало Бабёфа – и в Генеральных штатах, и в Учредительном собрании на первых порах так много говорили о земле, об отмене привилегий помещиков, об уничтожении феодальных повинностей.

Однако гора родила мышь.

Идя навстречу требованиям миллионов людей, Учредительное собрание формальноперечеркнуло феодализм.

Только формально.

Ибо, хотя дворянство как сословие было упразднено, бывшие дворяне сохранили свои поместья.

Ибо, хотя крестьянство было признано свободным, оно осталось без земли и продолжало выполнять многие прежние повинности в пользу помещиков.

Именно это противоречие – самое разительное из противоречий первого этапа революции – особенно возмущало Бабёфа. Именно оно вызывало главный огонь его критики. Именно одна из попыток разрешить это противоречие снова привела бывшего февдиста в тюрьму.

51

Обширная пустошь Бракемон близ Руа до революции принадлежала местной монастырской общине, которая сдавала ее в аренду некой госпоже Розе. В начале революции, когда церковные владения стали собственностью нации, граждане Руа законно потребовали, чтобы пустошь с посаженными на ней деревьями была возвращена городской коммуне. Арендаторша выразила протест, утверждая, будто спорная земля давно стала её частной собственностью.

Господин Лонгекан и советники ратуши были смущены. Назревавший конфликт не сулил им ничего хорошего, тем более что многие из них сами грели руки на земельных операциях госпожи Розе. Чтобы выиграть время, муниципалитет решил провести арбитраж и согласился на создание специальной комиссии для изучения дела по существу. Вскоре, однако, «отцам города» пришлось пожалеть о своем необдуманном решении: одним из комиссаров, избранных гражданами, оказался Бабёф. Сразу же взяв инициативу в свои руки, он пришел к выводу, что не только спорная пустошь, но и многие другие земли в пригородах были незаконно захвачены частными лицами и узурпировались муниципалитетом в ущерб горожанам. Решив навести здесь полный порядок, комиссар начал с того, что разрешил нескольким беднякам срубить на Бракемонской пустоши часть деревьев.

Господин Лонгекан тотчас наложил запрет на это решение.

Тогда, защищая свои права и своего комиссара, дружно поднялись простые люди города и окрестностей.

4 апреля 1791 года в Руа произошло подлинное восстание.

52

…Люди собрались на главной площади города. Здание ратуши окружила толпа, многие проникли в зад заседаний, где пытались укрыться трепещущие от страха члены муниципалитета. Мэр отсутствовал, но группа граждан, ворвавшись в его дом, силой заставила Лонгекана прибыть на место и объявить о созыве общего собрания. Мэр попробовал было успокоить народ, но в ответ раздались грозные крики: «На фонарь!» – и зазвучал набатный колокол.

Тут появился Бабёф, и мигом всё стихло.

Комиссар разъяснил собравшимся суть дела. Да, всё это принадлежит им, рабочим, ремесленникам, крестьянам пригородов, людям труда. Все эти луга и сады, поля и пустоши, с посаженными на них деревьями и возведёнными постройками. В течение многих десятилетий помещики и интенданты незаконно расхищали народное добро, теперь с этим будет покончено. Но силой действовать нельзя: кто станет действовать силой, будет объявлен бунтовщиком. Нужно поступить иначе. Он, Бабёф, составил петицию, обращённую к высокому Собранию; её остаётся подписать.

Петиция быстро покрылась подписями. Народ успокоился и разошёлся.

Как и прежде, на этот раз, не желая давать повода для репрессий, Бабёф постарался не сойти с почвы легальности.

Как и прежде, это его не спасло.

53

Члены муниципалитета и не подумали примириться с «насилием».

Уже на следующий день они обратились с доносом в высшую инстанцию – в дистрикт Мондидье.

А в Мондадъе высшие административно-судебные посты занимали оба Билькока.

Настаивая на том, что «указанный Бабёф вне всякого сомнения был мятежником и нарушителем общественного спокойствия», а также «главным виновником незаконных сборищ», господин Билькок-старший отдал приказ о возбуждении против него судебного дела и немедленном аресте.

6 апреля Бабёф был арестован и затем препровожден в тюрьму Мондидье.

54

Снова тюрьма. Но на этот раз в ней нет даже того относительного «комфорта», которым он располагал в Консьержери. Его бросают в мрачное подземелье, живо воскрешающее картины средневековья: кругом серый камень, вместо дверей – люк, вместо окон – щели. Вонь и духота сопутствуют леденящей сырости, а вокруг бродят призраки в лохмотьях, с оковами на руках и ногах…

Но и сейчас Бабёф не поддается унынию – в ещё большей степени, чем в прошлый раз, он уверен: долго здесь его не продержат. Едва ознакомившись с материалами обвинения, он требует вызова свидетелей.

Ну что ж, к этому господа Билькоки и Лонгеканы готовы – они предоставят ему первосортных «свидетелей»!

Однако именно тут их ожидает полная неудача.

Муниципалитет Руа тщательно подбирает людей. Это – надёжные псы, которые не подведут мэра и городских старшин и точно выполнят то, что им предписано. Но едва отобранная четвёрка прибывает в Мондидье, все четверо оказываются слепыми и глухими: они ничего не видели и не слышали в день «мятежа» 4 апреля, нет, они отказываются свидетельствовать против Бабёфа!..

Лонгекан встревожен. Он дезавуирует неверную четвёрку, он просит дистрикт подождать и присылает ещё двенадцать человек – в этих-то господа советники уверены как в самих себе!

Но – странное, непостижимое дело! И эти двенадцать, призванные к присяге, не желают свидетельствовать против «мятежника» – ничего плохого о нём сказать они не могут, они вовсе не уверены в том, что он мятежник!..

Бабёф хохочет. То-то, господа! Ваши клевреты трусят – тем лучше. Но закон есть закон!..

Он требует своего немедленного освобождения.

Господин Билькок-старший, мэр Мондидье, тяжко вздыхает и смотрит на Билькока-младшего.

Господин Билькок-младший, прокурор, только разводит руками: к сожалению, он ничего не может поделать – по закону за неимением улик он обязан освободить подследственного…

Вечером 12 апреля Бабёф был освобожден, пробыв на этот раз под арестом всего шесть суток.

Но за эти шесть суток он узнал очень много.

Разговорившись с соседями по каземату, он познакомился с давенкурским делом. Дело это глубоко потрясло его, и, едва выйдя на волю, он отдался ему целиком.

55

Прежде всего, чтобы представить себе полную картину, он навёл тщательные справки и выяснил подробности.

Графы де Ламиры, как и хорошо знакомые Бабёфу маркизы де Сокуры, принадлежали к числу самых знатных аристократических родов Пикардии. Их замок Давенкур наводил ужас на окрестности: в округе не было других господ, которые так жестоко выдирали бы из крестьян все барщины и оброки, мучили их бесконечными судебными процессами, доводили до сумы выколачиванием недоимок. Революция здесь мало что изменила. Глава фамилии, старая графиня Ламир, столь же неукоснительно требовала выполнения крестьянами феодальных повинностей, а её вооруженные слуги так же бдительно следили за этим. Мало того. Почтенная дама, движимая алчностью, используя закон о национализации церковных владений, прикупала новые земли и засыпала Учредительное собрание бесконечными жалобами на нерадивость крестьян и нерасторопность муниципалитета Давенкура.

Муниципалитет коммуны Давенкура и правда, как большинство буржуазных административных органов, отличался нерешительностью. Он юлил между графиней и крестьянами, пока события февраля 1791 года не заставили его проявить некоторую твёрдость.

А произошло вот что.

Крестьяне, которым надоели притеснения господ, потребовали, чтобы администрация Давенкура передала их ультиматум графине. Они не желали больше терпеть уже упраздненные повсюду повинности, добивались, чтобы им разрешили пользоваться деревьями, посаженными вдоль дорог, и главное – чтобы им были возвращены незаконно захваченные общинные земли. Муниципалитет, по возможности смягчив тон крестьянских требований, составил петицию и объявил, что 25 февраля его уполномоченные во главе с мэром прибудут в замок, чтобы передать петицию графине.

В замке как следует подготовились к встрече. Едва мэр и советники вошли, вооруженные слуги Ламиров тотчас закрыли ворота, а в Мондидье был отправлен конный гонец за солдатами. Среди крестьян, собравшихся у ворот, распространился слух, будто уполномоченных заманили в ловушку. Ударил набатный колокол, и вся деревня двинулась к замку. Ворота пришлось открыть. Толпа заполнила двор, её вожаки, не доверяя администраторам, бросились в апартаменты графини. Устрашённые подобным натиском, графиня Ламир и её сын согласились на всё: они приняли петицию, обещали пойти на уступки и выдали соответствующую расписку.

Однако во время этих переговоров на дворе замка произошел трагический инцидент. Крестьяне требовали разоружения графских слуг. Один из них, по имени Демонсо, а ответ на это прицелился в стоящего рядом петиционера. Тот отвёл дуло ружья; приклад ударился о землю, и раздался выстрел. Демонсо оказался раненным в плечо. Сама по себе рана не была опасной, но, поскольку ружьё было заряжено ржавыми шляпками от гвоздей, началось заражение крови, и несчастный Демонсо умер. Смерть его произошла тринадцать дней спустя. Но уже на следующий день после происшествия графиня обратилась с пространной жалобой к министру юстиции. Непомерно раздув случившееся и превратив его в попытку убить лично её, графиня требовала «обуздания мятежа» и «незамедлительного наказания виновных».

Делу была дана широкая огласка. Фальшивая версия графини появилась в прессе, а прокурор Мондидье возбудил судебное преследование против пятнадцати крестьян. Они были арестованы и брошены в тот же каземат, в котором несколько дней пробыл Бабёф. От этих бедняг, один из которых был участником взятия Бастилии, он и узнал всю их горестную историю, они-то и уговорили его заняться ею.

56

Впрочем, особенно уговаривать не пришлось. В давенкурской трагедии он сразу увидел нечто большее, чем просто случай.

По обыкновению, Бабёф не стал медлить.

Уже 7 июня он обратился в трибунал Мондидье с требованием ускорить следствие и облегчить положение арестованных, по крайней мере, снять с них кандалы и перевести в лучшее помещение. Взяв на себя функции официального защитника, он присутствовал при снятии показаний со свидетелей, допросах и очных ставках, пока не составил исчерпывающего представления о деле.

После чего решил познакомить с ним широкую общественность.

Будь у Бабёфа газета, он сразу получил бы трибуну, с которой мог вещать на всю страну. К сожалению, «Пикардийский корреспондент» из-за отсутствия средств давно перестал выходить. Но к этому времени «адвокат угнетённых» получил новую трибуну, пусть не со столь обширными возможностями, но всё же дававшую удобный случай обменяться мнениями с единомышленниками: в мае этого года он стал членом нойонского «Общества друзей Родины» – одного из многочисленных провинциальных филиалов Якобинского клуба. Подготавливая речь для якобинцев Нойона, он одновременно составлял обширный мемуар – рекомендации для Учредительного собрания.

Он не успел ещё закончить ни одного, ни другого, как произошли события, на какое-то время отвлекшие его от давенкурского дела, как, впрочем, и от всех других дел.

57

21 июня 1791 года Париж был разбужен тремя пушечными выстрелами: жители столицы извещались, что Людовик XVI, перед которым столько месяцев безуспешно расшаркивалось Учредительное собрание, тайно бежал вместе с семьёй из Тюильрийского дворца, намереваясь покинуть Францию.

Королевская затея не удалась. В тот же день беглецы были задержаны неподалёку от границы.

Возникал законный вопрос: что делать дальше?

У народа Франции сомнений не было – изменника-короля следовало немедленно низложить и отдать под суд. Об этом прямо говорилось в петиции, составленной демократическими клубами Парижа.

Но правительство крупных собственников судило иначе.

Когда 17 июля на Марсовом поле собрались тысячи людей, чтобы подписать петицию, гвардейцы Лафайета но приказу мэра Парижа Байи расстреляли безоружную толпу.

Все эти события, быстро следовавшие одно за другим, глубоко потрясли Бабёфа. И однако он удивился им меньше, чем кто-либо: где-то в глубине души он не исключал возможности подобного, более того – он ждал нечто в этом роде. Ибо он давно не верил в короля, давно разочаровался в Учредительном собрании, давно понял: прежнее третье сословие окончательно распалось и одна его часть противостояла другой.

Теперь всё было доведено до логического конца: король изменил Собранию, Собрание оскандалилось в глазах целой Франции, и одна часть бывшего третьего сословия во имя предателя-короля пролила кровь другой.

С горечью видел Бабёф: перед лицом случившегося даже лучшие люди революции, даже наиболее ценимые им вожди обнаружили растерянность. Марат… Робеспьер… Дантон… Они понимали, что Собрание негодно и негоден монарх, но они всё ещё не могли дойти до мысли о негодности монархии…

Он смотрел глубже, чем они.

В эти дни он стал республиканцем.

Он понимал: замена короля ничего не решит. Нужно уничтожить королевскую власть. Нужно провозгласить республику. Нужно пересмотреть конституцию. Нужно расширить права народа. Нужно созвать новое Собрание. На новых принципах. Из новых людей. Ради новых законов.

И в основе всего этого – закон всех законов и вопрос всех вопросов – проблема собственности.

Истинная свобода может быть основана только на истинном равенстве.

Истинное равенство возможно лишь в том случае, если не будет богатых и бедных.

Но для этого прежде всего надо покончить с остатками феодализма – такова первостепенная общая задача. А общее складывается из частного.

Значит, он был прав, придавая такое значение давенкурской трагедии.

И, засучив рукава, бывший февдист продолжает начатую работу.

58

– В своем мемуаре, – говорит он с трибуны нойонского «Общества друзей Родины» в июле 1791 года, – я стремился показать злоупотребления и страшные бедствия, которые ещё принесёт чудовищный феодализм, если он сохранится даже в тех границах, что намечены Учредительным собранием. Я показал, что удары, нанесённые этой гидре, слишком слабы и что, если следующее Законодательное собрание не решится полностью её уничтожить, феодализм возродится из пепла…

В этих словах нет преувеличений.

Мемуар проникнут страстной уверенностью в том, что революция до конца уничтожит феодализм и феодальную аристократию.

Уделом их станет проклятие и презрение…

Новый труд Бабёфа имел большой успех в Пикардии. Аристократия же встретила его лютой злобой.

Один из главных советников госпожи Ламир, некий аббат Турнье, которому особенно досталось от Бабёфа, издал против него анонимный пасквиль на шестидесяти семи страницах, где осыпал защитника давенкурских крестьян грубыми, лживыми измышлениями.

Бабёф ответил на этот выпад с большим достоинством. Во втором мемуаре по давенкурскому делу он тонко высмеял клевету Турнье и, показав полную несостоятельность всех доводов своего «обличителя», снова вернулся к главным проблемам. Будущее людей труда, крестьян и рабочих, уверял он, зависит от успешности их борьбы, уверенности в себе и стойкости в сопротивлении насильникам. «Вас призывают, – обращался он к давенкурским крестьянам, – обесчестить себя и отречься от участия в самом похвальном деле, в защите своих братьев, которых варвары хотели принести в жертву. Отрекитесь, покиньте их, признайте их виновными! Завтра же уделом их станет эшафот. Но когда победит феодальная орда, послезавтра она пошлёт на казнь и вас».

Судебные власти Мондидье всячески сопротивлялись натиску Бабёфа. Не чувствуя себя в силах осудить обвиняемых, но и не желая их оправдывать, они затягивали дело.

Но и затягивание обернулось против них. Осенью 1791 года возникли обстоятельства, которые невольно помогли Бабёфу и его подзащитным.

59

Этой осенью Учредительное собрание полностью закончило работу над конституцией – венцом своего более чем двухлетнего хитроумного творчества.

Конституция торжественно провозглашала принцип народного суверенитета, который тут же разбивала вдребезги. Высшая законодательная власть вручалась Законодательному собранию, избираемому сроком на два года по цензовой системе из числа «активных» граждан. Главой исполнительной власти объявлялся король, назначавший министров, высших военачальников и наделённый правом вето – правом надолго приостанавливать любой законопроект Собрания. Личность короля объявлялась неприкосновенной, ответственности подлежали агенты исполнительной власти. Конституция не разрешила аграрного вопроса и узаконила рабство в колониях.

13 сентября конституцию дали на подпись реабилитированному Людовику XVI.

А день спустя, 14 сентября, перед окончанием своих работ, Собрание приняло решение об амнистии по всем делам, связанным с «мятежами».

Под эту амнистию подпадали и давенкурские узники.

60

Заранее обо всем извещённый, Бабёф прибыл в Мондидье 15 октября утром.

Был субботний день. В город съехалось множество крестьян из соседних деревень. Все собрались на площади, ожидая, пока в трибунале будет прочитано письмо из Парижа об амнистии.

Но вот тюремные ворота раскрылись, и вышли освобождённые.

Раздались крики:

– Ура! Да здравствует свобода! Слава Бабёфу, защитнику угнетённых!

Его обнимали, целовали, просили остаться с ними, присутствовать на торжествах. Ну разве мог он отказать им в этом?… Растроганный, вместе со всеми, он отправился в Давенкур. На полпути их встретили жители деревни, сопровождаемые оркестром. Под звуки торжественной музыки вступили в Давенкур, где уже ожидали накрытые столы.

– Твоя победа, – говорили люди, обнимая Бабёфа, – это наша победа, общая победа над ненавистным феодализмом…

Во время трапезы снова и снова произносились здравицы в его честь. Потом – танцы, патриотические песни.

Праздник продолжался целое воскресенье и завершился фейерверком.

Так закончился этот процесс, который сам Бабёф считал своего рода «процессом века». В дальнейшем «адвокат угнетённых» ещё не раз будет выступать в защиту крестьян. Но давенкурский процесс он запомнит как свою первую победу над «ненавистным феодализмом».

61

Лоран задумался. Что двигало Гракхом Бабёфом? Что поощряло его находчивость, выдержку, упорство, превращая его подчас в подлинного фанатика, не щадящего себя ради цели, ему посторонней, касающейся других, чужих людей?

Было ли это необъятное честолюбие? Как-то в разговоре, полушутя-полусерьёзно, Бабёф сказал ему:

– Мне кажется, революция испортила меня: теперь я больше не могу заниматься никаким делом, ничем, кроме общественной деятельности…

Это была правда, Лоран хорошо знал это.

И именно поэтому цели, которые так настойчиво преследовал Бабёф, хотя они и касались «чужих людей», вовсе не были ему посторонними, да и люди не были чужими.

Честолюбие Бабёфа не имело ничего общего с честолюбием Бонапарта; в этом смысле он скорее походил на Руссо. Он сам заметил это:

– Я, как и Жан Жак, вследствие постоянного самоотречения совершенно не способен заботиться о своих личных интересах…

Если он стремился к большой деятельности, то ради других.

Вот и сейчас, в период давенкурского дела, не упуская из виду главных событий в стране, он мечтал быть избранным в Законодательное собрание и с прекрасной искренностью писал об этом в одном частном письме: «Если бы мои сограждане знали, сколько самоотверженности в этом желании, если бы они могли знать, с какими чистыми намерениями, с какой горячей преданностью я стал бы защитником общих прав и полной свободы, той единственной, что не является ложью! Если бы им дано было понять, на какие усилия я способен для того, чтобы моё рвение могло восполнить во мне таланты, если бы можно было сделать так, чтобы они прочитали в моей душе всё то, что я задумал бы для их счастья, о! тогда я обрёл бы их голоса…»

Однако он не строил себе иллюзий: «Но я не закрываю глаза на то, что многие люди, которых мои первые усилия возбудили против меня, легко заглушат голоса нескольких искренних и беспристрастных людей, оставшихся моими друзьями, и моя добрая воля останется бесплодной…»

Бабёф не ошибся: депутатом Законодательного собрания ему стать не довелось.

А вскоре он понял, что к этому не стоило и стремиться – новое Собрание всё равно не дало бы ему возможности исполнить свои замыслы и надежды,

62

Да, новое Законодательное собрание ни в чем не оправдало надежд Бабёфа.

Оно начало с того, что торжественно поклялось соблюдать цензовую конституцию 1791 года.

«Эта комедия означает, что свободу похоронили, – писал Марат в своём «Ами дю пёпль». – Цена вновь избранным законодателям совершенно такая же, как и прежним».

Под этим заявлением подписался бы и Бабёф.

20 апреля 1792 года Законодательное собрание объявило войну австрийскому императору.

Война была навязана Франции монархами реакционной Европы, боявшимися распространения «революционной заразы» и хотевшими помочь своему «коронованному собрату».

Но пропаганда войны встретила оживлённую поддержку и среди крупной французской буржуазии.

Депутаты богатой торгово-промышленной буржуазии запада и юга страны – жирондисты надеялись, что война даст им новые рынки сырья и сбыта и при этом будет короткой, лёгкой и победоносной прогулкой под звуки фанфар и барабанов.

Но всё обернулось по-иному.

Начавшись, война четверть столетия сотрясала Европу.

Робеспьер и Марат, боровшиеся против войны, оказалась правы: Франция не была к ней готова. Генералы во главе с Лафайетом творили измену. Кадровая армия оставалась в руках бывших дворян. Патриотически настроенные части добровольцев нарочно не обучались и не вводились в строй. После первых коротких успехов началось беспорядочное отступление по всей линии фронта.

Поражения воодушевили реакционные силы страны. Противоборство двора и народа усилилось. Эхо этого противоборства доносилось и до Руа.

Трудно в те дни приходилось Бабёфу. Занятый справедливой борьбой крестьян против помещиков, «адвокат угнетённых» продолжал отбиваться от наседавшего на него патрициата. В муниципалитете города произошли кое-какие перегруппировки, отнюдь не изменившие его состава: Лонгекан ушёл на должность мирового судьи, а мэром был избран Прево, смертельный враг Бабёфа, главный виновник его первого ареста. Господин Прево решил любыми средствами выжить Франсуа Ноэля, в особенности после того, как Бабёф составил адрес, бичевавший короля и двор за подыгрывание иноземным врагам.

Неизвестно, к чему привела бы ярость мэра и его соратников, если бы Бабёфа не выручили события 10 августа.

63

10 августа 1792 года начался новый этап революции. Санкюлоты столицы в союзе с патриотическими батальонами департаментов в ответ на контрреволюционные приготовления роялистов осадили и взяли штурмом Тюильрийский дворец.

Тысячелетняя французская монархия пала.

Вместе с ней была повергнута и антинародная конституция.

Законодательному собранию предстояло уступить место новому органу власти – Национальному Конвенту, выборы в который должны были проходить всенародно, без деления граждан на «активных» и «пассивных».

Лоран вспоминал: какое потрясающее впечатление произвели эти события на современников, в том числе даже на людей, живших вдали от Франции!..

Он, Лоран, тогда всё ещё находился на Корсике.

Его «Джиорнале патриотико» безжалостно бичевала неприсягнувших священников, аристократов и всех прочих врагов французской революции. И враги решили ему отомстить. 12 июня 1791 года реакционеры Бастии, собравшись в церкви Сен-Жан, сговорились проучить «нечестивца»…

Понимая, что его жизнь в опасности, Лоран попытался укрыться в цитадели города. Однако ночью его вытащили оттуда, избили и бросили на корабль, отправлявшийся в Ливорно – становище наиболее оголтелых мракобесов. Только вмешательство Национального собрания спасло Лорана от неминуемой гибели; впрочем, местные власти приказали арестовать его и выслать в Порто-Ферайо, на остров Эльбу.

Конечно же он бежал из-под ареста, пробрался в Геную, оттуда – через Тулон – вернулся на Корсику.

Вот тут-то и пришли известия из Франции, воодушевившие всех друзей свободы и заставившие смолкнуть её врагов.

Да, 10 августа 1792 года стало важным рубежом его жизни.

Родина осудила его на вечное изгнание.

Но он уже рвался на свою новую, будущую родину, гражданином которой должен был стать в ближайшее время.

Начиналась прекрасная пора его жизни…

Сегодня, как историограф Первого среди Равных, он очень хорошо понимал тогдашнее настроение своего друга.

64

И правда, известия из Парижа привели Бабёфа в восторг. Его предсказание сбывалось – Франция будет республикой.