Текст книги "Память Земли"

Автор книги: Анатолий Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Злобин Анатолий
Память Земли

Анатолий Павлович Злобин

Память Земли

(из воспоминаний солдата)

1

Путешествие было затеяно рискованное: предстояло найти окоп, в котором я лежал тридцать лет назад. Окоп был отрыт на правом берегу реки Великой в районе Пушкинских гор Псковской области. Вот, собственно, и все исходные данные для путешествия, не очень-то густо. Под рукой была еще потрепанная туристская "шестиверстка" да моя солдатская память, которая тоже порядком пообветшала за минувшие годы. Однако в живых оказалась еще одна память, о существовании которой я мог лишь догадываться, отправляясь в дорогу, но именно она и сыграла решающую роль.

Чтобы не ошибиться в поисках, я решил начать все сначала и повторить военный путь, который привел меня на берег Великой. Тот путь начинался в сорок третьем году на Северо-Западном фронте в составе 137-й стрелковой бригады, где я служил командиром взвода в чине лейтенанта. Весь год мы толкались в районе Ильмень-озера и под Старой Руссой, то пытаясь захватить ее, то бросая эти попытки и готовясь к новым. Здесь был самый неподвижный участок на всем протяжении советско-германского фронта от Белого моря до Черного. На протяжении двух лет война как бы застыла в пространстве в неширокой полосе на север и юг от Ильмень-озера, и вся эта полоса земли была разрыта солдатскими лопатами, многократно разворочена и выжжена страшными орудиями войны. Здесь война сводила с лица земли деревни и леса, равняла меж собой высоты и овраги. На этой земле не было живого места и только солдаты могли оставаться живыми в такой обстановке.

Совершающиеся здесь битвы, несмотря на свою неподвижность, оказали влияние на весь ход борьбы на правом крыле советского фронта: немцы то и дело были принуждены бросать сюда резервы и расходовать их в приильменьских лесах и болотах, а окружение 16-й немецкой армии в Демянском котле надолго смешало все карты фашистского командования.

Наступление наше началось в январе 1944 года с плацдармов на реке Волхов и через озеро Ильмень. Прорыв совершали несколько армий, и на нашу долю пришлась задача форсировать озеро, захватить берег, перерезать коммуникации врага.

Темной студеной ночью шли мы через замерзшее озеро, а потом лежали на льду под ураганным огнем пулеметов и пушек, поднимались в атаку, снова откатывались назад, потому что у немцев были пулеметы и крепкие блиндажи, а мы, оторванные от земли, лежали на льду, и некуда было зарыться и спрятаться от пуль.

Мы все-таки взяли берег и вскоре освободили важный стратегический узел Дно и пошли дальше, левее Порхова, через Пушкинские горы к реке Великой, к границам Латвии. Нашей бригаде присвоили звание "Дновской", и по этому поводу мы шутили с тем горьким юмором, на который способны лишь солдаты, что "дновскими" мы верно зовемся постольку, поскольку многие из нас остались на дне Ильмень-озера...

Шли годы. Я не мог забыть тех ледяных ночей, и чем дальше, тем сильнее они тревожили меня.

И вот, начиная писать роман о войне, я попал на берег Ильмень-озера.

Оно большое, темное, суровое, не щедрое на краски, и рыбаки здесь молчаливы, и их натруженные руки говорят больше, чем слова.

Рыбацкий бригадир Петр Михайлович Полевой выводил меня в озеро. Волны нешибко стукались о борт баркаса, поскрипывала мачта, а я во все глаза смотрел назад, на тот самый берег, против которого мы лежали на льду, и пулеметы били оттуда.

Над деревней стлались спокойные дымки, тополи бурно разрослись у школы, а там, среди тополей – я уже ходил туда – стоит фанерный обелиск, огражденный палисадником и убранный неяркими луговыми цветами. И надпись на нем: "Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины".

– Шелонник подгоняет, – сказал Петр Михайлович. – А осенью северяк придет, тогда шторма зарядят. А как шторм, на берег кости выносит.

– Какие кости?

– А русские. Солдатские. Которые тут с войной проходили, да так и остались. Прошлой весной вода высокая была, в устье Переходы, вон туда смотрите, берег размыло, а там тоже кости. Мы их на телегах в деревню привезли, земле предали, обелиск построили за счет колхоза. Много их было. И все как на подбор, молодые, красивые...

– Вы же не видели их.

– А по зубам смотрели. Зубы-то у них ровные, белые. Кто-то из мужиков крикнул: "Зубы там золотые!" ан, нет! Не было у тех молодых ребят золотых зубов. Мы собрали все, что от них осталось – и в центр нашей деревни. Крепко они нашу землю напоили...

Петру Михайловичу Полевому – седьмой десяток. Он пережил две войны. Он говорил о мертвых спокойно и просто, как говорят о дожде, о солнце. Я подумал немного и про себя согласился с его спокойной мудростью: павшие стали частицей земли, и оттого о них нельзя говорить иначе.

Парус тяжело хлопнул и перевалился на другой борт. Баркас накренился, а потом снова пошел прямо. Берег передвинулся на левый борт. Он уходил и раздвигался по мере того, как мы удалялись от него.

– Тут место плохое. – Петр Михайлович подтянул парус и показал рукой на воду. Я взглянул и ничего не увидел; вода в этом месте была как вода и ничем не отличалась от остальной воды. Я удивился.

– Самолет лежит, – сказал он.

Я не понял и удивился еще раз.

– Он у нас не один, – похвастался Петр Михайлович. – И танки есть. Четыре танка под лед ушли и лежат. Мы буйки поставили, чтобы сети не рвать. Земля помнит.

Так я встретился с памятью земли, которая в конце концов оказалась вернее всех прочих примет и привела меня к цели. Ряды полузасыпанных траншей, разрушенные блиндажи, лесные завалы, нежданно встающие на старых дорогах. Шрамы войны медленно рубцевались на теле земли. На полях, случалось, взрывались старые мины под колесами тракторов.

2

В старину восточный берег Чудского озера звался "обидным местом" – за него шли бесконечные споры и обиды. Немцы и шведы пытались захватить берег, а русские защищали его от врага. 5 апреля 1242 года на льду Чудского озера произошло крупнейшее военное сражение тех времен, и Александр Ярославич Невский наголову разбил немецких рыцарей.

До наших дней волны выносят на берег наконечники стрел, шпоры, различные части рыцарских доспехов. В озере, против Вороньего камня, там, где совершалась битва, в последние годы проводились археологические поиски. Магнитные приборы показали, что под водой находится большое скопление железных предметов. Пять метров густого вязкого ила и несколько метров воды закрывают их и не просто будет достать эти реликвии, которые так верно хранит земля вот уже восьмое столетие.

И надо же так случиться, что рядом с Вороньим камнем, на дне Чудского озера лежит немецкий бомбардировщик, сбитый нашими ястребками.

В центральной части нынешнего Пскова проходит древняя крепостная стена. Поставленная четыреста лет назад, она славно служила русской земле: о камни ее не раз ломали свои копья захватчики. И псковитяне ни разу не сдавали врагу свой город. Стена сохранилась на всем девятикилометровом протяжении, и с первого взгляда видно, какая это необыкновенная древняя стена.

Вражеские тараны и ядра крошили стену, и время тоже потрудилось над ней; стена стала совсем древней, но по-прежнему стоит, и у нее прекрасная память. Рассказывают – и не в шутку – что когда в Псковский музей приходят заявки на исторические реликвии, сотрудники берут на плечо миноискатель и отправляются к стене на розыски, чтобы пошарить там в седых камнях и выковырнуть ядра, которые пролежали в этой стене триста-четыреста лет. Старый крепостной ров пересох, зарос травой, и влюбленные сидят обнявшись на откосах, а мальчишки с игрушечными пистолетами бегают среди развалин: им нипочем седая древность, хранимая стеной.

На выезде из Пскова, там, где лесистую равнину пересекает стрела Ленинградского шоссе, установлен памятник-монумент: революционные отряды молодой советской республики встретили и дали здесь решительный отпор немецким оккупантам: родилась Красная Армия. Земля запомнила эту строгую дату.

Я приехал в Псков после того, как побывал на Ильмень-озере. Не сразу, исподволь я подбирался к окопу на берегу Великой, теперь пришел его черед.

Машина быстро шла прямой автострадой. В войну здесь не было таких удобных дорог, и шофер Евгений охотно подтвердил это.

– Дорога общесоюзного значения: Ленинград – Киев.

За Островом повернули на дорогу областного значения: Остров Новоржев. Она была поуже и пожиже, но все равно это была хорошая дорога. Навстречу нам проносились шикарные автобусы с пестрой раскраской: туристы спешили по своим делам – кто в древний Псков, кто в Пушкинские горы на могилу великого русского поэта. Мы мчались навстречу друг другу – но разве цель у нас была не одна? Нас вело прошлое России.

Повинуясь стрелке указателя, мы свернули в сторону. Областная дорога кончилась. За ней пошли дороги районные, потом просто дороги, без всяких чинов и званий. Потом и эти дороги кончились, и мы поехали прямо по опушке леса. Начались дороги военные.

Солдат идет по земле, копает в ней щели, окопы, блиндажи. Идет солдат по земле, зарывается в землю, и земля иногда спасает его, иногда нет. Идет солдат по земле и пашет ее солдатской лопатой, орошает солдатской кровью. И выкопает солдат последний окоп, и останется в нем навсегда – земля все равно укроет его и схоронит, потому что это земля, которая родила и дала жизнь, и только она вправе забрать ее. И тогда другие солдаты будут продолжать идти по земле, вскапывать ее и орошать своей кровью... И вся родная русская земля от севера до юга изрыта окопами и засеяна жизнями, потому что по этой земле прошла война и прошли солдаты.

– Сколько их! Сколько! – то с удивлением, то с испугом восклицал Евгений. – Вам ни за что не найти.

Парень сорок девятого года рождения, он и знать не знал, что такое война. Это обстоятельство, однако, не мешало ему быть уверенным, что мне ни за что не найти своего окопа и что вообще вся эта поездка – безнадежное дело.

За несколько часов мы проехали полтораста километров. Чтобы пройти этот путь на войне, потребовалось полгода, и на каждом километре мы теряли боевых друзей. И сейчас еще видно, как трудно было нам тогда идти. Старые линии окопов, воронки от бомб и снарядов рассказывали об этом. А на опушках, на дорогах, у околиц стояли скорбные фигуры, смотрящие в землю, или обелиски со звездами, или просто кресты – это мертвые рассказывали о том, как худо пришлось им на этой земле.

Земля помнит.

Земля помнит все. А люди уже успели забыть. Опять люди в военной форме маршируют на улицах немецких городов. И черный атомный гриб вздымается над планетой. И реактивные бомбовозы гудят над мирными городами Европы, и смертельный огонь затаился в люках. А из морской пучины, взорвав спокойную гладь воды, выходит "Поларис", и белый дымный след длинно стелется в ясном небе. А где-то кнопка есть, которую нажать ничего не стоит, и тогда огнем вспыхнет земля.

– Еще не поздно, – говорит склоненная гипсовая фигура на обочине, и пусть живые услышат этот голос.

Тяжелой кровью был завоеван мир, и от живых зависит сохранить его. И на обширных дорогах Европы стоят такие же склоненные гипсовые фигуры, распятья, кресты – и надписи под ними на двунадесяти языках: "Люди, помните".

Земля помнит – и люди должны учиться у земли не забывать. Иначе напрасно легли в землю погибшие.

3

У каждого солдата был свой заветный окоп, а то и просто ложбинка, кочка, крепкий пенек – все годилось в дело солдату.

Однажды мы жили в окопе, что был под стать подземному дому. То был просто выдающийся окоп, с накатом из толстенных бревен, с подземными проходами к соседям. Он был вырыт в горе и не оставил в душе никакого следа, кроме ощущения сырости и сумрака. Я прожил в том окопе несколько недель и ни один снаряд не разорвался вблизи: даже немцы понимали, что это не простой окоп, а выдающийся и нет никакого смысла тратить на него снаряды. Мы как раз проезжали по тем высотам, где был вырыт тот окоп, я равнодушно поглядывал по сторонам, потому что солдатская память моя безмолвствовала.

– Разве не все равно, – спрашивал Евгений, – какой окоп? Вон их сколько. И все похожи. – Он был избалован общесоюзными и областными дорогами, ему не улыбалось мотаться по военным.

– Перепахали вас давно, – решительно заключил он.

И в самом деле, тот окоп, к которому я стремился, был плохонький, захудалый, более того, провинциальный, ибо располагался далеко в стороне от заглавных битв минувшей войны.

Но, как известно, солдат не выбирает своего окопа, равно как и той битвы, в которой он сражается. Поэтому я утверждаю, что наш ничем не примечательный окоп был историческим окопом хотя бы потому, что он спас жизнь в этом бою мне и четырем моим товарищам. Не всякая пуля запоминается на войне, а только та, которая летит в тебя. Мы лежали в этом окопе под зверским обстрелом и мечтали, когда на землю придет тишина, и тогда мы снова вернемся сюда и будем слушать тишину.

Если бы даже не было других причин, я все равно обязан был бы прийти к этому окопу, потому что двоим из пяти уже никогда не сделать этого, третий был тяжко ранен, а след пятого затерялся вскоре после войны. И было еще одно – нечто тревожное, неясное: я будто бы что-то забыл там, в окопе, и мне казалось, если я вернусь к нему, то вспомню это очень важное, может быть самое главное из того, что нужно помнить о войне.

Мы вырыли его короткой августовской ночью. Сначала нас было четверо командир батареи капитан Пушко, командир отделения связи сержант Лукьяненко, разведчик Абраменко и я – командир взвода. Копали молча и сосредоточенно и успели еще отдохнуть перед рассветом. Я лежал на спине и смотрел, как гаснут большие августовские звезды.

А утром начался обстрел берега. Сначала пристрелочный, а потом беглый, все сильней и сильней. Похоже было, что немцы собираются уходить и оттого не жалеют снарядов и шпарят вовсю. Мы вжимались в землю при каждом близком разрыве и радовались, что у нас такой глубокий окоп и что вырыт он на правильном месте, на пологом склоне, спереди и справа его прикрывали складки местности так, что для нас были опасны только те снаряды, которые падали позади или слева. Еще, разумеется, следовало опасаться прямого попадания в окоп.

Обстрел усиливался. В окоп спрыгнул подполковник Безбородов, командующий артиллерией бригады. Нас стало пятеро. Командующему казалось, что мы вяло стреляем, он сурово покрикивал, а потом падал ниц вместе с нами, пережидая снаряд, и снова принимался покрикивать. Мы нащупали батареи на том берегу, после этого немцы обнаружили нас и снаряды посыпались, как из рога изобилия: видно мы крепко досадили им. Словом, все шло так, как и должно идти на войне...

Евгений смирился со своей судьбой и перестал проклинать военные дороги. Мы ехали старым заброшенным большаком, который никуда не вел и обрывался насыпью у реки. Моста не было, и я никак не мог припомнить, чтобы он был тут прежде. Вдоль берега были видны следы окопов, но в них лежали другие солдаты, и мне эта земля ничего не говорила. Мы с трудом развернулись на узкой насыпи и поехали назад.

Река Великая часто петляла по широкой низкой долине. Серебряные полосы воды то тут, то там просматривались за луговинами, по берегу как попало раскиданы деревушки, а за ними далекая темная полоска леса. Я смотрел вокруг, ничего не узнавал и начинал прятать глаза от Евгения, чтобы не выдать растерянности.

...И снова в землю вонзался отвратительный острый вой, мы припадали к земле, вжимались в нее руками, грудью, щекой, сердцем; мы будто сами становились землей, а потом отрывались от нее, делались опять людьми и виновато переглядывались друг с другом.

– Подбрось-ка, – говорил командующий.

– По фашистским гадам осколочными – беглый огонь! – командовал Пушко, и связист повторял команду в телефон.

Мы слушали работу наших батарей и не то чтобы радовались, а просто становилось спокойнее за себя, за наших товарищей, которые лежали в соседних окопах. И даже командир стрелкового батальона переставал ругать артиллерию, видя, как густо рвутся снаряды на том берегу.

Земля в окопе была сырая и твердая. Потом принялось печь солнце, глина высохла и пыль забивалась в глаза, в нос при каждом близком разрыве. На дне окопа лежал большой коричневый ком глины, и каждый раз, когда я становился землею, он впивался в щеку, а потом я забывал его выбросить, и он снова впивался в меня. Расторопный вездесущий Лукьяненко притащил откуда-то две жиденькие дощечки, мы положили их поверху, присыпали землей и почувствовали себя по-царски. И снова взвывало небо, ком глины колол мою щеку, а рядом колено подполковника Безбородова, тоже острое, пыльное, а сверху лишь дощечка и на ней фиолетовое слово – "брутто". Я запомнил этот окоп до мельчайших подробностей, запомнил на всю жизнь – но, оказывается, совсем не помнил, что было кругом: у солдата нет для этого времени. Мы смотрели из окопа только по делу, выискивая цели, наблюдая разрывы, смотрели через стекла стереотрубы, и разглядывать пейзажи нам не было никакой надобности.

А, оказывается, кругом было красиво! Яркий просторный луг стлался по-над берегом. Река делает крутую петлю, обнажив ослепительную песчаную отмель... В пятый раз мы с Евгением подъезжаем к реке, а я по-прежнему ничего не узнаю.

Тридцать лет – срок немалый даже для нашей древней планеты. Взамен погибших выросли новые миллионы юношей и девушек, которые знают войну лишь по книгам да по рассказам, а ведь мы еще толком не рассказали им о ней.

Немало перемен случилось за эти годы на древней планете. Поднялись новые города, протянулись новые плотины и дороги. Вон за косогором березовая роща, я удивляюсь, глядя на нее, ведь ее могло не быть, когда мы проходили здесь с войной.

Роща выросла! Молодая тридцатилетняя роща. Березы гнутся под ветерком, тонкие, сильные, и нет на них ни единого шрама от пуль и осколков.

Неужто и в этот юный лес станут когда-нибудь падать снаряды, обожгут его, разметут в пух и прах! Неужто люди не смогут сохранить эти юные березы и весь этот прекрасный удивительный мир! Неужто напрасно легли в землю погибшие!

Нет, и еще раз нет! Земля недаром помнит мертвых и верит живым.

Мы проехали березовую рощу, что-то померещилось мне за ней. Я попросил Евгения остановиться, вылез из машины и пошел напрямик через пашню к реке.

4

Ночью в окоп приполз старшина с термосом на спине. Мы наелись горячего гуляша, и тут обнаружилось, что у нас нет ни капли воды. Я прихватил с собой две фляги и вылез из заветного окопа, который не покидал двое суток. Узкая полоска воды блекло светилась за косогором. Пулеметы не переставая работали на том берегу, и мне казалось, что все они бьют в меня. У реки я наполнил фляги и пополз назад. Больше всего на свете мне хотелось вскочить на ноги и пробежать те тридцать метров, которые отделяли меня от окопа, но я полз, вжимаясь в землю и боясь оглянуться, чтобы не видеть пулеметов, не видеть их судорожных вспышек, несущих смерть.

Я дополз до окопа и обнаружил, что обе фляги пусты. Пули пробили их насквозь, я даже не заметил, как вытекла вода. Я лежал у окопа, смотрел на узкую полоску воды, и на душе у меня было несладко...

Я прошел по пашне и остановился, беспомощно оглядываясь по сторонам. Где же оно? До сих пор передо мной были поля и пашни – так сказать, вид на окоп. А ведь я нес в своей памяти вид из окопа. Откуда мне было знать, каким был вид на окоп со стороны?

Однако же я шел дальше, спустился в лощину и вдруг увидел полоску воды за косогором. Я затаил дыхание и быстро лег на землю. Полоска воды сузилась. Это и был вид из меня – из моей памяти. Не сознавая, что я делаю, я пополз по-пластунски вперед. И едва не скатился по пологому склону в какую-то яму. Еще не веря себе, я поднял голову и увидел перед собой отчетливый оттиск окопа. Это был он, в виде буквы "Г", а рядом виднелся другой окоп, в котором сидел командир батальона, ругавший артиллерию. Окоп завалился, зарос травою – ложбинка, а не окоп. Но это был он. Я сделал короткую перебежку и с ходу шлепнулся в окоп.

...На рассвете две роты форсировали реку. Мы надежно прикрыли их огневым валом, и они заняли деревню на том берегу. Справа форсировала Великую соседняя дивизия. Немцы быстро сматывали удочки и шпарили по берегу изо всех стволов, чтобы не возить за войском лишний груз. Грохот на берегу стоял ужасный, и вот тогда-то сказал подполковник Безбородов, что после войны мы непременно приедем сюда, чтобы послушать тишину. Мы ответили: "Да". И никто не знал в ту минуту, что подполковнику Безбородову осталось всего 60 километров жизни, а капитану Пушко лишь на 10 километров больше, что оба они погибнут под латвийским городом Алуксне, а разведчик Абраменко будет мучительно ранен в лицо, а меня ранит в грудь, и население нашего окопа разбредется кто куда...

И вот я лежу в старом военном окопе, и над Великой стоит удивительная тишина. Я припал щекой к траве и слушаю мудрую тишину земли.

Я лежал на земле, а мне вспоминался лед, январь сорок четвертого, замерзшее озеро Ильмень и мы идем по льду, чтобы первыми принять на себя удар и отвлечь внимание врага. Как давно было все это, и первый день войны и все, что стало потом. Не десять, не тридцать лет назад, а десять тысяч лет назад было это и было словно на другой планете, потому что даже представить нельзя, чтоб это снова началось на земле! Мы шли тогда, и темная ледяная пустыня простиралась вокруг, будто мы пришли на ту планету, когда там был ледниковый период и все покрыто льдом и снегом; кругом был долгий мрак, и ни одна звезда, ни одно солнце не давало ей своего тепла, а мы пошли и легли на лед, чтобы согреть его теплом своих тел. Но холода вокруг было больше, чем человеческого тепла, а берег ощетинился железом, во мраке рождались вспышки и гремел ледяной гром. Смерть стала более простой, чем жизнь, и все вокруг было приспособлено для смерти.

И тогда мы поняли самое главное: надо, чтобы растаял лед и солнце зажглось, и жизнь стала доступной для всех живых и чтобы все вокруг стало для жизни.

Человек имеет право на жизнь, это его первое право, и он должен завоевать его, если ему не дают его просто так.

Для этого надо было встать и умереть.

Немногие дошли тогда до берега, а мертвые остались на льду, и озеро выносит теперь на берег их кости. Они никогда уже не вернутся на нашу планету, никогда не увидят прекрасного солнца земли, не услышат пения земных птиц и голоса земных детей, и аромата земных трав. Но и живые никогда не забудут того, что мертвые сделали для них...

Много раз становился и таял лед, а сейчас я лежал в окопе и слушал покой земли. Именно здесь я понял впервые, как это хорошо, когда под ногами есть земля и можно укрыться в ней.

Земля вдруг тяжко вздохнула. Частая пулеметная очередь прокатилась над полем. Я удивленно поднял голову и увидел трактор, шедший по пашне. Трактор тащил сеялку, а за сеялкой стоял мужчина в старой выцветшей гимнастерке, и где-то на земле хранился его окоп.

Трактор развернулся и затих в отдалении. Я снова прилег на траву и еще послушал тишину. Земля была холодная и сырая. Я встал, опасаясь простудиться...

Путешествие было закончено. Я не только нашел свой старый окоп, но и вспомнил те чувства, которые смутно бродили во мне, в юном двадцатилетнем лейтенанте. Память земли и память чувств сошлись для меня в этой точке планеты, и я снова, с еще большей силой, чем тридцать лет назад, ощутил вдруг острое и сладостное чувство благодарности к земле, которая прятала и укрывала меня. Древняя наша земля, родившая нас! Она умеет любить и не умеет убивать. И человек должен учиться у земли этому неумению.

Мне никак не хотелось уходить отсюда. И вдруг я понял: все, что я делаю и чувствую сейчас, обратно тому, как делал и чувствовал, когда был солдатом. Я любуюсь окрестным пейзажем, вместо того чтобы прятаться в окопе. А в окопе, приникнув к земле, я слушаю тишину планеты, а не вой снаряда. И когда мне почудился треск пулемета, я безбоязненно поднял голову, вместо того чтобы вжаться в землю. Я перестал быть солдатом, забыл солдатские привычки и вместо того, чтобы думать о смерти, думаю, как бы не простудиться.

И все это оттого, что на земле мир, и сеятель в старой солдатской гимнастерке бросает в землю семена.

И солнце безмятежно светит с неба, крест-накрест перечеркнутого пушистыми белыми нитями, беззвучно растягивающимися и уходящими к горизонту.

1974