Текст книги "Тихий пост"

Автор книги: Анатолий Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Красивое, смуглое, с неожиданно светлыми глазами лицо Виктора и вся его подбористая фигура спортсмена дышали удовлетворением от своей ловкости и сноровки. Пенов икал и недоуменно таращил глаза на хохочущих ребят.

– Работа – класс, – одобрил Костыря. – Можешь!

Чупахин набычился, забыв, что позирует и ему надо стоять смирно.

– Прекратить! Цирк вам тут!

Посмотрел на большие корабельные часы, прикрепленные к стене, которые были единственным, действительно корабельным предметом в кубрике.

– Выходи на прогулку!

Матросы нехотя стали одеваться. Зануда старшина! Дисциплину держит, как на корабле. Утром подъемчик в шесть ноль-ноль, физзарядочка зимой и летом в любую погоду. Потом уборка поста: вылизывать все уголки, драить каждую половицу. А днем, если на вахте не стоишь и по камбузу не дежуришь, милости просим уставы зубрить, или оружие изучать, или стрелять по цели, или – еще лучше – строевой заниматься: «держать ножку», «рубить» строевым шагом, отрабатывать подход к командиру и отдачу воинского приветствия. И все это по часам, по расписанию, с перерывами на перекур, как в учебном отряде. Больше всех такими порядками был недоволен Костыря, любивший подрыхнуть и посачковать. «Кому это надо! – бурчал он. – Офицеров нету, никто не видит. Поспать не даст. С такой жизни ноги протянешь». Но высказывать громко эти крамольные мысли давно перестал, ибо за такие разговорчики не один раз уже схлопатывал наряды вне очереди.

В мае тундра еще в снегах, и море у берега заковано припаем, но весна подошла уже вплотную, и матросы это чувствовали. И хотя вечер был довольно морозный и под ногами хрустел снег, ребята бодро совершили прогулку вокруг поста. Костыря горланил во всю глотку:

 
Бульвар черемухой покрылся,
Каштан французский весь в цвету…
 

И, подделывая песню под походный марш, рубил строевым шагом.

Со стороны странное зрелище представляли шестеро матросов, марширующих с песней среди тундры. Но таков был Чупахин, и положенные на прогулку пятнадцать минут они оттопали.

Потом быстро улеглись и заснули здоровым молодым сном. Бодрствовал только Пенов – он заступил на вахту. То поднимался на смотровую площадку и глядел на море и звездное небо, то спускался в кубрик и садился у рации и, потихоньку покручивая регуляторы, ловил многоголосый эфир. Надземное пространство было забито шорохами, музыкой, приказами, позывными. Планета переговаривалась. Пенов любил сидеть вот так в тишине, один на один с радиосигналами, и слушать, как дышит и живет Земля. С соседней метеостанции передавали погоду. Эта метеостанция в сотне километров, но все равно считалась соседкой, ибо между постом и ею не было ни одного населенного пункта. Пенов занес в вахтенный журнал прогноз погоды. Обещали шторм в пять-шесть баллов и сильный порывистый ветер норд-ост. И осадки. Погодка пока не балует, но скоро прекратятся весенние штормы и наступит лето. Пенов послушал позывную волну, она молчала. Да и кто сейчас будет вызывать пост. Час радиосвязи днем. Послушал волну, на которой передают SOS. Тоже тихо, слава богу. Сквозь шум и треск разрядов прорывался тоненький, как комариный писк, голосок. Пенов завертел регуляторами, голос окреп. Какая-то певица пела «Темную ночь». Пенов прослушал до конца. Раздались аплодисменты. Передавали концерт. Где-то далеко-далеко сидели люди в театре и слушали концерт. Где-то за тридевять земель идет совсем другая жизнь. Там много людей, они видят друг друга, ходят в кино, в театры, смеются. И где-то гремит война, вот, может быть, сейчас идет наступление и кто-то умирает, кто-то стреляет, кто-то кричит. А здесь тихо, как вчера, как сегодня, как завтра.

Пенов выключил рацию, подбросил дров в печку и поднялся на смотровую площадку. Прислонился спиной к погашенному прожектору и задумчиво и незряче глядел в темь ночи. С юга наносило сырым теплым ветром.

Вспомнились места, где прошло детство. Родом он был из вологодской деревеньки, затерянной в мелких и топких лесах. Любил тишину и одиночество. С весны, когда заканчивались в школе занятия, он работал в колхозе подпаском. Любил где-нибудь на бугорке возле тихой и светлой речки или посередь луга, сплошь утыканного одуванчиками, дудеть на дудке незатейливый мотивчик. Любил слушать, как тихо позванивают колокольчики на телячьих шеях, как поют птицы в кустах. Любил обдуть пушистую круглую головку одуванчика и смотреть, как улетает пух в блекло-синее небо. Любил глядеть вдаль, на низкий северный горизонт. Любил ходить за стадом по полям и кустарникам, собирать бруснику, чернику, грибы. И сейчас, стоя на смотровой площадке, охраняя сон товарищей, нестерпимо захотел он в свою деревню, на приволье плоских неярких полей. Мечтал, как вернется домой, как ахнут все, увидев его в красивой морской форме, – он первый моряк из их деревни, как будет ездить на велосипеде, давней и заветной мечте своей. В детстве мечтал Петя иметь свой велосипед. И когда его звали играть на свадьбе или на именинах – а гармонист он был отличный, – то он обязательно, если у хозяина был велосипед, выговаривал покататься на этом чуде. Бывало, поиграет-поиграет на гармошке – и на велосипед. Покатается – и опять за гармошку. Вся деревня знала эту слабость молодого паренька, и его звали «Петя-велосипед». Теперь он с улыбкой вспоминал о своей скромной мечте. Вернувшись, он, пожалуй, уедет в город работать радистом или радиомонтером и велосипед купит. Вспомнил Петя мать-кружевницу, из-под рук которой выходят кружева, тончайшие, как зимний узор на стекле. Вспомнил бородатого отца – бригадира полеводческой бригады, степенного и молчаливого. Так и полетел бы на крыльях, покружил бы над домом, над родимой деревней, над тихой и светлой речушкой в пологих топких берегах, посидел бы на бугре и поиграл на дудке.

Петя вздохнул и направился в кубрик, чтобы подбросить в печку дров.

* * *

Окончательно, прочно весна на Север приходит поздно, в июне. Наступает полярный день. Незакатное солнце низко кружит над тундрой день и ночь. И после отбоя не спится.

В такую вот солнечную июньскую ночь Мишка Костыря и Виктор Курбатов крадучись выскользнули из поста. На смотровой площадке нес вахту Генка Лыткин.

– Вы куда? – перегнулся он через перила.

– Рыбачить, – ответил Виктор.

– Старшина спит?

– Спит.

– Ну будет вам, когда проснется, – пообещал Генка и покачал головой.

– Ладно, – беспечно махнул рукой Костыря. – Ты иди лучше кашу вари.

Генка обидчиво засопел и отвернулся. Виктор усмехнулся, вспомнив, как Генка варил рисовую кашу. Они тогда с ним только что прибыли на пост, заменили двух заболевших цингой матросов. Никогда в жизни Генка не кулинарил, и в первое его дежурство по камбузу Чупахин дал задание попроще – всего-навсего сварить кашу. Генка набухал полную кастрюлю риса, залил водой, поставил на огонь и сел ждать. Смотрит: рис шапкой поднимается над кастрюлей. Что делать? Сообразил: неладно что-то. Позвать на помощь постеснялся. А рис все лезет и лезет. Схватил Генка ложку и давай уплетать. Полными ложками ест, давится полусырым, хрустящим на зубах рисом, а тот все прет и прет через край. Ел-ел – полкастрюли слопал. Вдобавок еще пересолил. Ребята от каши отказались. А Генка потом животом маялся.

Курбатов и Костыря перебрались с берега на ледовый припай и обосновались один у трещины, другой у полыньи. Гладкий и скользкий лед под ногами похрустывал, дышал, но до берега было недалеко и потому безопасно.

Виктор опускал в полынью самодельный сачок, через несколько минут поднимал его и вытряхивал на лед пять-шесть рыбешек. Попадалась все сайка, породы тресковых. Кастыря же ловил «на поддев», с пятью крючками. У него дело спорилось лучше, у ног лежала горка трепещущей рыбы, раза в два больше, чем у Виктора.

Всю зиму ребята питались солониной, консервами и сушеной картошкой. Осточертела такая еда, и теперь они были рады попробовать свежинки. Еще зимой Костыря обещал: «Погодите, вот весна настанет, и рыбки поедим, и птиц тут будет видимо-невидимо, яиц навалом. Откроем филиал ресторана «Дары природы».

Подошел Генка. Он томился ожиданием.

– Ну как?

– Порядок, – подмигнул Костыря.

– Вот Чупахин проснется, будет «порядок».

– Ты иди на свое место, а то сам наряд схлопочешь, – огрызнулся Костыря, снимая рыбешек и бросая их на лед.

Рыба билась, сверкая на солнце чешуей, и затихала. Издали будто груда серебра лежит.

Виктор бросил ловить и смотрел в блекло-синюю даль. Он подсознательно ждал какого-то дива, которое вот-вот должно было свершиться.

Солнце уже несколько дней не закатывалось, низко торчало над горизонтом и величественное снежное пространство днем и ночью дробилось, рассыпая радужные блики. Но было еще холодно.

И вдруг ощутимо дрогнул воздух под напором южного ветра, будто дохнуло из печи. Стало жарко, как возле огня, и это было странно: кругом снег, лед, Северный полюс обок, и вдруг жарко!

Костыря сорвал с головы шапку и, подбросив ее кверху, заорал благим матом:

– Весна, весна идет! Ура-а!

– Чего орешь? – весело отозвался Виктор. – Чупахин проснется.

– Чихал я на твоего Чупахина! – махнул рукой Костыря. – Весна!

И он лихо выбил чечетку на льду.

Виктор смотрел во все глаза. Он впервые видел, как внезапно и прямо-таки физически ощутимо вступает в свои права весна в Заполярье. То, что на Алтае происходит незаметно, исподволь, на что требуются дни и недели, тут совершается буквально на глазах.

Виктор вдруг уловил нежный перезвон, будто звенели легкие стеклянные колокольчики, и сначала не понял откуда, но тотчас увидел, что совсем рядом, у ног, сбегает в полынью ручеек, а вон еще один, вон еще! У Виктора будто пелена с глаз опустилась, и он увидел, как десятками ручьев блестит, переливает ледовый припай, как вся тундра, осиянная солнцем, дымится теплым воздухом и преображается не по дням, не по часам, а по минутам.

Виктор снял шапку, распахнул полушубок.

– У-у, вот это да! Смотри, как сразу! – восторженно крутил он головой.

– Тут всегда так, – ликующе скалил зубы Костыря. Он был старожил, вторую весну здесь встречал. – Здорово, черт побери!

– Здорово!

Из поста вышел Чупахин.

– Полундра, – предупредил Виктор.

– Э-эх! – протянул Костыря. – Испортил весну.

Чупахин добрался до ребят. Молча посмотрел на серебристую груду рыбы и потом долго не отрывал глаз от горизонта. Неожиданно сказал:

– Красота-то какая!

Костыря хмыкнул:

– Гляди-ка, и тебя пробрало.

Чупахин, не удостоив его взглядом, сказал:

– Три наряда вне очереди.

– На двоих? – осведомился Костыря.

– На одного.

– Несправедливо.

– Справедливо. Ты – зачинщик. А тебя, – Чупахин неулыбчиво взглянул на Виктора, – предупреждаю.

– Испортил рыбалку. – Костыря нахлобучил шапку на голову. – Смотри, сколько наловили, а ты «три наряда»…

– Вот и будешь чистить на камбузе, уху варить.

* * *

Через несколько дней тундру было не узнать. Ударили южные ветры, установились погожие деньки, и неприхотливая северная растительность буйно поперла из земли. Прямо на глазах тундра покрывалась цветами самой яркой, самой сочной раскраски. Виктор дивился, он никак не ожидал здесь такой щедрости красок, такого множества цветов: для него тундра была мертвым окоченелым краем. Теперь же здесь молодо, буйно, торопливо кипела жизнь. На северных склонах еще лежал искрящийся снег, а на южных – ярко и сочно зеленела трава и кудрявился мох. Распустились большие и неправдоподобно красивые полярные маки, выбросил глянцево-зеленые листки ползучий кустарник, карликовая березка надела сережки. В низинках, на льду, собиралась чистая вода. Она была необыкновенно вкусна. Стоило ее попить с ладоней – и кровь закипала в жилах. Хотелось свершить что-то необыкновенное, хотелось пуститься в пляс с песнями и посвистом. Эту воду пили птицы и, наверное, хмелели. Птичий гомон разрывал долгое безмолвие тундры. Кругом свистело, крякало, шипело и хлопало крыльями так, что стонала земля.

Виктор ошарашенно глазел на этот праздничный весенний базар и не мог надивиться. Вот это да! Голоса человеческого не слышно!

Море тоже изменилось. Всплыл береговой припай и, освобожденный от снега, сверкал зеленоватым стеклом на изломе. Льды дрейфовали в открытое море, белыми полянами тянулись до самого горизонта. У берега колыхалась широкая полоса зеленой воды. И даже на глаз было видно, как она холодна.

В такие дни Виктор любил ходить в тундру и всегда с удовольствием выполнял приказание Чупахина осмотреть берег в секторе поста. Обычно он ходил с Генкой.

…Когда они попали на пост, дождливой и холодной осенью прошлого года, Генка тоскливо сказал: «Ну занесло нас! До дому не докричишься». А теперь, в эти весенние дни, будто и не было мучительно длинных месяцев, когда вокруг завывала метель и на тысячи верст был только снег да нервно переливающиеся сполохи северного сияния. К посту подходили белые медведи, и ребята отпугивали их выстрелами. В такой обстановке можно было и одичать, если бы не железная воля Чупахина.

Теперь все это позади, и тундра уже не кажется гибельным местом, сейчас она даже напоминает родную сторонку: тот же простор, куда ни кинь глаз, тот же цветистый убор, тот же вольный ветер с юга.

Детство Виктора прошло в степном Алтае. Там теплые озера и быстрые реки, хранящие холодок поднебесных снегов. На горизонте синие горы подпирают безоблачное небо. Короткое детство, налитое до краев солнцем, счастьем и радостью, кончилось в тот ноябрьский вечер, когда накануне праздника принесли отца домой. Истекая кровью, отец хрипел на лавке: «Врешь, наша перетянет! Советскую власть на вилы не подымешь!» Неулыбчивый и добрый отец прошел с боями всю землю: и в первую мировую воевал, и в революции участвовал, и в гражданскую был партизаном на Алтае. Первый большевик в своей деревне. В тридцать втором раскулачил он своих старших братьев. Они и запороли его вилами. После похорон видел Виктор своих дядьев. Вели их под конвоем. Страшны были они, страшны своей непримиримостью, злобой лютой. А когда-то угощали они Виктора сотовым медом, по голове гладили. Виктор помнил, как один из них вытащил пчелу из меда, обтер ее осторожно, отпустил лететь, сказав: «Божья тварь, тоже жить хочет». А родного брата на вилы поднял…

Вскоре после убийства отца переехали они с матерью в небольшой городок. Там, в школе, он оказался на одной парте с Генкой Лыткиным. С той поры неразлучны они, даже служить попали вместе. Не каждому так повезет – служить вместе с другом…

Идет Виктор берегом моря, листает мысленно страницы своей короткой восемнадцатилетней жизни и все чаще вспоминает дни – год назад, – когда уходили они с Генкой на службу. Тогда, рано утром в день отправки, пришли они с Генкой к Вере – чернокосой и черноглазой однокласснице – попрощаться. Генку Виктор для храбрости взял. На стук вышла Верина мать. Виктор оробел. Генка за спину спрятался. Верина мать недовольно оглядела смущенных парней: «Спит Вера, еще бы среди ночи пришли». – «Мы на фронт уходим», – сказал Виктор. Во взгляде женщины что-то дрогнуло. Молча вошла она в дом. Вера выскочила заспанная, испуганная. Смотрела во все глаза на Виктора. Генка тактично смылся, мать тоже не показывалась, только младшая сестренка Веры, этакий чертенок с косичками, вертелась под ногами и таращила любопытные и хитрющие глазенки. Вера прогнала ее. Тогда-то Виктор расхрабрился и чмокнул Веру куда-то в нос, а она замерла и невпопад спросила: «Учиться не будешь?» Чудачка! Он на фронт уходил, а она о школе. «Ты меня жди», – сказал Виктор наставительно, он знал, что все так говорят, когда уходят. Даже в песне поется: «Жди меня, и я вернусь…» «Буду, – прошептала она. – Я дождусь…»

* * *

Вот-вот должно было прийти на пост судно из Архангельска. Матросы с томительным нетерпением ели глазами край моря, уже чистого ото льда, спрашивали Пенова: «Ну скоро, что ли?» Радист пожимал плечами. «Чего ты тогда сидишь у рации без толку! Намекнул бы в штаб, что, мол, пора».

В один из таких дней Чупахин и Виктор Курбатов смолили шлюпку, которая понадобится при подходе судна. На смотровой площадке изнывал на вахте Костыря, а внизу, в кубрике, у рации сидел Пенов – наступил установленный час связи со штабом.

Костыря, насвистывая «Чижика-пыжика», скучающе глядел на море.

Серая туманная дымка начинала затягивать воду. Горизонт уже был не виден. Костыря поднял люк в кубрик и спросил Пенова:

– Ну что там штаб?

– Молчит пока.

– Плохой ты радист. У хорошего, как только сядет за рацию, сразу же «пи-пи-пи».

– Ты своим делом занимайся, – недовольно сказал Пенов. – В мое не лезь.

– «Своим», – передразнил Костыря. – А у меня как раз никакого дела нет. Вот давай поговорим за жизнь. Знаешь, почему вас, вологодских, телятами зовут?

Не успел Пенов обидеться, как Мишка обрушил на его голову историческую небылицу.

– Дело было при Петре, при твоем тезке. Приказал он набрать для армии провиант: с Украины там хлеб, с Астрахани рыбу, а с Вологды телят на мясо. Дает вологодскому губернатору телеграмму: срочно выслать эшелон телят. А у вас там, в Вологде, телеграфист пьяный сидел, с девкой обнимался. Перепутал слово, вместо «телят» поставил «ребят». Губернатор собрал парней, в эшелон их – и к Петру, в Питер. Комендант Меншиков приходит разгружать вагоны, глядь – вместо телят вологодские ребята! С тех пор и зовут вас телятами.

– Не было при Петре ни телеграфа, ни железной дороги, – буркнул Пенов.

– Ну и что! – не растерялся Костыря. – Телята-то были. Были или нет телята? – напер он на Пенова.

– Были, – сдался радист.

– Так чего же ты споришь, чего мне голову морочишь! Историю знать надо, – постучал Костыря пальцем по лбу. – Темнота! Я тебе еще могу рассказать, как…

Заработала рация, Пенов махнул Костыре рукой: замолчи, мол, сгинь, и весь напрягся, принимая радиограмму. Костыря тихонько прикрыл люк.

По мере того как из россыпи точек и тире возникал смысл радиограммы, Пенов все больше бледнел. Уже отстучала морзянка, а Пенов еще и еще раз пробегал взглядом написанное и не верил своим глазам.

– Товарищ старшина, товарищ старшина! – закричал он, выскакивая из поста и со страхом, будто змею, неся в руке на отлете ленту с текстом.

Чупахин и Виктор бросили смолить шлюпку и смотрели на подбегающего радиста.

– Корабль к нам идет?! – обрадовался Виктор. – Смену везут?

– Товарищ старшина!..

– Давай, чего орешь. – Чупахин выдернул из рук Пенова ленту.

С радостным ожиданием быстро пробежал глазами текст и нахмурился.

Пенов испуганными глазами следил за выражением лица старшины, и на его собственном лице, как в зеркале, отражались тревожные мысли Чупахина.

Старшина еще раз прочитал радиограмму, сурово и беспокойно взглянул на Виктора и быстро пошел в пост. Поднялся по трапу на смотровую площадку.

– Костыря!

– Все в порядке, – доложил Мишка, глядя на старшину невозмутимыми глазами.

– Дай-ка бинокль!

– Туман падает, – сказал Костыря, подавая бинокль, – ни черта не видно.

– Прочти вот. – Чупахин подал ленту, а сам, взяв у него бинокль, внимательно оглядывал море.

Костыря прочитал радиограмму, протяжно свистнул и наметанно зорко окинул море, потом выжидающе уставился на старшину.

Чупахин отнял от глаз бинокль, серьезно посмотрел на Костырю, Пенова и Виктора, поднявшихся вслед за ним на смотровую площадку, и приказал:

– Пенов, от рации не отходить!

– Есть не отходить от рации! – повторил радист и тотчас спустился вниз.

– Костыря, тебе наблюдать за морем!

– Есть!

– А ты со мной вниз!

– Есть! – сказал Виктор.

Еще раз окинув туманное море, Чупахин спустился вниз, в жилой кубрик, где спал после вахты Генка Лыткин и чистил оружие Жохов.

Генка долго не мог проснуться и в полусне, с закрытыми глазами, натянул на босую ногу сапог, а потом начал наматывать на этот сапог портянку.

– Проснись! – потряс его за плечо Чупахин. – Чего делаешь? Открой глаза.

Генка открыл и долго, бестолково хлопал ими, не в силах освободиться от власти еще по-детски сладкого сна. На щеке его нежно алел рубец от подушки, в волосах запуталась пушинка, и походил он сейчас не на матроса, а на мальчишку, которого мать подняла в школу.

Чупахин, самый старший на посту не только по званию и должности, но еще и по возрасту – ему было двадцать, – с сожалением поглядел на Лыткина, вздохнул и зачитал радиограмму. В ней сообщалось, что в квадрате их поста погиб советский транспорт, и приказывалось немедленно начать обследование побережья.

– Курбатов, пойдешь с Лыткиным до Прелой Губы, – приказал Чупахин Виктору. – А мы с Жоховым – на запад.

– Есть! – откозырял Виктор.

– Примечайте все. Может быть, где что прибьет к берегу, обломки там или еще что. Может, шлюпку увидите.

– Ясно! – ответил Виктор и закинул винтовку за спину.

* * *

Пенов сидел с наушниками на голове и, поминая всех чертей, чинил штаны, которые только что распорол, зацепившись за гвоздь. Чинил, а сам с тревогой думал о погибшем транспорте. Что случилось с ним? Налетел на мель? Но здесь глубина. Или льдами затерло. Но сейчас море совсем чистое, да и вообще тут опасных льдов из-за Гольфстрима не бывает. Может, немцы утопили? Чепуха! Откуда они тут, в тысячекилометровом тылу!

Так думал Пенов, а сам напряженно вслушивался в эфир. В наушниках пищало, свистело, обрывалось, наступала тишина – и вновь пищало. Все было как обычно.

Выше, на смотровой площадке, скучал Мишка Костыря.

На море все плотнее опускался туман.

Костыре не по нутру были такие вахты на смотровой площадке. Торчать пеньком четыре часа не в его характере. И вообще ему непонятно, зачем эти наблюдения? Немцы, что ли, тут появятся? Наши-то корабли не очень часто ходят, не то что немцы. А уж не тот ли это корабль, который должен был прийти к ним? А если тот?

– Петька, слышь! – крикнул Костыря, открыв люк. – Ничего больше не передавали? Это не тот транспорт, который к нам должен зайти?

– Не знаю. Молчит рация.

– Вот черт! – Костыря закрыл люк. – Неужели загнулись кореша?

Костыря раздумчиво глядел на море, которое все плотнее и плотнее закутывало мглой. Старшой попер вдоль берега, какого черта он увидит! Утром бы пораньше встали и обследовали. Старшой, конечно, служака. Откуда такие берутся! Говорят, хохлы – служаки. Но вот он, Мишка, хохол. Какой он служака? А Чупахин – кацап из-под Омска. Ввел порядочки как на корабле. На посту курить, например, запрещает! А кто увидит? Кто узнает?

Костыре, как назло, захотелось курить. Может, и не хотелось, недавно и курил, но Мишке казалось, что вот если сейчас же, немедленно, не закурит, то помрет. Да и погреться пора уже. С севера тянуло промозглым холодом. Лето называется! Хорошо там в тепле сидеть, постой-ка вот тут, на открытом месте. В такую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, а тут… Зря он, Мишка, не радист, а просто «рогаль», строевой. А то сидел бы, как Пенов, всегда в тепле, загорал бы пузом кверху. Костыре стало жаль себя. Он уже представлял, что один мучается на смотровой площадке, а остальные будто только и знают, что сидят в тепле да покуривают. Костыря еще раз для порядка посмотрел на море, совсем уже невидимое в тумане, и, открыв люк, крикнул вниз:

– Петька, огонек есть?

Пенов молчал.

– Оглох или кемаришь? Огонек, говорю, есть?

«Катюша» была и у самого Мишки, но просто хотелось несколько минут побыть в тепле, посмотреть на лопоухого Пенова. Может, он что-нибудь скажет успокаивающее о транспорте.

– Ты иди наверх. – Пенов недовольно сдвинул белесые брови, когда Мишка спустился в кубрик. – Чего ты?

– Вот зубы погрею дымком – и пойду.

Костыря нарочито замедленно достал из кармана кисет, бумагу, свернул цигарку. Не спуская насмешливых глаз с радиста и внутренне усмехаясь нетерпеливому взгляду Пенова, так же медленно взял его «Катюшу» – кресало, кремень и жгут – с рации, стал высекать огонь. Прикурил, пустил колечко дыма Пенову в лицо. Радист сердито мотнул головой.

– Ты давай иди.

– Не бубни, – отмахнулся Костыря. – Там ни черта не видно. Туман – глаз выколи.

В кубрике было тихо, тепло, светился зеленый глазок рации, уходить не хотелось, так бы и сидел, курил и смотрел бы на недовольно сопевшего Пенова.

Костыря докурил цигарку, пока не стала припекать губы, посмотрел с сожалением на окурок, сладко потянулся всем млеющим от тепла телом и напоследок сказал:

– Ну, чини свои клеши, полез я на верхотуру дрожжи продавать.

– Дрожи сильнее – не замерзнешь, – напутствовал его Пенов и облегченно вздохнул. Недолюбливал он Мишку за насмешки.

Петя Пенов любил людей рассудительных и скромных. Сам он уважителен и послушен. Слово Чупахина для него закон. А этот шумливый одессит все время стремится нарушить распорядок дня и мирное течение жизни, вечно спорит со старшиной, все чего-то ему не хватает. Свободы, говорит. Хорошо, что улез на смотровую площадку, а то вернулся бы Чупахин, было бы делов…

На море плотно пал туман. На смотровой площадке было сумрачно. Костыря прислонился к мачте и замурлыкал песню про Мишку-моряка. Обожал эту песню Костыря.

 
Широкие лиманы, поникшие каштаны.
Красавица Одесса под вражеским огнем,
С горячим пулеметом на вахте неустанно
Молоденький парнишка служит моряком…
 

Костыря любовно погладил запотевший от тумана автомат, висевший на гвозде мачты, ощутил холодную влагу на ладони. Взял автомат в руки, с удовольствием подержал, чувствуя молчаливую и грозную тяжесть. «Эх, сейчас бы с этим автоматом на фронт или… в Одессу! Ах, Одесса, лучший город в мире!..»

Мишка с детства мечтал о дальних странах, о неведомых островах, о морских путешествиях и приключениях. И все они начинались с белой Одессы – необыкновенного города на берегу теплого ласкового моря, города, которого Мишка ни разу в жизни не видел, но много раз слышал о нем от своего дяди, бывшего черноморца. Дядя так расписывал этот город, так копировал выговор и манеру держаться одесситов, что Мишка невольно подражал ему. Не единожды пытался Мишка дать тягу из дому, но все неудачно. Один раз совсем было удрал. Прихватил у матери всю получку и рванул в город своей мечты. Забрался в общий вагон под лавку и там, дыша пылью и боясь чихнуть, в сладких мечтах был уже в одесском порту, вдыхал запах просмоленных канатов, слушал басовые гудки пароходов, уходящих в сказочные земли. Мысленно он знал уже всех биндюжников и капитанов и небрежно перебрасывался с ними парой слов на всех языках мира, а в иностранных флагах разбирался так же легко, как в своем собственном кармане.

Мишку вытащила из-под лавки железнодорожная милиция. Из материнской получки он успел истратить всего несколько рублей на мороженое и сухари. Дома был бит. Для этой цели был приглашен дядя-черноморец, так как отца у Мишки не было. Но дерзкая и гордая мечта о другой жизни, о сказочных и звучных странах Эльдорадо, Аргентине, Кубе не покидала Мишку, и мальчишеское сердце продолжало тосковать о дальних морских дорогах, о соленом ветре, о штормах и альбатросах. Уплывали мечты белыми птицами в синее море! А жить Мишка оставался в маленьком степном городке на берегу неширокой мелкой речки.

Вырос, окреп, стал сметлив, ухватист и боек. Носил тельняшку, клеши и мичманку набекрень, как заправский одессит. Работал летом на спасательной станции, вылавливал тонущих.

А зимой учился в школе, где был кумиром и атаманом всех ребят. Презрительно кривил губы, когда слышал про любовь. И все мальчишки знали, что он железный человек и ценит только мужскую дружбу. И никто не подозревал, что Мишка был тайно и безнадежно влюблен в девчонку, которая училась классом старше и была его соседкой. Становился он при ней беспомощен и стыдлив. И когда случалось из школы идти вместе, Мишка был счастлив и заикался от волнения. Наверное, она догадывалась о его чувствах и порою поддразнивала и кокетничала. Он же признаться ей не отважился. Так и ушел на войну.

И как же он обрадовался, когда взяли его служить именно во флот. Иной службы он и не представлял. В большом областном городе на призывном пункте выдал себя ребятам за одессита. Наконец-то он мог играть любимую роль, не боясь быть разоблаченным. Он почему-то был уверен, что попадет воевать только на Черное море, только в Одессу. И вдруг угодил вот в эту дыру…

Со стороны моря донесся стук, приглушенный голос. Мишка прислушался. Нет, показалось. Хоть бы скорее Чупахин вернулся, снял с вахты. Чего в такой туман стоять! Ни черта не видно!

Костыря включил прожектор, поводил им справа налево, чтобы дать ориентир ребятам, но луч света увязал в тумане, размазывался мутным оранжевым пятном совсем рядом. Ну да ничего, и без прожектора не потеряешься в этом богом забытом крае. Иди себе бережком, в пост обязательно упрешься, мимо не проскочишь. Костыря снова замурлыкал любимую:

 
Ведь ты моряк, Мишка, а это значит,
Что не страшны тебе ни горе, ни беда…
 

Тем временем внизу, в кубрике, открылась дверь. Пенов, который все еще чинил штаны – в этот момент он как раз вставлял в ушко иголки намусоленный конец нитки, – оглянулся не сразу. Да и кому было войти, как не Чупахину или Курбатову с Лыткиным. Но дверь почему-то не закрывалась, и за спиной хранилось молчание. Слегка удивленный тишиною, всунув наконец нитку в иголку и улыбаясь удаче, Пенов повернулся. Первое, что увидел он, был автомат, пристально уставивший на него черный пустой зрачок. Пенов хотел сказать: «Брось, какие шутки!» – как подсознательно отметил, что автомат не русской марки, и, еще тая в уголках рта тепло непогасшей улыбки, поднял глаза выше и какое-то время бессмысленно-тупо глядел в лицо немцу.

Немец был с бородкой эспаньолкой, а таких Пенов не видел ни на плакатах, ни в кино. И сейчас он видел впервые не только немца с эспаньолкой, но и вообще немца, живого немца и в то же время будто бы и нереального, как во сне, ибо откуда же, черт побери, взяться тут немцу да еще с эспаньолкой! За первым немцем в проеме двери Пенов увидел второго. Что за наваждение! Спит он, что ли! Все это пока скользило мимо сознания, еще даже не родился страх, еще было любопытно, и мозг продолжал работать вхолостую, но какой-то внутренний голос уже подсказывал, что нет, это не сон, это явь. На миг мелькнула нелепая и в своей нелепости показавшаяся правдивой мысль, что его просто разыгрывают и сейчас за этим, с эспаньолкой, раздастся знакомый хохот – и войдут в дверь ребята. Но страшная догадка уже смяла сердце. И, так и не поднимаясь от рации, Пенов хрипло, чужим голосом, которого и сам не узнал, дико закричал:

– Не-е-мцы!!!

Его схватили двое. Пенов отчаянно сопротивлялся, царапался, выворачивался вьюном. Со страху он лишился голоса и только хрипло мычал. Наконец голос у него прорезался, и он пронзительно звонко крикнул:

– Мишка, не-е-емм… а-аа-ахх!!! – от удара в висок в голову хлынула тяжелая гулкая чернота…