Текст книги "Добро Наказуемо"

Автор книги: Анатолий Отян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Особенно трогали Марину три стихотворения, написанные Раевским, датированные 1961-м годом, годом его близости с Анной, вспоминающейся в одном из них:

"*Девчоночья фигурка металась возле сетки,* * Мячей не пропускала упругая рука.* * Вся светом озарённая, высокая и стройная,* * В своей юбчонке белой видна издалека*."

В другом описывались драматические события 1905 года, связанные с броненосцем «Потёмкиным», знаменитой лестницей и Одессой, аллегорической фигурой, отвергнувшей всех претендентов на сожительство, и признавшей законным только брак с большевиком.

В третьем автор признавался в любви к прекрасному городу, который любили многие писатели, поэты и музыканты. Это стихотворение часто читала со сцены Марина в годы своей студенческой молодости. Она вспомнила то прекрасное время и взгрустнула, что его грубо прервали мерзавцы, сломавшие её жизнь.

Полистав ещё немного томик стихов, Марина стала собираться на концерт. Она достала из чемодана брючный костюм и белую кофту и прогладила их портативным утюжком, который возила с собой. Когда оделась, посмотрела на себя в зеркало. Оттуда на неё смотрела красивая женщина в бордовых брюках и более светлом красном коротком пиджачке и белой кофте. Чёрные тупоносые туфли подчёркивали костюм и делали его более строгим. Марина приблизила лицо к зеркалу, и, о, Боже, обнаружила у себя несколько седых волос. Она никогда не переоценивала своей внешности и никогда не уделяла ей чрезмерного внимания, так как в этом не было необходимости, повышенное внимание парней, а затем и мужчин приучили её к мысли о том, что она и так хороша. Никогда кроме губ ничего на лице не подкрашивала, а её коричневые, не карие, а именно коричневые глаза были неотразимы. И вот седые волоски. Хотела вырвать, а потом подумала, что скоро можно остаться лысой, махнула рукой, взяла свою сумочку в тон костюму и пошла на концерт.

Перед входом в помещение стояли два полицейских с автоматами, недалеко стоял полицейский автомобиль. Мало того, всех проходивших внутрь пропускали через металлоискатель и просили открывать для осмотра сумки. Из-за этого создалась небольшая очередь и одна пожилая женщина спросила у другой:

– Бетя, в чём дело. Мы же не в Флюггафене (аэропорту).

– А Вы, что, Соня, не помните, что недавно в метро какие-то сволочи совершили теракт, направленный против евреев?

– Но на концерт могут придти не только евреи.

– Соня, что вы такое говорите? Посмотрите вокруг себя.

Марина невольно оглянулась и увидела почти одних пожилых людей с типичными еврейскими чертами.

Марина спросила молодую женщину-контролёра:

– Вы Оля?

– Да, я Оля. Вы хотели передать письмо?

Марина достала из сумочки письмо, отдала Оле, поблагодарила и вошла в помещение.

В вестибюле небольшого театра, зал которого арендовали для концерта, молодёжи почти не было. Марина подумала, что пик популярности поэта прошёл, и сейчас пришли его послушать люди, чтобы вспомнить свою молодость, подышать атмосферой той старой жизни. Но и атмосфера осталась только в их воспоминаниях, когда в пятидесятые-шестидесятые годы люди с жадностью вдыхали ветер свободы, принесенный ХХ съездом и громадные залы не вмещали всех желающих послушать выступления Ахмадулиной, Вознесенского, Евтушенко, Окуджавы, Раевского, Рождественского и других.

Марина ловила на себе любопытные взгляды, к которым она обычно привыкла, и подумала, что не нужно, наверное, было одевать яркую одежду, но увидела, что все люди одеты празднично, нарядно, как будто они пришли в оперный театр. Немцы одеваются значительно скромнее, а молодёжь даже расхлябанно.

На стенах висели фотографии актёров театра, сцен из спектаклей, и Марина принялась их разглядывать. К ней подошли две женщины, которые стояли перед Мариной в очереди, и одна из них обратилась к Марине:

– Скажите, пожалуйста, Вы из Ленинграда, то есть из Санкт-Петербурга?

– Нет.

– Из Москвы? Мы Вас где-то видели.

– Я из Одессы.

– Видишь Соня, а я тебе что говорила, – повернулась она к своей напарнице, – а вы артистка? – опять спросила Марину.

– Нет, откуда вы взяли?

– Мы думали, что видели Вас кино. Соня сказала, что Вы играли Мальву.

– Нет, её играла Ритенбергс, рижанка, жена Урбанского.

– Извините, а Вы еврейка?

– Бетя, прекрати!

– А что тут такого я спросила? Вы такая красивая.

Марина засмеялась.

– Нет, я русская, но хочу Вас успокоить, что к евреям я отношусь хорошо. У меня много было соучеников и друзей евреев. А профессор Габинский спас жизнь моей дочери. Я ему безмерно благодарна.

– Габинский? Девушка, мы из Кишинёва, знаете, рядом с Одессой?

– Конечно, знаю.

– У нас там жил знаменитый профессор, о нём писали в газетах, что он знает много языков, чуть не сто. Еврей, и тоже Габинский. Может, родственник Вашему врачу.

– Это его сын.

– Соня, ты видишь? Мир тесен. Надо же.

Прозвенел звонок и старушки, попрощавшись, устремились в зал.

Марина тоже пошла в зал, нашла своё место и села. Она подумала о том, что в отличие от того первого раза, когда в зале университета она с трепетом и сильным волнением ожидала выхода отца на сцену, то сейчас она совершенно спокойно ждёт выход*поэта* Раевского, никак не ассоциирующимся с её отцом. Она удивилась такой метаморфозе, произошедшей внутри её. Марина оглянулась в зал и увидела, что зал, рассчитанный на 220–250 мест не заполнен, и понимая, что Раевский приехал в Германию за заработком, и учитывая дешевизну билетов, пожалела его.

На сцену под аплодисменты вышел пожилой, стройный мужчина, в безукоризненно лежащим на нём светлом костюме, и Марина отметила, что когда-то тёмный волос почти не поредел, но стал белым, и это не портило поэта, а по-своему украшало. Лицо постарело, и кое где появились морщины.

Раевский обратился к зрителям:

– Здравствуйте, друзья! Разрешите я буду так вас называть.

Товарищи – уже архаика, хотя слово само по себе замечательное, а господами мы ещё себя не чувствуем. Хочу посоветоваться с вами и построить сегодняшнее выступление следующим образом: первые час двадцать минут я буду читать свои новые произведения. Потом небольшой, 10–15 минут перерыв и, примерно, полчаса я буду читать стихи по вашим заявкам. И в оставшихся полчаса, может чуть больше, чуть меньше я отвечу на ваши вопросы. Согласны?

В зале раздались возгласы одобрения и аплодисменты.

Раевский начал читать отрывок из новой поэмы о Руси, над которой то светило солнце, то небо закрывали тучи, а то и наступала ночь, полная страхов и призраков. Читал он в своей всегдашней манере – нараспев и чуть покачиваясь, как он сам говорил, вроде еврея во время молитвы. Когда он читал, как во время нашествия последней чумы, пришедшей с запада, живых людей закапывали тысячами в Бабьих ярах, и сжигали в печах Освенцима, в зале раздались всхлипывания. В конце этого отрывка, он стал на колени перед жертвами и просил прощения за то, что не только повинны злостные западные микробы в этом несчастье, а и свои, выращенные на родном молоке и сале.

Ползала уже рыдало, и у Марины на глазах тоже появились слёзы. И в этот момент она была счастлива, что этот человек, с такой большой и красивой душой, умеющий сострадать – её отец. Она благодарила бога, что попала на встречу со своей гордостью, ещё не сознавая, что встреча эта очень коротка.

В зале разразились такие аплодисменты, каких этот театр не слышал никогда. Поэт снял пиджак, повесил его на спинку стула и продолжал читать стихи, вызывающие иногда смех, иногда слёзы, но чаще грусть, связанную с уходящей жизнью. Наверное, поэт, зная контингент, посещающий его выступления, подбирал специально стихи, трогающие душу стариков, а может и сам, являясь далеко не молодым человеком, всё больше задумывался о вечном, и стихи писались соответствующие. В награду он получал аплодисменты, и находился, что называется, в ударе. Люди, сидящие в зале, загипнотизированные большой поэзией, не почувствовали пролетевших полтора часа, и в вестибюле, во время перерыва только и слышались похвалы и радость от получаемого удовольствия. Многие сетовали на то, что молодёжь равнодушна к стихам, и вообще к литературе, и как всегда, что она не такая, какими были они. Ей только подавай буги-вуги, и кино не такое, и всё не так.

– Ушло, ребята, наше время, говорил седой полный человек, окружающих его друзей, таких же стариков, как и он.

– А может мы ушли от времени? Ну, как сошли с поезда, и остались на перроне, а он уехал.

– Возраст, брат, такая штука, что…

– Причём тут, Веня, возраст? Ты, доктор наук, чем занимаешься?

Хорошо ещё, что в шахматы ходишь в парк играть, а Женька, толковый человек, сидит возле своей толстухи и постепенно деградирует.

– А что ты Вова, прикажешь нам делать?

– Продолжать заниматься своим делом, загружать себя максимально.

Ты посмотри, Раевский твоих лет, а продолжает писать. Да ещё как?!

– Всё, пошли в зал, сейчас начнётся второе отделение.

Зрители расселись по местам, а Поэт не появлялся. Сначала в зале было тихо, потом начали переговариваться, строить всякие догадки, кто-то предположил, что может ему стало плохо, и на сцену вышел организатор концерта и сказал, что бы никто не волновался, с поэтом всё в порядке, просто получилась накладка, и он сейчас выйдет продолжать своё выступление.

А накладка произошла следующая. Перед концертом, этот самый организатор, передал Раевскому письмо. Владимир Сергеевич положил его на стол, рассчитывая прочитать позже, мало ли какие письма ему пишут почитатели, и просто знакомые. Это раньше их было море, а сейчас тоненький ручеёк.

После первого отделения он зашёл за кулисы, а потом в большую, на несколько человек грим-уборную, стащил с себя мокрые насквозь рубаху и майку, помылся до пояса и полураздетый уселся за стол в плетёное кресло и попросил включить вентилятор. Минут пять посидел с закрытыми глазами, потом встряхнулся, как бы сбрасывая усталость и потянулся к блюду, на котором лежала разная снедь. Марк, шоу-бизнесмен и организатор концерта, взял в руки бутылку и сказал:

– Владимир, может сначала десять капель коньячку?

– Чуть, чуть, – взяв в руки высокую рюмку сказал Раевский и пальцем показал сколько наливать.

– Ну, что ты, это же не внутривенно!

– Остальное потом. Нужно быть в форме, – ответил на шутку вполне серьёзно Раевский, закусил ананасом и потянулся к конверту.

– Поешь, Владимир, «московская» колбаска, специально заказывали, знаем, что ты не любишь немецкие колбасы.

Раевский вилкой поддел запечатанный конверт, положил в рот кружок колбасы и начав читать, перестал жевать. Марк, налил себе полную рюмку коньяка, выпил, положил в рот сразу три кружочка колбасы и глянул на Раевского.

– Владимир, что с тобой, на тебе лица нет?! – полепетал Марк, шепелявя из-за непрожёванной пищи.

Лицо, шея и тело Раевского покрылись бурыми пятнами. Он смотрел в письмо, как сомнамбула, затем откинулся на спинку кресла и начал бледнеть.

– Владимир, срочно выпей рюмку коньяка, он расширяет сосуды.

– Ничего не надо, сейчас я отойду.

– А что в письме?

– Ничего. Это касается только меня. Пора выходить уже.

– Подождут. Приводи себя в порядок, оденься.

– Да, да. Кто тебе передал это письмо?

– Ольга, распространительница билетов.

– Ты можешь её позвать?

– Она уже ушла. А что? Я её накажу, что она взяла для передачи письмо.

– Нет, не смей. Наоборот, скажешь ей спасибо. Марк, пойди, скажи зрителям, что я сейчас выйду к ним.

Раевский одел свежую рубаху и майку и вышел к зрителям. Его встретили радостными аплодисментами. Когда они стихли, поэт обратился к зрителям:

– Дорогие друзья, извините меня, но у меня будет просьба к человеку, передавшему мне письмо перед концертом, остаться в зале или зайти ко мне. Я искренне прошу сделать это.

Марина не ожидала такого посыла, но собралась и решила ни одним движением или жестом не выдать себя. Она уже почти не слушала выступавшего, а думала, как ей быть. Выполнить его просьбу она не готова. Как себя вести, что говорить? Нет, нужно уйти, придёт время к их общению. Они тогда будут к нему готовы.

Раевский читал старые стихи по просьбе зрителей, большая часть которых была им роздана заранее, также как и вопросы, на какие он должен отвечать. Стихи он читал автоматически, без той изюминки, которая делает их высокой поэзией. Он стоял на сцене и вглядывался в лица молодых женщин, пытаясь угадать, какая из них может быть его дочерью. Лица Анны он не помнил, поэтому не мог сравнивать. А вообще, есть она в зале или нет? Вот в первом ряду справа сидит женщина. Может она? Вряд ли. Слишком еврейское у неё лицо, а та, кажется, была русской девушкой. В третьем ряду, в проходе сидит красавица в красном костюме. Может она? Нет, это уже слишком. Что слишком? Красива? У неё, правда губы похожи на его, с каймой. Но после того, как он объявил о письме, ни один мускул не дрогнул на её лице, а он смотрел в этот момент именно на неё. А почему он смотрел на неё?

Эти мысли сбивали его с ритма и рифмы, и он еле закончил обещанную серию стихов. Вопросы поступали из зала заранее подготовленные, он их отвечал с заготовленным юмором, в зале смеялись. Но один вопрос, который был плановым, тем не мене оказался неожиданным. Его задала та самая женщина, что сидела в первом ряду:

– Владимир Сергеевич, расскажите о своей семье, своих детях и внуках, если есть.

– Первый брак у меня был с моей сокурсницей, Галиной Григорян, она родила сына Игоря, но прожили мы с ней всего четыре года.

Расстались, как говорят, друзьями. Игорь жил сначала у неё, а когда она уехала с новым мужем добывать нефть в Сибири, он жил у меня.

Закончил МГУ, по специальности микробиология. Уже несколько лет живёт в Америке, работает по длительному контракту. Там же и женился на девушке, чьи родители эмигрировали в Америку ещё до первой мировой войны из Украины. Произвели на свет внука, ему три года, зовут Майкл. Я долгое время жил один, и женился только в 70-ом году на балерине Чекмарёвой, молодой, подающей надежды, но я по натуре, как и большинство мужчин, эгоист и поставил условие – рожать.

Значит, балету финал. Родила сына Борьку. С ней мы тоже расстались.

Борис сейчас старший лейтенант. Я женился третий раз и от этого брака детей нет.

Раздались аплодисменты. Раевский поднял руку:

– Подождите аплодировать, кажется не всё. Я хочу быть честным до конца перед вами и в первую очередь перед собой. Я сегодня узнал, прости меня Бог, грешника, что у меня есть взрослая дочь и внучка.

В зале воцарилась такая тишина, что слышно стало, как открывалась наружная дверь.

– Я приложу все силы, чтобы встретится с ними и породниться как положено.

Зал зааплодировал радостно и восторженно, а потом началась овация. С последним хлопком Марина встала, вышла из зала и ушла в гостиницу. Почти всю ночь она не спала, и только под утро уснула крепким младенческим сном и проспала до обеда. Легко перекусила и отправилась к своей Свете, за которой успела соскучиться.

Марина ехала и спрашивала себя, почему она ушла от встречи с отцом, к которой она так стремилась. Даже не ушла, а панически сбежала? Спрашивала, но переполненная чувствами от прошедшей встречи, чёткого ответа не находила и только немного позже, успокоившись, она разобралась в себе и определила причину этому. Она попросту испугалась. Испугалась того, что понимая поэтическую натуру своего вновь увиденного отца, инстинктивно подумала, что у него под влиянием собственного выступления и эйфории переданной ему восторженными слушателями, обострились чувства, и он в тот момент готов был обнять весь мир, а позже, когда буря чувств утихнет, поймёт, что сделал ошибку, бросившись в объятия незнакомой ему женщины, назвавшейся его дочерью, будет мучиться сам и доставит и ей немало страданий.

Раевский после концерта постоял на сцене, ожидая, что зрители разойдутся, а женщина, написавшая письмо, останется в зале. Но зрители продолжали аплодировать с затихающим энтузиазмом, и он понял, что ставит себя в глупое положение, при котором он останется на сцене под топот ног разбегающихся слушателей. У него мелькнула картинка из давнего прошлого, когда выступая на концерте в провинциальном городе на Украине, кажется в Кировограде, объявил, что в заключение он расскажет своё любимое стихотворение, но не успел его закончить, как из зала по одному, а потом группами стали выбегать люди. Он не мог понять, что происходит: только что они буквально неистово аплодировали и вдруг такая реакция на последнее стихотворение. Но оставшиеся в зале, стоя продолжали аплодировать, и он со смешанными чувствами ушёл со сцены и спросил администратора областной филармонии, где он выступал:

– Что происходит?

– Не обижайся, Володя, – потерявший на войне глаз, администратор, по имени Шая разъяснил: – это галошники. Бегут в раздевалку получить свои галоши и одежду, чтобы успеть на автобус. Но ты слышишь – тебе продолжают аплодировать. Выйди на сцену.

– Хорошо, а Вы, дайте команду никого в зал не пускать.

Раевский вышел на сцену и произнёс:

– Спасибо, товарищи! В знак благодарности за ваше тёплое отношение к моему творчеству, выразительно показанное вашими аплодисментами, даже не считаясь с риском получить свои галоши позже, я почитаю ещё.

– В зале засмеялись и вновь зааплодировали.

И он под барабанную дробь стуков в закрытые двери начал читать стихи, и к удовольствию оставшихся, читал ещё с полчаса. Он забыл бы эту историю, но в восьмидесятых, на одном из съездов, делегат из Украины напомнил ему об этом случае.

Но сейчас была совсем другая ситуация, и Раевский, поклонившись ушёл со сцены. Несколько раз он выглядывал из-за кулис, но зал опустел полностью. Не пришла*она* и за кулисы.

Раевский ужасно расстроился, и когда подошли друзья Марка с выпивкой и закуской, они сначала выпили в гримуборной, а потом поехали в гостиницу, где остановился Раевский, продолжили в ресторане, и закончили в его трёхкомнатном номере. Раевский давно так не напивался, но настроение ему пьянка не исправила, и он всё время жаловался собутыльником на какую-то женщину, что не пришла и не осталась.

– Да не переживай, Володя, из-за какой-то бабы. Мы тебе сейчас привезём такую ципочку, что оближешься.

– Дурак, ты Мотя, мне никто уже не нужен. Мне*она* нужна.

– Кто дурак, да я знаешь…

– Успокойся, Мотька, тебя пригласили с таким человеком поужинать, а ты… – пытался урезонить приятеля Марк.

Наконец, Раевский почувствовал, что переполнен и сказал:

– Пошли вы все в жопу, а я пошёл спать. Извините за компанию!

– Хорош адресок ты нам указал, поэт, – и продолжал уже вдогонку уходящему Раевскому, – Но мы тебя великодушно прощаем. Евреи народ мирный, да и шуметь в гостинице нельзя. Уже поздно.

– А чего евреи? Я не еврей. Я узбек, – гордо заявил один из приятелей.

– Ты, Узбек, на себя в зеркало посмотри, узбек он.

– Подумашь, зеркало. Моя мама еврейка, зато папа узбек.

– Чё, она у него в гареме жила? -

– Каком гареме? Она только третьей женой была, отец говорил, что самая любимая.

Компания покатилась со смеху.

– Ну и брехун, ты Узбек – прошлый раз говорил, что четвёртой женой была. Ну да хрен с тобой.

Дверь открылась и Семён шагнул в коридор. И тут произошло неожиданное. Семён увидел в метре от себя направленный на него пистолет и возглас:

– Halt! (Стоять!)

Сотни, а может и тысячи раз он с разными напарниками, отрабатывал это упражнение в кировоградской десантной бригаде. Сейчас, ещё не слыша дальнейшего восклицания: "Polizei!", – и не видя протянутого удостоверения, десантник, младший сержант Котик, мгновенно отреагировал (как учили): захват, бросок и угрожавший ему человек летит через него, своими ногами разбивая электрическую лампочку в коридоре и вылетая из квартиры в открытую дверь, шаг вперёд – и новая угроза, но удар левой ногой в пах противнику, а правой удар кулаком в челюсть и бросок в сторону от третьего, бросившегося на него человека. Прогиб, в руке табурет, бросок, но противник успевает от него увернуться. Громкий окрик по-русски:

– Стоять, Котик! Полиция.

В конце комнаты, у окна стоит человек с пистолетом, направленным Семёну в грудь. У Котика был на такой случай приём ухода от выстрела, но он очнулся. И, наверное, благодаря русской речи.

– Руки вверх, стреляю без предупреждения.

Семён успел увидеть перепуганного насмерть Соколова, сидящего на диване и больше он ничего не помнил. Очнулся он от того, что ему плеснули в лицо водой, а может и от нашатыря, потому что слышался запах аммиака. Лежать на полу было неудобно, болел затылок и руки за спиной, по всей вероятности, в наручниках. Правый глаз был прикрыт, наверное, заплыл от удара.

– Aufzustehen! (Встать!)

Семён попробовал встать, но всё тело заныло.

– Меня что, били? – спросил он по-русски и получил ответ:

– Нет, гладили. Благодари Бога, что не пристрелили. По инструкции должны были, – объяснил Гартнер, русскоговорящий полицейский, наверное, выросший в России, – встать можешь?

– Попробую, – и превозмогая боль повернулся набок, стал на колени и поднялся.

– Выходи!

Идя по коридору, он видел перепуганные лица людей, выглядывающих из дверей. В лифт его завели двое полицейских в форме и с автоматами, поставили лицом к задней стенке и приказали не двигаться, иначе будут стрелять. Прямо у подъезда его ждал полицейский джип, и рядом стоял ещё один полицейский с автоматом и второй держал поводок с привязанным на нём громадной овчаркой.

Семён сейчас всё фиксировал. На анализ своих действий и действий полиции у него не было ни сил, ни времени. "Вот это залёт! Будет теперь у мена время обо всём подумать. Как доложить Вере, почему меня нет. Плохо, если она позвонит Соколову, но у неё, кажется, нет его номера телефона" – думал Котик, сидя в зарешеченном джипе с мигалками. Он не представлял, что с ним будет дальше, в голове был полный сумбур. Его привезли в КПЗ, завели в крохотное помещение с сидением, крючками для одежды, сняли наручники и приказали раздеться. Из этой комнатушки он вышел голый через другую дверь, очутился в просторной душевой. Нажал на красную кнопку и пошла тёплая вода. Хотел сделать погорячей, но только увеличилось давление. Мыло не нашёл, зато были кнопочки и на них надпись, что это шампунь, а на второй жидкое мыло. Помывшись, дёрнул дверь, через которую зашёл – закрыто. Другая дверь завела его в комнату с зеркалом за толстым стеклом, с умывальником и унитазом в углу. На вешалке висела новая белоснежная рубашка, выглаженные брюки на резинке, майка, трусы, носки и туфли на резинках. К удивлению Семёна, всё ему подошло.

– И когда они меня успели обмерить? – вслух сказал Семён.

Вода немного облегчила боль, глаз почти не видел. Он посмотрел в зеркало и ужаснулся синяку на пол-лица. Дернул двери, они оказались закрытыми. Сел на скамейку, дверь открылась, человек в непонятной форме, видимо надзиратель, повёл его по коридору с облицованными белым кафелем стенами и полом с прорезиненном покрытием.

– Это чтобы я если упаду, не сломал бы чего-нибудь, – улыбнулся Котик.

Его завели в большую комнату, в которой сидели три человека в белых халатах, наверное, врачи. Надзиратель приказал раздеться, а сам остался стоять у двери. Один врач подошёл к Семёну, потрогал и приподнял больное веко. Семён чуть отшатнулся от боли.

– Da? schmerzt? (Что, болит?)

– Ага, ja, ja!

Врач что-то говорил сидящим за столом коллегам, а те писали.

Затем команды: повернись, нагнись присядь, подними руки и т. д. Всё как на медкомиссии в военкомате, только тщательней и дольше осмотр.

После медосмотра его завели в столовую и предложили выбрать себе еду самому. Семён подумал, что попал в лучшую, закрытую столовую для чиновников. Несколько салатов, мясные блюда, соусы на выбор. Семён взял себе куриную ножку, салат из редиски, кофе и булочку. Когда он покушал, то спросил надзирателя:

– Извините, пожалуйста, мне нужно сообщить домой, а то там будут волноваться.

Надзиратель его подвёл к телефонной будке и проинструктировал:

– Через три минуты телефон автоматически отключится. Связь только в пределах Германии. Звоните.

Семён набрал домашний номер, и только пошёл гудок, Вера схватила трубку, наверное сидела у телефона.

– Алё, алё! – крикнула торопливо Вера, – это ты, Сеня? Я уже волнуюсь.

– Слушай меня внимательно и не перебивай.

– Хорошо.

– Я влетел в халэпу. Рассказывать какую нет времени. Я в полиции.

Позвони Панайоти, чтобы работали пока без меня. В красной папке лежит Rechtsschutzversicherung – адвокатская страховка, зелёная первая страница. Поищи мне адвоката, желательно с русским языком. Я по возможности позвоню. Никаких действий не принимай и никого ни о чём не расспрашивай. Всё будет в порядке. Рите скажи, что папа в командировке…, – в трубке раздались гудки.

Семёна завели в комнату с решёткой на окне. Она ничем не отличалась от гостиничных одноместных номеров в Союзе, может только отсутствовал шкаф и унитаз был за прозрачным пластиком.

– Распорядок и правила поведения прочитайте, – сказал охранник, указал на табличку с текстом и вышел.

Подъём в семь, завтрак в восемь, и дальше всё почти, как в армии, и свет выключают в одиннадцать. Телевизор висел на стене, и его удобно смотреть и лёжа. Семён включил программу Евро-спорт, но смотреть одним глазом было плохо, он выключил телевизор, закрыл глаза и отключился сам. Ночью проснулся и первое мгновение не мог сообразить, где он находится, но вспомнил вчерашние события, и сон мгновенно улетучился. Открыл глаза. В комнате, а вернее в тюремной камере, горел ночник. На душе стало омерзительно и страх неизвестности обволок душу. Семён даже задрожал, но сказал себе:

– Не трусь, Котик. Держи себя в руках. Ничего страшного не произошло. Ну, отсидишь пяток лет…

Но эти слова перепугали его опять. Что будет с Верой и дочкой?

Ему что, в такой тюрьме можно сидеть, а им позор от людей. Скрыть это, ведь, невозможно. А как Рита без своего папки будет? И Семён заплакал. Слёзы облегчили душу, он вытер пододеяльником слёзы, тяжело вздохнул и вспомнил причину всех неприятностей. Соколов, сосед, ровесник, товарищ детских игр, соученик. Всю жизнь Семён за него заступался и вот результат. И за что? За то что одолжил ему деньги. Может в деньгах заключена магическая сила зла? Но ведь это только бумажки. Зло в людях. Вот и Фимка, с детства хитрил, лебезил, искал прикрытия. Его надо было раскусить раньше. Кто как не он пришёл с рэкетом к ним в кооператив? После того и пошли все неприятности. Эх, дурак ты, Котик, дурак. От этого все неприятности.

Что дальше делать? Посмотрим. Надо спать. Разбудил его громкий оклик из репродуктора, вмонтированного в стенку: "Aufstieg!" (Подъём!)

Семён вскочил и начал делать зарядку, но некоторые движения вызывали боль и пришлось их избегать, но двадцать минут, отведенных на зарядку использовал полностью и осмотрелся уже при дневном свете.

Через решётку в окне просматривался двор с зелёной лужайкой и асфальтированной дорожкой по краям, и Семён подумал, что похоже на стадион, но поменьше. С противоположной стороны стояло здание кирхи с часами на башне и просматривались цветные витражи окон. Осматривая комнату, Семён обнаружил в тумбочке стола Библию и стопку бумаги.

Ручки не нашёл, и подумал, что её и не может быть, так как она может быть применена, как колющий предмет.

Щёлкнул запор двери, она открылась и новый надзиратель, поздоровавшись, отдал Семёну его портмоне и часы. Семён спросил, что будет с ним дальше.

– В девять Вас вызовут к следователю и тот решит, что будет дальше и какую изберут для Вас меру пресечения.

– Могут освободить? – как-то заискивающе спросил Семён и удивился своему тону.

– Ничего не знаю. Решает следователь.

Семён обратил внимание на то, как разговаривают надзиратели.

Никакого высокомерия или насмешки в их интонации не слышалось.

Просто говорят так, как говорят люди обращаясь к друг другу по делу.

Семён подумал, что это пока он подчиняется. Стоит ему не подчиниться и тон изменится, и под другим глазом фингал, наверное, появится. В восемь часов щёлкнул замок и по радио объявили, что надо выходить на завтрак. Семён открыл дверь и увидел, что из других камер выходят люди, совсем не похожие на зэков, и двое надзирателей приказали стать каждому у своей двери. Затем сказали, что разговаривать между собой запрещено и повели в столовую.

Завтрак был достаточно разнообразным. Семён положил на поднос яичницу из двух яиц, салат и кофе. Человек, с длинными до плеч волосами, стоящий перед Семёном, обратился к повару, накладывающему порции:

– Hallo Arnold! (Привет, Арнольд!)

– Привет, Курт! Недолго ты отсутствовал.

– Почему пива нет? – весело спросил Курт.

– Придёшь ко мне на Рождество, налью, – не то в шутку, не то всерьёз, в тон Курту ответил повар.

Семён сел за стол, прикрученный как и стулья к полу, напротив Курта.

– Что это у тебя на глазу? – спросил Курт у Семёна.

– Бандитская пуля, – шутя ответил Семён?

– А ты что, полицейский? – засмеялся Курт.

К ним подошёл надзиратель.

– Разговаривать запрещено, – спокойно сказал он.

– Я только спросил, вкусная яичница или нет? – дурачился Курт.

– Ты, доиграешься, Руперт, что я доложу о твоём поведении.

– Молчу, как кролик, – и когда надзиратель отошёл, сказал: – он неплохой парень, не доложит, – а ты что, первый раз?

– Мг, – боясь разговаривать, промычал Семён.

– Повезло тебе, парень. В центре города, возле суда, старая тюрьма, как в средневековье. Наверное, забита до отказа, поэтому тебя сюда привезли.

После завтрака опять завели в камеру, а ровно в девять повели к следователю. Небольшая светлая комната. За столом сидит пожилой, лет пятидесяти шести мужчина с простым, как у крестьянина лицом, но молодыми глазами, с интересом смотревшими на Котика. Пригласил сесть и разглядывал своего подследственного, как будто хотел разгадать чем тот дышит. Минуты через три спросил:

– Вы Котик? – дальше все стандартные вопросы, уточняющие анкетные данные.

Когда с ними закончили, следователь, назвался Михаилом Шумахером, но улыбнувшись добавил, что к Формуле он не имеет отношения, и продолжил:

– Против Вас, Котик, возбуждено уголовное дело в вымогательстве.

Расскажите, пожалуйста, почему Вы пошли требовать у господина Соколова деньги?

– Я бы хотел говорить в присутствии адвоката.

– Насмотрелись криминальных фильмов? У вас есть адвокатская страховка?

– Да.

– Удивительно, у русских её никогда не бывает. Какая страховая касса?

– Я точно не помню, из Гамбурга, зелёная обложка.

– Hamburg-Mannheimer Rechtsschutzversicherung?

– Да, точно, – обрадовался Семён.

– У Вас есть постоянный адвокат?

– Нет, но я попросил вчера жену найти.

– Мы могли бы предложить Вам адвоката, но это в случае, если бы Вы получали социальную помощь, а так можете подбирать сами. Давайте договоримся, что Вы мне расскажете, я только запишу на диктофон, а подписывать Вы ничего без адвоката не будете. Я решу, какую меру пресечения к Вам применить, и может быть, Вы и сами подберёте себе адвоката. Согласны?