Текст книги "Грозный идол, или Строители ада на Земле (Собрание сочинений. Т. III)"
Автор книги: Анатолий Эльснер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Толпа заволновалась.
– Как это, бабенки на привязи! Бабенки могут и заявить под деревом – с кем хотят жить… Такое всегда у нас правило, значит, только наши вот бабенки забыли совесть-то, если живут с постылыми…
Слова эти, произнесенные кем-то из толпы, вызвали волнение среди находящихся здесь женщин. Раздались женские голоса, и какая-то низенькая женщина, волнуясь, заговорила:
– Да совесть-то моя раскололась надвое, может… Одно дело муж, одно дети, а там любовь вошла в сердце… вот и борешься с собой… Детей надвое разрывать – совесть не позволит, вот и терпишь, и оно бывает лучше так, а бывает, и не лучше… разно случается…
– Не неволит вас никто, бабенки милые, – решительно заявил высокий мужчина, нежными глазами посматривая на женщин, – с кем хотите, с тем живите, и ты, Андрей Гвоздиков, хорошо сделал, что напомнил это, – бабенки забывают. В свободном Зеленом Раю невольница – большая для нас обида и срам – вот что.
– Обида, обида! – раздались голоса в толпе, в то время как тоненькие женские голоса начали энергично протестовать против этого.
– Ты, Андрюша, может быть, и неспроста повел разговор такой…
– Может, и неспроста, – загадочно отвечал Андрей, подмигивая кому-то.
– Может, знаешь бабенку какую, что не по совести…
– Может, и знаю.
– Может, и я знаю, – проговорила жена Парамона с загадочным смехом в лице, и вдруг, как бы против воли обнаруживая свою тайну, шагнула к Андрею и охватила своей голой, блеснувшей в лунном сиянии, рукой его шею.
– Ах, мой желанный!..
В разных местах послышался смех, а женщина, увлекаемая своими чувствами и смеясь каким-то воркующим сладостным смехом, начала целовать Андрея в губы, увлекая его в то же время от собравшейся толпы.
Хохот делался все более веселым, и кто-то проговорил:
– Вот оно к чему речь-то гнул Андрюша Гвоздиков своими «такое, да этакое»…
– Сама выдалась.
– Бедный дядюшка Парамон, бедный дядюшка! – воскликнула молоденькая девушка с белеющимся в роще светлых волос почти детским лицом. – То-то заплачет, я думаю… Он такой чувствительный, такой добрый…
– А тебе что, ягодка Катюша? – спросил ее высокий парень с едва пробивающимися стрелками черных усиков под тонким с горбиной носом.
– Жалею его – вот что…
– Ты, ласточка моя, всех жалеешь, твоя душа – трепетная горлинка, а совесть – зеркальце… хочешь, я тебя поцелую?..
– Вот и не хочу!.. – Подняв руки, она сделала ими жест перед лицом и побежала по траве, оборачиваясь и подразнивая парня. – Вот догони меня – тогда позволю себя поцеловать… А ну, а ну!..
Звонко хохоча, она побежала и скрылась, заставляя бежать за собой парня.
– Веселая девочка! – сказал кто-то в толпе. – И жалеет как беднягу Парамона, и это хорошо делает, я тоже жалею. Бедный, добренький Парамон!
– Бедняжка, добренький козлик с рожками! – жалобным голосом проговорила низенькая женщина и с выражением жалости приставила по два пальца к своим ушам.
– Бедненький козлик – на веревочке бы его водить, – такой простенький и добрый, и все книжки читает, – проговорила другая женщина и рассмеялась.
– Бедный дядюшка Парамон, – прозвучали мужские голоса расходящейся в разные стороны толпы.
Где-то в лесу заохала сова дико печальным голосом, и Парамону, который все еще стоял под деревом, послышалось, что и она проговорила: «Ха-ха-ха-ха!.. Добрый дядюшка Парамон».
«Будьте вы все прокляты!» – прошло в голове Парамона в то время, как лицо его исказилось в выражении страдания, злобы и ревности. Грудь его подымалась тяжело и неровно, точно наполненная огнем, безобразные плечи вздергивались до самых ушей и руки нервно вздрагивали, в то время как кончики пальцев стыли, как от холода. Ярость совершила в его внутреннем мире род как бы некоторой катастрофы: опрокинув его прежние чувства и мысли куда-то в глубину, она как бы завалила его душу другими чувствами – исполинскими, как это бывает в пропасти, во время извержения вулкана, когда опрокидываются в нее исполинские камни. Вместе с чувством ярости в нем явились страшная энергия и необыкновенные силы.
Он быстро шел вдоль домиков, яростно ударяя палкой о землю, с закинутой кверху головой и устремленными к небу глазами. По губам его пробегала конвульсивная усмешка.
Он смотрел вверх, как бы желая увидеть в голубой бездне неба общего Хозяина. Он давно уже с Ним как бы сводил счеты и находил, что Бог никогда не уплачивает по предъявляемым им векселям.
– Вот, папаша, что ты наделал, сотворив из меня чучело… как теперь хвалу петь тебе… ругаться хочется, проклинать хочется все, что ты сотворил единым словом… Ах ты, косматый коршун в голубой ризе, пьющий из черепа Адама – с того времени, значит, как расплодились эти двуногие черти, – кровь-кровь… Течет она по губам твоим, капли падают и из них аспиды и гадюки зарождаются… Вот и я, должно, зародился так из пролитой тобой капли Каина, когда ты, коршун хохлатый, яростно вился в небе… Папаша – папаша!.. – хочется мне, как и ты делаешь, выпить кровь из лебяжьей груди моей Василисы…
Страшный человек стоял теперь на горе, в отдалении от домиков, с закинутой кверху головой, с отчаянно смеющимся лицом. Внутри его что-то смеялось. Среди его озлобления, желания глумиться и кощунствовать в воображении рисовалась его жена – Василиса – с голой грудью и смеющимися губами. Его неудержимо влекло впиться губами в эту грудь и высосать ее кровь… Его любовь к ней была всегда страшно мучительна, потому что она была молода и красива, а он стар и безобразен. Он никогда ей не верил, и вот теперь убедился, что был прав: она, конечно, изменяла давно уже ему с этим Андреем Гвоздиковым. Несчастье свое он объяснял не только своей старостью и безобразием, но и равноправием всех обитателей Зеленого Рая, благодаря чему он не мог приказывать, устрашать и вообще насиловать чужую волю и сердце. Свобода, равенство и обычай слушаться только своей совести и никого больше были для него как бы железной клеткой, среди которой бешено метался он, безобразный человек, как дикий зверь, ищущий выхода. Коммунистическая организация Зеленого Рая была для него глубоко ненавистна: она связывала его с его сверхчеловеческими страстями и жаждой властвовать, злодействовать, наслаждаться, делая его глубоко несчастным. Василиса была его четвертой женой, но и три первые его жены поселяли в его сердце бури ревности, ярости и жажду мести. Умея быть тонким лицемером и лгуном, Парамон ничем не выдавал себя. Жены его, однако же, умерли одна за другой от неизвестных причин и как-то загадочно. Наивные жители Зеленого Рая, не замечая этой загадочности, видели только одно: неудержимо льющиеся из глаз Парамона слезы, и это заставляло всех повторять: бедняга этот Парамон, опять овдовел, и какой чувствительный и добрый. Была в нем одна особенность. Так как между ним и Богом не было никакой промежуточной инстанции, то он все свои огорчения и жалобы адресовал прямо в горние края, нисколько не стесняясь мыслью, что по адресу может и не дойти. С течением лет такое обращение делалось все более частым, и Парамон все менее начинал стесняться высоким положением своего небесного «врага», позволяя себе самое легкое, фамильярное обращение, переходящее в кощунство. Надо заметить, впрочем, что и все вообще обитатели колонии отличались этой особенностью, так как ни священников, ни господ чудотворцев в Зеленом Раю не было. Они все чувствовали себя, почти в буквальном смысле слова, детьми Небесного Отца, и обращались непосредственно к Богу, исполненные веры, любви, и от всей полноты своих наивных сердец. Эта простота обращений к Богу как бы зажигала в их душах неугасаемый светильник и делала их добрыми и тихими. С Парамоном происходило нечто иное: в его сердце тоже вспыхивал огонь, но не светильник любви и добра, а, скорее, адский факел, пылающий всеми огнями злобы и ненависти.
– Да, папаша, – прошептал Парамон, глядя на небо и нервно закивав головой, как при встрече со старым знакомым, – подкузьмил ты меня еще тогда, когда выскочил я из чрева матери, и с той поры горит, горит мое сердце…
Ни одна женщина меня не любила… ни одна, ни одна, а у меня внутри языки огненные подлизывали сердце мое и каждый язык шептал: «Ха-ха– ха-ха!.. Как ты их любишь, бабенок-то, чучело морское ты этакое… пойди и удавись…» Ах, мне хотелось удавиться… И вот по терзаниям, которые ты мне причинял, я вижу, папаша, как ты лют… и я хотел быть таким, как ты, лютым, а у нас вот намордник на меня надели этим самым равенством между собой всех дураков. Во мне змий шипел, а я вот блеял перед ними как добрый козел… козел рогатый, значит… Нашли на них коросту с неба и покрой их красоту волдырями – тогда и я запою хвалу тебе… Василиса-Василиса! – ножик в твою белую грудь. Нет, я не о ней, собственно… Я о порядках в Зеленом Раю… Вот мое последнее слово, папаша, и пускай покроется мой язык белой проказой и черви источат мою внутренность, если я не исполню, что обещаю: как ты, хохлатый коршун, царь в небесах, так и я буду первым человеком в Зеленом Раю и тоже, как коршун, виться буду над людьми и насчет крови этой… Пугалом ты меня сделал, чтоб посмеяться тебе в небесах, так и мне вот посмеяться хочется… Лютым быть… Вот я читал книжки – везде по земле твои коршуны вьются над людьми, чтобы терзать их, значит, – начальники, командиры, власти… Они – палачи, по твоему соизволению, папаша, – так я понимаю, – и где они – там ад… Так вот, ты проморгал послать расстройство в Зеленый Рай… Я буду палачом, папаша, и ты мне дай огненный бич с небеси… Надо их потерзать, и чтобы не свободными были, а рабами… Ты ведь, я знаю, первый мучитель, так дай мне власть, и я знаю уж, как их всех расстроить. Аминь! Слышишь, ты, – аминь…
Глядя на небо с необыкновенной дерзостью, Парамон страшно засмеялся каким-то беззвучным смехом, точно внутри его забился невидимый змей. Он круто повернулся, кивнув головой и проговорив «прощай», и большими шагами направился к домику его отца Демьяна.
Деревня спала. Огромные деревья едва шевелились своими листьями в прозрачно-ясной синеве ночи. Внизу синелось море, блистая переливающимися лунными лучами и отражая в своей глубине мириады звезд. Восток начал бледнеть. В это время Парамон вышел из домика своего отца, и его лицо было злым и веселым.
В довольно большой комнате, стены которой состояли из буковых досок с вырезанными на них самодельными узорами, сидел за столом на скамейке чрезвычайно дряхлый старик. Белые, как снег, волосы его и такая же длинная борода, в рамке которых выделялось морщинистое с орлиным носом лицо, придавали ему вид патриарха. Голова его слегка покачивалась и глаза то совершенно закрывались, то, наоборот, широко раскрывались в выражении ужаса, точно он видел перед собой привидение. Комнату озарял огонек самодельной восковой свечи, бросающий слабые лучи на разного рода домашнюю, расставленную на полках утварь и на красные ковры, подаренные Демьяну персиянами. Ковры эти, с висевшим на них разного рода оружием, совершенно задрапировывали одну из стен и расстилались по полу.
Демьян продолжал сидеть, покачиваясь, и, когда закрывал глаза, то казался мумией, или мертвецом, но вслед за этим дряхлое тело его вздрагивало и глаза широко раскрывались. Все это показывало, что в уме его проходят всевозможные картины и воспоминания, и это в действительности так и было. Два его старших сына, разговаривая со стариком согласно программе, данной младшим братом, внесли в его ослабевший от старости ум совершенный хаос. Он долго сидел перед ними с видом куклы и только одобрительно кивал головой. В нем, однако же, всегда пребывала одна страсть – желание властвовать, распоряжаться, видеть вокруг себя преклоняющихся перед ним людей – внуков и правнуков. В свободном Зеленом Раю этот порок его никому не приносил никакого вреда, потому что он находился скрытым в душе его, боясь показываться, и Демьян, негодуя на такие порядки, не смел, однако же, никогда высказывать свое неудовольствие. Два его сына расшевелили эту дремавшую в его сердце змею, убедив его, что для счастья людей ему необходимо быть как бы патриархом или царем посреди своего крамольного народа. Тогда произошло нечто необыкновенное: дряхлый старик поднялся со своего места, и его старые глаза заблистали прежним огнем. Явившийся под утро Парамон внес еще большую путаницу в его мысли, так что дряхлый старик неожиданно воскликнул:
– Драть надо, всех надо драть… чертей…
– Непременно, папаша… От дранья только телу больно, а душе весело… Вы будете как бы Бог в Зеленом Раю…
– Это мне по душе…
– И у вас в руке будет жезл с изображением змеи, как у Моисея. Означает он – власть и мудрость…
– Сыночек, миленький, ты, как ласточка, щебечешь в душе моей… А я думал, что лежу уже в земле – так тяжко было… Ты радость внес… Сечь…
– Как мы втроем скажем вам, так и приказывайте… Кого сечь – сечь, кого миловать – миловать… Так везде на земле, а в России особливо… Иначе, папаша, – ведь мы без попов, без веры и все устройство преступное – полиция из России придет беспременно… Вот на днях я видел полицейского… Что, говорит, у вас за общество такое, всех в кандалы надо… Ведь вы, папаша, беглый каторжник…
Глаза старика расширились с выражением ужаса и, схватив за руку сына, он дрожащим голосом проговорил:
– Учи-учи меня, как поступать-то… Я стар и слаб. Каторжник, между прочим… а коли меня схватят… Парамоша, ты учи только, кого драть надо… Плохо вижу глазами-то. Все-таки я, как царь…
Сидя на скамейке, он вытянул ноги и как бы застыл, но на лице светился как бы отблеск власти.
Красно-огненные лучи восходящего солнца вспыхнули на горизонте. Обитатели Зеленого Рая начали уже появляться в дверях своих домиков, в садиках и за оградами, где находилось царство пернатых и четвероногих, – с косами, серпами, граблями и иным подобного рода оружием. На некоторых кровлях домиков виднелись молящиеся и стоящие на коленях люди, по преимуществу женщины. Все они шептали различные слова, сообразно пониманию каждого, – в этом заключалась вся молитва. Глаза устремлялись к небу, руки или складывались на груди, или подымались над плечами, но все это делалось с особенной искренностью и выражением лиц. Некоторые же, появляясь в дверях, возводили взоры к небу и произносили только про себя: «Пошли нам, Боже, здоровье и чистую совесть» – и больше ничего. Лица у всех были довольные и веселые, в разных местах слышались шутки и остроты, а Катя, легонько подгоняя хворостиной маленького осла и ступая за ним голыми красными ногами, притворно сердитым голосом крикнула высокому парню с черными усиками, нахмуриваясь и улыбаясь одновременно: «А ты не смей меня целовать, когда не дано тебе разрешение, – чумазый ты этакой!» Как бы разделяя веселость Зеленого Рая, овцы с легкомысленным задором били задними ножками, петухи, вскакивая на ограды, выкрикивали громкое кукареку, ручные самцы-фазаны вытанцовывали, семеня ножками, вокруг своих дам и громко хлопали крыльями, призывая своих подруг к любви; над ульями, сверкая в сиянии солнца золотыми точками, с жужжанием кружились рои пчел. По-видимому, решительно все обитатели Зеленого Рая – и люди, и птицы, и четвероногие – чувствовали себя прекрасно и, проникнутые взаимным доверием, были далеки от черной болезни, свойственной людям высокого прогресса и культуры, – пессимизма.
И вдруг, заглушая радостные крики и песни людей и животных, раздались необыкновенно громкие и как бы похоронные звуки, напоминающие колокольный звон. Это было настолько необыкновенным в этом счастливом царстве, что все так и остались в тех позах, в которых находились: молящаяся на крыше женщина – с воздетыми вверх руками, девушка, срезающая розы, как бы замерла с букетом собранных цветов, а ручной журавль, стоящий на углу дома и поднявший для чего-то одну ногу, так и остался стоящим с видом задумавшегося философа – на одной ноге и с клювом, направленным в сторону, откуда доносился необыкновенный звон.
Звон не умолкал, а, наоборот, делался все более громким и заунывным. Вдруг несколько человек, пробегая вдоль линий домов, стали громко выкрикивать:
– К Дереву совещания, милые человеки, к Дереву совещания!
– Вот диво-то! – раздавались голоса с разных сторон.
– Откель звон-то идет – не понять.
Пробегающие люди в ответ на это выкрикивали:
– Теперь завсегда звоном будем вас созывать, милые человеки. Идите же, идите – старики, женщины, дети. Сам прадедушка Демьян речь будет держать.
– Что ж, хотя и Демьян, – громко проговорил высокий человек, ударяя по голове рукой, чтобы удобнее на ней сидела соломенная шляпа, – мы не невольники, хотим – будем слушать, не хотим – нет. Это овец так свирелью зазывает пастух. Вот я и не пойду, коли так.
Он упрямо топнул ногой и скрестил на груди руки.
– Ну, милый дядя Вавила, чего там, уж пойдем, – проговорила высокая девушка и, проходя мимо Вавилы, шутливо хлопнула его по плечу. Потом она обернулась и, маня его добрыми глазами, вкрадчиво сказала: – Пойдем, – а там вместе будем.
Великан Вавила покорно шел за ней, а она оборачивалась и все улыбалась.
Люди шли по всем направлениям – старики, молодые люди, женщины, дети. Мучимые любопытством, о чем будет говорить дед Демьян, они нехотя выслушивали людей, протестующих против такого нововведения – созывать их звоном.
– Да, ну уж нечего, – проговорила Катя, перебивая слова влюбленного в нее парня с черными усиками.
– Что мы, невольники, что ли, сзывать нас звоном? – угрюмо проговорил парень.
– А я в тебя розу брошу, – проговорила она со смехом и бросила розу в его лицо.
– Ой, не приставай, Никита, – раздался девичий голос в другом месте, – а то вот тебе, вот…
Говоря это, девушка начала бросать в лицо обнявшего ее молодого человека цветы.
Со смехом и разными шалостями обитатели Зеленого Рая быстро подвигались к Дереву совещания.
– Эй, человеки милые, что это такое, что это такое! – раздался громкий голос Вавилы, который раньше других, дойдя до дерева, остановился под ним с видом удивления, созерцая поразивший его предмет.
Прежде под этим деревом ровно никаких вещей не находилось, теперь было не то: около колоссально широкого ствола стояла огромная, в сажень высоты кукла с безобразным и глупым лицом, с венцом на голове, изображающим сияние, с золотой звездой на лбу и с протянутыми вперед руками, ладонями вверх. Под ногами куклы была картина, изображающая пламя, в котором светились голые тела с мученическими лицами. Высоко, между ветвями, висел колокол со спускающейся книзу веревкой, которую кто-то тянул, и колокол все еще продолжал звонить. Поодаль от куклы стояло грубо сделанное кресло, напоминающее трон.
Собравшись огромным полукругом, обитатели Зеленого Рая долго стояли, не двигаясь, с устремленными на куклу глазами: вид этой куклы слишком их поразил. И вдруг среди полной тишины раздался взволнованный женский голос, прозвучавший как-то пророчески:
– Алешенька, милый… не будет больше радости в Зеленом Раю, и счастье наше улетит к ангелам… Смотри, это пугало со звездой на лбу протянул руки… он будет вытаскивать монеты из карманов, выпивать кровь из тела и разбивать счастье и радость… Как безумные станут жители Рая… Как юродивые будут молиться, не зная кому, и кривляться, и воздыхать, и в душе поселятся ехидны… Господи, вижу тучи на небе, хотя оно ясно, слышу причитанье из домов и безумные пляски…
Говоря последние слова, Груня, около которой стоял Алексей, охвативший руками ее талию, стояла с запрокинутой головой и с глазами, устремленными на небо. Лицо ее сделалось бледным, и она вздрагивала с головы до ног.
Обитатели Зеленого Рая, выйдя из своего оцепенения, смотрели теперь то на куклу, то на странную девушку, совершенно не понимая значения ее слов.
– Какие дивные слова!.. Мы не боимся куклы, – стало раздаваться с разных сторон.
– Грунечка, милая, ты насказала неподходящие слова, – проговорил Алексей, нежно проводя рукой по ее волосам.
– Чудная она у тебя, Алеша, – раздался чей-то голос, в то время как другие крестьяне с негодованием заговорили:
– Не надо бы ей такое несуразное болтать. Кукла – кукла и есть. Шутник какой-то выставил ее под орешником нашим… Оно и хорошо – пугать воробьев будет чучело…
В другом месте кто-то закричал:
– Человеки милые, может, и вправду она вредная какая – кукла-то, так мы ее поволочем к берегу, да в море…
– В море, в море! – дружно подхватили голоса, и десятки рук протянулись уже было к кукле, как в этот момент произошло совершено ошеломившее всех «чудо».
Раздалось какое-то зловещее шипение, кукла задвигалась, и вслед за этим откуда-то снизу, где было изображение ада, показались два маленьких черных человека, или, правильнее, два черта с белыми глазами и с длинными бичами в руках. Бичи со свистом пронеслись в воздухе, со страшной силой хлестнув по протянувшимся к «святыне» рукам, и с быстротой мысли снова скрылись в свой «ад».
Толпа в испуге метнулась прочь от дерева, в то время как несколько человек завопили от боли.
Обитатели Зеленого Рая снова стояли неподвижно, совершенно ошеломленные удивлением и ужасом, и только несколько человек отчаянно вопили от боли, подымая над головой дрожащие, сочившиеся кровью руки, по которым пробежал бич «чертей».
– Чудо! Чудо! – громко прозвучал чей-то голос, по-видимому, изошедший из ствола Дерева совещания, но и это не вывело людей из состояния оцепенения.
Прошло довольно много времени, но они продолжали стоять неподвижно, с тупо и бессмысленно устремленными глазами на куклу. Вдруг опять раздался громко прозвучавший таинственный голос:
– Великие начальники идут, великие начальники и власти Зеленого Рая.
Все они так были ошеломлены явлением «чуда», что даже это жгучее для свободных граждан Зеленого Рая оскорбление не вызвало в них гнева, и они только, оторвав свои взоры от куклы, стали смотреть на показавшуюся в отдалении процессию.
Впереди всех медленно двигался, делая маленькие шаги, сгорбившийся дряхлый старик с длинным, доходящим до головы, жезлом в руках и в голубой мантии. На голове его сиял какой-то венок со звездой посредине, и от этого венца падали книзу снежно-белые волосы, достигая концами до длинной, белой, как снег, бороды. Влево и вправо от него, гордо выпрямившись, шли его два старших великана-сына. У Василия на плече блистал маленький топор, а у Петра было другое отличие: его грудь была накрест перетянута двумя широкими красными лентами. Сзади шел третий великан – Парамон, но сразу его трудно было узнать, так как он был одет в черное монашеское одеяние, с черным клобуком на голове и, как всегда, с палкой в руке.
Крестьяне продолжали стоять неподвижно, так как от одного удивительного зрелища переходили к другому. Процессия, между тем, приближалась.
– Нет, человеки милые, – проговорил вдруг Вавила, выходя из оцепенения, – или мой рассудок свихнулся и глазам моим кажется, чего нет, или нас, свободных человеков, оскорбляют злыми шутками… и даже бьют… Что это дед Демьян куражится в одежде, смеха достойной… что за колокол, что за кукла такая… в посмеяние нам…
Едва он проговорил это, как из глубины дерева послышалось зловещее шипение и потом что-то захохотало, заохало и засвистало.
Вавила испуганно отскочил, сделавшись почти таким же белым, как и его рубаха, а высокая девушка с добрым лицом, стоящая рядом с ним, поспешно стала отводить его еще дальше.
– Вавилочка, милый, вишь, хохочет дерево… духи там… Ох, как страшно!.. Уж молчи лучше и пойдем со мной… Так и быть, уж позволю тебе… что ты больше всего любишь…
В добрых голубых глазах девушки светилась ласка, но губы были бледны и исказились в выражении ужаса. Видя, что Вавила продолжает стоять на месте, она, охватив его шею руками, снова повторила шепотом, чтобы никто не слышал:
– Что больше всего – уж позволю тебе…
Вавила продолжал стоять неподвижно с глазами, устремленными на куклу, откуда все еще слышался свист и оханье; но не только он – решительно все обитатели Рая стояли, не двигаясь, с бледными лицами и глазами, устремленными на подошедшего к дереву Демьяна с сыновьями.
Старик, остановившись против дерева, поднял жезл над головой и некоторое время стоял неподвижно.
– Что делать-то теперь? – спросил он шепотом Парамона, который склонился к его уху.
– Разговаривайте с богом – за что серчает…
– Бог, нисшедший ко мне с небеси, – заговорил снова старец дрожащим и слабым голосом, глядя на куклу, – чаю я, народ мой неразумный обидел тебя, святыня великая. О, замолчи и во гневе твоем не порази их бичами и молнией…
– Демьян повернулся к толпе и, указывая на куклу, сказал:
– Тсс… слышите, гневается бог!..
Действительно, в глубине куклы или дерева – трудно было разобрать – снова что-то завыло, заохало, засвистало.
– Помолитесь, – закричал Демьян, опускаясь вместе со своими сыновьями на колени перед куклой, но, видя, что народ стоит неподвижно, он сказал, обращаясь к толпе: – Внуки и правнуки мои, милые, не гневите бога, чтобы он вас не похлестал бичом… покорно согните колени, как я, столетний старец…
Волны ропота пробежали от одного конца в другой, народ задвигался и зашумел, а потом стали доноситься отдельные голоса:
– Один Бог – на небе. Мы не будем стоять перед куклой… Мы знаем только Бога и совесть, и вы все, кажется, шутите шутки…
– Как дальше брехать-то… – шептал в это время Демьян своему младшему сыну. – Леший разберет… Парамоша, язык вот заплетается и усталость, между прочим…
Видя, что дело не совсем удается, Парамон, сделав знак Василию, встал с колен, и оба они, взяв старца под руки, подняли его и усадили на «трон». С жезлом, торчащим над головой, Демьян сидел с важностью, поглядывая на свой народ, в то время как Парамон, повернувшись к толпе, громко проговорил, смиренно складывая на груди руки и голосом ласково-слащавым:
– Человеки, милые, добрые други, свободные, как вольные соколы, человеки Зеленого Рая…
– Свободные, свободные! – раздались голоса, и можно было заметить, что лица обитателей Рая сразу повеселели.
– Не забывай это, дядя Парамон, любезный, – громко заговорил Вавила, – и как ты самый книжный человек между нами и самый добрейший, то не откажи сказать – светопреставление началось, что ли, что нас стали, как овец, сзывать звоном, и что это за бог такой, из которого выскакивают черти и хлестают по пальцам кнутом, и зачем это вы в одежде, недостойной и смешной, и как вы, имея Бога на небе, обижаете Его, падая на колени перед деревом… На все это дай нам ответ, Парамон милый.
– Дай ответ, дай ответ, и что за кукла такая, – послышались снова голоса, и волнение снова прошло по толпе, как шум листов на дереве в бурю.
Парамон, приготовляясь дать ответ, выставил вперед свою безобразную ступню, повернулся влево и вправо и с ласково-слащавой улыбкой на губах сказал:
– Други милые, свободные человеки, дозволите ли мне держать речь?
– Можешь, можешь! – раздались голоса. – Говори, милый Парамон, а мы, свободные человеки, тебя послушаем.
– Так вот вам мои слова, – громко воскликнул Парамон и поднял руку, указывая на небо. – Бог, Которому вы молитесь, свершил великое чудо и заговорил со старым Демьяном языком понятным, как когда-то с Моисеем на горе Синай.
С минуту царило гробовое молчание, так как слушателей с новой силой охватило удивление.
– Милые друзья мои, я человек кроткий и всех вас люблю всем сердцем…
– Знаем, знаем…
– Так вот, я расскажу вам о чуде…
– Слушаем тебя… Говори, говори.
– Вот вы удивляетесь, что Бог беседовал с Демьяном, а между тем, как я читал в книжке, наш Отец Небесный со всем народом говорил через избранных Им старцев. Ведь Он наш добрый Отец, мы – дети, значит, и вот Он с небеси видит, что Его дети из Зеленого Рая, как овцы без пастуха, и идут в омут… Как же оставить так можно детей в несчастье, – вот Он и явился к пастуху, который не хотел пасти овец своих, – Демьяну…
Он остановился на мгновение и его взоры стали перебегать по лицам его многочисленных слушателей. Они продолжали стоять, не двигаясь, и их лица выражали испуг и изумление. Только Вавила закричал:
– Какие мы овцы!..
– Слушайте, какое чудо-то.
– Говори, говори!..
– Это было прошлой ночью, как раз, когда петух поет… Подхожу я к дому моего отца – часто ночью навещаю милого родителя – и слышу голос, подобный грому в небе, и голос изрекает: «Демьян, Демьян, Демьян! Паси овец своих. На Своем небе Я много рассыпал звезд, но и у них свой вожатый – солнце, а вот сыны Мои в Зеленом Раю без пастуха. Демьян, Демьян, Демьян! Истинно говорю тебе, разбредутся овцы и пожрет их огонь крамолы, и тогда Я во гневе Своем пошлю молнию с неба, и она сожжет тебя и твой народ своевольный, живущий без законов, и сожжет она Зеленый Рай. Демьян, Демьян, Демьян, дай законы народу твоему и веди их, как добрый пастух, чтобы сын боялся отца, отец – начальников, начальники – пастуха, а все вместе единого Бога на небе и земле, Меня, грозного Саваофа…»
Оратор все более входил в свою роль. Поворачиваясь своим искривленным телом влево и вправо, со светящимися глазами, в которых сверкали злые искорки, он начинал говорить все более отчетливо, резко, и наконец слушателям стало казаться, что это не прежний добрый Парамон, а какой-то пророк, из уст которого слова выходят, как гром. Какой-то безотчетный страх овладел всеми, так что когда «пророк» приостановился, никто уже не дерзнул нарушить гробового молчания. Глядя со скрытой радостью на своих «овец», Парамон продолжал прежним ласково-слащавым голосом, в котором, однако же, все более начинали звучать как бы раскаты грома. Озлобление и все скрытые силы, которые всю жизнь таились в нем, не смея выйти, как бесы, скованные цепями, вырывались теперь с неудержимой силой, и Парамон испытывал восторг демона, низвергающего своих врагов – ангелов – в ад.
– Милые други мои, человеки добрые, свободные… да, свободные… хотя, милые люди, тучки на небе и те не свободны: их гонит ветер, журавли летят – вожак впереди: не свободны; звезды блестят на небе, да вот поднялся начальник – солнце – и где их свет? Полагаю я, что один Бог на небе свободен, да еще мы, свободные человеки Зеленого Рая… Ха-ха-ха-ха!
Какой-то пронзительный, глумливый хохот вырвался из его рта, и тонкие губы забились, точно оторвавшись от своих мест. Вздернув кверху свои костлявые плечи, так что они поднялись до ушей, он вдруг закричал:
– Овцы своевольные, человеки жалкие и смеха достойные, твари, дыхание которых в ноздрях, как вы можете одни быть свободными, когда и ветры не свободны, и пчелы имеют царицу – матку… Да покроет язва меня, и сведет судорогой руки и ноги мои, если не великий грех это говорить: мы свободны, и если Господь на всех свободных на земле не опускает с неба огненные бичи. Слушайте же, голубчики, человеки свободные, что было, как услышал я слова с неба… Напал на меня великий трепет и не помню, как уже я поволочил ноги и открыл двери дома родителя моего… Как только вошел, великое сияние ослепило меня, так что не мог видеть стоящего в комнате… а он стоял, сияя, как звезда в небе, и от слов, которые он говорил, подымалась как бы буря, так что волосы вздымались на голове моей…
