355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Жуков » Голова в облаках (Повесть четвертая, последняя) » Текст книги (страница 3)
Голова в облаках (Повесть четвертая, последняя)
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 11:14

Текст книги "Голова в облаках (Повесть четвертая, последняя)"


Автор книги: Анатолий Жуков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

VI

Веткин, повидавшись с Балагуровым, пришел в палату задумчивый, переложил с кровати на подоконник сетку с яблоками и горестно объявил, что бросает курить.

– Все равно нехорошо, пусть уж лишит судьба и куренья.

– К нам приходил товарищ Балагуров, – сообщил Сеня.

– Виделись в сквере. Бросай, говорит, все отрицательные свойства и становись новым человеком. Будто от водки и куренья это зависит. А?

– Зависит, – подтвердил Сеня. – Любое явление жизни имеет причины и следствия своего продолжения добра и зла.

– Брошу, сказал же!

– Слова утверждения или отрицания сущности имеют силу тогда, когда за ними идут последовательные дела положительного или отрицательного качества.

– До чего ты занудливый, Сеня! – Веткин вынул из тумбочки две непочатые пачки «Примы», с демонстративной решимостью измял их, искрошил и выбросил в окно. Затем лег на койку и закинул руки за голову.

Сеня следил за ним, сидя на койке, и чувствовал себя виноватым: эту механическую грузопассажирскую магистраль должен был изобрести опытный инженер Веткин, заслуженный человек, а пришлось вот ему, самодеятельному механику Буреломову. Незаконно же происходит, хотя талантливых способностей самоучки тоже сделали немало великих изобретений. Сын кузнеца, переплетчик Фарадей, например, почти всю электродинамику создал, индукцию и законы электролиза открыл, газы сжижал… Голландский американец Эдисон вообще тышу с лишним изобретений сотворил, и множество из них крупные, хорошие. А наш Иван Ползунов… Да что перечислять! У них и великие открытия были, у самоучек, хотя изобретения первее открытий. В этом вопросе определения первости надо согласиться с философом Кантом из старинной Германии: то, что открывают, уже существовало до этого открытия, только оно еще не было известно, как Америка до Колумба; но то, что изобретают, например, порох, не было никому известно и не существовало до мастера, который это сделал. Так-то. Хоть и немец, а не хуже меня понимал, что изобретения главнее открытий.

МГПМ тоже не было и нет в действительности жизненного процесса. Есть различного назначения целесообразности транспортеры, мастер берет готовым лишь принцип их действия, но и тот изменяет, приспосабливает для иного целевого назначения эксплуатации. Ведь новый транспортер, выполняя измененную функциональность дороги, уже не есть только законный транспортер, а что-то другое, новомодное…

– И еще сказал, будто Илиади хвастался, что у него самый большой нос. Больше моего. Врет же!

– Кто? – не понял Сеня.

– Балагуров. Ему бы такой приварить, сразу бы шутить отучился. А то, видишь ли, и Мытарину об этом сказал, твоему директору. Нашли повод для веселья!

Сеня удивился, что серьезный Веткин с ревнивой обидой говорит о такой малой вещественности организма, как нос, а о самодвижущейся дороге, о великой МГПМ даже не спросил. Значит, Балагуров ему ничего не сказал, а сам он почему-то не спрашивает. Наверно, значения не придает изобретениям простого механика без наличия диплома.

– Здра-авствуйте, ма-альчики! – В проеме раскрытой двери стояла пожилая Елена Веткина, накрашенная, в облегающих брюках, в моднющей кофточке, и кокетливо водила коровьими прекрасными глазами то по сидящему плешивому Сене, то по лежащему носатому мужу, раздражительному, косматому. – Вы чуде-есно устроились – как в раю: тихо, прохладно и воздух чистый! Веткина перекосило от ее одобрения:

– Ты что, и в раю уже побывала?

– Не-ет, но я мечта-аю, ми-илый. Разве нельзя?

– Нельзя, драгоценная. О душе надо думать, а ты и сейчас о грешном теле радеешь.

– Бо-оже мой, Оте-елло, ты все о том же! Не надое-ело? – Постукивая высокими каблуками модных туфель, она прошла к койке мужа, ухватила пальцами его за нос, но Веткин сердито вырвался и сел на постели. Елена сунула ему яблоки в сетке. – Питайся, ревни-ивец, – дефицит, только для тебя! – И увидела на подоконнике такие же яблоки в такой же расфасовке. – О-о, ты здесь не скучаешь и одиночестве! Кто же позаботился, ваша секретарша?

– А хоть бы и секретарша, тебе-то что!

– Как это что? Нагле-ец! Я за него пережива-аю как за верного мужа, а он…

– Не расстраивайтесь, не виноват он, – вступился Семя, боясь, что они сейчас поссорятся, и переживая за обоих. – Товарищ Балагуров здесь был, он и яблоки принес в подарок.

– Спасибо, благородный вы человек! – Елена достала из-под рукава кофточки платочек и промокнула глаза. – Он готов на все, лишь бы меня довести до слез. Лгун несчастный!

– Не лгун. Нинуська была, не видел ты, Сеня! – Веткин подморгнул ему. – И яблоки она принесла. А Балагурова я в сквере встретил.

Сеня не принял игры.

– Зачем говорить неправду информации! Никакой секретарши РТС здесь не находилось, я же ее знаю. Вы не расстраивайтесь, Елена Ивановна. – И, захватив амбарную книгу, пошел во двор, чтобы не мешать их свиданью.

Жалко было эту немолодую женщину с протяжным голосом, когда-то красивую, обаятельную, за ее отчаянные попытки отдалить старость, скрыть морщинистую шею, поблекшую кожу густо напудренного, нарумяненного лица. Особенно выдавали глаза, большие, погасшие, усталые. Вот и у Фени такие же глаза, только черные, непроглядные, как осенняя поздняя ночь. А волосы наполовину седые. У этой хоть седины незаметно – беленькая, льняная да еще подкрашенная.

Что такое жизнь с точки зрения людей? Жизнь есть недоумение в беспредельном пространстве бесконечного времени, удивленного бессмертным упорством смертного человека. Мужчина постоянно изобретает новые орудия и средства производства своего существования, борется за их внедрение в практику дела и наращивает всякие мускулы своей силы, а женщина рожает изобретателей и жен для них, борется за свою красоту, которая воодушевляет мужчин и награждает их за подвиги творчества.

Сеня повздыхал, забрался в знакомую беседку и развернул на круглом столе амбарную книгу. Надо не грустить в старинной меланхолии, а делом выполнять свое человеческое назначение и совершенствовать жизнь людей. Балагуров говорил о подробной записке про движущуюся магистраль, вот и надо составить ее первовариантный черновик.

«Пыль и шум от движения технического прогресса машин, – начал Сеня, полизав кончик чернильного карандаша, – застилают человеку зрение глаз и слух ушей, он перестает видеть дальнейшие перспективы впереди себя и не слышит стона природы, которая забыла спокойную эволюцию постепенного развития себя и подвержена резким скачком пагубы».

Дальше надо посоветоваться с Владыкиным и попросить, чтобы он подсчитал неэкономную работу нынешних машин в денежном выражении рублей убытка. Пусть также узнает через статистиков, сколько в нашем СССР машин и их среднюю мощность. Цифра суммы общей мощности выйдет астрономической страшенности. Надо привести ее, а потом сказать в таком виде:

«Если объединить эту силу всей наличности моторов, то ей можно будет вращать земной шар в другую сторону, и солнце станет всходить с запада, а не с востока. Время тогда размотается обратно, земля помолодеет, но люди останутся прежними, не впадая в дикую первобытность, благодаря памятности передового опыта».

Затем идет подробное описание устройства самоходной дороги, а потом обоснование ее целесообразности:

«Несправедливо для дороги такое сиротское положение, когда она приводит человека, лошадь или машину куда угодно, а сама не умеет двигаться. К тому же текущее движение машин и моторных механизмов причиняет дороге вместе с прилегающей родной природой и атмосферой всякие вредные возражения, в результате чего стальные агрегаты НТР перемалывают жизнь усталой современности. Чтобы этого не было, мы на месте неподвижной дороги делаем послушно текущую магистраль и даем отставку машинам. Их моторы – легкие, средние полутяжеловесы и тяжелые великаны «МАЗо-КрАЗовского» изделия станут стационарными и всю силу своей мощи отдадут вращению магистрали туда и обратно, а вредность мы ликвидируем очень простым способом. Сделаем им одну общую трубу-глушитель, шум погаснет, а горячие газы будут отдавать тепло рабочей воде, вода от нагрева превратится в производственный нар, этот пар станет крутить турбину с генератором для электрического освещения дороги и прилегающих окрестностей в темный период времени. Кроме того, остатки несгоревших веществ по трубе будут отводиться в особые резервуары для химического производства. И еще одна плюсовая польза – безопасность. Наша МГПМ безопасна на все сто процентов, и люди самого робкого свойства забудут о страхе потери жизни, укрепятся характером и перестанут быть трусами во всех других делах. А в настоящее время у нас, к сожалению факта, есть трусы, которые оправдывают свое отступление и робость просто: «Лучше пять минут быть трусом, чем всю жизнь покойником!»

– Вот он где, наш папаня! – плеснулась из кустов звонкая радость, и голоногая Михрютка выбежала к беседке. За ней с грузным шумом, как лосиха, выплыла нарядная Феня с продуктовой сумкой в одной руке и с платочком в другой.

Сеня положил карандаш между страниц, захлопнул амбарную книгу и встал навстречу гостям.

– Моя Михрюточка пришла, счастье мое стосильное! – И протянул к ней руки с широкими кистями. – Здравствуй, моя красавица!

– А у тебя губы синие! – засмеялась Михрютка. – Мам, папанька губы чернилами накрасил! – По-бабьи всплеснула руками, залилась в неудержимом смехе и ткнулась ему соломенной головенкой в живот.

Сеня накрыл ее ладонью, а другой стал поспешно тереть губы.

Феня взобралась по приступкам в беседку, поставила на амбарную книгу тяжелую сумку и вытерла платочком вспотевшее загорелое лицо. Затем села и строго поглядела на мужа:

– Писал изобретенье?

– Писал, – сознался Сеня.

– Поди сюда. Маньк, пусти отца. Сеня послушно подошел.

– Высунь язык. – Поглядела на синий кончик языка, покачала цыганской седеющей головой. – Горе ты мое веселое! Ну-ка вытру. – И ухватила платочком его язык, потом вытерла подбористые тонкие губы. – И ведь говорила: не пиши, не выдумывай, свихнешься – нет, неймется ему, чудородию, и в больнице! Ты кто – совхозный директор, районный председатель? Чего ты хочешь?

– Жизнь вежливую наладить, Фенечка. Чтобы всем – счастье.

– А твое это дело? Есть начальники, пусть и налаживают, зря плату не получают. Ишь, нашелся наладчик счастливой жизни!

– Да, наладчик. Дело это, Фенечка, всеобщее, одной гражданской социальности, все о нем должны радеть. Поняла? И не ругайся больше. А то явилась и сразу ругаться!

– Да ладно, ладно уж, садись, рассказывай.

Сеня, обняв Михрютку, сел рядом у стола и стал радостно рассказывать про свою самоходную магистраль, но Феня тут же его остановила:

– Про леченье говори, про здоровье.

– А чего про леченье, я здоровый, хошь врача спроси, хошь Веткина. Он теперь и курить бросил.

– Видала твоего Веткина. Лежит злющий, как цепной пес, не подступись. У больницы с Ленкой его чуть не столкнулась – бежит с красными глазами, зареванная, видно, поругались опять, а встречного мужика заметила и бедрами завиляла…

– Выбирай выраженья разговора, тут ребенок!

– А что, неправда, что ли? Да я ее двадцать пять годов знаю, я ее всякую видала… – И понесла грешную Веткину так, будто сама была пресвятой мадонной и Сеня о ней ничего не знал, будто не она, а Ленка нарожала ему разномастных детей. Правда, Феня не виновата, что от мужа дети не рождаются, а все же…

Сеня нагнулся к Михрютке, прошептал на ухо:

– Я тебе тайный секрет скажу: дорогу я придумал – сама едет и других везет. Туда и обратно. Как лестница-чудесница в Москве. Помнишь, по телеку показывали?

– Ага, метро называется, – так же шепотом сказала Михрютка.

– Правильно, метро. Эскалатор. Только у меня не наклонный, а ровный, широкий и длинный, вместо дороги будет.

– А где машины тогда станут ездить?

– Нигде. Их теперь и не будет, машин-то, зачем они, если дорога самостоятельно ездит.

– Вот хорошо! – вслух восхитилась Михрютка. – Тогда не надо больше выдумывать, купаться с тобой будем, на велике гонять…

Феня встала:

– Пошли в палату, чего на дворе сидеть, как бездомным. Пообедаем семьей, вон сколько всяких припасов захватила.

Сени подождал, пока она спустится из беседки на тропу, взял тяжелую сумку, Михрютка захватила амбарную кишу, и они отправились в корпус.

– Я твоего черного зайца во сне видал, – сообщил он дочери. – Только это не заяц, а кролик.

– Я знаю, дедушка Ваня Чернов сказывал. А почему тебя так смешно одели, папань? Штаны и рубаха больше тебя…

– На вырост дали, дочка.

Феня оглянулась на них и затрясла грудями, зашлась в смехе: только сейчас заметила, что Сеня в таком наряде.

VII

Темное больничное окно постепенно синело, голубело, светлело, и вот уж совсем рассвело, а Веткин так и не сомкнул тяжелых век. Лежал на продавленном жестком матрасе, слушал детское дыхание блаженно-счастливого Сени и тяжело думал все об одном и том же: что такое человек и зачем он пришел на эту землю? И человек вообще, и конкретный Сеня или Веткин. Впрочем, сам Сеня, наверно, убежден в своей необходимости, он всю жизнь что-то изобретает, но ты-то уж не можешь утешаться этим, а все равно и ты держишься за жизнь.

– Доброе утро, товарищ Веткин, – сказал Сеня, зевая. – Я опять свою Феню во сне видел – хорошо, приятно.

Веткин поморщился. Велика приятность!

– Она ведь у меня красивая, – радовался Сеня. – Как ваша Елена Ивановна. Только Феня черная брюнетка цыганской внешности вида, а ваша супруга – белая блондинка.

– Глупости. Я бы такой сон и смотреть не стал. Что они могут, бабы?

– Они все могут, товарищ Веткин. Например, произвести новую жизнь, могут отдать себя в полное распоряжение любящему мужчине. Себя-а!

– Да на что мне она – мне весь мир нужен! Ми-ир! А она себя отдает и этим мир заслонить хочет.

– Нет, товарищ Веткин, на мир и сквозь них можно глядеть: ведь они добрые, красивые…

– Какая красота – узкоплечие, широкобедрые уродины. А лица заштукатурены. Зачем, скажи ты мне, накрашиваться и подрисовываться, если лицо у тебя красивое, зачем?… Какой же ты блаженный, Сеня!

– Нет, я не блаженный, я все знаю, товарищ Веткин. Только все равно люблю и ее и детей без всякого возражения души.

– Чужих детей?

– Не чужих, они – наши. Я же кормлю их, разговариваю с ними, заступаюсь, когда Феня на них сердится в раздраженности психики. Но вы не думайте, она их тоже любит и жалеет в одинаковой расположенности, как и меня. А мечтает она знаете о чем? О том, чтобы и от меня родился ребенок. Тогда, говорит, я буду самая счастливая баба на земле.

– Тьфу, мать твою…

– Не сердитесь, я правильно говорю. Дети ведь меня тоже любят, а они, как собаки или лошади, инстинктом чуют, кого можно любить. Плохого они не полюбят.

– Значит, ты хороший?

– Хороший. Меня даже собаки не кусают. Иная разгонится, разорвать готова, а я погляжу на нее с укорчивостью в глазах, она и утихнет, хвостом завиляет в извинении.

– О, господи, он в самом деле счастливый!

– Нет, товарищ Веткин, счастливый я буду тогда, когда увижу свою МГПМ в действительности эксплуатации.

– Скажи пожалуйста! Это что же, новое изобретение так называется?

– Ага. – Сеня, поняв, что проговорился, сел на постели. – Только рассказывать его я не буду и вы, пожалуйста, не просите.

– Больно надо!

Семя облегченно вздохнул и отправился совершать утренний туалет.

Веткин лежал, боясь выйти за дверь: если не в коридоре, то в туалетной комнате обязательно встретишь курильщика с сигаретой и не удержишься. А может, и не надо удерживаться? Но неужели он такой слабак, что не спра-вится с этой ничтожной гадостью? Слабак не слабак, но, может, и не справится: в груди что-то сосет, щемит, сердце колотится, будто испуганное. И никак не проходит иссушающая жажда сигаретного дыма – хоть струечку бы, хоть глоточек!

Проклиная себя и оправдывая тем, что надо же сходить и туалет, умыть небритую бессонную рожу, Веткин встал и, взяв полотенце и мыло, пошел вслед за Сеней. Коридор был полон прекрасных запахов «Примы», «Беломора», «Дымка» и даже медового «Золотого руна», но это уж наверно Пригрезилось, потому что ни сигарет, ни табака «Золотое руно» в Хмелевке не продавали. Волнующие эти запахи усиливались и грубели по мере приближения к туалету, а в туалете, едва он открыл дверь, стоял такой синий чад, что Веткин закашлялся. Курившие возле урны мужики узнали его, засмеялись.

– Что, инженер, отвык за ночь от дыму? На-ка хватани.

– Бросил, – сказал Веткин, отрезая путь к отступлению.

– Да когда ты успел?

– Давно уж. В обед сутки сравняется. – И скрылся в кабине.

– Давно-о! А мы вот и не пытаемся…

– Куда нам до него, мы не герои.

– Причем тут героизм, мужики. Тут не героизм, а терпение необходимо.

– Героическое терпение!

– Ну вот опять! Клавка Маёшкнна бросила, а как ведь садила. И выпить любила.

– Клавка – баба, чего равнять.

– Это Митя Соловей так ее перелицевал. Смирный мужичок, а упорный оказался…

Веткин слушал их, воровски ловил вонючий дым, и сердце его будто радовалось возвращению в привычную губительную обстановку. Стыдясь самого себя, он мимо удивленных курильщиков выбежал из туалетной комнаты.

В коридоре чуть не сбил большеголового мужичка, узнал в нем Сеню, но не остановился, а пробежал до своей палаты и бухнулся в постель вниз лицом.

Слабак, слабак! Раб ничтожной привычки, безвольный слюнтяй, табачку ему, сигареточку, а то помрет! И водочки еще, водочку он тоже обожает, он не может глядеть на эту жизнь трезвыми глазами, отвык, забыл, какая она на самом деле, трезвая жизнь! А он за нее воевал, он четыре года со смертью в обнимку ходил, и вот теперь бессильно барахтается в пошлых привычках, слабый, злой, отчаявшийся.

– Вы не заболели, товарищ Веткин? – спросил от порога Сеня. Подождал, глядя на его косматый седой затылок, напомнил: – Скоро завтрак, вставайте. А насчет куренья сигарет не расстраивайтесь – нездоровая привычка здоровых людей.

– Иди ты… – Веткин досадливо мотнул головой, вжимаясь в жесткую подушку.

– Напрасно сердитесь, я говорю правильно. – И огорченный Сеня пошел, в ожидании завтрака, погулять в больничный двор.

Неподалеку от аллеи он заметил бородатого Монаха, склонившегося над муравейником. Старик с интересом наблюдал работу насекомых, их передвижение по еле видимым дорожкам между деревьями и по деревьям, суету у конического их дома и покачивал головой:

– Ни одного одинакового нет! Ах малышки мои, малышки… А люди в самолюбной своей гордости думают, что только они разные, а вы, мураши, одинаковые. Глупость, глупость!

Сеня подошел, поздоровался. Монах кивнул и продолжал наблюдать. Потом, покашляв, сказал, что нынче будет дождь. Не скоро еще, к вечеру или ночью. Видишь, как работают.

Сеня ничего особенного для конкретных заключений о дожде не увидел, но кивнул и сообщил, что изобрел дорогу, которая движется сама и не мешает живой природе жизни. Монах недоверчиво усмехнулся.

– А я объясню, объясню, – заторопился Сеня и поднял с земли прутик, собираясь начертить план своей МГПМ.

– Не здесь, – сказал Монах, отстраняя его от муравейника.

Они вышли на кирпичную аллею, и Сеня, кое-как наметив на пыльных кирпичах чертеж, стал объяснять безвредность своей уникальной магистрали. Монах благосклонно выслушал и неожиданно заинтересовался. Особенно ему понравилась возможность взять эту странную дорогу в большую трубу, люди тогда вообще отгородятся от живого мира на время пути, а сами пути будут вести только к полям, фермам, селам и городам. Если еще отобрать у всех Машины и мотоциклы, тогда станет совсем хорошо. С пешими браконьерами он справится запросто. Да и народ сейчас стал ленивый, пешком не любит распространяться.

– Молодец! – Монах хлопнул Сеню по плечу. – Идем кашу ость.

В столовой он заставил Сеню пересказать идею магистрали Юрьевне, и та тоже одобрила, попеняв Монаху на то, что он не признает пользы машин. Видишь, бывают и хорошие.

– Еще неизвестно, – отработал назад Монах. – На бумаге то всегда хорошо, а попытай в самделе…

– На самом деле будет еще лучше, – заверил Сеня.

– Поглядим.

– Надо с Веткиным посоветоваться, он дока в этих делах.

Ни в коем случае, Клавдия Юрьевна! Балагуров не велел говорить Веткину. К тому же он болен, вот даже на завтрак не пошел.

– Курил нынче?

– Нет, терпит.

– Ясно. Проведать бы, да от меня табаком пахнет. Ты завтрак ему не забудь захватить да скажи, пусть пьет больше воды – говорят, помогает. И яблоки пусть ест. Я, правда, все испробовала, да зря.

Сеня отнес Веткину завтрак, но тот даже не притронулся к тарелке, выпил только чай и опять лег, но уже лицом кверху. Во время врачебного обхода он был раздражителен и тосклив, молодой врач пожурил его за недостаток терпения, и Веткин виновато признал свою слабость, а когда тот ушел, стал ругать медицину и врачей, которые горазды запрещать все подряд, а чем заменить запрещенное, даже не думают.

– А зачем заменять ненужное организму тела? – удивился Сеня. – Если у вас взошел чирей или другой зловредный нарыв и врач его свел, то разве вместо него он должен посадить вам другую зловредность?

– Иди ты знаешь куда!

– Знаю. – Сеня захватил свою амбарную книгу, чтобыВеткин не дознался о сущности изобретения, и пошел в сквер. Куда еще тут пойдешь.

Знакомая беседка ждала его. Сеня сел за стол, развернул книгу и стал влюбленно разглядывать чертежи МГПМ. Нет, что ни думай, а эта магистраль – самое великое из всего, что он до сих пор изобретал. Тут и сам Веткин вряд ли сможет высказать разрушительные замечания критики, а Илиади обрадуется до такой степени восторга, что поместит в отдельную палату, куда Веткин будет наносить визиты, предварительно постучав в дверь. А звать станет не Сеней, а Семеном Петровичем Буреломовым. Когда же магистраль одобрят в верхах и начнется строительство, этим делом займутся товарищи Балагуров и Межов, появятся разные решения и постановления, наедут специалисты, но последнее слово всегда будет оставаться за ним, С. П. Буреломовым – он автор, творец МГПМ, наладчик счастливой жизни Хмелевского района и его окрестностей. А может, и всего мира людей. Газетчики Мухин и Комаровский попросят у него интервью деловой беседы, и он даст, но только после рабочего дня, ввиду занятости техническим творчеством.

Но больше всех обрадуются в райисполкоме, в разных его управлениях и отделах: сельскохозяйственном, промышленном, торговом, народного образования, культуры… Всем же надо ездить, возить людей и грузы.

– Дорогой товарищ Буреломов! – скажет исполкомовский инструктор по культуре Митя Соловей. – Ты обеспечил нам самую тесную связь с конторой кинопроката и сельскими клубами, мы добились выполнения плана по выручке и по зрителю, выносим тебе великую благодарность с занесением в трудовую книжку!

И все присутствующие граждане захлопают бурными аплодисментами, а влюбленная в Митю Соловья разбойная Клавка Маёшкина прослезится от его слов, как растроганная девочка.

Заботкин скажет проще, по-народному:

– Спасибо тебе, Семен Петрович. От всего сердца, с поясным поклоном трудящихся родной нашей Хмелевки и всего нашего района. Сейчас, бывает, товары есть, машин нету, выбьешь машины – товар кончился, развезли хваткие дельцы. А с твоей магистралью теперь никакой печали-заботушки. Покидают грузчики на транспортер самонужный товар, Аньку Ветрову посажу для сопровожденья, и кати в Хмелевку или в Ивановку. Спасибо, родной!

Даже отец Василий, чуждающийся мирских забот, поменяет его магистраль как богоугодную и провозгласит рабу божию Семену многая лета…

– Здравствуй, Семен Петрович! – сказал отец Василий, легкий на помине, и Сеня вздрогнул от неожиданности, Часто-часто закивал-засверкал блестящей лысиной.

Отец Василии был в сатиновых шароварах и легкой безрукавке с отложным воротником, в сандалях на босу ногу.

– Душно ныне, к дождю, надо полагать, – сказал он, Присаживаясь за стол напротив Сени и ставя рядом бутылку кефира, должно быть, для дьячка.

– Монах тоже про дождь говорил. То есть егерь Шишов.

– Я так и уразумел. Как твое здоровье?

– Хорошо. Я ведь не хворал, батюшка, это Веткин лечится, а я здоровый. Он теперь и курить бросил, мается, заболел даже.

– Болезни и маетные случаи тоски посылаются нам к пользе нашей, к смирению нашему, к тому, чтобы вели жизнь осмотрительней и рассудительней. Очищение душевное часто бывает чрез страдания телесные, хотя болезни тела потребны для очищения плоти, а болезни душевные, чрез обиды и поношения, потребны для очищения души. Ты не болеешь потому, что смирен и спокоен душою. Без смирения не будешь иметь успокоения.

– Нет, я не смирный, я дерзкий. Все хочу переделать, усовершенствовать или изобрести совсем новое для людей.

– Это не грех. Искусное деяние – половина святости. Неискусное, при неуместной ревностности, производит бестолковой путаницы больше, чем сам грех. А что ты теперь изобрел?

– Новую дорогу, батюшка, самодвижущуюся магистраль. – И Сеня развернул амбарную книгу, показал чертеж, сделал краткие пояснения. – Главное, она общая для всех людей.

Отец Василий неожиданно огорчился:

– Общая дорога не может быть рукотворной, общая дорога у людей одна – к богу.

Тут появился из кустов молоденький беленький дьячок, а на аллею вышел старый Илиади. Сеня огорченно захлопнул книгу и ушел из беседки на соседнюю скамейку. Пусть говорят о своих домашних делах, если большое дело общей магистрали жизни не разжигает у них внутреннюю заинтересованность души.

Скамейка была в тени двух взрослых берез, спинка удобная, гнутая, и Сеня откинулся на нее, стал глядеть в небо. Оно всегда притягивало его, просторное небо, особенно когда оно чистое, как сейчас, глубокое, голубое своей бездонностью притягивало, беспредельностью. А ночью он любил глядеть на звезды и всякий раз замирал, переставая дышать, когда видел спутник – бесшумно плывущую среди других, неподвижных, звезду средней яркости…

– Мои пищеварительные органы тоже ослабли и требуют частого угождения и внимания, – рассказывал отец Василий врачу. – Особенно кишечник. Так бы и ничего, да требования его приходят внезапно и без всякого порядка, даже во время службы.

– Понос? – уточнил Илиади.

– Вроде того…

Сеня вскочил, раздосадованный такой прозой, и заторопился в глубину сквера.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю