Текст книги "Грустный вальс"

Автор книги: Анатолий Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

СЕРЬЕЗНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Так вот всегда: сначала постучат, а потом как будто глухая стена. Но ведь я, кажется, крикнул: да-да! А там опять тишина. И теперь я уже заорал:

– Ну входите!

Но вместо того чтобы войти, замолотили еще сильнее. И только когда я вскочил, дверь как-то несмело приоткрылась и на пороге появилась незнакомая женщина.

Она у меня спросила:

– Это ваш мальчик гуляет у “Фестивального”?

Я раздраженно пробурчал:

– Наверно, наш. А что?

Женщина посмотрела на мою тельняшку и, скользнув по кружевам на взбитой подушке, бросила:

– Ну, тогда пойдемте.

Из-под пальто у нее высовывался край белого халата. Где-то я ее уже видел.

Я подошел к вешалке и, нацепив на тельняшку плащ, стал нахлобучивать ушанку. Плащ у меня осенний, а ушанка уже вся протерлась. Но если опустить уши, тогда еще ничего. Ну а ботинки похоже что летние. Вельветовые. Правда, здесь что лето, что зима.

В коридоре на место ботинок я поставил тапочки. Иногда я про тапочки забываю и пачкаю ботинками дорожку. И Зоя потом вытирает и ругается.

Женщина шла впереди, а я вслед за ней, крадучись, так, чтобы Зоя меня по шагам не узнала. Хорошо еще, Зоя была на кухне.

Я спросил:

– Ну и что он там натворил?

Мы с ней уже спускались по ступенькам.

– Те-то двое убежали, – повернулась она ко мне, – а вашего поймали. Я за ними следила.

И я ее наконец-то узнал: из кондитерского отдела. Стоит на контроле.

Женщина привела меня прямо к заведующей. Заведующая сидела на стуле, и перед ней на столе лежал целлофановый кулек. И через него просвечивал “Золотой ключик”. Граммов примерно четыреста. А рядом – чек. На восемьдесят четыре копейки. А возле стола с опущенной головой стоял Сережа. Сережа меня увидел и захныкал.

Заведующая оторвалась от Сережи и сверкнула на меня фиксами:

– Вы знаете, зачем мы вас сюда вызвали?

Я ответил:

– Да. Знаю. Мне уже сказали.

– Ну хорошо, – как бы решившись на перемирие, сбавила обороты заведующая, – в детскую комнату мы пока сообщать не будем. Но вам, папаша, это будет серьезным предупреждением.

Потом она снова повернулась к Сереже, и голос ее снова окреп.

– А ты, Сережа, понял, как это некрасиво? Ты все понял?

Вместо ответа Сережа глубоко вздохнул и, зашмыгав носом, кивнул. Мы с ним вышли на улицу.

На улице он перестал хныкать и вытер рукавом щеки. Я велел ему высморкаться.

Сережа порылся в карманах, но платка нигде не было. И я тоже поискал у себя. Но и у меня тоже не оказалось. Сережа остановился и высморкался прямо на тротуар.

Я укоризненно покачал головой и нахмурился:

– Как тебе не стыдно? Ну-ка, подними!

Сережа меня сразу понял:

– Еще одно слово – и ты будешь горбатый!

Я завопил:

– Ой! – и весь перегнулся. – Уже не могу разогнуться!

Сережа покрутил возле виска указательным пальцем и засмеялся:

– Как в шляпе – так дурак! Как в очках – так жулик!

Я тоже засмеялся:

– Встать!!! Вы арестованы!

Сережа опять засмеялся, весь вытаращился, надулся и застыл.

– Отвечайте, – снова заорал я, – где вы были вчера в пять часов вечера? Только говорите всю правду! Нам все равно все известно!

Сережа вдруг замахал руками, загримасничал и замычал. Все ясно. Он глухонемой.

– Ну ладно, – перестал я смеяться, – пошли. Ты уже все слышишь.

– А ты уже не горбатый. – Сережа тоже успокоился. – А ты не расскажешь маме?

– Маме?! Конечно расскажу. А как же?… (Сережа внимательно на меня посмотрел.) Что, перетрухал?… Ну че там у вас произошло?

– А это не я. – Сережа насупился. – Это они. Они научили.

Я спросил:

– Ну а ты?

Сережа поморщился:

– А они смеялись.

Я сказал:

– Ну ладно. С ними я еще поговорю.

Сережа снова остановился и потянул меня за локоть:

– Да… за… в со… пя… Угадай, что я сказал?

Я засмеялся:

– Подумаешь! Удивил козла капустой… Давай зайдем в “сорок пятый”.

Сережа тоже засмеялся:

– Правильно. А как ты узнал?

– А вот так.

И нас чуть не сшибли два грузчика. Они орали: “Па-берегись!…” – и тащили в открытую дверь ящики.

Ящики оказались с вином, и пришлось занять очередь. Продавщица пересчитала каждый ящик и стала отпускать.

Я засунул бутылку за пазуху, и Сережа опять потянул меня за рукав. Мы подошли к лотку.

Я купил Сереже мороженое, и мы с ним снова вышли на улицу. Нам навстречу, нагнув голову, бежала собака. Собака была так себе, черная и немного кудрявая. Она увернулась от машины и озабоченно побежала дальше.

– Фи-у-фи-у-фи-у… – посвистел Сережа, и собака оглянулась и завиляла на ходу хвостом.

– А я ее знаю, – сказал Сережа, – это Пират.

…У Нины Ивановны все еще продолжается “заплыв”, и поэтому Витенька сегодня не в духе. К восьми часам вечера Витенька вообще не в своей тарелке, в особенности – когда ему представляется ресторан. Все наслаждаются музыкой и танцуют, а у Витеньки – комендантский час. После восьми вечера ему запрещено появляться в общественных местах. И так еще почти целый год.

А если засекут, то могут намотать третий срок.

И чтобы Витеньке не было так горестно, Нина Ивановна устраивает ему ресторан на дому. Помимо водки, еще покупается “Айгешат” и “Карданахи”, и вместе с балыком под пиво на блюдечке красуются креветки. Но это все равно не спасает: ну что это за ресторан, если даже не побазлаешь с вышибалой.

И между танцами не возьмешь приглашающего Нину Ивановну на вальс мертвой хваткой за галстук.

Да тут поневоле разорвешь на груди рубаху!

И Витенька начинает нервничать. Еще заранее. И кроме того, у Нины Ивановны в городе море знакомых мужчин. Их, правда, как только на горизонте появляется Витенька, прямо как сдувает ветром. Но сейчас Витеньке до них не дотянуться. И это очень обидно.

Правда, через час или два, когда Витенька уже примет на грудь и не на шутку загрустит, из ресторана, как в почетный караул, сменяя один другого, придут его друзья поддержать в тяжелую минуту товарища. И это, конечно, приятно. Но все равно не то. Они-то снова уйдут в ресторан, а Витенька опять один.

И как-то Витенька даже не выдержал и порезал себе вены. Залез в одних плавках в ванную и полоснул. Нина Ивановна приходит, а Витенька моется. Но почему-то с закрытыми глазами и в красной воде. Еще хорошо, что не захлебнулся.

Ну, Витеньку, конечно, спасли и, вызвав “скорую помощь”, отвезли на 23-й километр (как под Москвой – в “Белые столбы”). А на работе оформили командировку. И Нина Ивановна даже возила ему туда бутылку. А Колька Грек привез Витеньке под пиво крабовый паштет…

ОБЕДЕННЫЙ ПЕРЕРЫВ

Из коридора доносится топот, и после гулкого грохота по подвешенному на гвоздь корыту в комнату влетает Сережа. Забросив под стол портфель, он выуживает откуда-то из-под брючины галстук и, перевязав наискосок лоб, как будто он одноглазый, прыгает по ковру. Налетает на тумбу с телевизором и, развернувшись, скачет обратно к зеркалу. Открывается дверь, и входит Зоя.

Наткнувшись на мать, Сережа сдирает свою разбойничью повязку и, уставившись в одну точку, уже заранее начинает хныкать. Штаны у него мало того что возле кармана разодраны, но еще и на коленях измазаны: по дороге из школы он стоял “на воротах”; в тетради у него по русскому двойка, а в дневнике – за то, что на уроке пения ползал, – замечание.

Увидев разорванные штаны, Зоя хоть и сразу набычивается, но как-то все равно неожиданно поднимает крик. Вооружившись полотенцем, она хватает Сережу за шиворот, а Сережа вырывается и визжит.

Как бы отмерив положенную порцию, Зоя кидает полотенце на стул и так же внезапно временно успокаивается. Швыряет на кровать пальто и, приступая к допросу, начинает у Сережи допытываться, почему он, прежде чем играть в футбол, дома не переоделся.

Сережа молчит, и, постепенно опять повышая голос, Зоя повторяет свою фразу еще раз; потом еще раз и еще… Но Сережа, так ничего и не придумав, все продолжая молчать, лишь как-то внатугу всхлипывает.

Тогда из шкафа выхватывается ремень, и, повиснув на Зоиной руке, точно его сейчас потащат на кухню резать, Сережа валится на пол и, извиваясь, вопит:

– Мамочка… миленькая… пожалуйста, прости… я больше не буду!…

Сережины вопли добавляют Зоиным движениям порывистости, даже какую-то легкость, и со словами: “Что не будешь?! Я тебя спрашиваю или не тебя?! Что ты не будешь?!” – Зоя засучивает рукава и, как бы продолжая свой танец дальше, теперь уже не с полотенцем, а с ремнем, снова распаляется до крика. И опять много раз подряд повторяет один и тот же вопрос.

А потом, все на той же высокой ноте, начинает приговаривать, чтобы Сережа наконец-то понял, как тяжело достается матери каждая копейка. И Сережа уже не вопит, а хрипит. А я все так же тупо сижу на диване и смотрю на Зоину шею. Если бы я сейчас оказался на месте Сережи, то вцепился бы ей зубами в горло.

Откинув ремень, Зоя переводит дух и, чтобы не сгорел на кухне обед, выбегает. И не успевает захлопнуться дверь, как Сережа уже опять перед зеркалом и, как ни в чем не бывало, высовывает язык и, встретившись со мной взглядом, подергивая кожей щеки, подмигивает.

А когда Зоя вернется, то снова захнычет, и все, что было связано со штанами, теперь повторится и с двойкой, а потом и с замечанием в дневнике.

А вечером, когда уже прилично “примем”, Зоя прижмет к себе Сережину голову и будет ее нежно гладить и плакать.

…Колька Грек – Витенькин товарищ по производству. Он работает с Витенькой в одной шараге. Там вручную плетут троса. Конечно – не кружева. Зато на хлеб с маслом хватает. Мне Витенька даже показывал свой профсоюзный билет – и одних только вычетов на целых семь с полтиной. И значит, на руки – семьсот пятьдесят. А с середины мая (когда на прииски пошли бульдозеры) – повышенные соцобязательства. И вычеты теперь подпрыгнут до червонца. Но в эту шарагу не так-то просто попасть, и прежде всего надо

обязательно быть судимым. Хотя бы один раз. Иначе не пропустит отдел кадров. И это совсем не шутка.

Там у них все сидели: и начальник, и его заместитель. И даже председатель месткома. И поэтому все Витенькины друзья вдобавок еще и его товарищи по лагерю.

Колька (он и на самом деле грек, и его настоящая фамилия Понтази) когда-то был тралмастером на “Альбатросе” и еще по рефрижератору помнит Лешку. И даже бывал на Шикотане. И наш “кондей” тоже туда в свое время ходил, только не на селедку, а на сайру, и все рассказывал, какие там русалки, что даже Нина Ивановна им не годится в подметки. Там на острове консервный завод, и на восемь тысяч обработчиц несет круглосуточную вахту вооруженный отряд пограничников, человек примерно двадцать пять, и каждый боец, испытывая дополнительную нагрузку, своей осанкой напоминает кавалериста. Ну а “кондей”, когда забиваем “козла”, все травит нам баланду: проведешь, смеется, ручным фонариком по телке и выбираешь на любой вкус и цвет. Но бывает и наоборот – что самого поставят “на хора”: как перетянут ниткой яйца – и запоешь “Пусть всегда будет солнце”.

До этих щемящих широт я, правда, тогда не дозрел, и моя “девушка из Нагасаки” все еще ждет своего часа. Зато после штормового предупреждения я первый раз в жизни услышал “СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ”. В эфире писк и треск, и, улепетывая от цунами, мы на всех парусах несемся на плавбазу в Спафарьево…

– “Иваново”… “Иваново”… – перекрывая помехи, выходит на связь бегущий вместе с нами в укрытие наш товарищ по несчастью. – Я “Капитан Ерин”… прием… – И, одушевляя “взвывшие локаторы”, вдруг врывается голос Высоцкого…

Но это еще все впереди, а сейчас мне и море по колено, и, вместо дрожащих бликов, переливаясь чешуей, по днищу трюма скользит и сверкает селедка. В руках у меня с прорезями на совке увесистая лопата-“зюзьга”, и, чтобы сейнер не перевернуло, я этой “зюзьгой” разбрасываю селедку по отсекам. И не успеешь еще все разгрести, как сверху уже сыплется новая порция… Сочась под тяжестью улова с вываливающимися из ячеек ошметками медуз, над палубой мотается “коплёр”, и тот, что “на шворке”, должен улучить момент и, когда “коплёр” проходит над трюмом, изловчиться и дернуть цепочку (это и есть “шворка”), а сам, чтобы в составе селедки не загреметь ко мне на “зюзьгу”, успеть отскочить; и еще хорошо, если “на шворке” Лешка и, прежде чем дергать, сначала обязательно убедится, что я уже все раскидал и, в свою очередь, тоже успел отскочить, а когда “на шворке” “дракон” (такая здесь кликуха у боцмана), то не успеешь еще выплюнуть чешую (налипла чуть ли не по самые брови), как “рыбий глаз” уже щекочет подбородок и щеки и, окатив запахом водорослей, тычется прямо в нос… И наверху все снисходительно улыбаются, какой удивительный пейзаж, и не хватает разве что кисти художника Верещагина, а мне, конечно, не до веселья: ну какой же это смех, когда весь по горло в селедке и торчит одна голова… И, прихватив “дракона” за жабры, Лешка его предупреждает: “Ты что, не кончал школу верховой езды?! Зачем обижаешь джигита!!!” (Когда я первый раз встал на вахту, то штурман меня со словами: “Ну куда же ты, козел, прешь!” – по-отечески пожурил и, потеряв потом равновесие, чуть было в сердцах не пристукнул; а я, и правда вместо “норд-оста” – сразу-то ведь не врубиться – уже проскочил на “зюйд-вест”, а в это время на палубе все чуть ли не кувыркаются; вот Лешка тогда меня джигитом и окрестил. Зато после десанта на берег, когда до штурвала никак не доползти, я, выручая своих ослабевших товарищей, отмантулил за них подряд несколько вахт.) И, понимая, что Лешка хоть и хохмит, но за такие шутки может и “порвать” ему “пасть”, “дракон” поджимает хвост.

А после “замёта”, когда уже сушим трал, и все хлобыщет и хлещет ветер, и от соленого ушата не спасает застегнутый на все петлицы рыжий капюшон робы, я в это время раскачиваюсь на корме, и в руках у меня теперь шест (называется “пёха”), и этой “пёхой”, чтобы не намотало на винт, я обязан отпихивать сеть; но вместо того чтобы отпихивать, наоборот, упрешься, и только одна мысль – как бы не смыло за борт; а перед тем, как уже высушенный трал будет болтаться над палубой, в позе ползущего на штурм теперь лежу на животе и собираю с каната кольца, а в это время Лешка, чтобы не смыло, держит меня за сапоги.

А когда путина заканчивается, то надо с сетями шустрить: списывать старые и набирать, покамест не разобрали, новые. Но Колька по запарке взял да и перепутал, где новые, а где старые, ну и, понятно, погорел, какая-то падла донесла, вроде бы свой же “тузлук” (специалист по засолу). Дали, правда, немного, года два или три. Вот они с Витенькой в лагере и подружились. Витенька, значит, – Монах, а Колька – Грек. И еще Колька с Витенькой соседи, и если раньше они были друзьями по бараку в лагере, то теперь они друзья по лагерю в бараке.

НИ ДНЯ, НИ СТРОЧКИ

Я поворачиваю ключ и, с веником под мышкой, хватаю за ручку ведро. К нашему бараку прилепился “спортивный совет” с упитанными “шайбами” участников областных профсоюзных конференций. Зоя велела уже открывать, и сейчас она сюда придет мыть полы.

Сначала выметет пыль, потом намотает на швабру тряпку и, окуная в разведенный порошок, начнет елозить по половицам. (Всего пять кабинетов и с двумя ответвлениями коридор. И еще санузел.) Часа примерно полтора. За исключением субботы и воскресенья. Зато по пятницам уборка уже генеральная, и, помимо полов, еще добавляются окна. За все это без вычета подоходного налога Зоя имеет пятьдесят один рубль в месяц и собирается так подрабатывать до самого отпуска. Как и большинство колымчан, она летает на материк раз в три года, когда оплачивается дорога. Зато сразу на полгода.

А я обычно стою и смотрю на мотающуюся по половицам тряпку и Зою только раздражаю. (Правда, совсем не так, как если бы вообще отсутствовал: какой ни есть, а все-таки при ней.) И даже иногда и помогаю: меняю в ведре грязную воду и вытряхиваю в мешок из плевательниц мусор (по две плевательницы в каждом кабинете) и еще окурки из пепельниц на каждом столе (в каждом кабинете четыре стола); а также бумажки из плетеной корзины в туалете, и иногда их приходится даже отколупывать такой кочергой; и все это в несколько приемов таскаю на помойку во двор. Зато у нас навар: после конференции, как правило, раскалывается голова, и под каждым столом в среднем остается по целой пустой бутылке.

Без двадцати минут семь Зоя как-то торжественно разгибается и, озарившись лукавой улыбкой, вынимает из фартука пять рублей. Кошелек с деньгами Зоя всегда носит с собой. И я тут же бросаюсь в барак, и, накинув на ходу плащ, с сумкой в руке несусь на кухню, где перед каждым столом стоит по соседке, и, порывисто наклонившись и раскрывая свой секрет, выуживаю бутылки, замаскированные в бочке из-под капусты, заначенные еще позавчера и не учтенные Зоей, и присоединяю к добытым сегодня. Оторвавшись от плиты, соседки ко мне поворачиваются и, добродушно переглянувшись, тут же обо мне забывают. Уже на улице я продолжаю высчитывать, сколько получится пива и сколько фруктовой воды для Сережи и хватит ли, помимо водки, еще на бутылку красного, самого дешевого – за рубль тридцать две. И в гастроном вбегаю почти впритык, когда народ уже в беспокойстве посматривает на часы, как бы давая продавщице понять, что еще только без пяти, а продавщица, не особо торопясь и как бы наслаждаясь своей властью, доказывает, что уже без одной, но она, уж ладно, так и быть, всех отпустит, и чтобы за водкой больше не становились, и по очереди прокатывается вздох облегчения.

Я поднимаюсь на крыльцо и по дороге в комнату засовываю бутылку ягодного в резиновый сапог и сверху еще накрываю портянкой. Будет потом сюрприз. И уже в комнате, поставив пиво с лимонадом в холодильник, вытягиваюсь на диване.

Водка уже на столе, а Зои все еще нет. Зашла на минуту к соседке и, как всегда, застряла. И я начинаю нервничать.

Кажется, идет (Зоины шаги я узнаю безошибочно) и, увидев, что я не в своей тарелке, молча отодвигает стекло. И мы с ней уже не разговариваем. Вытаскивает из буфета две рюмки и, поставив их рядом с бутылкой, уходит за кастрюлей. Погружаясь в привычный натюрморт, я постепенно успокаиваюсь.

После выпитой бутылки наступает перемирие, но в это время Сережа (он только что прибежал и вместе с нами ужинает) врубает телевизор, и настроение снова ухудшается. Сережа опять убегает во двор, а Зоя идет на кухню мыть посуду.

Я хочу убавить громкость, но все ручки телевизора перекручены, и на силу звука ничего не влияет. Сюрприз с бутылкой ягодного скорее всего так и не состоится (как-то сегодня не пошло). А если даже и вынуть, то может перерасти и в скандал.

И, опустив на колени локти, я тупо поворачиваюсь к двери.

Дверь наконец открывается, и, погремев в ящике буфета вилками и ложками, Зоя берет подушку и пристраивается рядом со мной на диван. Я отодвигаюсь. Телевизор все продолжает бубнить. Зоя в него смотрит и начинает дремать.

Я решительно поднимаюсь и, подойдя к тумбочке, наклоняюсь за пишущей машинкой. Мне уже пора в спортсовет на свое рабочее место: среди почетных грамот и вымпелов я пытаюсь там писать свою книгу. Сначала Зоя подозревала секретаршу и все неожиданно врывалась в надежде “подержать меня за ноги”. И один раз даже принесла розовый вермут, и мы с ней в результате переспали. Прямо на стуле. Ну а какая же после этого книга…

Но пишущей машинки почему-то нет. Наверно, во время уборки Зоя ее переставила. А может, вместе с дорожкой и вытряхнула. К тому же после выпитой поллитры никак не сосредоточиться.

Сегодня я опять не написал ни строчки. И так вот каждый день.

…Чуть не забыл: когда Павлуша спас меня от утюга, то после второй бутылки я ему рассказал про Окуджаву и показал надпись на пластинке, которую мне Булат Шалвович подарил.

– Слыхал, – говорю, – про такого? Фронтовик… – И поставил ему “Леньку Королева”. И “Ленька Королев” Павлуше очень понравился, и он меня даже попросил списать ему слова.

– Надо, – говорит, – разучить.

А Зое больше всего понравилось как “дрожит в замке ключ”, и она даже позабыла про мою вахтершу.

Булат Шалвович поет:

А как третья любовь – ключ дрожит в замке,

ключ дрожит в замке, чемодан в руке…

И Зоя, подбородком на ладони, такая печальная, сидит и чуть не плачет.

А после третьей я им спел “Женщина, ваше величество”, и мы за Окуджаву выпили. И когда Зоя пошла мыть посуду, я похвалился, что скоро уеду в тайгу и буду там в ручье чистить зубы. И Павлуша хоть и был косой, но как-то виновато осклабился и быстро ушел спать, а на следующий день приносит мне повестку из военкомата. Оказывается, Павлушу вызывают на сборы, но неожиданно вспомнили, что я Павлушин сосед. А по какой причине вызывают меня, Павлуша не знает.

Мне только еще не хватало этих сборов, но я все-таки решил сходить, и со мной разговаривал товарищ капитан (а я уже, оказывается, старший инженер-лейтенант, так что можешь меня поздравить с повышением).

О сборах почему-то не было сказано ни слова, но товарищ капитан очень интересовался, на какое число намечен мой отъезд в экспедицию и на какой примерно срок. А потом подвел меня к стенке и, вручив указку, предложил показать на карте координаты моей будущей метеостанции.

Надо было ему напомнить, что это военная тайна, но я как-то сразу не сообразил.

– Да я, – улыбаюсь, – еще и сам не знаю, – наверно, – говорю, – озеро Джека Лондона.

И товарищ капитан так дружелюбно на меня посмотрел и записал название озера себе в блокнот.

И вот на днях сестра жены Кольки Грека сообщила Нине Ивановне любопытную информацию.

Оказывается, ее зять тоже работает в военкомате, правда всего лишь рядовым инструктором, зато по особо важным делам. Когда я ему рассказал, что обыграл Клима Ворошилова в бильярд, то он, хоть мне и не поверил, на всякий случай заправил рубашку в штаны, и мы с ним за это выпили. А было это еще в прошлом году у нас в бараке на Зоином дне рождения. Павлуша, как обычно, играл на гармошке, а когда еще добавили, то я предложил такую викторину: назвать трех любимых писателей, а потом – три любимых цветка; и Зоя стала ругаться, что я дурачок, но моя идея всем понравилась, и Сережа вырвал из тетрадки несколько листов и каждому раздал по фломастеру.

Сначала я написал Достоевского, потом Бабеля, а потом Сэлинджера. И все менял их местами. Но, как там ни крути, все равно самый первый – Достоевский. А из цветов у меня на первом месте флоксы, дальше – сирень и на третьем – жасмин.

У Витеньки был тоже Достоевский и еще экзистенциалист Камю, а Нина Ивановна, как всегда, засмеялась: “Ну, Толька дает…” – и предложила за меня тост. А Сережа написал “Республика Шкид”.

И муж Колькиной племянницы все тоже что-то записывал, но вслух так ничего и не сказал. А Павлуша, отложив гармошку, сидел и о чем-то угрюмо думал.

А когда Зоя принесла с кухни вареники, то викторину пришлось отставить, и все выпили за именинницу. А потом стали слушать Высоцкого, и Колькина племянница сказала, что ей больше нравится Пахмутова.

У Пахмутовой все такое гражданственное, а у Высоцкого – одна хрипотня. Но я ей возразил, что пускай она Высоцкого не трогает и что песни всех этих Пахмутовых – фуфло. И все сразу же возмутились и бросились Пахмутову защищать – какое я имею право! Ее ведь любит народ. И кто-то крикнул, а как же ее замечательная песня про ребят с острова Даманского, тоже, значит, фуфло?!

И я подтвердил, что тоже. И даже еще хуже. И что когда в мирное время гибнут люди, то ей лучше бы помолчать.

И все сразу же замолчали и насторожились, за исключением Зои, которая на меня тут же накинулась, чтобы я ее “не срамил”, и еще, помнится, Павлуша, уже пошатываясь, погрозил мне пальцем и как-то обиженно пообещал, что это я зря.

А дальше мне надо было ехать на речку мерить уровень. И все под гармошку запели, а я пошел на автобус. А когда возвратился обратно, то Павлушу уже увела супруга.

И Нина Ивановна нам по секрету рассказала, что по секрету рассказала жене Кольки Грека сестра.

Когда на прошлой неделе к ее дочери пришли гости, то сначала, как всегда, просто поточили лясы, а когда выпили, то зять вдруг не выдержал и похвалился, что у него есть один знакомый, который играл с Ворошиловым в бильярд. И что еще в октябре прошлого года его вместе с женой вызывали в КГБ и этим знакомым интересовались и все спрашивали, как он ведет себя в обществе, не совращает ли с пути молодежь, не собирает ли ее вокруг себя и не настраивает ли на свой лад. И что еще этот их знакомый ругал советскую власть и говорил, что самая лучшая в мире страна – Израиль.

А потом когда еще добавили, то ее зять вырубился, и что было дальше – осталось военной тайной…