Текст книги "Ученик орла"

Автор книги: Анатолий Маркуша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Карта капитана

Он вылетел на Ладогу штурмовать катера и не вернулся. Шесть дней о судьбе капитана Высоцкого можно было только гадать. Звонили по телефону на все соседние аэродромы, раз десять вылетали на поиски, связывались по радио с моряками флотилии – напрасно: следы не обнаружились. Видно, пропал капитан, в воду канул.

Эх, капитан, капитан! Какой лётчик был, товарищ какой! Да что делать – война.

Записали в журнал боевых действий части: «Пропал без вести», и прекратили поиски.

А на седьмой день наземники прислали связного.

– В лесу найдена разбитая машина, – сказал он. – Вот смотрите где, – и развернул карту.

Немедленно в лес выехала специальная комиссия. На месте катастрофы свидетелей не оказалось. Нам пришлось постепенно, шаг за шагом, по мельчайшим деталям окружающих предметов, путём анализа и сравнений, восстанавливать картину катастрофы.

Мы фотографировали просеку, измеряли пробоины в бензобаке, рассматривали разбитую осколками приборную доску. Доктор исследовал тело Высоцкого.

Комиссия старалась не упустить ни одной детали. Постепенно восстанавливалась последовательность событий…

Из пробитого бака вытек бензин – мотор заглох. Внизу лежал лес. До самого горизонта – вековой, могучий сосняк.

Высоцкий выключил зажигание и, не выпуская шасси, подвел машину к тёмно-зёленым могучим кронам так, будто это были вовсе не кроны, а обычное лётное поле. Винт ударил по хвое, и высоко, как ракета, взметнулся игольчатый дождь. Кругом отчаянно затрещало.

Разбрасывая птичьи гнёзда, ломая ветки, круша вершины, вырубая просеку, машина теряла скорость.

Всё могло кончиться хорошо.

Да, могло, но не кончилось. На пути капитана встал красновато-оранжевый ствол; он был выше своих соседей и оказался намного крепче их. Дерево вспороло борт самолёта, вошло в кабину, остановило движение.

Вокруг стало сразу тихо – до звона в ушах, до головокружения.

Потревоженный было могучий сосняк замер, затих. Прозрачная тишина обступила машину. Безмолвие и одиночество, казалось, захлестнули весь мир.

Высоцкий хотел пошевельнуться, но не смог. Сосна прижала ногу к трубчатой металлической ферме фюзеляжа, схватила её, словно капкан.

Плохо дело, капитан! Кругом ни души, а ствол толщиной телеграфному столбу не уступит. Ногу не вырвать – совсем беда.

На выстрелы никто не откликался. Линия фронта проходила в стороне. Капитан вытащил из ножен финку и начал пилить дерево. Легко облетела желтовая шелуха тонкой вершинной коры, заслезился ствол по надрезу и зажал свежими упругими волокнами потеплевшую было сталь.

Высоцкий пилил день за днём; его мучили и голод и жажда. Еда была рядом, она лежала за спинкой пилотского сиденья, упакованная в специальный фанерный ящик, но он не мог дотянуться до бортпайка: не пускала сосна.

Начали отекать ноги, всё чаще немели руки, потом наступила слабость.

О чём думал в те часы капитан, что он пережил?

Ствол поддался только наполовину, когда он случайно выронил нож. Капитан нагнулся, чтобы поднять его, и больше не выпрямился.

Даже самый железный человек не может долго продержаться на одной воле, человек должен есть и пить… На холодных губах мёртвого капитана осталось несколько ржавых крошек сосновой коры… Его убил голод.

Капитан, капитан! Бои, зенитное крещение, бомбёжки прошел, половину войны, а тут…

Нет больше Высоцкого. Светлая ему память! А карту, его обыкновенную полётную пятикилометровку, недаром хранят товарищи. Хранят для тех, кто ещё придёт в Военно-Воздушные силы. Пусть они прочтут надпись, по-видимому перед самым концом сделанную дрожащей рукой капитана:

«Дрался. «Месс» сбил. Сделал всё, что мог, значит прожил достаточно.

Выс…»

Жёсткая вода

По избитым войной дорогам к линии фронта спешили танки, подтягивалась артиллерия – шла подготовка к наступлению. С фронтового аэродрома меня вызвали в штаб соединения. Дело было уже под вечер. Лететь предстояло недалеко, явиться к начальству требовалось срочно.

Механик быстро подготовил связной «ПО-2», и я стартовал. Вытянутые синеватые контуры леса лежали на моём пути; справа от маршрута, холодно поблёскивая, чуть дымя вечерним туманом, петляла река. Привычно журчал мотор. Линия фронта проходила совсем близко, километрах в десяти – двенадцати. Помня об этом, я не поднимался выше ста метров.

Я спешил… если можно спешить на машине, с трудом набирающей скорость 130 километров в час. Всё шло обычно до тех пор, пока надо мной не промелькнула косая тёмная тень и где– то совсем близко не пролетела красная пулемётная трасса.

Откуда появился этот шальной «Месс» и как он сумел заметить мой тщательно закамуфлированный «ПО-2»? Этого я и по сей день не знаю. А тогда мне и вовсе не до размышлений было: надо уходить, изворачиваясь и ловча.

Уходить! Легко сказать – уходить! Когда скорость противника в шесть раз больше твоей, когда у него пулемёты и пушка на борту, а ты весь в фанере и полотне – это совсем не так просто. Но авиация – не арифметика, и не всегда в бою шестьсот в шесть раз больше ста…

Маневрируя, я снижался к воде. Ниже, ниже, совсем низко… Повторяя все причудливые изгибы реки, вёл я свою машину, стараясь не выпускать из виду атаковавший «Месс». Ему никак не удавалось толком прицелиться, но он был настойчив и вовсе не собирался отставать. Он сваливался на меня сверху раз за разом. Так не могло продолжаться долго. Ну, один промах, ну, два… пусть, наконец, десять… но всё же я был один, на безоружной машине. Надо что-то придумать, что-то изобрести, иначе… О том, что должно было произойти иначе, думать не хотелось.

Вдруг «Месс» отстал. Противник заложил надо мной вираж. Он дожидался чего-то… Ещё один речной поворот, и я увидел то, что он с высоты заметил раньше. Впереди над рекой навис мост.

Лётчик рассчитал всё верно: перед мостом «ПО-2» пойдёт на подъём, крутые берега не позволят ему маневрировать. Стоит свалиться в пикирование – и всё: одна атака – и «ПО-2» капут.

Теперь и сто километров в час показались мне немалой скоростью: мост наступал катастрофически быстро. Через каждую секунду он делался на двадцать восемь метров ближе, а всего– то метров оставалось совсем немного. Освещённые низким солнцем, четко вырисовывались кружевные контуры металлоконструкций, тяжёлые, почти чёрные быки поднимались из воды, как грозные рифы.

До моста осталось пятьдесят метров – две секунды полёта. «Месс» накренился и пошёл в атаку.

Противник разгадал мой манёвр, но поздно.

Я решил смотреть только влево, только на тёмный железобетонный устой среднего пролёта. «Ниже, – командую сам себе, – ещё ниже! Ещё, ещё чуть-чуть…» С необычно мощным грохотом проскочил «ПО-2» под мостом… Эхо вторило мотору. Казалось, рушатся сотни тонн металла, к чёрту летят перекрытия, рельсы, шпалы…

Противник разгадал мой манёвр, но поздно. Он отчаянно тянул на себя ручку, выводя из пикирования свой истребитель, однако закон инерции оказался сильнее пилота – машина стукнулась о воду.

Разглядывая радужные пятна бензина и масла на реке – всё, что осталось от «Месса», – я невольно вспомнил: «Вода мягкая, пока об неё не ударишься». Так сказано в «Занимательной физике» Перельмана. Эту цитату много лет назад я протелеграфировал в Ленинград. Она была адресована лучшему из моих учеников. Помню, он ответил тогда:

«Правильно. Ударяться не надо. Чкалов».

Держись, ребята!

Небо качнулось вправо. Ушла в сторону голубая сверкающая синька. Впереди земля – огненный ад, сплошная паутина пулемётных трасс вперемежку с шапками зенитных разрывов. Огонь спереди, с боков, сзади…

Первыми в атаку пошли штурмовики, следом за ними на вражеский аэродром ринулись мы, истребители.

Уже рванул бомбовый залп и дымом заволокло самолётные стоянки врага, уже ударили бортовые пушки, сея панику и смерть, уже занялись огнём немецкие склады, когда один из наших истребителей полыхнул огненно-дымным следом.

До земли – метры. Почти бессознательно лётчик выровнял и приземлил свою машину. Посадка пришлась на самый центр лётного поля.

Не успел я своим слова сказать, как штурмовики уже стали в круг и пушками очертили место вынужденной посадки.

Огненное кольцо сдерживало врагов. На аэродромах не держат специальных рот автоматчиков, здесь нет бронетранспортёров. К тому же надо думать, что противник и не очень спешил к подбитой машине: лётчику уходить было некуда, а время пребывания нашей штурмующей группы скоро должно было истечь (наше время определяется емкостью баков). Судьба летчика должна была решиться очень скоро; видимо, противник не сомневался в этом и не очень наседал…

Из круга отделилась машина. Лётчик выпустил шасси – он шёл на выручку незнакомого друга.

Что руководило им в тот момент? Приказ? Нет! Никто ничего не успел приказать.

Мы все видели, как взрывной волной резко забросило штурмовик в сторону, как пилот снова выровнял его и повёл к земле, но мы слишком поздно заметили, что одна нога шасси сорвана начисто. Лётчик не знал об опасности.

И вот на земле не один, а трое в беде: два лётчика и стрелок.

Видно, такого поворота дела противник не ждал. На самолётных стоянках засуетились, с разных сторон устремились к подбитым машинам тёмные фигурки врагов – их было много.

Лётчики не сдавались. Крепко стояли друзья. Мы поддерживали их с воздуха, а в это время новый экипаж заходил на посадку.

– Держись, ребята! Не бросим! – крикнул по радио лётчик и выпустил посадочные щитки.

Ему удалось приземлиться. Командиры подбитых машин вскочили в кабину стрелка, стрелки примостились на фермах шасси.

…Газ, разбег, и перегруженный штурмовик ушёл прочь из огненных перекрестий.

Мы, истребители, сделали ещё заход, зажгли оставшиеся у врага машины, вновь приняли боевой порядок и, прикрыв группу, пошли домой.

Все выглядело обычно, только одна машина шла с выпущенными шасси: обхватив самолётные «ноги», держались на них стрелки.

Теперь скажите: есть ли в мире ребята дружнее наших?

Пехота поднялась

Истребительный авангард противника связал боем наши воздушные патрули. По радио был вызван резерв, но он ещё не успел подойти к переднему краю, когда в поле видимости показались «Юнкерсы» – штук сорок, не меньше.

Одновременно авиационному генералу сообщили, что пехота поднялась.

Представляете ли вы себе, что значит свободный бомбовый удар сорока «Юнкерсов» по неприкрытой пехоте? Генерал слишком хорошо знал, какие надежды возлагаются на эту атаку, чтобы оставаться спокойным.

Всего несколько минут оставалось до развязки: две-три, а резерв мог подойти только через четыре-пять. В какую цену должны были обойтись эти минуты?

Никто не заметил, откуда над командным пунктом появилась пара истребителей. Может быть, это были «охотники»? Может быть, разведчики? Во всяком случае, судя по контуру и окраске, это были наши гвардейские истребители.

Генерал включил микрофон:

– Я «Светлый». Кто надо мной, кто надо мной?

– «Светлый», я «Волна-9», я «Волна-9». Приём.

«Волна-9» был позывной Пети Краснова, скромного, никому, кроме товарищей однополчан, не известного лейтенанта.

– «Волна-9», справа, ниже – противник. Сбейте ведущего, сбейте ведущего! – И, сделав небольшую паузу, нажимая на последние слова, генерал закончил: – Пехота поднялась, лейтенант! Как понял? Приём.

Он всё понял: и приказ генерала и что значит «пехота поднялась».

– Понял, – ответил Петя комдиву, а машина его уже неслась вниз.

Бомбардировщики ближе, ближе, он под ними.

Боевой разворот, и Петя врывается в их строй.

Теперь секунды, доли секунд решают, кому жить.

Попутный курс замедляет сближение. Вокруг частая сетка огненных трасс.

Откуда-то издалека приходит голос «Светлого».

– «Волна-9», – зовёт он, – держись, бей только ведущего!

Петя и сам знает, что бить надо обязательно ведущего – тогда остальные сломают строй и сбросят бомбы куда попало. А это самое главное: «пехота поднялась»!

Петя замер – крест прицела лёг на ведущего.

– Не торопись, «Волна-9», ближе подходи, ближе!

Машина вздрагивает. Щепки летят с плоскостей – избит фюзеляж Петиного истребителя. Осколки в кабине, брызгает стекло приборов, ранит лицо и руки…

Противник рядом. Петя видит теперь только деления прицела и машину ведущего.

Огонь – «Юнкерс» летит.

Опять огонь – по-прежнему летит ведущий. Таранить? Рано.

Ещё огонь. По-видимому, очередь приходится по лётчику, – машина неуклюже сворачивает с курса, переходит в беспорядочное падение.

Петя не видит, как в панике сыплют бомбы остальные «Юнкерсы», как грохочут разрывы на чужом переднем крае. Его израненная машина лезет круто вверх, к облакам: хозяин высоты – хозяин боя.

– «Волна-9», «Волна-9», я «Светлый», я «Светлый»! Благодарю тебя, герой!

Петя слышит комдива. Петя видит: над передним краем появляется наш резерв – шестерка… нет десятка истребителей. Он знает – теперь всё правильно: пехота поднялась, идёт, с нею идут самоходки и танки…

Началось наконец. Началось наше наступление!

Генерал «Внезапность»

Обстановка, конечно, паршивая – дождь, облачность ползёт над самой землёй, – но это ещё цветочки в сравнении с тем, когда вылетает генерал Полозов. Он ходит на задания в погоду, нелётную даже для мух: пятьдесят метров высота, километр видимость, снег такой, что глаза слепит, – всё равно генерал выводит свои девятки на цель. И сыплются вниз бомбы. Ошалевший от неожиданности противник теряет всякую способность к сопротивлению.

В войну гвардии генерал-майор авиации Николай Михайлович Полозов командовал дивизией пикирующих бомбардировщиков. Он был уже дедушкой и получал письма от внучки.

Внучку, говорят, генерал любил, но, когда ему напоминали о том, что он дедушка, сердился.

«Лётчик должен быть всегда молодым», – это были любимые слова генерала. И слова эти подкреплялись делами. Дедушка-генерал не проходил мимо волейбольной площадки, чтобы не скинуть китель и не постукать по мячику, мог с иным лейтенантом потягаться на турнике, а если в клубе на танцах появлялась симпатичная девушка, то и здесь Полозов не терялся.

Обычно ординарцы точней всех окружающих характеризуют своих начальников. Полозовский вестовой в узком кругу штабных говорил о своём генерале:

– Больно уж наш общественный. Только что погоны генеральские, а так чистый старший лейтенант.

Генерала любили. И, конечно, не только молодой задор, простота и весёлый нрав были тому причиной.

Прежде всего Полозов – умный лётчик, лётчик-вожак, большой мастер. У него что ни полёт – новость, что ни день – победа.

И такое, бывает, выдумает – сто лет изобретай, в голову не придёт. За примером ходить недалеко.

Возвращается как-то Полозов с задания, ведёт домой своих бомбардировщиков и у самой линии фронта видит: на параллельном курсе «Юнкерсы» следуют. Их истребители сопровождают – звено «Фоккеров».

«Фоккеры» Полозова не трогают, у них другая забота – своих бомбардировщиков от наших истребителей прикрыть. А полозовские «Пе-2», «пешки», – сами бомбардировщики, не от них беды ждать. Спокойно летят «Юнкерсы», вьются вокруг них тупорылые «Фоккеры», и ни те, ни другие на Полозова внимания не обращают.

Полозову обидно: «На наши войска «Юнкерсы» идут, а я что ж, смотри да на своих истребителей надейся? Может быть, они и извещения ещё не получили и по тревоге не поднялись!»

А время идёт, и нет на войне ничего дороже упущенной минуты… Что – минуты! Секунды, одного критического мгновения. Упустил – не воротишь. Потом хоть локти кусай – поздно. И расплата за упущенное страшная – кровь.

Щурится генерал, улыбается своим никому ещё не ведомым пока мыслям. Включает передатчик, и слышат командиры ведомых машин знакомый, простуженный на высотах голос:

– Рубанём, сынки, дружно!

– Стрелкам за «Фоккерами» смотреть!

– Сомкнись! Пошли!

Девять «пешек», девять пикировщиков, вопреки всем принятым понятиям о назначении бомбардировочных кораблей, с дерзостью истребителей идут на врага.

Побеждает воля, внезапность и инициатива – это железный закон войны.

Сближаются машины. Бьют пушки.

Самовары не пляшут вприсядку, бомбардировщики не атакуют воздушных целей – это общеизвестно, это аксиома. Противник это знает, этому его учили, в этом он убедился в военном небе многих покорённых стран. Он даже не пытается свернуть в сторону.

Одна атака – четыре факела.

Вот он какой, гвардии генерал-майор Полозов! Самое верное ему прозвище: генерал «Внезапность», и не зря так называют своего комдива ведомые лётчики.

«Пионерская эскадрилья»

– Смирно! – скомандовал дежурный по части и начал обычный утренний рапорт. – Товарищ командир, личный состав части находится на аэродроме. В готовности номер один – эскадрилья капитана Овчинникова. За время моего дежурства случилось «чепе» – из кабинета комиссара украли скатерть.

Дежурный мог доложить мне о чём угодно: о наводнении, пожаре, коллективной пьянке, но о краже на аэродроме, в штабе авиачасти, в военное время… Нет, это казалось немыслимым. За всю мою долгую лётную службу ни о чём подобном я никогда даже не слышал.

Но красной шёлковой скатерти действительно не было, и посреди тесного кабинета комиссара стоял необычно голый стол с фиолетовыми чернильными пятнами на неровной, изрезанной неизвестно когда и кем столешнице. Поручив начальнику штаба расследовать это необычное происшествие, я уехал на аэродром.

События, о которых я здесь рассказываю, происходили во время боёв на Халхин-Голе. Наш полк считался в ту пору молодым. Он был только что сформирован из двух эскадрилий подмосковной истребительной бригады и одной забайкальской. Забайкальцами командовал капитан Овчинников.

Воспитанные московскими парадами, столичные лётчики держались в плотных строях, они открывали огонь с дистанции в тысячу метров и никогда не забывали обратного компасного курса… По-другому вели себя забайкальцы. Видно, долголетняя пограничная служба выработала у этого народа совсем иной стиль, обострила в них чувство ответственности. Забайкальцы дрались с ожесточением и упорством, смело шли на сближение, они не признавали плотных строёв и дальних огневых дистанций. Даже в общем полковом строю овчинниковскую экскадрилью невозможно было спутать с любой другой.

– Они страшно недисциплинированные, – говорили о них москвичи.

Забайкальцы отмалчивались.

Накануне происшествия в штабе шло совещание. Это было обычное будничное совещание, в котором принимало участие человек десять – двенадцать.

Неожиданно поднялся командир забайкальской эскадрильи капитан Овчинников. Он был невысок ростом, подвижен, его легко можно было б принять за подростка, когда б не петлицы на воротнике с тёмно-красной «шпалой» на голубом поле.

– Дальше так продолжаться не может! Нам нужны шарфы. Посмотрите, что делается…

Он расстегнул ворот гимнастерки, и все увидели, что мальчишески тонкая шея капитана стёрта в кровь.

– Мы делаем по восемь вылетов в день. Чтобы драться, нужно смотреть по сторонам, головой крутить надо! Ещё неделя – и парашютные лямки к чёрту перетрут нам шеи.

Кто-то засмеялся. Это окончательно вывело Овчинникова из равновесия. Срывающимся голосом он выкрикнул:

– Кому-то смех, а кому-то слезы! Здесь не парад! Может быть, некоторые и прилетели сюда за орденами, а мы работаем. Создайте нормальные условия…

– Товарищ капитан, я вполне понимаю вашу юношескую горячность, больше того – я вам сочувствую, – спокойно произнёс майор-интендант, – но шарфики пока что не предусмотрены номенклатурным списком лётного обмундирования. Подходящих подшипников для облегчённого… э-э-э… голововращения наша промышленность пока тоже не выпускает. Видно, придётся вам как-нибудь так обходиться.

Вполне довольный собой, тучный, лысеющий майор сел.

Овчинников как-то сразу сник, махнул рукой и отвернулся к окну, так и позабыв застегнуть гимнастерку…

Обо всем этом я вспоминал по дороге на аэродром.

Лётное поле встретило меня глухим рёвом моторов. Эскадрилья Овчинникова взлетала по тревоге. Девять курносых «И-16», «ишаков», уходили в направлении Тамцака. Наперехват.

Они вернулись минут через сорок. Сдерживая радость, стараясь не выходить из рамок устава, Овчинников докладывал:

– Сбито четыре самолёта противника. Потерь в эскадрилье нет. Ранен лейтенант Казурии.

Он стоял передо мной ещё возбужденный боем, задорный, смелый капитан, и теребил концы ярко-красного шелкового шарфа.

– Это что – скатерть?

– Так точно, у комиссара со стола стащили. Порезали – всем хватило.

Командир обязан быть строгим и справедливым – так требует служба. Однако на этот раз мне не помог бы ни один устав. Подсказало сердце: «Молчи». И я смолчал.

Вскоре за подразделением капитана Овчинникова установилось неофициальное наименование: «пионерская эскадрилья».

«Пионеры» с честью несли это имя: они отлично дрались, крепко дружили и славились особенной дальнозоркостью в боевых вылетах.

На этом можно и окончить рассказ о «пионерской эскадрилье» и происшествии со скатертью. Но мне хочется сообщить вам очень краткий эпилог.

Вскоре после халхин-голских событий в интендантском списке лётного обмундирования появились шёлковые шарфы. Правда, они были не красные, а полосатые – чёрно-белые…

И ещё.

В мае 1945 года на ступенях рейхстага я встретил плотного, невысокого подполковника. Приподнимаясь на носках, он тщательно выводил на одной из колонн: «Долетел до Берлина. Сбил 17». Из-под новой кожаной курточки выглядывали концы красного шёлкового шарфа.

Это был Овчинников. Мы обнялись и расцеловались.

– Скатерть? – спросил я его, показывая на шарф.

– Она, она самая! Дожила, командир!