Текст книги "Ученик орла"

Автор книги: Анатолий Маркуша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Волчья кровь

Незадолго до войны, весной сорокового года, довелось мне быть председателем экзаменационной комиссии в одной из лётных школ. В назначенный день и час прибыл я на учебный аэродром. Задание было не новым; казалось, оно не сулило никаких особенных неожиданностей.

Из всей группы молодых лётчиков я отобрал для проверки трёх, остальные достались членам комиссии. Коротко разъяснил курсантам свои требования, которые в основном сводились к следующему: действовать спокойно, внимательно, без спешки, – и начал летать в пилотажную зону.

Не помню, кто экзаменовался в тот день первым: пилотировал курсант хорошо, немного медлительно, но уверенно; чувствовались в нём крепкая хватка и верно перенятый почерк инструктора. Я остался доволен. Не надо требовать от начинающего лётчика слишком многого; хорошее подражание учителю – залог успеха. В большинстве случаев только годы выявляют индивидуальность лётчика, а ранняя самостоятельность лишь вредит делу.

Не зря ведь на первых самостоятельных полётах курсанты почти никогда не ломают машин. В этом нет никакой тайны, ничего удивительного: просто не оперившиеся ещё птенцы, получив простор и инициативу, в точности копируют навыки своих инструкторов. Только окрепнув, молодые начинают искать собственные приёмы, черты своего лётного почерка. Вот тут-то держи ухо востро, учитель! Не дашь воли – загубишь лётчика; слишком много предоставишь ему свободы – не уйдёшь от беды.

Вторым экзаменовался курсант Страшевский. Взлетел он безукоризненно, точно построил маршрут в свою зону и на двух тысячах метров начал пилотаж. Работал Страшевский чисто и ловко, я бы сказал – грациозно. Машина описывала правильные кривые, плавно переходила из фигуры в фигуру. Если бы можно было положить пилотаж Страшевского на бумагу, получился бы очень чёткий рисунок: кривые сопряглись бы без углов и изломов в великолепный, спокойный узор. Не каждые руки умеют так чувствовать самолёт, далеко не каждые!

Были у него, конечно, и грешки в полёте, но в общем, что и говорить, лётчик готов к выпуску, хороший, надёжный летчик.

– Довольно, – сказал я в переговорный аппарат. – Скольжением потеряйте высоту до шестисот метров и заходите на посадку.

Здесь я вынужден несколько нарушить последовательность своего рассказа.

Скольжение по природе своей – фигура некоординированная, неправильная фигура, и точного предписания к её исполнению не даст никто. Главное – самолёт чувствовать. На нынешних скоростных машинах скользят сравнительно редко и не слишком много внимания уделяют этой, ох, хитрой фигуре. Но во времена «Ньюпоров», «Фарманов» и «Вуазенов» умелое и своевременное скольжение часто спасало жизнь летчика. И от вражеских пулеметных трасс, и от огня на собственном моторе уводил пилота этот маневр.

Я, старого леса кочерга, сам умею скользить и толк в этом деле, слава богу, знаю; вот почему, когда Страшевский уверенным и широким движением положил машину на крыло и на хвост, погасив скорость до минимально возможной, сделалось мне очень хорошо на душе. Конечно, курсант нарушал школьные правила, пожалуй, даже рисковал, но в этом уверенном движении была рука настоящего лётчика. Именно лётчика, а не ученика.

Навстречу самолёту бежала земля, свежими весенними красками веселила она глаз. Случайно моё внимание задержалось на одной детали: над блестящей поверхностью реки раскинул свою тёмно-красную паутину железнодорожный мост. Траектория нашего движения тянулась к середине моста. Ясно – курсант выбрал себе ориентиром мост. Целясь на него, ему легче было выдержать направление.

…И вспомнился мне другой мост и другая весна – март 1916 года. Не знаю, существуют ли в природе законы, по которым память вырывает вдруг из прошлого яркие, живые, до боли зримые и, казалось бы, давно забытые переживания, – не знаю… Наверно, существуют…

Погиб Сергей Протасов. Мой самый близкий, самый верный друг. Сбил его немецкий асс Вольф. Ненавижу я этого Вольфа, месяц ищу с ним встречи. Она мерещится мне даже во сне. Отчётливо представляется, как надо атаковать и зажечь его чёрный «Таубе».

И вот наконец сон становится явью.

Яркое солнечное утро. Внизу излучина реки, ажурный железнодорожный мост. Над водой мелькает крестик самолётной тени. До рези в глазах всматриваюсь в окружающую обстановку. Узнаю «Таубе»!

Вольф не видит угрозы – солнечные лучи удачно маскируют меня.

Атакую. Бью!

«Таубе» горит, но не падает. Он скользит в направлении моста. Оставляя чёрный дымный след, машина его идёт на запад, подавшись вперед крылом, глубоко проседая на хвост – так скользит только Вольф, это его особая манера, его индивидуальный стиль…

Память летчика фотографична. Эта картина врезалась в моё сознание на всю жизнь. Теперь, в учебном полёте, она мгновенно встала перед глазами, со всеми мельчайшими деталями того далёкого дня, со всеми оттенками ярких весенних красок.

Я взял управление из рук Страшевского, снова набрал высоту и, проверяя себя, коротко приказал курсанту:

– Повторите скольжение, ориентир – мост.

Курсант развернул машину в направлении реки, и снова засвистел воздушный поток, опять видел я перед собой красноватую паутину моста, широкий речной плес, зелёные мирные берега…

– Хватит, Страшевский, идите на посадку, – сказал я в телефон.

Приземлился курсант обычно.

И вот он стоит передо мной, светловолосый, с острыми чертами лица, с голубыми спокойными глазами; стоит, прижав к бедрам руки, и смотрит мимо меня в степь. Он ждёт замечаний.

А я молчу. Молчу и разглядываю его. Разглядываю и думаю о своём. Потом говорю тихо:

– Вы, Страшевский, хороший ученик своего учителя, прямо кровный наследник Вольфа. Мы с ним давно знакомы, ещё с тысяча девятьсот шестнадцатого года.

Внезапная атака всегда имеет успех!

Вечером Страшевский подписал протокол допроса, начинавшийся словами: «Я, лётчик эскадры Удет, сотрудник имперской разведки лейтенант Карл Дитрих…»

Приказ

Тому, кто не жил на востоке, трудно поверить в такой каприз погоды: вчера сухая, прозрачная осень, а сегодня – зима. Снег, ветер, обрывающий провода, сплошной ад.

В тот год, далёкий тревожный год, когда редкий день на границе проходил спокойно, зима налетела на целый месяц раньше обычного. Два дня не унимался буран. Когда же наконец стихло, все дороги оказались заметёнными.

Генерал вызвал к себе лётчика Пастухова. Когда Пастухов явился к генералу, тот сидел в своём большом неуютном кабинете задумчивый и молчаливый.

– Читай, – сказал генерал и протянул лётчику голубоватый бланк радиограммы.

«Срочно присылайте валенки. Угрожает массовое обморожение», – прочёл Пастухов.

– Надо немедленно лететь на заставу Лисья, валенки везти, там пограничники замерзают. Действуй быстро, Пастухов. В твоих руках судьба границы. Понимаешь?

– Понимаю, товарищ генерал.

– Раз понимаешь – спеши. Обстановка сложная, Пастухов. Но приказ, – генерал встал, – должен быть выполнен. Желаю удачи.

Застава Лисья затерялась в степи. Местность кругом и так голая, к тому же снег исказил очертания земли, стёр те мелкие чёрточки рельефа, по которым удавалось сличать карту с местностью. Задание усложнялось ещё тем, что Лисья располагалась в считанных километрах от государственной границы.

Пастухов внимательно разглядывал двухкилометровку, присматривался к её контурам, намечал план полёта. Постепенно решение сложилось так: идти вдоль телеграфной линии до озера, повернуть на север и по восточному берегу подняться до отметки «212». Так лететь было немного дальше, но надёжнее.

В четверть двенадцатого Пастухов стартовал. Строго по разработанному плану вёл он свою машину. Земля разворачивалась перед ним однообразной белой равниной. Пожалуй, никогда раньше, не ощущал Пастухов с такой ясностью и убедительностью, что лучшие друзья лётчика в маршрутном полёте – компас, часы и указатель скорости. Хотя всё внимание его было занято теперь пилотированием машины, из головы не выходила беспокойная мысль: «Посадка в считанных километрах от государственной границы. Минуты полёта, а там – враги».

До сопки оставалось километров десять, когда мотор неожиданно стал сбавлять обороты. Тяга падала катастрофически быстро, считанные метры высоты не оставляли времени для размышлений. Пастухов сел. Лыжи скользнули по снегу, и самолёт покатился. Прямо перед собой Пастухов увидел вышку. Это была отметка «212». До заставы – рукой подать, а машина вот-вот остановится, и тогда попробуй доберись по этому проклятущему снегу… Пастухов был хорошим лётчиком и отличным солдатом, а солдат твёрдо знает: что бы ни случилось, приказ должен быть выполнен; приказ есть приказ.

Решение надо было принимать в те немногие секунды, за которые самолёт не успеет остановиться, приклеиться к снегу. Пастухов попробовал дать полный газ: он выигрывал время, ещё две-три лишние секунды. Машина, вздрагивая на кочках, продолжала движение по курсу. Решение пришло сразу. Мотор трещал и выбрасывал чёрные клубы дыма, но тяги хватало, чтобы двигать машину по снежному насту.

Пастухов не прилетел, а въехал на заставу. Срочный груз прибыл вовремя.

О прибытии самолёта с валенками начальник погранзаставы донёс так:

«Летчик Пастухов прибыл на заставу в 12.25 лётным по-пешему. С установлением автосвязи высылайте техпомощь.

Старший лейтенант Сухов».

Три гайки

Злой сибирский мороз уже много дней и ночей подряд жал землю. Трудно было дышать. Холод пробивал даже меховые комбинезоны, добирался сквозь унты до самых пяток.

У всех нас, обитателей степного аэродрома, была одна мечта – согреться. Да не так, чтобы подержать над огоньком руки, а по-настоящему – прогреть все кости. Баня с веником, с горячим полком, чтобы воды вволю, представлялась нам в ту зиму пределом человеческого счастья, почти неземным блаженством.

В один из таких пронизанных стужей и ветром дней, когда соседний городок был по уши занесён колючим снегом, когда то и дело рвались от мороза телеграфные провода, на моей машине отказал стартёр.

– Плохо, – сказал механик Алексеев, услышав мои слова о случившемся. – Хуже, однако, не придумать сейчас работки.

– Что ж делать, Григорий Иванович?

– Как – что? Снимать стартер. Смотреть. Ремонтировать.

– А как снимать-то? Мороз. В рукавицах к стартеру не подлезешь – поставлен больно тесно.

– Что мороз, того он не спрашивает. На границе живём. Надо.

Четыре часа трудился Алексеев на холоде, только изредка забегая в землянку погреть руки и покурить. Когда стартёр был снят и внесён в помещение, от него, как от глыбы льда, ощутимо тянуло холодом.

Я взглянул на руки механика. Распухшие, красные, с поломанными чёрными ногтями, они казались обваренными кипятком.

Пока электрики разбирали и ремонтировали стартер, Алексеев сидел в глубокой задумчивости.

– Ты что, Григорий Иванович, загрустил? – спросил я.

– Снято оно, снято, а ставить как? Подходы, сами знаете, какие. Одетым лезть неловко… Верхнюю гайку, куда ни шло, заверну, а к нижним как подсунуться?..

Через час механик снова ушёл к машине.

Поставить стартёр на крепёжные шпильки было минутным делом, но накинуть на резьбу и завернуть гайки казалось вовсе невозможным.

Голые пальцы немели через несколько секунд, гайки валились из рук… Раз за разом Алексеев повторял безуспешные попытки закрепить стартёр, однако лишь одна из четырёх гаек села, как говорят механики, на своё законное место.

Алексеев задумался, потоптался у машины, потом растёр руки сухим обжигающим снегом, плюнул на указательный палец, приморозил к нему гайку и таким живым «ключом» усадил её на шпильку. Через минуту была завернута ещё одна гайка, а ещё через пять минут весь стартёр плотно сидел на месте.

Машина вернулась в строй.

Три шестигранные белые отметины на пальцах старшины Алексеева остались пожизненной памятью об этом дне.

Это было на Чёрном море

Объект предстоящей разведки был хорошо знаком лейтенанту Посохову. На аэродроме, где теперь базировался противник, Посохов начинал свою лётную жизнь. В мирное время этот аэродром принадлежал военной авиашколе. На нём бывший курсант Посохов выполнил свой первый самостоятельный взлёт.

Он отчётливо помнил светло-зелёный лоскут лётного поля, раскинувшийся над тёмным каменистым обрывом морского берега; он видел расположение самолётных капониров и бесконечные лунки зенитных точек. Он представлял себе все мельчайшие подробности аэродрома так, будто не два года войны, а только два дня прошло с тех пор, как он улетел с родного поля.

Вот уже неделю лётчики полка пытались определить, что за авиация теперь на школьном аэродроме, как она расположена. Но все попытки заканчивались безуспешно.

Зенитный огонь противника не давал нашим лётчикам приблизиться к цели. Трое разведчиков не вернулись с задания, остальные прилетели ни с чем. А точные данные позарез нужны были штабу. Школьный аэродром, ставший авиабазой противника, тормозил наступление целого корпуса.

Посохов думал.

«Зайти с моря бреющим?.. Не годится – толком разглядеть ничего не успеешь, а на отходе от цели зенитки запросто снимут. Подкрасться в лучах солнца, проскочить над аэродромом на предельной скорости?.. Нет, и это не годится – десять секунд над целью ничего не дадут, и опять же отход не обеспечен».

Посохов думал.

Он шагал из угла в угол тесной штабной землянки и никак не мог найти правильного решения. Врываться на чужой аэродром бреющим – этому его учили в школе. Подкрадываться к объекту в лучах солнца – этому его тоже учили. Но и противник не дурак: и он проходил курс военных наук в своей школе, и он сдавал зачёты…

В лоб его не взять. Здесь ни одна стандартная схема не годится. Надо найти какой-то новый, необыкновенный ход, надо сказать своё особое слово… Но где этот ход, кто подскажет это слово?

Посохов думал:

«Море… солнце… обрыв… Обрыв? Да-а, обрыв…»

Если бы до вылета Посохов доложил мне о своём плане действий, я бы, наверно, никогда не дал ему разрешения на этот полёт. Но победителей, как известно, не судят, и теперь мне остаётся только рассказать вам, что выдумал этот отчаянный вихрастый парень с цыганскими глазами, такой бесшабашный на земле и такой предусмотрительный в воздухе.

К аэродрому противника Посохов приблизился на высоте метров в четыреста. Он летел на небольшой скорости, ничем не маскируя своего подхода к цели. Он ждал первого залпа зениток и больше всего боялся, как бы шальной снаряд этого первого залпа не зацепил его машины. Наконец впереди и с боков выросли чёрные султаны разрывов, красные нитки-трассы расшили небо.

Резко раскачивая свой самолёт с крыла на крыло, Посохов выпустил шасси.

И сразу, как по команде, смолкли зенитки.

События разворачивались строго по плану. Снижаясь, он заходил на посадку. Аэродром лежал перед ним как на ладони: восточную стоянку занимали ближние бомбардировщики, южную – истребители; их было много – не меньше полка. У самого домика бывшей комендатуры раскинули свои могучие тёмные крылья два транспортных корабля. Всё было ясно: и размещение машин и система огня.

Посохов сделал последний разворот. Перед ним была посадочная полоса притихшего чужого аэродрома. Даже дежурное звено не запустило моторов.

Посохов думал:

«В школах вам этого не преподавали. Сдаваться сами выучились, сволочи! Ждёте? Ну-ну…»

Он коснулся колесами лётного поля и, не давая самолёту опустить хвост, увеличил газ. Посохов мчался вдоль аэродрома, быстро приближаясь к обрыву. Он был неуязвим: справа и слева от посадочной полосы стояли самолёты противника, любой огонь скорее поразил бы их тесные ряды, чем его одинокую машину.

В самом конце аэродрома Посохов оторвал свой «Як» от земли и нырнул под обрыв.

Теперь ни зенитки, ни дежурные истребители, ни сам чёрт не могли его достать. Он уходил бреющим, забыв на радостях убрать шасси, почти касаясь воды колесами.

…Ищи ветра в море!

За танкистов!

Это было в дни самых тяжёлых воздушных боёв первой половины войны, в те дни, когда новая техника только ещё рождалась, когда на фронте не хватало скоростных машин, когда личное мужество и отвага лётчиков больше чем наполовину решали исход каждого боя.

Кончался день, полный тревог, напряжённой боевой работы, беспрерывных воздушных схваток. Истребители возвращались на свой аэродром. Начальник штаба по бортовым номерам садящихся машин безошибочно называл фамилии пилотов. Из восьми машин вернулись семь. Не было голубой единицы – «копейки».

Смолкал аэродром, прятались под маскировочными сетками самолёты, оседала поднятая винтами пыль; только техники, этот беспокойный народ, продолжали хлопотать на стоянках.

– Всё, – сказал начальник штаба, щёлкнув массивной крышкой старинных часов. – Горючее вышло. Пропал командир.

Все молчали, растерянно толкались около машин; никто не решался первым уйти с аэродрома. Уйти – поверить в несчастье, примириться с бедой.

Заметно побледнело небо. Ярко-синее днём, теперь, к вечеру, оно становилось бледно-сиреневым на востоке, чуть голубым в зените, оранжево-красным на западе.

– Будет ветер, – неизвестно зачем сказал кто-то.

Слова повисли в воздухе. Говорить не хотелось. О случившемся каждый думал по– своему. Невесёлые это были мысли.

Когда на фронтовой аэродром не возвращается друг, всегда тяжело. Чувствуешь себя в чём-то перед ним виноватым: просмотрел, не выручил, не сберёг. Глядишь на обветренные, напряжённые лица товарищей и невольно думаешь: «Вот так и меня б могли ждать…»

Плохо, когда не возвращается из полёта друг, а если этот друг – командир, человек, которому ты изо всех сил старался подражать во всём, даже в походке, – плохо вдвойне.

Никто не услышал, как зародился в степи звук летящей машины. Он вырвался на лётное поле почти одновременно со злым курносым истребителем.

От самой земли начал лётчик свой пилотаж. Нужно быть самому пилотом, чтобы по достоинству оценить такую картину: на высоте пяти метров самолёт становится вдруг вертикально к земле, броско идёт вверх строгой прямой свечой, оборачивается несколькими витками восходящей бочки, ложится на спину и снова несётся к земле. Растёт скорость, белые струйки, спутники громадных перегрузок, срываются с крыльев. Лётчик выводит машину из пикирования – между фюзеляжем и взлётной дорожкой остаётся ничтожный просвет. И снова вверх идёт истребитель, он замыкает петлю, чертит горку, выполняет переворот и наконец садится.

Так владел машиной только майор Шаров, только сам командир.

Да, это была его машина – голубая «копейка». Живая и невредимая, она рулила навстречу пилотам, прогоняя тревогу, заставляя верить в чудеса.

Улыбающегося командира на руках вытащили из кабины.

На радостях, кажется, никто и не заметил, как изменилось за этот час лицо командира, как запали глаза и, словно оттушёванные, выступили на щеках тёмные резкие морщины. Он улыбался; выполняя свой командирский долг, он, как всегда, владел собой, но разгладить морщины на лице, спрятать трещинки на пошорхнувших сразу губах, заставить блестеть глаза – этого не мог даже майор Шаров.

– Тихо, орёлики, порядок… Так же нельзя, рёбра поломаете, – говорил он, расстёгивая лямки парашюта и стаскивая с головы меховой, пропотевший на лбу шлемофон. – Курнуть дайте, мальчики!

Добрый десяток портсигаров немедленно протянулся к нему. Майор закурил и стал рассказывать:

– Под конец боя вырвался я из свалки. Хотел вас собрать, да сам был атакован. Свалился на меня стервец со стороны солнца; у него высота, скорость – все преимущества. Пилотировал к тому же он крепко. Словом, пришлось потрудиться. Кручусь, думаю: дрянь дело, горючки мало, а он всё дальше за линию фронта тянет.

Знаю, из боя выходить надо, а не выхожу: характер не позволяет – это одно, да и не очень он даёт выйти – жмёт. Кручусь, сам себя уговариваю: ну, ещё малость, ещё чуточку. Так и уговорил. Достал его на правом боевом и завалил. Завалил, огляделся – один.

Тут уж думать некогда. Потянул на свою территорию. Линию фронта прошёл. Бензина совсем не остаётся – вот-вот мотор сдохнет. Кручу головой – ищу, куда сесть. Местность вокруг открытая – и здесь, кажется, хорошо, а там, вроде, ещё лучше. Заметил на дороге автоколонну: конечно, всё не одному в степи загорать, прицелился, подрассчитал поточней и поправее шоссе, прямо у головной машины, приземлился. Бегут ко мне люди, автоматами машут, кричат что-то – что, не разберу. Сначала заминка вышла: выясняли, свой я или чужой. А как установили, что свой, так сразу спрашивают:

«Помощь требуется? Мы для вас, товарищ лётчик, всё сделаем, только скажите».

«Какая тут помощь, – говорю, – домой добираться надо».

«А лететь, что ж, не можете?»

«Не на чём мне лететь – бензин весь».

«Ну, а самолёт исправен? Долетите?»

Что за любопытный народ, думаю, и не очень дипломатично отвечаю:

«Исправен…»

«Тогда, товарищ лётчик, порядочек. Мы танкистам бензин везём. Выручим, подзаправим. Насчет октана не беспокойтесь: бензин – высший сорт, лучшего и не бывает».

Заправили они мне машину, пожелали удачи, фуражками на прощанье помахали.

Вот так я и притопал…

Вечером мы собрались отпраздновать удачу майора Шарова. Лёша Кабанов, наш полковой поэт, приготовил звучный рифмованный тост. Точно я уже не помню, что он там написал, но знаю наверняка, что речь шла о счастье в бою, о победе, о вечной молодости и истребительской дерзости. Начинался тост, кажется, так:

 
Ты вёл бой у высоких гор,
Ты победу отнял у врага.
Ничего, что заглох мотор, —
Дерзость тебя спасла…
 

Но все его звонкие слова остались непроизнесёнными. Первым поднялся Шаров, задумчиво посмотрел на свой стакан и сказал негромко, совсем просто:

– Я пью за танкистов.