Текст книги "Генетик"

Автор книги: Анатолий Маев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава седьмая

Вечером Ганьский отправился в Дом поэзии и прозы. Периодически там проходили вечера, на которых поэты и те, кто считал себя таковым, читали разношерстной публике свои произведения, после чего неизменно имел место диспут по прочитанному.

В последнее время Аполлон Юрьевич редко посещал подобные мероприятия, поскольку интересных, талантливых авторов почти не встречалось. А сейчас пошел потому, что среди выступавших был указан Александр Залп – его добрый и давний приятель, творчество которого Ганьский считал интересным и нестандартным. Аполлон Юрьевич многократно пытался убедить его более серьезно использовать дарованный Богом талант, но результата призывы ученого не приносили: Залп поэтом себя не считал, деньги зарабатывал на другом поприще, а поэзию рассматривал не иначе как хобби. Ганьскому были известны практически все стихотворения Залпа, но он каждый раз приходил на выступления приятеля – ему очень нравилась манера чтения Залпа со сцены. Кстати, Аполлон Юрьевич редактировал его дебютный сборник.

Вечер включал два раздела: стихи для песен и просто стихи. Если произведение не нравилось публике, что выражалось поднятием рук, ведущий, оценив реакцию зала, мог прервать автора во время выступления. Выкрики и свист были запрещены, нарушителей немедленно удаляли.

– Талантливая, молодая, но уже известная поэтесса Инесса Прохлодняк, идет по разделу «стихи для песен», – объявил ведущий. – Инессой написаны двенадцать песен, большинство из которых ежедневно и многократно звучат по радио и телевидению.

На сцену вышла девушка, уверенно подошла к микрофону и, сообщив название стихотворения: «Гладиолусы» – начала читать:

 
Ждала тебя весь день с работы,
А ты опять меня не хочешь,
Напился водки и хохочешь,
И говоришь: «Дождись субботы».
Люби меня три раза в день,
Пока на это ты способен.
Потом ты станешь неудобен:
Твой козырь ляжет набекрень.
 

«Бред полнейший. И какова роль гладиолусов?» – подумал Ганьский.

Несколько рук поднялись после первого же куплета, а после припева добрая половина зала выражала негативную реакцию, и ведущий вечера остановил выступление. Чтица ретировалась с недовольным выражением лица, а хозяину сцены был адресован из зала вопрос, как он мог допустить такой примитив? Из ответа следовало, что на отборочной читке было представлено другое произведение, приемлемого уровня.

Следующим вышел Залп и первым же четверостишьем взорвал зал:

 
Граждан, воспевающих тирана,
Господи, прости и пощади!
Труп Вождя проснулся утром рано,
В склепе, что на Красной площади.
 

Пожилая часть зала загудела. Несколько престарелых пар слушателей, выкрикивая «Позор!», направились к выходу. Молодежь скандировала: «Продолжать!»

Ведущий растерялся и прекратил выступление. Залп, поклонившись залу, ушел за кулисы. Минутная пауза слегка сбила накал страстей. Ганьский попросил слова, и возможность высказаться ему была предоставлена. Он говорил с места.

– Мне очень грустно наблюдать столь дикую, невежественную реакцию со стороны наших глубокоуважаемых старших товарищей. Право, не ожидал и весьма удивлен. Это же поэзия, друзья! Гротески и аллегории – основа ее структуры. Я требую вернуть чтеца на сцену, принести ему извинения и попросить дочитать стихотворение. Имя этого поэта вскоре может стать одним из наиболее уважаемых в мире отечественной поэзии…

Ганьского перебил выкрик из зала:

– Товарищи, таких надо московской прописки лишать!

Обычно спокойный и деликатный, Аполлон Юрьевич не сдержался:

– Поэзия и «товарищи» – понятия несовместимые, мертвый симбиоз!

Неожиданно и без разрешения поднялась со своего места стройная дама:

– Господин ведущий, вы прогнали со сцены поэта в угоду присутствующим в зале анахронизмам прошлого. Можно предположить, учитывая ваш возраст, что вы имеете богатый опыт проведения вечеров коммунистической поэзии. Но времена поменялись, и у вас уже нет права действовать таким образом, идя навстречу красно-реликтовому меньшинству.

Поднялся шум. Пожилые люди топали ногами, стучали палками по полу, кричали. Раздался голос: «Вызовите реанимобиль!»

Ведущий не решился вернуть Залпа.

Аполлон Юрьевич покинул зал. Дама, поддержавшая ученого, вышла следом. Ганьский ждал ее в фойе. Что-то необъяснимое, еще не рожденное, неосознанное, не сформировавшееся не только в границах, но и даже в расплывчатых, смазанных контурах, повлекло его к прекрасной незнакомке в черных «лодочках» на тонкой шпильке.

– Искренне тронут вашей поддержкой, за которую премного благодарен. Позвольте представиться: Аполлон Юрьевич Ганьский, независимый ученый, доктор наук, – отчеканил Ганьский и закончил легким кивком.

– Зачем же так официально? – рассмеялась женщина. – Впрочем, можно и так. Калзановская Марина Вениаминовна. Старший научный сотрудник Музея искусств. Можно просто Марина.

За те секунды, что женщина говорила, ученый успел отметить совершенство манер, театрально поставленный голос, абсолютно правильную осанку. Темно-вишневое платье сидело так, словно его шили по фигуре в одной из лучших мастерских Италии или Франции. Крупные рыжие локоны, свисавшие на уровень плеч, оттеняли их красоту. Великолепно подобранная металлическая оправа очков выделяла ее большие и очень красивые карие глаза. Взгляд их пронзил Ганьского чистотой и одухотворенностью. Почти в совершенстве умеющий владеть своими эмоциями, он вдруг ощутил, что испытываемые им чувства вот-вот раскрасят алой краской его лицо. Аполлон влюбился. Как юноша. Глазами. С первого взгляда.

– Аполлон. Просто Аполлон, – произнес ученый. – Был бы рад выпить вместе по чашечке кофе.

Марина ответила согласием и порекомендовала кофейню.

Стояла прекрасная погода, и пара неспешно шагала по вечерним улицам столицы. Первые несколько минут они шли молча, пока новая знакомая не заговорила о Залпе. Аполлон Юрьевич поведал, что состоит с оным в приятельских отношениях и высоко ценит его поэтические опыты, подчеркнув, что сам поэт просит так называть его произведения. Увлекшись, Ганьский представил характеристику двусложных ямбов и хореев, коими тот пользуется, подробно рассказал о трехсложных амфибрахиях и дактилях, сделал вступление к теме лимериков, после чего перешел к анапестам.

Марина мило улыбнулась и, попросив прощения, прервала Ганьского, предположив:

– Вы не только ученый, но и поэт или литератор?

– За последние два дня вы, Марина, – второй мой собеседник, подозревающий во мне поэта, – удивился Аполлон Юрьевич. – Да, я действительно пишу стихи, рецензирую стихотворения, однако ни поэтом, ни литератором назвать себя не могу. Странная ситуация: человека, имеющего привычку писать картины, никто не называет художником, если данное занятие не есть для него источник существования, но стоит кому-либо написать несколько строк в рифму или высказать свои соображения о прочитанном, его моментально определяют в поэты или критики. В ностальгически горячо любимой мною России, варварски уничтоженной коммунистами, трудно было найти образованного человека, который бы не вел дневник или не писал стихи. И при этом поэтов было не очень много, апрозаиков еще меньше. Но зато каких! А как был развит эпистолярный жанр… Я читал переписку современников Тургенева и Толстого. Прекрасный язык! Глубина мысли и ясность ее изложения необыкновенная! Настоящие романы в письмах! Умение красиво изложить и донести до адресата мысль было нормой для культурного человека. Увы, говорить приходится в прошедшем времени. Сегодня, к моему бесконечному сожалению, правильно построенная, грамотная речь зачастую вызывает удивление, умение подбирать рифмы автоматически причисляет к поэтам, а наличие собственного мнения о прочитанном делает критиком…

– А мы уже пришли, Аполлон, – остановила Ганьского спутница.

Они зашли в кофейню, сели за маленький столик друг против друга возле окна. В ожидании кофе ученый, дабы предупредить неизбежный вопрос, посвятил даму в круг своих научных интересов, чем немало ее удивил. Марина призналась, что видела Ганьского гуманитарием, никак не биохимиком или генетиком.

– Но тем даже интересней! – воскликнула она, пододвинув к себе миниатюрную чашечку густого ароматного кофе.

Из разговора выяснилось, что дама – специалист по голландской школе живописи, тема ее диссертации «Некоторые особенности изображения деталей второго плана в картинах Рембрандта».

Легко и непринужденно, словно не впервые встретившиеся люди, а старые добрые приятели, знающие друг друга не один год, беседовали эти двое на разные темы. Распитие кофе растянулось почти на три часа, и ни один из них не пожалел о совместно проведенном времени – удовольствие, полученное в процессе общения, было взаимным, а интерес, возникший друг к другу, – явным. Ганьский вызвался проводить Марину и оказался в Новогирееве.

* * *

В тот же вечер в то же самое время Вараниев, Шнейдерман и Макрицын ломали голову над задачей со многими неизвестными. Встреча закончилась тем, что Виктор Валентинович получил от Еврухерия номер телефона и адрес Аполлона Юрьевича Ганьского.

Утром следующего дня куратор партии по телефону связался с ученым и, завуалированно дав понять, что мотивы звонка сугубо личные, попросил о встрече, в чем ему не отказали. Ровно в полдень в квартире Ганьского раздался звонок. Вараниев тепло поприветствовал хозяина и был приглашен в комнату.

– Я в вашем распоряжении, Виктор Валентинович, – начал разговор Аполлон Юрьевич. – Чем могу быть полезен в плане решения «сугубо личной» проблемы? Но сначала успокойте меня: все ли ваши близкие живы и здоровы? – спросил ученый.

– Слава богу, все живы и здоровы, – последовал ответ.

– Это главное. Ну, так что же привело вас в мою скромную берлогу?

– Уважаемый Аполлон Юрьевич, я готов заплатить вам один миллион долларов. – Вараниев нервничал, но старался не показывать волнения.

Ганьский на удивление спокойно воспринял сказанное. Его взгляд был сосредоточен и неподвижен.

– Насколько мне известно, вы – человек слова, – решил подстраховаться Виктор Валентинович, – поэтому я здесь.

– Внимательно вас слушаю, – без эмоций произнес ученый.

– Я готов заплатить миллион долларов за рождение ребенка, – выдал гость.

– Простите, но рожать я не обещал даже за миллион, – возразил Ганьский.

– Извините, не знаю, как правильно выразиться, – виновато потупился Вараниев. – В общем, я пришел к вам просить сделать ребенка из ничего.

– Из ничего можно сделать ничего, не более того, – констатировал ученый. – Попытайтесь детально изложить свою мысль, а я уж определюсь с терминологией. И извольте предоставить гарантии вашей платежеспособности.

– Деньги я принесу к началу работы. Все дело в моей родной сестре, – приступил к изложению легенды Виктор Валентинович. – Три года назад в машину, которой управлял ее супруг, врезался бензовоз, выехавший на встречную полосу. В аварии погиб их ребенок. Сама она три недели пробыла в реанимации, перенесла многочисленные операции. И не было ни одного дня в ее жизни без слез. Сестра хочет вернуть ребенка. Именно вернуть. То есть родить его вновь. Точно такого! Рожать другого она не хочет, из-за чего у супругов в последнее время ежедневная нервотрепка… Буду краток: деньги дает ее муж, очень состоятельный человек, владеющий несколькими заводами по производству картона и туалетной бумаги. Семейной…

Ганьский вздрогнул:

– Простите меня, безнадежно отставшего от жизни раба генов и аминокислот. Я знаю, что такое «семейное» полотенце, кстати, крайне негигиеничное. И о «семейной» зубной пасте тоже. Знаю о «семейных» трусах, в конце концов. Но «семейная» туалетная бумага – это выше моего понимания. Кому в голову пришла столь оригинальная идея?

С трудом, но Виктор Валентинович сообразил, что так удивило Ганьского.

– Нет, вы не поняли. Извините, я, волнуясь, говорю невнятно. А хотел сказать, что семейной жизни у сестры не будет, если точно такой же ребенок не появится. Вы сказали, что можете это сделать. Вот я к вам и пришел.

Ганьский резко встал и стал ходить вокруг стола, обхватив лоб большим и указательным пальцами левой руки. Вараниев успел выкурить две сигареты. Наконец ученый остановился возле него и решительно произнес одно слово – «берусь». Затем сел напротив и заговорил:

– Слушайте меня внимательно, уважаемый. Первое: необходимо предоставить мне любой фрагмент тела погибшего ребенка размером не менее десятой части кубического сантиметра. Лучше всего, чтобы это была мягкая ткань. Если невозможно, тогда волосы, ногти. В крайнем случае – экскременты. Если ничего не найдете, останется один вариант – эксгумация. Кремации не было?

Гость ответил отрицательно, и Ганьский продолжил:

– Второе: мне будет необходимо кое-какое оборудование, и вам придется его приобрести. В частности – центрифугу. Перечень подходящих моделей я сообщу. Третье: я не беру на себя никаких обязательств, кроме как максимально постараться вам помочь. Четвертое: мы не составляем никаких письменных договоров. Пятое: никто, кроме нас двоих, не должен знать о деталях нашей договоренности. Шестое: первое же появление в прессе даже весьма расплывчатой информации об эксперименте автоматически будет означать полное прекращение моей работы. Седьмое: в случае удачного результата ребенку никогда не будет сообщена правда о способе его появления на свет. Восьмое: никаких претензий в случае врожденных заболеваний или уродств.

Объявив последнее условие, Ганьский прервался. Чувствовалось, что ученый, не показавший ни малейшего признака беспокойства, занервничал. Он выдержал паузу и, глядя в застывшие глаза Вараниева, повторил:

– Никаких претензий! И девятое – я имею право остановиться в любой момент без объяснения причин.

– Хорошо, я согласен, – ответил заказчик. – Только не знаю, когда мы фрагмент найдем. Будем стараться.

На этом общение закончилось.

Через час коммунисты уже собрались у Шнейдермана.

Куратор партии рассказал о визите к ученому. Сидели молча. Думали.

– Какие есть предложения, друзья?

– Надо привлечь Острогова-Гондурасского, – поделился Шнейдерман. – Пусть старый, пусть маразматик, но ведь опыт какой! Я абсолютно уверен, что у него сохранились связи. Вдруг поможет найти материал или подскажет что-нибудь полезное?

Вараниев категорически возразил:

– Считаю, что старика привлечь можно, но не напрямую. Надо поговорить с ним. Сказать, например, что есть мнение подготовить и издать книгу о Великом вожде – собираем, мол, воспоминания. Или разыскиваем предметы для вновь создаваемого музея. Вероятно, дед и выдаст что-нибудь ценное. Хотя что он может подсказать? Вождь ведь умер в год его рождения.

Шнейдерман был другого мнения:

– Но старик наверняка общался со многими людьми, которые были рядом с вождем, работали с ним и хоронили его. В любом случае, мы должны использовать все возможности.

До поздней ночи продолжались прения. Решили проработать блошиный рынок и дать объявления в рубрику «Куплю или приму в дар» одной из самых популярных рекламных газет.

В то самое время, когда председатель общался с товарищами, Ганьский сидел в кресле, погрузившись в размышления, вызванные неожиданным визитом нового знакомого. Рассказанная Вараниевым история показалась ему неправдоподобной, но это его волновало меньше всего. Ганьский сильно беспокоился насчет самого мероприятия. Хотя он и был абсолютно уверен в правоте своих теоретических изысканий по теме искусственного воспроизведения копии живого организма, однако допускал фактор непредвиденного. Как ученому, ему давно хотелось заняться практическим воплощением своей идеи, научная база под которую была подведена всесторонняя и основательная. Ктому же огромные деньги, обещанные в качестве гонорара, совсем не были лишними. Решающую роль в положительном ответе Ганьского сыграл научный интерес другого рода, только никто и никогда не узнает, какого именно, если Аполлон Юрьевич сам не пожелает того. А он не желал.

Глава восьмая

В семь утра следующего дня Еврухерий Макрицын прибыл в редакцию популярной в народе рекламной газеты «Все для всех». Но оказалось, чтобы избежать очереди, надо было приехать еще раньше. Прием объявлений начался в девять, а в начале двенадцатого Еврухерий вошел в кабинет. Прием вел неприятного вида женоподобный молодой человек.

– Пожалуйста, заполните бланк. Строго печатными буквами, по одной в клеточке, – сказал он Макрицыну, заканчивая оформление бумаг по предыдущему посетителю.

Еврухерий быстро заполнил раздел «Анкетные данные», в графе «национальность» написав «местный». Потом задумался: не мог выбрать лицо – физическое или юридическое – и обратился к сотруднику. Тот растолковал, что если объявление от него лично, то физическое, во всех других случаях – юридическое. Объяснение мало чем помогло, и Макрицын написал «смешанное». Закончив формальности, он перешел к тексту. «Для создающегося музея В.И. Лемина куплю вещи, которыми он пользовался. В любом состоянии. Больше всего интересуют расческа, нижнее белье, туалетная бумага, волосы, горшок и так далее». В разделе «Обращаться» указал адрес Шнейдермана.

Прочитав заполненный бланк, приемщик искоса посмотрел на подателя, сомневаясь в целесообразности принятия объявления. Но, заметив разноцветные шнурки и веселое лицо Еврухерия, благоразумно решил, что лучше принять. Макрицын заплатил тысячу пятьсот шестьдесят шесть рублей за публикацию в двух воскресных и трех будничных номерах. Получив квитанцию, он направился в редакцию газеты «Всячина», где заполнил такой же бланк, но без графы «национальность». Вместо нее было «гражданство», и Еврухерий написал: «Из России. Коренной москвич». Денег взяли поменьше, опубликовать обещали только дважды – в воскресенье и среду.

К обеду ясновидящий был на блошином рынке.

Еврухерий ходил между рядами, присматриваясь к товару и торговцам. Состав публики оказался очень пестрым, от немытых месяцами бездомных до интеллигентного вида старушек в битых молью шерстяных костюмах. Там были окающие и акающие, нецензурно выражавшиеся и говорившие «премного благодарен». Встречались стучавшие себя в грудь со словами «моя никогда не обманывать» торговцы и в разноцветных юбках с килограммами золота в ушах торговки, продававшие «только что привезенные из Парижа духи» по два доллара за литр. УЕврухерия зарябило в глазах от гор всякой всячины, разложенной на клеенках. Старинные патефоны и логарифмические линейки, иконы и чугунные утюги, портреты царской семьи и собрание сочинений Авиценны, керогазы и бронзовые подсвечники, старые деньги и клетки для птиц… Он обошел весь рынок трижды, заприметив нескольких пожилых людей, которые торговали самыми старыми предметами. Еврухерий подошел к первому из них.

– А что, правду говорят, что здесь все найти можно?

– Смотря что вы ищете, достопочтенный, – ответил пожилой, идеально выбритый гражданин, внешним видом напоминавший отставного профессора.

– Ну, например, личные вещи, – детализировал вопрос Еврухерий.

Старичок немного подумал и пояснил:

– Здесь много личных вещей. Чьей личности желаете?

Еврухерий замялся, ища правильную формулировку:

– Мне бы что-нибудь революционное. Из того, что вождям принадлежало.

Старичок выразил сожаление, что сам такой тематикой не занимается, но объяснил, где стоит нужный человек. Еврухерий оставил торговцу на всякий случай адрес Шнейдермана, а затем легко нашел худющего и очень древнего гражданина в кожаной тужурке, с замысловато изогнутой трубкой во рту и с буденновкой на голове.

– А что, правду говорят, что здесь все найти можно? – повторил свой вопрос Макрицын.

Дед посмотрел на него, выпустил дымок:

– Купить многое можно, найти – лишь потерянное. Что интересует?

– Все, что с вождем связано, куплю не думая. Особенно хорошо заплачу за пулю, которой та самая гадина, Каплун вроде ее фамилия, стреляла.

Макрицын и этому деду оставил адрес Шнейдермана, попросив поговорить с коллегами, может, у тех чего завалялось.

* * *

Вараниев в обед встретился в Александровском саду сОстроговым-Гондурасским. Несмотря на жару, пожилой человек явился в костюме и предложил пройтись.

– Вы знаете, в моем возрасте каждый шаг, сделанный самостоятельно, улучшает настроение, – прокомментировал старик.

«Мне бы дожить до твоих лет и так ходить», – подумал председатель, ожидая, когда идеолог коммунизма даст возможность перейти к разговору по существу. Ждать пришлось достаточно долго: Бенедикт Сергеевич имел что сказать. И в который уже раз сообщил Виктору Валентиновичу, что по окончании философского факультета Историко-философского института не раздумывая ушел на комсомольскую работу.

Разговор на волнующую его тему Вараниев начал издалека:

– Какие интеллектуальные гиганты жили раньше! И куда подевались?

Собеседник оживился, глаза его заблестели:

– Непростой момент вы затронули. Вопрос-то как стоял? «Революция или интеллигенция!» Это ведь совершенно несовместимые понятия. Интеллигенция имеет собственное мнение, а оно – вещь страшная. Собственное мнение неподвластно, а значит, представляет угрозу для любого государства, построенного на принципах диктатуры. Что такое диктатура? Неприятие иного мнения. Подавление лю-бо-го инакомыслия. Форма подавления может быть разной: высылка из страны или ссылка вглубь ее, заключение или смерть, принудительная психиатрия или полное мягкое подавление.

– А что последнее? – спросил Вараниев.

– Очень эффективная мера. Допустим, вы – гений, но вас не издают, не дают петь, играть, совершать открытия, делать изобретения. В прессе – исключительно критика, вы лишены возможности зарабатывать и так далее… Впрочем, необходимо уточнение: ученому, изобретателю или конструктору могли предоставить возможность деятельности, если результат ее полезен государству, но под строжайшим контролем. Белогвардейские офицеры, с их традициями и воспитанием, тоже относились к интеллигенции – военной. Вы представляете, что могло быть с коммунистической страной, не начни Велимир Ильич и не продолжи его верные товарищи уничтожение интеллигенции как класса? И только когда класс уничтожили, поспокойнее стало – угроза исчезла. Откуда же взяться интеллектуальным гигантам? Неоткуда! Из щучьей икры осетр не родится. Понимаете?

– Да, да, – кивнул Вараниев, мысленно ругая себя за опрометчиво заданный вопрос. – Бенедикт Сергеевич, в вашем лице партия видит стойкого, преданного, закаленного в боях, грамотного последователя великого дела Макса, Эглиса и Лемина. Именно поэтому руководство партии сочло необходимым посвятить вас в очень серьезное дело: есть мнение о необходимости создания музея великого Лемина.

– Еще одного? – неподдельно удивился Острогов-Гондурасский, на что Вараниев ответил четко и однозначно:

– Первого!

Старик остановился и с болью в голосе тихо спросил:

– А что, уже и на родине вождя площади музея в аренду сдали?

– Что на родине, не знаю, но все из сохранившихся музеев превратились в зрелище. Идеологическая значимость утеряна, чистое развлекательство. Везде. Примеров много, – уверенно объяснил куратор партии.

– Пожалуй, вы правы, – грустно согласился Бенедикт Сергеевич, – сам был недавно свидетелем в Мумияхране. Молодожены шли смотреть вождя, я рядом оказался и все слышал. Невеста спросила у жениха, куда он ее привез и что за мужик внизу. Вы не представляете, что тот ответил! Говорит, тут филиал Зоологического музея, мужика Йети зовут, его в горах Тянь-Шаня поймали. Девица завопила, что непременно хочет с ним сфотографироваться. И ведь добилась своего!

– Ее спустили к нему вниз? – спросил Вараниев.

– Нет, вождя наверх принесли.

– Ничего не знаю про Йети, – признался Вараниев.

Острогов-Гондурасский пояснил, что так снежного человека зовут.

– А как же фотографировалась? Ведь он мертвый, стоять не может, – не понял Виктор Валентинович.

– Вы правы, – согласился старик. – Но когда надо – стоит. Через «не могу». Партийная закалка!

Вараниев косо, с недоверием посмотрел на собеседника и пришел к выводу: «Пора на заслуженный отдых, мемуары писать».

На Красной площади попрощались. Вараниев давно не был в центре. Как все изменилось! Он миновал Политехнический музей, «Детский мир», здание бывшего Госплана, перешел Тверскую и направился в сторону Арбата.

* * *

Шнейдерман с утра ничего не делал – отдыхал. В четыре часа дня в квартиру постучали.

– Здорово, земляк! – обратился к нему незнакомый мужчина неопределенного возраста.

Он был высоченного роста, худощавый и бледный. Солнцезащитные очки, лысина и косичка сзади. Зауженные до предела красного вельвета штаны, желтая майка с обезьяной, сидящей на унитазе.

– Вы не ошиблись адресом? – дружелюбно поинтересовался Боб Иванович.

Пришелец вынул из кармана брюк смятый обрывок тетрадного листа и прочитал адрес. Его, Шнейдермана, адрес.

– По какому вопросу? – изменив тон, сурово спросил сын восьми народов.

– Твой друг на рынке нашим ребятам заказ оставил. Товар есть. Будешь брать? – спросил незнакомец.

– Какой друг? Какой заказ? – недоумевал Шнейдерман.

– Хватит дурака валять! Будешь брать или нет? – повторил визитер.

– Что я должен у вас взять? – начал раздражаться хозяин.

– По Лемину тематику заказывал твой друг или нет? – повысил голос мужик с косичкой.

Шнейдерман наконец понял, в чем дело:

– Ах, да, конечно! Закрутился, вылетело из головы. Еврухерий же предупреждал, что бывает на блошином рынке. Проходите.

– Проходить не буду – я не в гости. Короче, есть трусы Лемина. Синие. Простые. Сатин. Хочу три тысячи. Без торга.

– Покажите, – взволнованно попросил Боб Иванович.

Гость вынул из-за пазухи газетный сверток, развернул и протянул Шнейдерману. Тот взял, осмотрел предмет и задал вполне законный вопрос:

– Как я могу быть уверен в подлинности товара?

– Никак. Только на веру, – пожал плечами продавец.

Сын восьми народов еще раз исследовал трусы. Обнаружил штампик и с трудом прочитал: «Мануфактура Ефима Ивановича Поливаева. Тверь. 1907 годъ».

– Нет, за три тысячи купить не могу – нет уверенности, что это белье тело вождя облегало. Вижу, что по возрасту подходит, но где гарантия, что им вождь пользовался, а не какая-нибудь рвань с Хитрова рынка? Сто рублей, не больше, – был категоричен Шнейдерман.

– Мне только дорога сюда в сто девяносто обошлась. Короче, давай обратно, – с явным неудовольствием потребовал гость, – в Музее Красного переворота и то больше дадут.

Товар был возвращен, и его владелец ушел. Шнейдерман обулся и отправился на рынок. Все, что надо, купил быстро, тяжело нагруженный вернулся, поднялся на свой этаж и обнаружил на лестничной площадке двух подозрительных типов. Боб Иванович предположил было, что это грабители, но ошибся.

– Шнейдерманом вы будете? – спросил тот, что помоложе и без кепки.

– Я был, есть и буду Шнейдерман! Ясно? Что надо? – грубо ответил второй человек в партии, поскольку терпеть не мог, когда к его фамилии применялись падежи.

– Извините! Мы товар принесли. Коллеги с блошки адрес дали.

Так и не открыв дверь, Боб Иванович поставил пакеты с продуктами на пол и попросил показать. Мужчина постарше вынул из-за пазухи сверток. Шнейдерман обнаружил трусы.

– Эти подштанники мне уже приносили сегодня, и я их не купил.

– Между прочим, уважаемый товарищ, я доцент философии в Институте чугуна и пластмассы и степень имею, – сообщил вдруг старший. Потом он указал на второго, без кепки: – А он – мой аспирант. И то, чем мы вне работы занимаемся, наше хобби. Боюсь, вам не понять. Заявляю официально: эти трусы вам сегодня не предлагали. Уверен, что и вчера тоже.

– Я тоже боюсь, что мне не понять, – зло ответил Шнейдерман. – Гарантии подлинности имеются?

Молодой ответил, что в те годы сертификаты качества не выдавались, нотариусов не было.

Покупатель стал рассматривать товар и обнаружил, что трусы действительно другие – с небольшой, размером с копеечную монету, дыркой. «Видимо, их владелец много сидел», – подумал Боб Иванович, но тут же отказался от своего предположения, потому что дырка была спереди. «Может, вождь задом наперед надевал? Ведь соображал плохо в последние свои годы». Продолжая внимательно исследовать трусы, второй человек в партии нашел надпись печатными буквами: «Пошиты фабрикой трусов и лифчиков имени К. Макса. 1923 год».

– Сколько хотите? – спросил Шнейдерман.

– Трусы вождя в цене не падают: три тысячи, – безапелляционно заявил доцент.

– Сто рублей и оплата транспортных расходов на двоих в оба конца, – предложил Боб Иванович.

– Пятьсот и оплата на двоих в оба конца.

Покупатель подумал и согласился.

– Девятьсот восемьдесят, будьте добры, – быстро подсчитал младший.

– Многовато за дорогу просите, – возразил Шнейдерман. Но продавец без кепки был готов к ответу:

– На двоих метро, автобус, электричка – двести сорок. Умножаем на два конца. Получается ровно четыреста восемьдесят. Или вы можете посчитать по-другому?

Шнейдерман попросил подождать, открыл дверь, вошел в квартиру и позвонил Вараниеву. Тот выслушал и посоветовал брать. Трусы были куплены. Когда новый обладатель раритета отсчитывал деньги, человек в кепке обронил фразу, значение которой Боб Иванович понял спустя некоторое время:

– По пятьсот за килограмм – на вес возить будем…

– Спасибо, пока достаточно, – поблагодарил Шнейдерман.

Перед уходом продавцы предложили обменяться номерами телефонов, что и было сделано.

Вскоре в квартиру Боба Ивановича позвонили вновь.

– Кто там? – спросил он.

– Скажите, трусы здесь принимают? – отозвался из-за двери осипший мужской голос.

– Показывайте, – предложил Шнейдерман очередному бизнесмену.

Средних лет коренастый мужик держал товар в руках. Сразу было видно, что трусы – другие. Они были черного цвета и замысловатые – с кармашком внутри. «Что же туда класть предполагалось? Для пенсионеров, что ли?» – размышлял Шнейдерман. Рассматривая товар, он без труда определил, что фасон укороченный и расклешенный.

– Брать будете? – последовал вопрос.

Шнейдерман задумался. Спросил:

– Сколько?

– Пока одни. Под заказ привезу партию, – ответил незнакомец.

– Стоят сколько? – чуть повысив голос, уточнил Боб Иванович.

– Три тысячи плюс дорога туда и обратно, а это электричка, метро, автобус. Стало быть, двести сорок рубликов дополнительно, – сообщил продавец.

Шнейдермана осенила догадка: товар поступает из одного источника.

– Послушайте, – обратился он к визитеру, – хочу предложить вам сделку: я плачу три тысячи – вы говорите, откуда трусы.

Гость оказался неплохим психологом. В результате торгов сошлись на пяти тысячах, и Шнейдерман получил координаты: «Кочки Леминские. Найти Леонида Васильевича». Хотя время приближалось к вечеру, Боб Иванович не мешкая отправился по указанному адресу и через час с небольшим был на месте.