Текст книги "Генетик"

Автор книги: Анатолий Маев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава двенадцатая

Шла четвертая неделя ночного дежурства Макрицына в квартире Ганьского. Ученый ночевал у Марины, а утром, к девяти часам или даже раньше, возвращался домой, отпускал Еврухерия и сразу же шел в комнату.

Там на расчищенном от стопок книг и журналов пятачке расположился ансамбль различных приборов, в центре которых стоял термостат с прозрачной дверкой. Внутри него находились две тщательно закупоренные необычной формы банки, наполненные слегка коричневатой жидкостью, в каждой из которых плавало нечто, только одному Аполлону Юрьевичу известное. Эти самые «нечто» ничем одно от другого не отличались, оба были размером с небольшого таракана-прусака, цвет имели приближенный к желтому, а по форме отдаленно напоминали улитку. Каждый день, утром и вечером, ученый открывал термостат на две-три минуты, внимательнейшим образом рассматривал содержимое посудин и делал многочисленные фотографии. Затем садился за стол и подолгу что-то записывал в дневник.

От приборов тянулись многочисленные провода. Они были проведены под дверью в гостиную, где, поднимаясь по стене, подходили к задней стороне корпуса панели управления, специально собранной Ганьским для контроля за экспериментом. Именно как эксперимент рассматривал ученый работу, за которую взялся. В задачу же Макрицына входило следить по ночам за тем, чтобы горели только зеленые индикаторы. При появлении красных с одновременным звуковым сигналом следовало немедленно звонить Ганьскому. Зная любовь Еврухерия приложить голову к подушке, Аполлон Юрьевич установил сирену – негромкую, но со звуком весьма противным, настроив ее таким образом, чтобы включалась каждые пятнадцать минут.

Макрицын уже трижды набирал номер Марининой квартиры. Первый раз – когда датчик среагировал на понижение комнатной температуры. Примчавшийся ученый быстро выявил причину: от ветра открылось окно.

Второй раз Еврухерий сообщил о мигании красного индикатора, третьего справа в верхнем ряду, что означало увеличение давления в термостате. Тогда Ганьский не вошел, а влетел в комнату и долго не выходил, что говорило о серьезности проблемы. В ту ночь ученый так и не вернулся к Марине. Аполлон Юрьевич не смог выявить причину случившегося, а Еврухерий смолчал, что мигание началось после того, как он по неосторожности разлил чай на столе, где стояла панель, и несколько капель попало на провода. А ведь еще перед первым дежурством Ганьский строго-настрого запретил Макрицыну входить, как он выразился, в зону эксперимента, что-либо ставить на стол и передвигать панель, пытаться самостоятельно устранять неполадки. Но ясновидящий запретами пренебрег. Более того, он сообразил, как отключать сирену-будильник, и от недостатка сна не страдал.

В третий раз произошло следующее. В одну из ночей, когда Еврухерий сидел в кресле, расслабившись, положив ноги на стул и напевая любимые куплеты, невесть откуда взявшаяся огромная и синяя муха трижды на огромной скорости, меняя высоту, пролетела над головой дежурного. Мух не любит никто, Макрицын же их люто ненавидел.

В своей квартире ясновидящий боролся с ними до победного конца. В обеих комнатах, в коридоре и на кухне с марта по ноябрь с потолка свисали длинные липкие ленты, что категорически не нравилось Ангелине Павловне, постоянно налетавшей на них лбом. Форточки и проем балконной двери были тщательно закрыты марлей. И все же изредка противные насекомые попадали в жилище Еврухерия, но изощренные способы охоты, практикуемые Макрицыным, не оставляли им шансов. Помимо традиционных мухобоек, он использовал вафельное полотенце, пылесос, аэрозольные отравы, сачок, сеть-накидку с мелкой ячейкой и даже воробья, купленного по дешевке на Птичьем рынке.

Вот и теперь Еврухерий вскочил и кинулся в ванную, откуда вылетел с банным полотенцем, подаренным Ганьскому Мариной. Охота началась. Муха оказалась опытной и искушенной в борьбе за выживание: она делала крутые зигзаги возле люстры, ракетой ныряла вниз, залетала за сервант, под стол, затем стрелой неслась к потолку и падала в пике… Но рано или поздно силы заканчиваются у всех – муха села на панель управления. Еврухерий подкрался и нанес сокрушительный удар полотенцем. Мгновенную смерть насекомого осветили и отметили несколько датчиков, одновременно начавшие подавать сигналы красного индикатора и тревоги.

Макрицын, перепугавшись, сразу же позвонил Ганьскому, после чего принялся обдумывать, что сказать ученому. К счастью, тот не обнаружил каких-либо фатальных последствий для эксперимента и даже не спросил, как все случилось. Кстати, это была последняя ночь, проведенная Макрицыным на дежурстве.

Утром Аполлон Юрьевич сообщил новость Вараниеву, а заодно напомнил:

– Вашей сестре пора уже и анализы сдать, и обследование пройти. Вы нашли подходящего врача?

Председатель ответил утвердительно, на что последовал следующий вопрос:

– Могу я узнать имя и должность доктора?

Вараниев мгновенно доложил:

– Кемберлихин Сергей Иванович, кандидат медицинских наук, старший научный сотрудник Института экспериментальной гинекологии. Имеет колоссальный опыт практической работы, ведущий специалист по подсадке оплодотворенной яйцеклетки.

– Отлично! Начинайте подготовку сестры, – приказал Ганьский, немало удивленный тем, что его друг доцент Кемберлихин имеет однофамильца.

* * *

В тот же день Вараниев поручил Шнейдерману сообщить Хвостогривовой, что пора приезжать. Жанетта Геральдовна обещала быть в понедельник. Несколько дней ей требовалось для того, чтобы подготовиться к переезду, подыскать подходящих квартирантов на освобождаемую жилплощадь, собрать партийную конференцию для избрания временно исполняющего обязанности секретаря.

В понедельник два первых лица партии явились на вокзал встречать костромской поезд. Но обнаружили, что тот опаздывает на три с половиной часа.

– Предлагаю погулять в окрестностях, – предложил Шнейдерман. На что председатель категорически возразил:

– Три часа гулять – это слишком. Лучше позвонить Острогову-Гондурасскому и, как всегда, в Александровском саду встретиться. Мне надо с ним кое о чем посоветоваться.

– Почему обязательно в Александровском? Есть еще Нескучный, Эрмитаж, Ботанический, в конце концов, – удивился Боб Иванович.

– Ты, Бибик, не забывай, сколько Бенедикту Сергеевичу лет. Он из Александровского хорошо дорогу домой знает, дойдет без приключений. А если в другом месте договориться, его сопровождать придется, иначе заблудится, – объяснил Вараниев.

– То есть получается, что мозговым центром партии, его идеологическо-теоретическим отделом руководит человек, не способный ориентироваться в Москве? – недоумевал Боб Иванович.

– Не сваливай все в одну кучу, – посуровел председатель. – Как специалист он – профессионал: марксизмом до мозга костей пропитан.

– Хорошо, что не до предстательной железы, а то возле подъезда надо было бы встречаться, – съязвил собеседник.

Злой сарказм товарища Вараниеву не понравился. Он недовольно посмотрел на второго человека в партии, цокнул языком и остановился. Сперва даже хотел резко ответить Шнейдерману в том духе, что у некоторых вышеупомянутая железа выполняет функции мозга, но в последний момент передумал. И продолжил как ни в чем не бывало:

– И знания из него никакой маразм не вышибет. Помнить же дорогу – это совсем из другой оперы. Если ты доживешь до его лет, я посмотрю на твою память.

– Ты, Виктор, как-то необъективно рассуждаешь, – обиженно заметил Шнейдерман. – Ты ведь старше меня, но только на мой счет сомневаешься, доживу ли.

– Не придирайся к словам, – отмел обиды Вараниев.

С Бенедиктом Сергеевичем встретились в Александровском саду. Старик протянул руку Виктору Валентиновичу, после чего посмотрел на его спутника. Затем неожиданно кулаками потер глаза и виски и, переменившись в лице, спросил:

– Кто этот человек?

Ответить Вараниев не успел. Проявив не по годам завидную резвость, теоретик марксизма с криком «Воскрес, сволочь!» кинулся на Шнейдермана. Не успев сообразить, что происходит, второй человек в партии остался стоять и пропустил кошачий царапающий удар от виска до нижней челюсти. Сразу же по ходу движения длинных стариковских ногтей Острогова-Гондурасского выступили и засияли четыре яркие багряные полосы. Зажатый в объятиях Вараниева, главный теоретик партии выкрикивал что-то нечленораздельное. Виктор Валентинович громко и быстро говорил на ухо Бенедикту Сергеевичу, что перед ним их общий товарищ по партии, заведующий отделом интернациональных связей Боб Иванович Шнейдерман. Старик постепенно успокоился, потом даже расслабился, отчего имело место проявление слабости его желудочно-кишечного тракта, но, к счастью, лишь в звуковом выражении.

Через несколько минут все трое уселись на лавку. Потерпевший с отрешенным видом удерживал носовой платок у поврежденной щеки, а Острогов-Гондурасский настойчиво приносил свои извинения:

– Простите старика, но вы так на Бернштейна похожи… Вы бы поняли мои чувства, если б знали, какие негодяи эти ревизионисты. А Бернштейн первое ничтожество из них. И как Эглис мог ему доверить редактирование своих трудов? Струве, между прочем, ничуть не лучше! – неожиданно добавил теоретик марксизма.

Услышав мнение Острогова-Гондурасского о Струве, Боб Иванович вскочил и отбежал на несколько метров в сторону.

Председатель тихим голосом обратился к идеологу:

– Бенедикт Сергеевич, надеюсь, вы понимаете, что Струве среди нас нет? Боюсь, сегодня беседы не получится… Ступайте домой, Бенедикт Сергеевич.

Враг ревизионизма поднялся, повернулся лицом ко входу на станцию «Александровский сад». Затем вытянул вперед трость, зажмурил левый глаз, словно целясь, чтобы взять правильное направление и не сбиться с маршрута. В этот момент идеолог партии напоминал охотника, готовящегося к выстрелу.

– Дорогу домой помните? – напоследок поинтересовался Вараниев.

– Мы в Александровском? – спросил Острогов-Гондурасский и, получив утвердительный ответ, глядя в глаза Виктору Валентиновичу, с достоинством произнес:

– Я, конечно, могу Шнейдермана перепутать с Бернштейном, но от Александровского сада до Козицкого переулка доберусь всегда!

Когда старик тронулся в путь, Вараниев попытался было заговорить с соратником, но тот по-прежнему молчал. И смотрел в одну точку отсутствующим взглядом. То был взгляд человека, глубоко погрузившегося в раздумья. Результатом погружения стала гневная тирада, произнесенная Шнейдерманом как раз в тот момент, когда председатель уже отчаялся его разговорить:

– Мда… С идеологией у нас все в порядке. Глянь на мою морду – сомнения сразу отпадут. У руля партийной мысли корифей! Мы многие месяцы воспринимали сумасшествие старика ушами, сегодня же я испытал на своей шкуре. И ты снова будешь убеждать меня в незаменимости этого овоща? Не получится! Сегодня, сейчас, Виктор, ты раз и навсегда сделаешь свой выбор: или старый параноик в партии, или я. На сей раз никаких компромиссов! С маразматиками я больше общаться не буду. Трезво посмотри со стороны – во что превратилась партия, какой у нас контингент? Мы делаем вид, что все хорошо, больших проблем у партии нет и мы идем намеченным курсом, а на деле… Барыга Рып, контролирующий бизнес на кедровом орешке по всей стране, – первый секретарь обкома; странный человек Еврухерий, мечтающий обучить свиней определять приезжих по запаху и выставлять их из Москвы, – завотделом прогнозов и специальных заданий, явный клиент Ганнушкина – заведующий идеологическо-теоретическим отделом; известная проститутка – секретарь обкома…

– Костромского? – уточнил председатель.

Боб Иванович не ответил. Вараниев, зная Шнейдермана, ожидал, что тот пойдет в атаку, но ошибся.

Полтора часа соратники молча бродили по коротким, непрямым улочкам старой Москвы, где еще витал дух прошлых веков, хотя ослабленный и потерявший многие из своих неповторимых особенностей. Затем отправились на вокзал. И пришли вовремя.

Жанетта Геральдовна имела при себе семь чемоданов, с трудом уместившихся на тележке носильщика. По каким-то своим соображениям она даже не поинтересовалась, что произошло с лицом Боба Ивановича. Заплатив носильщику дополнительно, товарищи по партии попросили его доставить вещи на Садовое кольцо. Там долго ловили машину, пока наконец компанию не подобрал небольшой автобус. Поехали к Шнейдерману. Согласно договоренности, дама должна была остановиться у него, Вараниев подыщет ей комнату и оформит прописку, после чего новоиспеченная москвичка начнет выполнять свою почетную миссию.

Доставив Хвостогривову на временное жилье, председатель тепло попрощался с ней, пообещав позвонить утром следующего дня. Прощание с пострадавшим было не столь теплым – Вараниев сказал лишь «Ну, бывай», хотя рукопожатие имело место.

* * *

Через трое суток с момента приезда гостья столицы уже держала документы, подтверждающие право собственности гражданки Хвостогривовой Жанетты Геральдовны на комнату в квартире за номером три в третьем доме по улице Промежьевской заставы в Центральном районе.

Шнейдерман поражался возможностям Вараниева. Он был уверен, что финансовая поддержка со стороны господина Гнездо – далеко не все, чем располагал первый человек в партии. Наверняка председатель имел еще и серьезные связи в различных структурах. Боб Иванович не мог понять, почему при таких возможностях Виктор Валентинович не приобретет себе достойный автомобиль, не имеет дачи, не выезжает отдыхать на известные курорты и живет в неудобной двухкомнатной квартире при пятиметровой кухне. О многом другом подобном думал Шнейдерман в те три дня, что совсем неплохо провел с Жанеттой Геральдовной вдвоем.

А тем временем Вараниев действовал. Председатель еще раз встретился с гинекологом Кемберлихиным, и они окончательно согласовали детали предстоящего мероприятия. Доктору было обещано двадцать тысяч долларов перед началом подсадки, и эскулап брал на себя определенные обязательства, засвидетельствовав их в письменном виде. А именно: никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не разглашать факт подсадки плода гражданке Хвостогривовой Жанетте Геральдовне, контролировать протекание беременности вышеупомянутой особы и оказывать всю необходимую помощь.

На четвертый день после приезда в Москву костромской дивы сладко спавшую парочку разбудил ранний телефонный звонок. Звонил председатель. Он сообщил, что в одиннадцать часов утра сего дня даму будет ожидать доктор Яблокова Нина Николаевна в женской консультации на улице Промышленной. Шнейдерману было поручено сопровождать женщину и разрешено взять деньги из партийной кассы для оплаты медицинских услуг и транспортных расходов.

В указанное время доктор Яблокова пригласила Хвостогривову в кабинет. В суть дела, естественно, она посвящена не была и начала прием с протокольных вопросов:

– Возраст?

– Сорок первый.

– Чем болели в детстве?

– Понос был часто. И насморк.

– Какие детские инфекции перенесли? – прозвучал следующий вопрос.

– Корь, свинка, гонорея, – призналась Хвостогривова.

Яблокова вздрогнула, оторвала глаза от медицинской карты и посмотрела на пациентку, слегка улыбаясь:

– Вы имели в виду «диарея»?

Пытаясь точно вспомнить диагноз, Хвостогривова на несколько секунд задумалась, после чего ответила:

– Гонорея.

– Ваше детство, вы считаете, когда закончилось? – спросила изумленный гинеколог.

– Я так думаю, что лет в четырнадцать, – неуверенно ответила Жанетта Геральдовна, – когда работать пошла в сортировку на почту.

Лицо гинеколога стало растерянным. Резко повернув в сторону голову, с полуоткрытым ртом она обдумывала ответ. К несчастью, в глаза ей ударил яркий свет ламп дневного освещения, и Яблокова громко чихнула. В тот же миг она вскочила, не меняя положения головы, и с криком «стерноклеидомастоидеус» выбежала из кабинета.

«Странная какая-то: ругается, бегает, – подумала оставшаяся в одиночестве Жанетта Геральдовна. – А ведь председатель сказал о ней, что нормальный и проверенный наш человек».

Гинеколог вернулась, хотя и не скоро, с покрасневшей шеей и сильным неприятным запахом. Села за стол, собираясь продолжить опрос, но в это время дверь открылась, и мужская физиономия заглянула в комнату:

– Нина Николаевна, если «Випросал» не поможет, зайдите – я вас «Никофлексом» разотру.

– Спасибо, Иван Евгеньевич.

«Ни стыда, ни совести! – возмутилась про себя пациентка. – А если бы я сейчас на кресле готовая к осмотру лежала?»

– Половую жизнь начали в четырнадцать лет, – обратилась к ней Яблокова, не то спрашивая, не то утверждая.

– Около тринадцати, – уточнила Хвостогривова.

– Где лечились? Что принимали?

– От поноса мать кровохлебку заваривала, насморк бабка соседская заговаривать умела.

– По инфекциям, по инфекциям! – Нина Николаевна начинала нервничать.

– По инфекциям, кажется, участковая приходила, но не помню, что выписывала.

– Где гонорею лечили? – не скрывая раздражения, задала вопрос врач.

– Так я же сказала – участковая приходила, что-то выписывала. Не помню что.

– Вы корью, свинкой и гонореей одновременно болели? – зло улыбаясь, напирала Яблокова.

– Корью сначала, лет в пять. Потом свинкой. Года через два.

– Кто гонорею лечил? – уже не скрывая раздражения, прошипела гинеколог.

– Участковая.

– Анализы на контроль брали?

– Откуда? – спросила Хвостогривова.

– Из уха! – не сдержавшись, заорала врач. И, потеряв надежду получить нужную информацию, перевела опрос в другую плоскость:

– В семье, среди ближайших родственников кто-нибудь болел туберкулезом, сахарным диабетом, психическими заболеваниями, злокачественными опухолями, алкоголизмом?

– Нет.

– По женской линии были эндометриозы, миомы, онкология, дисфункция яичников, другие заболевания?

– Не знаю, не слышала. Мать от сердца умерла.

– Цикл регулярный когда пришел?

– Ко мне? – уточнила Хвостогривова. На что получила весьма логичный ответ:

– Когда ко мне пришел – я знаю!

Жанетта Геральдовна призадумалась:

– Точно не помню. Ну, лет в двадцать, кажется. Я имею в виду регулярный.

– Боли, обильные кровотечения?

– Не было.

– Беременности? Аборты?

– Одиннадцать.

– Все мужики – кобели и сволочи! Поэтому я не выходила замуж, – повернулась Яблокова к молодой, потрясающе сексуальной на вид медсестре, все время молча сидевшей на пластмассовом стуле возле гинекологического кресла.

Осмотр длился недолго, после чего доктор категорично заявила, что у пациентки беременность.

– Срок – четыре-шесть недель. Сохранять будете или проторенной дорогой пойдете?

Шокированная Жанетта Геральдовна не знала, что и сказать.

– Мой вам совет, – обратилась к ней доктор, – рожайте. Полагаю, это ваш последний шанс.

Жанетта Геральдовна была потрясена. Она плохо соображала, что происходит, и только этим можно объяснить заданный ею вопрос:

– Вы думаете, от Шнейдермана?

Яблокова замерла. Из рук медсестры на пол выпали инструменты, и она медленно опустилась на стул. Три шокированные женщины в полном безмолвии глядели друг на друга. Первой опомнилась доктор:

– За ноги не держала, так что не знаю. И уж конечно, ничего по данному поводу не думаю. Встаньте на учет по месту жительства. Всего доброго.

Не успела Хвостогривова отойти от двери, как с медсестрой случилась истерика.

– Все мужики – кобели и сволочи! – вновь повторила Яблокова, успокаивая девушку и протягивая ей стакан воды.

А тем временем Боб Иванович, крайне удивленный состоянием Жанетты Геральдовны, напоминавшей глухонемую, не спеша вел ее под руку по коридору к выходу. Когда до стеклянной тамбурной двери оставалось совсем немного, он громко произнес фразу, показавшуюся странной сидевшим на стульях вдоль стен женщинам, которые ожидали приема в кабинет номер два:

– Децибел твою бабку!

К счастью, знакомых Боба Ивановича среди посетительниц не оказалось, фамилия его им не была известна. И хотя случайно и неслучайно беременные дамы отчетливо уловили оттенок удивления в голосе мужчины, никто из них ничего не понял. А на двери кабинета напротив, за номером один, висела бронзовая доска с мастерски исполненной гравировкой:

Заведующий женской консультацией № 14 врач высшей категории

ШНЕЙДЕРМАН МИХАИЛ ЛАЗАРЕВИЧ

– Жанетта, ты будешь говорить или нет? – мягким голосом поинтересовался второй человек в партии, но ответа не получил.

Неприятные мысли будоражили мозг Боба Ивановича. Сначала он предположил, что Жанетта не может вынашивать Вождя по состоянию здоровья. Но тут же сам себя и опроверг: «Трое суток напролет как бешеная кувыркалась, так что здоровьем Бог не обидел». «Она любит меня беззаветно» – было следующим, что пришло на ум. И сразу же возникло сомнение: «Почему поняла это только в кабинете гинеколога?»

Войдя в квартиру, Хвостогривова, не разуваясь, прошла в спальню и плюхнулась на кровать. «Пусть поспит», – решил хозяин и расположился на кухне с желанием попить чай и слегка перекусить. Однако чаепитие пришлось отложить: слабый, сбивающийся на прерывистый голос позвал Шнейдермана. Такой Жанетту он еще не видел: лицо цвета белой простыни, старательно постиранной в хлорке.

– Я – беременна, – услышал Боб Иванович первые слова с момента выхода дамы от гинеколога.

Воцарилась тишина, и никто не решался прервать молчание. И тут как нельзя кстати раздался телефонный звонок. На проводе оказался председатель. Вараниев хотел приехать, чтобы поговорить с Хвостогривовой, но узнал, что та отравилась копченой скумбрией и чувствует себя плохо, хотя консультацию гинеколога все же получила. Выслушав объяснения соратника, Виктор Валентинович настоял на том, что приедет вечером. Настойчивость председателя объяснялась тем, что ему сообщили итоги визита Хвостогривовой.

– Вараниев вечером приедет, – сообщил Шнейдерман.

Женщина села на кровати.

– Бибик, что скажешь?

– Сочувствую, во-первых. Второе – как же ты о задании партии не подумала?

– Я не подумала? – возмутилась Хвостогривова. – А ты думал? Или ты хочешь сказать, что твоей заслуги тут нет?

– Именно это я и хочу сказать, – спокойно и уверенно ответил Боб Иванович. – Сама прекрасно знаешь, что, кроме меня, есть еще люди, которым ты можешь приписать данную заслугу.

– Понятно. Теперь я вижу, какая ты мразь – получил удовольствие и концы в воду!

– Можно подумать, что, когда я получал удовольствие, ты от негодования зубами скрипела. На меня вон соседи жалобы в ДЭЗ и участковому накатали: мол, в квартире, занятой неизвестной личностью, круглосуточно женщины орут как резаные. Галочка-то молчаливая была.

Хвостогривова слушала Шнейдермана с выражением презрения на лице. Вся ее плоть возмущалась и кипела. Сейчас она готова была разорвать товарища по партии на куски или чем-нибудь тяжелым ударить по голове. Но сделать это оказалась не в состоянии: силы покинули ее. Однако говорить женщина могла.

– Я не буду делать аборт, – твердо заявила Жанетта Геральдовна. – Или мы женимся, или ты будешь платить алименты. Уж я добьюсь! Сейчас можно анализ сделать, который точно скажет, что ты отец ребенка.

Боб Иванович воспринял ее выпад совершенно спокойно, что задело даму еще сильнее. Она подошла уже к тому состоянию, которое называется предыстерическим. Но короткий монолог Шнейдермана остудил пыл и резко изменил ситуацию:

– Зря ты пытаешься приписать мне участие в твоей беременности. Еще и шантажируешь меня. Жениться в мои планы не входит. На тебе, во всяком случае. Папой стать я тоже не горю желанием. В принципе. Тем более папой чужого ребенка. Мне придется открыть тебе одну маленькую, но очень важную тайну: у меня не может быть детей, я проверялся. Поэтому давай лучше подумаем, что тебе делать.

Слезы выступили на глазах Хвостогривовой, и она разрыдалась.

Шнейдерман узнал, что виновник интересной ситуации Жанетты Геральдовны, скорее всего, директор совхоза «Боец» и товарищ по партии Александр Сидорович Сменщиков. Хотя и не исключено, роковой оказалась ночь, проведенная дамой с заведующим кафедрой озимой пшеницы, доцентом по фамилии Пропольников.

Вараниев приехал, как и обещал, вечером. Пребывал председатель в скверном настроении. Отозвал Боба Ивановича в сторонку и убил одной-единственной фразой:

– Чтоб он у тебя отсох!

После чего подошел к Хвостогривовой и сразил ее наповал требованием отписать комнату на имя Злобновой Галины Семеновны, уматывать из Москвы и подать ему заявление о выходе из партии.

Женщина ничего не ответила. Председатель трясся от злобы.

Слово взял Шнейдерман:

– Что бы ни случилось, вы, уважаемый Виктор Валентинович, не имеете права таким тоном разговаривать с членами партии. Тем более с нерядовыми. Спасибо за доброе пожелание, и вам того же желаю. И поскорее! Что касается вашего предположения, то, к вашему сведению, между мной и Жанеттой Геральдовной ничего не было. Аесли даже и было бы, то никакого криминала в том нет – мы взрослые люди. И я, и Жанетта Геральдовна имеем право на личную жизнь. Поэтому ее беременность от одного из ее мужчин… – тут Боб Иванович запнулся и поправился, – от любимого человека, проживающего в Костроме, не повод для критики, а событие радостное, поскольку беременность долгожданная. Но Жанетта Геральдовна готова ею пожертвовать ради выполнения задания партии. И вы, Виктор Валентинович, должны поблагодарить ее за столь мужественную позицию.

– Он правду говорит? – обратился Вараниев к женщине, и та кивнула головой. – Завтра же избавитесь от беременности – я сейчас позвоню доктору Кемберлихину. Сегодня необходимо договориться с Ганьским о переносе даты подсадки на месяц: ученый предупреждал меня, что при недавнем аборте нельзя. Позже вечером позвоню и скажу, куда и к кому ехать. Если считаете, что я был груб и не прав, – приношу извинения. До свидания, – на одном дыхании, как заученный монолог, произнес председатель и удалился.

– Спасибо тебе, Шнейдерман, – подала голос Хвостогривова сразу после того, как за Вараниевым захлопнулась дверь. – Извини за все.

Боб Иванович ничего не ответил и лишь усмехнулся. По-доброму.

В десятом часу вечера председатель сообщил, куда Жанетта Геральдовна должна утром поехать и к кому обратиться. Напряжение немного спало, и, выпив чая, соратники отправились делить партийное ложе.

* * *

Утром Хвостогривова, приняв ванну, вновь в сопровождении Шнейдермана отправилась к доктору Кемберлихину.

В то же самое время Вараниев имел очень тяжелый разговор с Ганьским. Мотивируя свою позицию множеством аргументов, главным из которых было сомнение в возможности подсадки столь крупного плода, ученый отказывался выращивать его лишний месяц.

– Да поймите же вы, Виктор Валентинович, рискованно это! Весьма рискованно!

Видя, что убедить Ганьского не удается, председатель позвонил доктору Кемберлихину. После нескольких минут разговора Вараниев попросил ученого взять трубку. Неизвестно, что говорил тому гинеколог, но Ганьский наконец ответил согласием.

Аполлон Юрьевич был привязан экспериментом к дому, а потому все, с кем он виделся, были его гостями – сам он никуда не выходил. После того как Ганьский сообщил Марине, что работа затягивается еще на месяц, женщина почти полностью переехала к нему, а в ее квартире хозяйство вела мама, получившая счастливую возможность общаться с единственным внуком и быть ему полезной.

Марина полностью освободила от домашних дел своего мужчину, которому никогда еще не было столь уютно, тепло и комфортно, как последнее время. Лишь одно обстоятельство вносило некоторую напряженность в их отношения: дверь в комнату с оборудованием для нее была закрыта.

– Это отнюдь не недоверие к тебе, – убеждал ее Ганьский. – Но идет серьезнейший эксперимент, необходимые условия проведения которого мне полностью неизвестны, и любой фактор, такой, как запах твоего парфюма или косметики, например, может оказаться роковым. К тому же эксперимент секретный: я дал обещание не расширять круг лиц, посвященных в его суть.

Марина, женщина умная и без избытка любопытства, приняла аргументы ученого.

В один из вечеров в гости пришел математик Кемберлихин. Ганьский уже давно познакомил свою любимую с Федором Федоровичем, но в тот день в первый раз произнес:

– А вот и моя жена. Мариночка, осчастливь, пожалуйста, двух измученных наукой ученых своим присутствием.

Женщина мило и непосредственно улыбнулась.

Накрыли стол, сели ужинать. Кемберлихин удивил Марину очень неплохими и, главное, глубокими, системными познаниями в живописи и скульптуре. Они быстро нашли общий язык и увлеченно обсуждали различные школы и направления. Ганьский даже немного расстроился, что не ускользнуло от Марины.

– Ты не расстраивайся! Ведь всего на свете знать нельзя, а ты уже и так больше половины знаешь, – пошутила она, на секунду отвлекшись от захватившего ее диспута с Кемберлихиным.

– И не думаю расстраиваться, – слукавил Аполлон Юрьевич. А его приятель уже оппонировал женщине:

– Нет, Марина, даже с учетом поправки на время, позволю себе не согласиться с вашей оценкой. Эстетика тела – понятие субъективное, здесь лишь один критерий: вкус оценщика, простите за цинизм.

– Следуя вашему утверждению, Федор, все мастера, рисовавшие Данаю, имели одинаковый вкус: им нравилось пышное дамское тело?

– Именно так! – подтвердил Кемберлихин.

– Давайте вспомним, – предложила Марина, – кто из знаменитостей писал ее?

– Рембрандт, Тициан, Веронезе, Тинторетто.

– Я бы добавила Пуссена и Корреджо, – продолжила ряд Марина. – И ведь никто из них не показал ее в худосочных формах. Более того, отвлечемся от Данаи и перейдем к Венере. Чьих Венер мы возьмем, Федор Федорович?

– Можно Джорджоне и Боттичелли. Или, скажем, опять-таки Тициана.

– И все, следуя вашему мнению, выражали красками лишь свой вкус?

– И вкус Макрицына, – вставил Аполлон.

Марина не обратила внимания на реплику и продолжала:

– Нет уж, Федор Федорович, они выражали стандарты красоты, господствовавшие в те времена.

– А «Красавица» Кустодиева? – повторно вмешался в разговор Ганьский. – Какие стандарты красоты выражал этот художник?

– Полоша, – мягким голосом обратилась к нему Марина, – Кустодиев как раз выражал исключительно свои художественные вкусы. Именно художественные. В жизни же полные женщины его не интересовали. Да и век на дворе двадцатый уже стоял.

– Какая разница – семнадцатый или двадцатый? Никакой! Кому что нравится – дело вкуса, но не времени. Я с Федором согласен. И вообще, будь моя воля, я бы их троих в одну картину поместил. Вместе.

– Кого их, уточни, пожалуйста! – попросила Марина.

– Данаю, Красавицу и Венеру. Причем, заметьте, именно в таком порядке.

– А если в другом? – поинтересовался Кемберлихин.

Марина молчала: за время общения с Аполлоном она научилась распознавать, когда тот говорит серьезно, а когда с подвохом.