Текст книги "Цунами"

Автор книги: Анатолий Курчаткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Ты крещеный? – спросила она, когда они отошли от раки.

– Крещеный, – неохотно отозвался Рад. – Ты, я понимаю, тоже?

– Нет, я нет, – сказала Женя-Джени. – У меня отец был большим партийным начальником.

– Чего же ты крестилась?

– А не надо подсматривать, – ответила Женя-Джени.

Раду казалось, она ждет от него новых вопросов, чтобы продолжить разговор, но он больше не стал ее ни о чем спрашивать.

Она вернулась к этому разговору, когда они стояли около ротонды, сооруженной на том месте, где, по преданию, в дни осады монастыря чудесным образом забил родник.

– Ты веришь в такое? – спросила его Женя-Джени. Рад пожал плечами.

– Если не верить, значит, обвинять людей во лжи.

– Но и верить трудно, да?

– Согласен. – Рад кивнул. Ему неожиданно понравилось, как Женя-Джени развила его ответ. И захотелось подхватить ее мысль. – Вера ведь, в принципе, – сказал он, – основывается на знании. Но знание, в свою очередь, тоже требует веры. Вроде бы парадокс? Ничего подобного. Вот они, люди, что сидели здесь в осаде, видели этот родник, пользовались им, он их спас. Осада закончилась – родник иссяк. Скажи им, что родника не было, – они поверят? Нет, они будут верить своему знанию. Но мы, не видевшие родника, этого знания лишены. Отсюда наши сомнения. Единственный способ развеять их – вера. Мы должны верить тем людям, нашим предкам. Поверим – обретем знание. Укрепимся в сомнении – утратим веру.

– Иначе говоря, для веры в Бога нужны чудеса. Так? – спросила Женя-Джени.

Она очень точно сформулировала суть его слов. Хотя именно этого слова – «чудо» – он ни разу не произнес.

– Чудо нужно суметь увидеть. Постичь его. – Нереализованная мечта стоять на кафедре с аспидом доски за спиной, рассказывать многоглазой аудитории перед собой о таинстве математического выражения мира властно подхватила его, и он воспарил на ее крыльях в небо. – Вот, предположим, математика. Я думаю, не случайно многие великие умы, занимаясь ею, приходили к Богу. А пифагорейцы так прямо поклонялись числу. Ведь что такое число? Вроде бы то, чего в мире не существует. Что человек выдумал для удобства жизни. Пять пальцев, десять пальцев, двадцать пальцев. Чтобы вести счет. А на самом деле в числе – весь мир. Через число можно выразить все сущее – только выведи формулу. Разве не чудо? Что такое золотое сечение, знаешь?

Женя-Джени смотрела на него с выражением восхищенного интереса на лице.

– Ты спрашиваешь искусствоведа? Без золотого сечения что в архитектуре, что в живописи – никуда. Сообщить тебе, кто автор термина? Леонардо да Винчи.

Шпилька, отпущенная ею, была невинна, и Рад оставил ее без внимания.

– В музыке, между прочим, – подхватил он замечание Жени-Джени, – законы гармонии тоже описываются золотым сечением. А что такое золотое сечение? Пропорция! Соотношение величин. А всякое соотношение – это числа. И что же получается? Получается, правы были пифагорейцы, утверждая, что число – основа всего сущего. Разве это не чудо? А уж видя такое чудо, я готов поверить и в чудо родника.

– Но в начале было слово, – сказала Женя-Джени. Утвердительная интонация в ее реплике мешалась пополам с вопросительной.

Рад на мгновение задумался. Он не видел, как сопрячь эти понятия – число и слово. Во всяком случае, вот так с лету.

– Ну что… это ведь, скорее, метафора, – проговорил он потом.

– Слово – это приказ, а число – его исполнение, – выдала Женя-Джени.

Рад поглядел на нее с изумлением. Это было неплохо сказано. Ему стало стыдно за то раздражение, которое посетило его, когда шли от монастырских ворот. Что из того, что ее так заботил вопрос национальности мужа. Какое ему было дело до ее бзиков. Как и до ее эстетических взглядов. Ну нравился ей этот наследник обэриутов и нравился. Не ей одной.

Впрочем, он тут же осадил себя в своих чувствах. Пробка она или наоборот, в конце концов, ему не было дела и до этого. Что еще ему требовалось от нее, кроме того, что он получил? Надо полагать, и она получила от него все, на что рассчитывала.

– Что ж, пора и в ресторан, – сказал он. – Вкусили пищи духовной, время и для обычной.

Ресторан назывался «Русский дворик». Рад не имел понятия, что это за ресторан. Но другого он здесь просто не знал. Ресторан находился в двух шагах от примонастырской площади, где они оставили «сузуки», на другой стороне дороги, каждый раз, бывая в городе, Рад проходил и проезжал мимо него, и вывеска «Русский дворик» сделалась для глаза такой же неотъемлемой частью здешнего городского пейзажа, как сложенные из красного кирпича монастырские стены и башни.

– Вполне мило, – оценила Женя-Джени, усаживаясь за стол и оглядывая зал.

Наверное, только этим словом и можно было выразить впечатление от ресторана; замечательный, роскошный, оригинальный – все подобные эпитеты тут не подходили: простенький небольшой зал на десяток тесно друг к другу стоящих столов, – скромное заведение для удовлетворения физической потребности организма в пище.

Рад заказал салат из морепродуктов и морскую форель холодного копчения на закуску, стерляжью уху на первое, севрюгу на горячее – таково было желание Жени-Джени. «Устроим рыбный день!» – возжелала она. Цены в меню, несмотря на скромность заведения, были совершенно бесстыдные, Раду хотелось зажмуриться и не видеть их, но куда было деться? – пришлось заказать.

Потом за обед пришлось заплатить. Расплачиваясь, Рад думал о том, что денег, потраченных на обед, хватило бы недели на три его затворнической жизни. Ему не удалось спасти от своих бывших клиентов столько зелени, чтобы пастись на заливных лугах ресторанов.

В «сузуки» Жени-Джени на примонастырской площади садились уже в сумерках.

И что-то подобное сумеркам должно было вскоре разлиться в их отношениях, так стремительно возникших вчера около барной стойки, – только Женя-Джени пока еще не догадывалась об этом.

За руль «Сузуки» снова сел он.

– Ты куда? Нам же прямо! – воскликнула она, когда он, не доезжая до железнодорожного переезда, свернул направо.

Чтобы в Москву, следовало действительно ехать прямо, а чтобы попасть в Семхоз, нужно было свернуть – сделать на пути к Москве крюк.

– Ты что, собираешься бросить меня здесь, не довезя до дому? – спросил Рад.

– Так ты в самом деле здесь живешь, на даче у Сержа? Судя по всему, это обстоятельство дошло до нее во всей полноте только сейчас.

– Живу, живу, – подтвердил Рад. – Я же тебе сказал: я человек-невидимка.

– Да? Человек-невидимка? – переспросила она. Похоже, то понимание, которое она вложила в эти его слова вчера, основательно поколебалось. – И от кого же ты прячешься здесь, человек-невидимка?

– От жизни, – сказал Рад.

Что было истинной правдой. Хотя и выраженной в туманной форме.

Ответ его ей не понравился.

– Опять ты говоришь – тебя не поймешь. Загадка на загадке.

– Нам, шпионам, так положено, – отозвался Рад. Он видел, она ощутила дыхание сумерек. Но того, что солнце уже почти закатилось, тени проросли до самого горизонта, воздух загустел и стремительно остывал, она еще не осознала.

Они выехали из города, два километра белым холстом поля, рассеченного темным хлыстом шоссе, просвистели за минуту, шоссе запетляло по поселку, промелькнуло справа стеклянно-бетонное одноэтажное строение магазина, похожего сейчас в сумерках на залитый желтой водой аквариум, еще один поворот – и Рад сбросил скорость. За зданием бывшего дома культуры, темнеющего в глубине черно-скелетного сада, у ответвления дороги, уходящего к церкви на взгорье, он съехал на обочину и остановился.

– Что, – сказал он, поворачиваясь к Жене-Джени и обеими руками хлопая по рулю, – садись. По шоссе, никуда не сворачивая, – до поста гаишников, около него налево, и там все по главной дороге, она тебя выведет на Ярославку. А по Ярославке уже прямо и прямо.

Женя-Джени молча смотрела на него со своего места и поглаживала себя по крылу носа. Что прежде делала, только когда разговаривала.

– Так ты в самом деле здесь живешь? – повторила она свой вопрос.

Рад утвердительно кивнул.

– И в Москву не ездишь?

– В общем, нет.

Женя-Джени снова помолчала. Губы у нее подобрались.

– Я к тебе сюда ездить не буду, – изошло из нее потом.

– И не езди, – сказал Рад.

Пауза, что последовала после этих его слов, была достаточна, чтобы солнцу окончательно свалиться за горизонт, наступающей тьме разлиться по всему небесному куполу и сумеркам благополучно перейти в ночь. Наконец Женя-Джени проговорила:

– Ты это серьезно?

– Вполне, – сказал Рад.

Может быть, это было и не так. Может быть, он и хотел, чтобы их приключение продолжилось. Но по-настоящему ему сейчас хотелось одного: вернуться к компьютеру, включить его… и он отвечал, как шахматный автомат, выбирающий из всех возможных ходов тот, что наиболее кратким путем приведет к запрограммированному результату.

– Жалко, – сказала Женя-Джени, перебрасывая ногу к нему на сиденье, чтобы перебраться на водительское место, и тем понуждая его открыть дверцу со своей стороны и выступить наружу. – Ночь была замечательная. Да и утро. Ты мне доставил настоящее удовольствие.

Рад внутренне с облегчением вздохнул. Она претендовала на его тело, но не на его жизнь. Он был для нее лишь гимнастическим снарядом, занятия на котором дают глубокую, полноценную физическую нагрузку. И который легко можно заменить другим.

– Да и ты мне, Жечка, доставила, – уже с земли ответил он, пригнулся поцеловать ее на прощание – она уклонилась. Рад выпрямился, отступил от машины, сказал: – Счастливо доехать, – и захлопнул дверцу.

Женя-Джени тронулась, только дверца закрылась. Дав сразу такой газ – благонравная бархатная «сузуки» едва не подпрыгнула. Но Рад не успел еще двинуться с места, как Женя-Джени затормозила. Дверца приоткрылась, и Женя-Джени, высунувшись наружу, крикнула:

– Ты же хотел у меня электронный адрес Дрона взять!

Рад, шагая к машине, отрицательно помахал рукой:

– Уже не надо! Спасибо!

Лицо Жени-Джени в дверном створе исчезло, дверца снова захлопнулась, и машина, вновь встав на дыбы, рванула от него – он не успел до нее дойти.

Ну ладно, ну что же, ну не объясняться же с нею было, почему ему больше не нужен адрес, успокаивающе говорил себе Рад, шагая быстрым шагом обочиной дороги кдому. Он не любил врать, это для него всегда было сложно, и осадок, оставшийся от вранья, к которому пришлось прибегнуть, саднил внутри подобно тому, как першит в горле от простуды. Не смертельно, но мучительно.

Глава четвертая

– Должна предупредить вас, это самый дешевый тариф, – сказала кассир. У нее был птичий щебечущий голос, интонации его словно баюкали тебя и гладили по голове. Разговаривая с клиентом, она смотрела ему прямо в глаза – с такой непритворной приязнью, что казалось, Рад – тот единственный человек, ради которого она и работает здесь.

– Да-да, – подтвердил Рад, – мне самый дешевый и нужен.

Кассир настукала на телефонном аппарате перед собой некий номер, продиктовала в трубку номер кредитной карточки Рада, удостоверилась, что на ней достаточно денег, чтобы заплатить за билет, и продиктовала своему невидимому собеседнику (или собеседнице) сумму, которую должно списать.

– Все, деньги за билет заплачены, – сообщила она, положив трубку. Взяла с полки у себя за спиной устройство для сканирования карты, напоминавшее крысоловку, вложила карту в приемное гнездо, листки платежной квитанции сверху и с хрустом прокатила по ним сканирующий бегунок. – Пожалуйста, – вернула она карту Раду. С удовлетворением посмотрела на оттиск карты, оставленный на квитанции и подала квитанцию Раду: – Расписывайтесь. Вот там, в верхнем углу. Сумма в рублях проставлена в левом нижнем углу.

Рад глянул в левый нижний угол. Сумма, написанная там, соответствовала той, что была произнесена кассиром в трубку.

Приняв от него подписанную квитанцию, кассир разделила ее листки, возвратила Раду второй экземпляр.

– И билет. Не забудьте ваш билет, – заботливым движением подала она Раду синюю узкую книжицу с яркой красной полосой на обложке и белой крупой надписью «AEROFLOT». – Самый дешевый тариф, как вы просили. Вы не можете сдать билет…

– Да вроде я и не собираюсь, – проговорил Рад, изучая нутро билета.

– Не можете поменять дату вылета, дату возвращения, – понимающе улыбнувшись ему, продолжила кассир своим птичьим щебечущим голосом. – Если вы опоздаете на рейс при вылете туда или оттуда, вы не можете рассчитывать на вылет другим рейсом: билет аннулируется.

Рад оторвал глаза от аэрофлотовской книжицы.

– Как это? – удивился он. – Мало ли что может случиться. А если вдруг заболею? «Билет аннулируется» – вы имеете в виду, я плачу за замену его на другой неустойку?

– Нет, – терпеливо произнесла кассир. – Совсем аннулируется, и никакие справки о состоянии здоровья не принимаются. Нужно покупать новый билет.

– Как это? – повторил Рад. Он никак не мог поверить в то, что говорила кассир. – Я не лечу, место свободно, может кому-то быть продано, а мне даже часть денег не возвращается? Так?

– Так, – подтвердила кассир. – Я же вам сказала: это самый дешевый тариф.

– Но вы же не сказали о таком зверстве!

– Я полагала, вы опытный путешественник и понимаете, что дешевый тариф предусматривает различные ограничения, с которыми вы согласны. – Голос ее все так же баюкал его и гладил по голове.

– Вам следовало не полагать, а сообщить мне, что говорите сейчас, до того, как взяли с меня деньги! – воскликнул Рад.

Теперь кассир промолчала. Только все с той же покорной приязнью смотрела ему в глаза, было ощущение – пожелай он, и она немедля отдастся ему, прямо тут, на своем рабочем столе.

Рад вышел из агентства с чувством, что его развели, как последнего лоха. Хотя, даже знай он об этом тарифе все, ему бы пришлось покупать билет именно по нему.

Билеты по другим стоили уже много дороже. Да и двух недель, которые этот тариф давал ему на поездку, для его цели должно было хватить с лихвой. Но вот то, что сделал выбор не своей волей, а потому, что тебе натянули нос, – от этого было погано. Все же свой выбор есть свой выбор, пусть даже выбираешь петлю.

На улице, несмотря на конец декабря, было тепло, два градуса выше нуля, снег таял, под ногами чавкало, но Рад, едва оказавшись на крыльце, поднял капюшон куртки и глухо надвинул его на глаза, словно свирепствовал мороз и с непокрытой головой можно было вмиг застудиться. Он опасался встречи с кем-нибудь из тех. Конечно, пятнадцатимиллионный город должен был скрывать человека лучше, чем стог сена иголку, но что мешало двум иголками пересечься в центре этого стога? Центр стога стягивал в себя все блуждающие по нему иголки подобно магниту, и почему этим двум было не оказаться в одном месте в одно время? Случайность – производная закономерности.

Следующим делом было посещение поликлиники врайоне Сандуновских бань – сделать последнюю прививку, против гепатита А. Против гепатита А, против столбняка, против дифтерита – дал в письме указания Дрон.

Билетное агентство располагалось в Дмитровском переулке, между Большой Дмитровкой и Петровкой. Чтобы дойти от него до поликлиники, нужно было спуститься к Петровке, выйти на Неглинную и, миновав закованную чугунными воротами крепость Центрального банка, свернуть в Сандуновский переулок, но Рад, пренебрегши Неглинной, поднялся до Рождественки, где в угловом здании находился Банк Москвы. Банк Москвы был хозяином его «Визы», держателем его средств.

Он завернул в банк проверить остаток денег на карте. Банкомат послушно заглотил его «Визу», высветил на дисплее набор операций, который был готов совершить, Рад потребовал «мини-отчет», и тот спустя десяток секунд был ему предъявлен: отрезок бумажной ленты с рядами цифр. Дожидаясь, пока банкомат выплюнет из своего электронного чрева карту обратно, Рад посмотрел на ряд, который его интересовал. На счете после покупки билета осталось меньше четырехсот долларов. Кассир в агентстве, стремясь непременным образом продать ему билет, хитрила совершенно напрасно: никакого другого билета, кроме того, который купил, он бы и не осилил.

По дороге из банка Рад размышлял о том, что, сидя на гречке и яичнице, две недели до отлета он, пожалуй, сможет протянуть на пятьдесят долларов и тогда на карте у него останется почти триста пятьдесят. «Купи только билет, а уж твое пребывание там я беру на себя», – написал Дрон. Сказать, что предложение Дрона встретиться на полдороге между Америкой и Россией привело Рада в восторг, было бы не совсем точным. Соглашаясь на встречу на полпути между Америкой и Россией, он делал харакири своему кошельку. А то обстоятельство, что придется жить за чужой счет, так и выворачивало кишки наружу. И однако же, прочитав о предложении Дрона, он хлопнул рукой об руку, а затем грохнул кулаком по столу, так что клавиатура подпрыгнула, клавиши замкнули и компьютер начал проверку жесткого диска. Лучше, чем личная встреча, ничего придумать было нельзя. «Мы, старина, с женой в январе собираемся на пару-тройку недель в Таиланд, – писал Дрон. – Что бы тебе не присоединиться к нам? Страна волшебная, не страна – Эдем, попутешествуем вместе, натреплемся от души».

Харакири так харакири, решил Рад. Он провел разделительную черту между поездкой и тем будущим, что неизбежно должно было наступить за ней. Вот жизнь «до», вот «после». После – бездна, тьма, пустота. Белый лист без единого письмена на нем. Или гордиев узел будет разрублен, или… об этом втором «или» он больше не позволял себе думать.

Медсестра в поликлинике была другая, не та, что делала прививки в прошлый раз. Та, прежняя, являла собой тип холодного, вышколенного профессионала: ампулы у нее в руках теряли свою хрупкую невинность с обреченной безропотностью, укол не чувствовался, как она его и не делала, и ни единого лишнего слова, никакой игры мимических мышц – чистый робот в белом халате.

Сегодняшняя была полной противоположностью. Казалось, она сидела здесь, как на лавочке перед подъездом, и главным ее занятием было вволю поговорить.

– Что, отдыхать едете? На какой-то курорт? Какое-нибудь побережье, да? – спросила она, заполняя его свидетельство о вакцинации.

– Да нет, не отдыхать, – неохотно сказал Рад. – По делу.

– По делу, по делу, а там все равно сейчас лето, – с интонацией мечтательности проговорила медсестра.

Рад невольно насторожился.

– Откуда вы знаете, куда я еду?

– По прививкам, – ответила медсестра. Теперь с интонацией горделивости. – Куда-то в Юго-Восточную Азию, да?

– Туда, – согласился Рад.

– А не в Таиланд, нет? – спросила медсестра.

– Почему именно в Таиланд? – спросил Рад.

– А у меня один был, прививала я его, – сказала медсестра, глядя на Рада благостным взглядом, – по делу тоже ездил. Крокодилья ферма у него в Таиланде была. Во занятие для русского человека, да? У вас тоже что-нибудь вроде этого?

Рад поймал себя на ощущении, будто он попал на цирковое представление и выступает клоун. И не хочешь, а расхохочешься.

– Нет, – сказал он, – от крокодильей фермы Бог меня уберег. И вообще, у меня там никакого бизнеса. У меня просто переговоры.

Медсестра открыла стеклянный шкафчик у стены, достала оттуда ампулу, шприц, выложила перед собой на процедурный столик.

– Замечательная у вас какая жизнь, у бизнесменов. Летаете, ездите. Зарабатываете хорошо. Не то что мы. И сидим на одном месте, и денег ни шиша. Сколько медработникам платят? Смех!

– Да, у нас у бизнесменов интересная жизнь, – подтвердил Рад. – А лечу я в Таиланд, это вы в точку.

Он подтвердил ее предположение – и в тот же миг пожалел об этом. Совершенно незачем было говорить ей, куда он едет. Береженого Бог бережет. Почему она так хотела знать, куда он едет? Настроение у него испортилось.

– Давайте колите, – попросил он, подставляя ей спину.

Колола она отвратительно. Хотя укол был подкожный, и всего-то один кубик, игла вошла, будто заноза, и, нажимая поршень, медсестра все время там шевелила ею.

– Вот и все. И ничуть не больно, – заприговаривала она, растирая место укола ваткой. – Поедете теперь в свой Таиланд безопасно. Я бы, если б такая возможность, хоть сто прививок себе сделала. Куда только! При наших-то зарплатах.

Рада осенило. Каким таким таинственным образом она могла быть связана с теми? Бред. Она просто выцыганивала у него деньги. Это и было причиной ее выступления на арене.

Не отвечая ей, он заправил рубашку в брюки, застегнул ремень и, слазив рукой в карман, вытащил кошелек. Достал из него пятидесятирублевую банкноту.

– Спасибо, – протянул он медсестре деньги. – Очень вам благодарен.

– Ой, право! – радостно хихикнула медсестра. И взяла банкноту. – И я вам благодарна.

Цирковое представление было закончено.

Выходя из поликлиники, Рад снова поднял капюшон куртки и глубоко натянул его на глаза, чтобы лицо исчезло внутри, как в шалаше. Оставалось еще одно дело: позвонить из таксофона матери – и можно двигать на электричку, в путь-дорогу до своего подполья. Залечь там на дно и лежать теперь на нем, не всплывая, до самого отъезда через две недели.

* * *

К Новому году бывший сокурсник Рада, он же хозяин дома, он же Сергей-Серж, попросил Рада купить елку. Или срубить. Купить-срубить, установить. «А мы приедем, уже нарядим. Главное, чтоб стояла», – объявил он Раду, говоря с ним по телефону.

Купить-срубить-установить. Ехать в город, искать там елочный базар не хотелось. Запас «Бородинского» был только-только обновлен, матери позвонил, и теперь она не ждала его звонка несколько дней – Рад решил пойти за елкой в лес.

Снег лежал на земле уже совсем зимним, матерым покровом, идти в лес следовало на лыжах. Лыжи у его бывшего сокурсника имелись – спускаясь в подвал, Рад постоянно натыкался на них взглядом. Там была даже не одна пара: и мужские, и женские, и деревянные, и пластиковые, и беговые, и горные с ботинками, похожими на нижнюю часть космического скафандра. Судя по всему, его бывший сокурсник ездил по горнолыжным курортам достаточно регулярно, раз обзавелся собственными лыжами для скоростного спуска.

«В лесу родилась елочка, в лесу она росла… – напевал он, разрисовывая обнаруженной мазью облюбованную им деревянную пару, растирая мазь пробкой. – Зимой и летом стройная, зеленая была…» – пел он, зашнуровывая ботинки, натягивая сверху гетры и перетаптываясь на месте – проверяя, насколько удобно ноге. Песня навевала воспоминания: присной памяти советские времена, когда все было раз и навсегда определено, как восход солнца на востоке и закат на западе, октябрятские утренники с портретом кудрявого ребенка Ленина в центре красной звездочки, приколотой к груди, пионерские линейки с шелковым полыханием красных галстуков, завязанных особым, «пионерским» узлом, вскинутые в салюте ко лбу руки… – ушедшее навсегда, канувшее в лету.

Тащить елку, чтобы ветки не мешали и хвоя не обдиралась, – все в том же подвале Рад нашел кусок материи, похожей на парусину, бельевую веревку, сунул ее вместе с топором в рюкзак и, надев тот на плечи, вышел на крыльцо.

Солнце сквозь льдистую морозную хмарь сверкало желтым небесным оком, снег вокруг после полусумрака дома слепил и заставлял щурить глаза. Лыжня была накатанной, но не убитой до твердости доски, а пружиняще-упругой, идти по такой лыжне доставляло радость и удовольствие. Если б не дело, из-за которого встал на нее, так бы по ней идти и идти. Рад даже пожалел, что не додумался до лыж раньше.

Отъехав от поселка на полкилометра, Рад свернул на целину и, бороздя ее, двинулся в чащобу. Найти стоящую елку оказалось непросто. Взрослые ели, заслоняя свет, не давали подросту войти в силу, и тот, что наперекор судьбе тянул себя к небу, был уродливо крив, редколап – удивительно нехорош.

Выбираясь с завернутой в материю елкой на лыжню, метрах в семидесяти впереди Рад увидел другого лыжника. И был этот лыжник, как и он, с елкой. Только в отличие от Рада лыжник впереди обвязал елку веревкой прямо поверх ветвей, и не тащил ее на плече, а волочил за собой по снегу. Шел он медленно, и Рад с каждым мгновением все приближался и приближался к нему. А когда расстояние между ними сократилось метров до тридцати, Рад понял, что это его поселковый знакомец Павел Григорьич: так характерна была коряжистая, похожая на сучковатую палку фигура. Елка у Павла Григорьича была чуть не вдвое длиннее той, что срубил Рад, и уж пышна – Рад, обследуя лес, таких и не видел.

– О, Слава, вот это по-нашему! – одобрительно произнес Павел Григорьич вместо приветствия, кивая на спеленутый груз на его плече. – А то велят нам: трясись в город, выбирай там из драни, да еще и плати! У воды жить – и воды не пить! Разве можно?

– Да, – сказал Рад покаянно, – в город трястись что-то не хочется.

– И правильно, Слава, и правильно, – решительно поддержал его в грехопадении Павел Григорьич. – А они-то что, они разве на базаре этом себе покупают?

– Кто «они»? – Рад понял Павла Григорьича, но решил уточнить.

– Так «они» и есть они. Я, думаешь, кому эту красавицу волоку? Себе, думаешь? Себе-то я от горшка два вершка поставил, мне чего больше, а это я нашему мэру волоку. Мы же соседи. Сам-то со мной знакомство свести не снизошел, а пристебаи его всякие – те да, за ручку и лыбятся, как блин на сковородке. Вот заказали красавицу для него. Попушистей чтоб, постройнее. Что ему с базара, обглоданную. Ему прямо с корня хочется, свеженькую. Демократ. Кто бы вешал, так я бы веревку подавал.

– Ну вы и кровожадны, Павел Григорьич! – засмеялся Рад, вспоминая, что уже слышал от него эти слова.

– А ниче, они и дождутся, – с мстительностью протянул Павел Григорьич. – Они дождутся, отольются им мышкины слезы, не им, так их детям. Бог, он видит, кто кого обидит.

Они стояли на лыжне посреди леса – два браконьера с незаконно срубленными елками, – словно два пикейных жилета, сошедшихся на променаде в городском летнем саду, а между тем на улице все так же была зима, мороз, пробираясь под куртку, леденил мокрую от пота майку, и по телу начали пробегать волны озноба.

– Ладно, Павел Григорьич, – сказал Рад. – Надо двигать. Я уж, извините, обгоню вас, пойду вперед.

Он ступил в целину рядом с лыжней обойти Павла Григорьича, тот остановил его:

– А может, поможешь мне доволочь эту дуру? Ты молодой, вон как прешь – будто танк, ты и две сможешь. А у меня какие силы – все через силу. Деньги нужны – вот исогласился. Согласился – а иду за грыжу держусь.

Тащить две елки – это получалось чересчур, но Рад, подумав мгновение, согласился. В нем было чувство вины перед Павлом Григорьичем за прошлую встречу: не донес старику керосин до дому.

– А что же, хорошие ли деньги предложили? – спросил он, принимая елку Павла Григорьича под мышку; со стороны, наверное, та еще была картинка: весь в зеленых красавицах, как революционный матрос семнадцатого года в пулеметных лентах.

– Да, хорошие, держи карман шире, – уклончиво ответил Павел Григорьич. – Они только себе хорошие-то выплачивают. А как другим дать – так удавятся. И без веревки.

Рад стронул себя с места. Идти с двумя елками было не то, что с одной. Через пять минут ему стало так жарко – поднеси к нему спичку, спичка бы вспыхнула. Теперь он двигался не быстрее Павла Григорьича, когда тот шел впереди.

Метров через триста просека, по которой была проложена лыжня, вышла к широкому оврагу, заросшему кустарником. Дорога под уклон закончилась. Начиналась дорога в подъем. На пересечении с лыжней, вилявшей вдоль оврага, Рад остановился передохнуть. Опустил обе елки на снег, выпрямился, развернул плечи, прогнулся в спине.

– Что, неуж тяжело, Слава! – спросил Павел Григорьич. – Тебе-то? Как танк прешь.

Рад покосился на него и усмехнулся. Павел Григорьич был не пикейным жилетом. Он был лисой. Льстецом-царедворцем.

– Как могу, так и иду, – сказал Рад.

Из кустарника на лыжню, идущую вдоль оврага, выбрался человек. Выбрался – и, на ходу торопливо обхлопав лыжи от снега, быстро заскользил в их сторону. Он был в зеленом армейском бушлате, перехваченном широким офицерским ремнем, без палок, как и Рад с Павлом Григорьичем, еще какой-то ремень перехватывал правое плечо. И было это, стало понятно чуть погодя, ружье, глядевший вниз ствол которого промелькивал у него на каждый шаг между ногами.

– Мать твою! – всмотревшись, выругался Павел Григорьич. – Так ведь Мишка. Лесник.

«Твою мать!» – эхом отозвалось в Раде. Ждать хорошего от появления лесника не приходилось.

– Дежурил, падло, – как восхищаясь, проговорил Павел Григорьич. – В засаде сидел. Ох, Ротшильд! Своего не упустит. Держись, Слава. Сам понимаешь, кчему сейчас разговор поведет.

Рад понимал.

– А ружье зачем? – спросил он. – Для страху?

– А кто знает, – отозвался Павел Григорьич. – Считай, что для страху.

– Ох, Пашка! – прокричал лесник, приближаясь. – Озоруешь, свинья! Закон для тебя не писан?!

– Сам свинья! – закричал ему в ответ Павел Григорьич. – Ответишь за свинью, ты меня знаешь!

– Я тебя знаю, я тебя знаю! – Голос лесника окрасился угрозой. – Ты меня тоже знаешь, у меня спуску не жди!

– У, падло, – тихо, для Рада, пробурчал Павел Григорьич. – Попались, Слава. Есть кошель-то с собой?

– Откуда, – так же тихо ответил Рад. – Что я, в лес, как в магазин?

– Плохо, Слава, – заключил Павел Григорьич.

Лесник остановился, не дойдя до них метров трех. Это был крепкий мужик лет пятидесяти, на необремененном раздумьями о добре и зле мордастом его лице была написана железная решительность непременным образом оправдать свое сидение в засаде.

– А это с тобой кто? – спросил он Павла Григорьича, указывая движением бровей на Рада.

– А это не со мной, это сам по себе, – сказал Павел Григорьич. – Мало ли что вместе. Может, я с ним, – неожиданно добавил он и, поглядев на Рада, подмигнул ему.

Рад промолчал. Он предоставил право вести разговор своему магазинному знакомцу.

– Ну так что, – сказал лесник, – мне все равно: вместе, не вместе. Что делать будем? В милицию протокол составлять?

– Какой протокол, Мишка, ты что? – голос Павла Григорьича стал просителен. – Знаешь, для кого елку-то срубил? Для самого мэра. Ему пру.

В глазах у лесника выразилось напряжение мыслительного процесса.

– А чего это он у тебя-то попросил? Чего не у меня?

– Так я же сосед, не ты.

– Ты-то сосед, а лесник-то я.

– Ну так я за мэра-то ответить не могу. – Теперь в голосе Павла Григорьича отчетливо прозвучала гордость, что городской голова обратился с этим тонким поручением именно к нему, не к кому другому. – Попросил и попросил, я разве мэру могу отказать? У самого у меня уж стоит. Можем зайти – увидишь.

– И на базаре купил? – сардонически вопросил лесник.

– Нет, на огороде у себя вырастил, – ответил Павел Григорьич.

Ответ был достоин вопроса. Рад, все это время молча внимавший происходящему разговору, не сумев сдержаться, фыркнул.