Текст книги "Три цвета времени"

Автор книги: Анатолий Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

Когда северный мальпост увозил Бейля в компании довольно скучных попутчиков, старший прокурор и начальник тайной полиции Сальвоти сидел с молодым человеком в управлении.

Молодой француз, сидевший перед ним, рассказывал о своем неудачном переодевании в страдальческие одежды герцога Нормандского.

– Представьте себе, господин прокурор, – обращался он к Сальвоти, – этого болвана Борсиери, который тает от всякого красивого двустишья; он, развесив уши при моем рассказе, забыл о карбонарских друзьях и, прямо как осел, обратился к французу Бейлю с просьбой помочь его соотечественнику, наследнику – принцу Людовику Семнадцатому, неудачливому французскому королю. Этот ловкий якобинец отбрил его сразу. Французам невыгодно верить в Людовика Семнадцатого. Уже третий принц прикрывается этим именем. Я думаю, что итальянцам тоже не понравится возиться с герцогом Нормандским. Не слишком ли много в Италии безработных герцогов?

– Тише, тише, друг мой. Вас не спрашивают о политике. Получайте половину того, что обещано вам при удаче, и занесите вот эту записку к Романьези.

Записка была анонимная. Романьези, карбонарий, приходился племянником австрийскому прокурору, тайному иезуиту – Сальвоти. Он ненавидел своего дядю. Дядя, догадываясь о карбонаризме племянника, выискивал способы овладеть его секретами. Обволакивая молодого Романьези густым и липким слоем грязной интриги, он любовался тем, как молодой человек, месяц за месяцем таял, тратя силы в борьбе с неизвестными врагами.

Записка, адресованная ему, на этот раз гласила следующее:

«Ваш лучший друг, миланец Арриго Бейль, нынче днем выехал с северным мальпостом во Францию, для того, чтобы сообщить французской полиции имена всех, кто замышляет свержение Людовика XVIII. Будьте осторожны во имя свободы Италии».

Показанная друзьям, эта записка не произвела впечатления. Но Романьези сильно взволновался. Сальвоти торжествовал, чувствуя, что этот, по-видимому, неопасный, но слишком острый на язык француз, проживающий в Милане, или не вернется вовсе, или найдет двери миланских домов перед собою закрытыми.

Глава двадцать четвертая

Случилось последнее. Вернувшись из Гренобля, Анри Бейль не без ужаса, сменившего недоумение, заметил, что многие итальянские друзья с рассеянным видом переходят на другую сторону улицы, как только заметят его на тротуаре. Короткие и отрывистые ответы, растерянные и непрямые взгляды. Только Метильда приняла его хорошо и дружески-доверчиво. Ей он рассказал о том, что мучило его в этот приезд, и только она поняла его с полуслова

Через месяц Романьези пустил себе пулю в висок.

После этого случая многие вернули свое доверие к Бейлю.

Метильда вызвала его и долго с ним говорила. Она, на свой страх и риск, беседовала с синьором Федериго Конфалоньери. Она передала Бейлю просто, по-дружески откровенное мнение о нем вождя ломбардских карбонариев. Федериго сказал: «Я считаю Бейля единственным французом, отдавшим себя делу итальянской свободы. Не его вина, если французы, отдавая себя целиком, все же дают слишком мало».

– Это меня успокаивает, – сказал Бейль. – Но меня бесит то, что я целиком согласен с отзывом Конфалоньери о французах. Мне тем более досадно, что я все меньше и меньше чувствую себя французом.

– Друг мой! Но вы достаточно хорошо себя знаете. Вы знаете, что для вас Франция перестала быть родиной, а Италия не сделалась ею. Я знаю людей, которые теряли все ради Италии.

Бейль думал о том, до какой степени права его собеседница, но пытался возразить:

– Я считаю родиной всякую страну, живущую с такой бурной энергией, как Италия Я считаю родиной всякую страну, в которой кипят живые страсти и борьба.

– Да, но вы любуетесь ею как наблюдатель.

– Это лучше, чем говорить о свободе с любовницами, – ответил Бейль.

Метильда вспыхнула.

– Если бы этого однажды не сказал Бонапарт, то ваши слова были бы страшной дерзостью.

– Я не хочу укрываться чьим бы то ни было авторитетом. Разрешите, мне нести ответственность за мои слова.

– В таком случае, дайте мне подумать. Я прошу вас не являться ко мне, пока я сама вас не позову.

Бейль встал. Страшное волнение его охватило. Он старался говорить спокойно и не мог. Он чувствовал, что еще минута, и он станет смешным со своим прерывающимся голосом человека, умоляющего о пощаде. Он сказал тольно внятно и твердо, что в ее присутствии, и только в ее присутствии, в нем пробуждаются лучшие чувства и благороднейшие мысли, что она вполне может ему довериться как другу, что он никогда не понимал своей роли около нее как роли ловеласа, что…

Он остановился потому, что Висконтини робко и боязливо, с испугом в глазах подняла руку, как бы инстинктивно боясь произнесения каких-то ненужных слов. Бейль вышел. Все чаще и чаще его охватывала мысль, что он постепенно приближался к сердцу Метильды только для того, чтобы, подойдя совсем близко, увидеть непроходимую пропасть, лежащую между ними.

Вечером, при свете уличных фонарей, он зашел в маленькое кафе на берегу Олоны и развернул газету. Молодая девушка, проходя мимо, задела бедром трость, лежавшую на мраморном столике, быстро, наклонилась и, поднимая ее, с испуганной улыбкой попросила извинения у Бейля. Черные глаза, необычайно горячие, ровные зубы и улыбка, одновременно мягкая, робкая и веселая, остановили внимание Бейля. Он оторвался от газеты, кивнул головою девушке и стал наблюдать за нею.

Развернув носовой платок, она считала медные деньги.

Лицо ее стало грустным. Она качнула головой, завернула платок и направилась к выходу.

– Что же так быстро? – спросил Бейль.

– Я раздумала, – ответила девушка.

– Никогда не нужно раздумывать в таких случаях, – сказал Бейль. – Садитесь со мной и скажите, как вас зовут.

– Меня зовут Цанце. Я – кружевница.

Бейль предложил ей поужинать. Она охотно согласилась, и тут только Бейль заметил, до какой степени она голодна. Руки тряслись у нее от слабости, когда она подносила чашку кофе к губам. Тем не менее она без умолку болтала, рассказывая о своей матери, коридорной прислуге гостиницы, о тамошних гостях, говорила о том, что австрийские офицеры хорошо платят девушкам и что она не понимает, почему аристократы и буржуа ненавидят австрийцев, когда приходский священник проповедует полную покорность властям. Она заявила, что она честная христианка, и показала мятый старенький исповедальный билет с многочисленными регистрационными отметками священника. Вместе с тем она удивлялась, почему из простонародья никто не сидит в тюрьмах долго, в то время как достаточно человеку кончить университет или начитаться книг, чтобы тюремное заключение измерялось годами. Самое счастливое событие ее жизни – это зрелище проезда святейшего отца, римского папы, от края одежды которого, от седых волос и голубых глаз исходило отпущение грехов. Второе счастливое событие – это австрийский офицер, подаривший ей пятьдесят лир.

– Он жил со мной целый год, потом его перевели, он уехал за Альпы и не написал мне ни слова. Куда же мы пойдем? – спросила девушка.

– Куда хочешь, – ответил Бейль.

При выходе из кофейни, на берегу Олоны, около дерева, крестьянин бил упиравшегося осла. Прохожий пытался уговорить его не мучить животное. Владелец осла ответил:

– Я не знал, что у моего осла есть родственники.

Милосердный прохожий парировал удар:

– Я не люблю, когда один осел бьет другого.

– Ты плохой хозяин или у тебя плохой хозяин.

После этих слов началась крупная ругань, собралась толпа. Погонщик пустил камнем в оскорбителя. Проходивший военный писарь загораживает дорогу и останавливает толпу. Камень, ударивший прохожего в затылок, заставляет раненого взяться за нож. Бейль пытается выбраться со своей спутницей из толпы, но дело принимает плохой оборот. В мгновенье ока владелец мула с ножом между лопатками падает под ноги Бейля. Цанце спокойно смотрит на происходящее. Военный писарь хватает убийцу и с удивлением замечает:

– Ты мастер своего дела, ни одной капли.

На это преступник отрывисто говорит:

– А разве ты, канцелярская крыса, пачкаешься своими перьями?

– Ну, теперь ему припаяют два года каторги, – говорит слесарь бакалейщику из соседней лавочки и громко зовет на помощь медленно идущего к месту происшествия полицейского.

Преступник спокойно вынимает трубку, набивает ее табаком и с величайшей важностью в ожидании ареста раскуривает, садясь на скамейку у дерева.

– Больше месяца не просижу. Помни, канцелярская крыса, что мой дядя – камердинер у кардинала-легата.

Бейль смотрел на этого красивого, рослого человека с нескрываемым удивлением. Крупные черты лица, большие, горячие, но спокойные глаза, и во всей фигуре полная уверенность в себе. Бейль подумал о громадном количестве нецелесообразно растраченной энергии людей, которым вменяется в преступление каждая прочитанная книга и которым прощают убийства после седьмой исповеди у какого-нибудь родственника из духовенства. Два поколения, воспитанных так, могут совершенно расслабить мускулатуру этой страны. Церковь и полиция в союзе занимаются медленным истреблением итальянского населения, превращением его в послушное орудие своей власти и эксплуатации.

Публика требовала переписи всех свидетелей.

– Синьор, дайте два байока вот этому крикуну, – сказала Цанце – И поскорее уйдем. Самое интересное кончилось, а дальше может быть битая посуда.

Бейль последовал ее совету и, пробравшись сквозь толпу, вышел со своей спутницей.

В гостинице комнаты отделялись тонкими перегородками. Через стены все было слышно. Компания молодых людей, из которых двое, по-видимому, были солдатами, вместе с уличными девушками пели под аккомпанемент двух гитар, роняли бутылки и шумели. Столик, покрытый зеленым сукном, две свечи, две кружки и бутылка красного вина без этикетки стояли перед Бейлем. Цанце сидела у окна и смотрела на улицу. Потом молча пошла за перегородку, разделась и легла в постель Она заснула почти мгновенно. Бейль осторожно положил монету на ночной столик и вышел из гостиницы. Он чувствовал, что за эти несколько часов отдохнул. Крепкий кофе и бутылка красного вина разогнали сон. Он фланировал по улицам и, сам того не замечая, через час оказался на площади Бельджойозо. Это открытие его поразило. Если в он ехал на извозчике и случайно назвал эту площадь, то было бы понятно. Но как его собственные ноги занесли его сюда помимо воли, он не понимал.

«Неужели со мной начинаются истории, свойственные банальному роману» – думал он. И, стыдясь самого себя, гулял под окнами Висконтини с рассеянным видом, запрещая себе смотреть на кружевные занавески, светящиеся изнутри палевым светом.

Поздно ночью свет погас, а Бейль все еще мерил шагами тротуар. Привратник, зевая и бранясь, впустил Чекину, горничную Метильды, которая с нежностью прощалась с молодым парикмахером, махавшим ей шляпой из-за угла. По улице громко отдавались эхом все голоса и звуки. Старик долго ворчал, запирая дверь. Чекина клялась и божилась, что никогда не будет забывать своего ключа. Ночной патруль прошел по улице, проверяя документы прохожих. Молодой жандарм проницательно взглянул на Бейля голубыми глазами и холодно вернул ему французский паспорт с намеренно подчеркнутой медленностью. Через минуту двое солдат с шашками наголо провели арестованного, гремевшего ручными кандалами. Сворачивая в переулок, арестант три раза свистнул, а солдат ударил его шашкой плашмя. Когда конвоиры и арестованный скрылись за углом, в переулке открылась калитка; молодая женщина оглянулась по сторонам и побежала на середину мостовой. Она долго и внимательно осматривала камни и, наконец, подняв что-то, опрометью бросилась назад к калитке. После короткой ночи, на заре, потянулись обозы, гремя колесами, немного погодя начали оживать дома. Собственные шаги, нарушавшие тишину, в темноте, уже раздавались мягче в ушах Бейля. Походка его сделалась усталой, медленной и менее осторожной. Через час после первых повозок, направлявшихся на рынок, открылась дверь дома Висконтини, и важный повар Джулио, с седыми бакенбардами и бритым подбородком, торжественной походкой отправился на рынок с мальчиком-поваренком. В эту минуту Джулио был единственным человеком в мире, которому Бейль завидовал. Этот счастливец через какой-нибудь час вернется, совершенно свободно и без доклада войдет в этот дом, будет ходить по комнатам, будет смотреть на Метильду и видеть ее.

– Это какой-то бог, это какой-то Юпитер, этот Джулио! Это самый счастливый из небожителей! – вслух говорил Бейль, идя по улице и радуясь тому, что его никто не слышит. – Ведь в сущности это и есть то счастье, которого я тщетно добиваюсь. Мне нужно только иметь возможность бывать в этом доме, и я буду жить, тогда я не умру!

Потом он стал ловить себя на мысли, что счастье, которым он владел еще так недавно, исчезло по его собственной вине. Он, вероятно, чем-нибудь спугнул эту редкостную птицу, называемую женским доверием. Но, с другой стороны, разве он все время не приносил жертв? «Разве я не поступал, как любовник, по приказу женщины утративший дар речи, заговоривший лишь через два года, когда она ему это разрешила? Она, несомненно, любит, и эта любовь мешает ей меня заметить. А между тем тот, кого она любит, ее бросил. Этот изгнанник в ее глазах – подлинный герой. И то, что он нашел в себе силы ее оставить, в ее же глазах подтверждает этот героизм. Я причастен к небольшому кружку городских политиков Милана, я, конечно, не знаю и одной сотой доли той громадной освободительной работы, которую ведут эти люди хотя бы в войсках. Моя роль сводится к тому, что я получаю и передаю. Я никогда не просил большего. Я – обыкновенный буржуа Бейль – живу и вращаюсь среди этих людей. Я – наблюдающий Стендаль, я – итальянец Сальвиати, ведущий дневник, существо другой планеты, наблюдающее здешнюю жизнь. Метильда видит только Бейля и никогда не увидит никого другого во мне. Кто скажет ей о страданиях Доминика, о несметных богатствах Стендаля, владельца тысячи жизней?»

Час прощания наступил. Метильда держит свое слово, но сразу останавливает его восторги. Она говорит ему просто:

– Я знаю, что вы меня любите. Я думала об этом все время. Я знаю также, что нет человека, более мне преданного из всех умных людей, входящих в эту маленькую гостиную. Но я слишком много сил потратила на людей. Я не хочу новых разочарований. Я не могу бороться с обществом. Вы будете приходить не чаще двух раз в месяц, если хотите видеть меня одну, не вызывая никаких толков, требующих от меня объяснений.

– Но могу ли я писать вам?

– Если письма будут благоразумными. Помните: одно неосторожное слово – и два раза в месяц превратятся в два раза в год.

Бейль капитулировал.

Траверси, не считаясь с репутацией своей кузины, рассказывала трагедию разрыва Метильды Висконтини и Уго Фосколо. Это было в горной деревушке около Лаго-Маджиоре. Оседланная лошадь стояла у окна избушки. Фосколо с хлыстом в руке бежал к двери, уже простившись, Метильда, скинув платье и привлекая Фосколо к себе, обнимала его голою рукой за шею. В таком виде она появилась за дверью, когда он, прыгнув в седло, ударил хлыстом лошадь и быстро уехал.

– Во всякой женщине живет кокотка, – добавила к своему рассказу красноречивая сплетница.

«Вот – лучшая подруга Метильды, но сказать Метильде, предостеречь ее, сообщить ей эту сплетню столь же необходимо, как и низко. Бейль не решится на эту необходимую подлость, но он станет еще больше ненавидеть Траверси».

Метильда пожимает плечами, слыша яростные нападки Бейля на свою кузину. Взгляд ее становится холодным, она считает, что поведение Бейля оскорбительно для Траверси и, следовательно, бестактно в отношении Висконтини.

«Вот лишнее свидетельство того, что я своей прямолинейностью окончательно лишил себя благоразумия».

Проявление сильной страсти к Метильде одновременно вызвало в нем ивосхищение и ненависть, при этом он ненавидел Фосколо меньше, чем ее самое.

Метильда уехала так же внезапно, без предупреждения, как любил в свое время уезжать Бейль, скитаясь по городам и деревням Ломбардии, всюду меняя имя, мешая дело с бездельем, наслаждаясь новыми впечатлениями, «ни на чем не оставляя следа внимательных взглядов пытливого Стендаля». Четыре раза приходил Бейль на площадь Бельджойозо; наконец, Людовик перестал быть вежливым.

Бейль решился на непозволительную вещь: он дал ему несколько золотых монет; Людовик рассмеялся, вежливо вернул ему деньги и просто сказал:

– Все, что синьору угодно спросить, и все, что совесть позволит мне сказать, не требует ни байока.

– Я хочу спросить тебя, Людовик, где синьора и когда она приедет.

– Синьора уехала к своим детям в Вольтерру, вернется не скоро, взяла с собой только Чекину и запретила пересылать ей письма.

Бейль, не заходя в гостиницу, сел в первый мальпост и поехал в Вольтерру.

Утром его остановили пограничные жандармы. Они нашли, что паспорт не в полном порядке и что для въезда в Тоскану требуется предварительная виза миланского префекта полиции. Приходилось возвращаться назад или рисковать. Ожидая обратного мальпоста, Бейль ходил по берегу Тичино в Павии и испытывал состояние, близкое к бешенству. Уже за городом, при виде лодочника, раскуривающего трубку, он начал строить фантастические планы нелегальной переправы через Тичино. Бородатый лодочник смотрел на него насмешливыми и понимающими глазами, не выпуская каната из рук и попыхивая трубкой, зажатой крепкими желтыми зубами. Бейль раза четыре прошел мимо него. Лодочник качнул головой и как бы про себя сказал:

– Проклятые жандармы стреляют с берега, когда подъезжаешь не один.

Бейль небрежно звенел наполеондорами, сверкавшими на ладони левой руки.

Перевозчик покосился и, как бы отвечая на безмолвное приглашение, сказал:

– Ну, хорошо! Золото всегда золото, даже если на монете портрет Бонапарта! Вам только нужно переодеться. Я живу недалеко, около Бельджойозо.

Бейль вздрогнул при этом имени. Перевозчик проницательно посмотрел на него и спросил:

– Разве вы кого-нибудь знаете в этом селе?

«Ах, это здешнее село называется Бельджойозо», – подумал Бейль.

– Нет, никого не знаю, – сказал он вслух, – но мне нужно завтра же попасть во Флоренцию.

– Ну, вы знаете сами, что это невозможно.

Вечером, закутав лицо и переодевшись старухой, Бейль, полулежа в лодке, переправлялся через мутную реку и благополучно высадился недалеко от Страделлы. Лодочник говорил, что везет больную мать к жившему в Страделле хирургу. Больная мать лодочника вскоре опять превратилась в миланского гражданина Арриго Бейля и благополучно начала новое путешествие.

Вольтерра – одно из самых высоких мест Южной Тосканы. Старинный город на вершине каменистого холма, уединенный и пустынный, окруженный циклопическими стенами, созданием сказочных этрусков, и крепостными валами средневековья. Горячее солнце накаляет коричневые камни стен и воинственные башни. Все говорит о том, что эта несокрушимая твердыня была местом разбойничьих набегов и кровопролитных войн древних римских времен и времен первых пап. Вокруг города, стоящего на уединенном каменном острове среди океана зелени, видном издалека, расстилается спокойный деревенский ландшафт: куски пашен желтеют яркими пятнами среди серебряной зелени оливковых деревьев и золотисто-зеленых виноградников. Старинная крепость кажется странным противоречием и воинственным вызовом мирному деревенскому пейзажу. Пологие и зеленые склоны самых нежных очертаний, дымчатые леса на горизонте – все дышит миром вокруг одинокого коричневого холма. Мир входит в душу, как только путник войдет за городские стены. Старинные улицы, невысокие каменные дома, покрытые черепицей, тесные проходы, по которым едва могут разойтись нагруженные ослики, площади, позолоченные тосканским солнцем, – все дышит ленью и спокойствием. Когда Бейль вошел на площадь, на каменных плитах около храма сидели старухи, вязали чулки и штопали белье; веревки, протянутые из дома в дом, были увешаны стираным тряпьем, дети играли на улице, перегораживая ее: путнику приходилось загибать в переулок; железные фонари с острыми концами торчали по углам зданий так, что в темноте фонарь мог ранить прохожего. От всего этого повеяло на Бейля столетним покоем.

Он, желая быть незамеченным, воспользовался тем, что была пятница – базарный день, и, затерявшись в крестьянской толпе, прошел на городскую площадь. Высокие крестьяне в черных широкополых шляпах, в пестрых, из цветной материи, куртках, доходящих до пояса, с орлиными глазами, с горбатыми носами, чернобровые, легкие и быстрые в движениях, наполнили площадь перед собором живостью, скрипом огромных цельных колес, горячей бранью и резким говором. Сквозь эту базарную толпу проступали иные времена и иные люди. В свободных и смелых движениях жителей Тосканского плоскогорья была воинственная величавость и властная простота старинных поколений воинов, населявших эти горы. Простая базарная площадь имела вид сборного пункта восставшего города, где партизаны феодальных войн разбирают копья, алебарды и ружья перед началом битвы.

Миновав площадь, Бейль направился к дому коллегии, в которой воспитывались двое сыновей Висконтини. Он предусмотрительно запасся роговыми очками, рединготом оливкового цвета, новой тростью и зеленым цилиндром. В таком виде, привлекая внимание скучающих горожан, он шел по тихим маленьким улицам Вольтерры. Верхние этажи домов в североитальянских городах почти соприкасаются. Когда Бейль проходил мимо, жалюзи открывались, любопытные взоры встречали его с балконов, откровенные вопросы бросались ему вслед, и когда он достиг ворот, все улицы Вольтерры уже знали о прибытии иностранца.

Хуже всего то, что, выходя за город, он встретил Метильду. Чекина несла зонт, два мальчика, оживленно разговаривая, шли впереди по мостовой.

Увы! Он был немедленно узнан. Она сама подошла к нему и сказала твердо:

– Вы хотите прослыть моим любовником. Это низко. Сейчас же уезжайте во Флоренцию, поселяйтесь на Виа-деи-Фосси у Николини. Не возвращайтесь в Милан, пока я вам не разрешу.

Она не позволила ему вымолвить ни слова. Один из мальчиков, оглядываясь на уходящего Бейля, произнес:

– Мама, он вовсе не похож на нищего, а, должно быть, хотел что-то просить.