Текст книги "Три цвета времени"

Автор книги: Анатолий Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)

Это был князь Петр Андреевич Вяземский.

– Ну как, привыкаешь к Петербургу? – спросил он Ширханова.

– С трудом и неохотно, но думаю, что уже привык снова, – ответил Ширханов.

– Ну, а как Натали?

– Натали осталась в Париже.

– Надолго? – спросил Вяземский.

– Думаю, что она сама не сумела бы на это ответить, – с горечью сказал Ширханов,

– Значит, правду я слышал, что у вас с ней разладилось?

– Не по моей вине, – ответил Ширханов.

– Ответ плохой и невеликодушный, – заметил Вяземский. – Ты уж лучше в уступил, коли в чем споры.

– Знаешь, Петр Андреевич, – возразил Ширханов, – ты, не женируясь[85]85
  Женироваться – стесняться чего-либо.


[Закрыть], судишь о моем деле только по слухам. В чем я могу уступать, когда я уже не помещик?

– Слышал, брат, но не в этом дело. Тебе легко было дать крестьянам вольные от шести десятков душ, – а каково старухе рассуждать и состояния лишиться из-за твоей причуды? У нее их полторы тысячи душ, этим не швырнешься ради твоего якобинства.

– Я не якобинец, но здравое понятие о рабстве и политике имею.

– Эх ты, политик! Политика только для канальи, а твое дело – служба. Вот тоже с этим мальчуганом, Александром Вяземским, не знаю что и делать с тех пор, как он попал в вашу компанию. Беда с вашими философами! А, вот Пушкин здесь! – воскликнул внезапно Вяземский и, обрывая разговор, позвал молодого человека.

Оставшись один, Ширханов начал думать о причинах охлаждения Наташи. Странное истолкование получила его история в петербургском свете. Освещение, вовсе не соответствующее действительности. Внутренняя борьба его со стремлением Наташи выдвигать религиозные вопросы там, где требовался политический шаг, очевидно была истолкована ее родными довольно упрощенно, и Вяземский передал только общее мнение о том, что Ширханов – мелкопоместный дворянин! – занимается «канальской» политикой «по бедности». Во всяком случае, между женихом и невестой лежала пропасть. За короткий промежуток времени, когда они виделись во Франции, оба почувствовали отчуждение, возникшее, несмотря на первоначальное стремление Наташи всюду следовать за женихом. Это она упросила тетку поехать в Париж по следам союзных армий, это она устремилась за границу, чтобы быть к нему поближе. И в то время как он за два с половиной года пережил, перечувствовал и передумал столько, сколько иному не удастся за четверть века, в то время как он рос, укреплялся в беседах с Николаем Тургеневым, Петром Чаадаевым, в наблюдениях над жизнью Германии и Франции, – в это время Наташа благодаря старой тетке подпадала все больше и больше под влияние опасного сладкоречивого иезуита Жозефа де Местра[86]86
  Местр Жозеф Мари, граф, де (1753—1821) – реакционный французский писатель-мистик, поборник клерикализма.


[Закрыть], который, выехав из Петербурга в 1803 году, вывез не мало духовных дочерей, главным образом из числа старых и богатых женщин без прямых наследников. Ему вспомнилось выражение де Местра касательно Аракчеева: «Александр почувствовал нужду завести себе визиря, ибо захотел поставить рядом с собой пугало пострашнее по причине внутреннего брожения, здесь господствующего». Французу это брожение было приметно. Он поспешил убраться во Францию.

«Да, я тысячу раз прав, – подумал Ширханов. – Если в не война с Наполеоном, то мы имели бы нового Пугачева, пострашнее первого. Так вот, против Пугачева народного царь выставил Аракчеева – Пугачева дворянского. А как нам теперь быть между двумя Пугачевыми? Одно только – самовластие царя свергнуть. Александр Иванович стоит у порога содружества. Николай Иванович Тургенев стоит уже ближе и знает имена мастеров ложи. Но Николай Иванович пока не знает ничего касательно общества военных друзей, в коем мы с Петром Яковлевичем ведем работу».

Размышления Ширханова были прерваны Николаем Тургеневым, подошедшим к нему вместе с молодым черноволосым офицером.

– Вот наш товарищ, – сказал Николай Иванович, указывая на Ширханова своему собеседнику.

Произошла церемония представления – рукопожатие по установленному ритуалу и затем открытие имени. Черноволосый офицер оказался графом Ираклием Ираклиевичем Полиньяком, капитаном лейб-гвардии Литовского полка.

– Пойдемте в кабинет брата, – сказал Николай Иванович, – и там поговорим о нашем деле. Явственно, граф, что с тех пор как во Франции произошла революция, она расколола семью французского дворянства на враждующие станы. В вас мы имеем друга либеральных намерений наших, в то время как есть французы, принесшие в нашу страну защиту старинного самовластия. Таков ваш барон Даллас, офицер русской службы, не стесняющийся применением телесных наказаний в своем батальоне.

– Знаю его, – ответил Ираклий Полиньяк, – но он тяготится русской службой и не далее как вчера говорил о необходимости вернуться во Францию, как только будут восстановлены дворянские привилегии.

– Дворянские привилегии суть важная вещь, но в руках деспотов они – сущая игрушка. Сообщение ваше, граф, весьма важно. Князь Ширханов передаст его Чаадаеву.

– Что вы скажете о Чаадаеве, князь? – обратился Тургенев к Ширханову.

Пушкин, проходя под руку с Вяземским, мимо говоривших, на лету подхватил этот вопрос и кинул:

 
Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах – Периклес,
У нас он офицер гусарской.
 

– Быстро и остро, но что плохого в том, что он офицер? – отозвался Ширханов.

– Молодой человек говорит от зависти, не будучи участником великих событий, – сказал Полиньяк.

– Я еще успею, граф, – оветил Пушкин. – Я непременно пойду в гусары.

– Ну-ка, ну-ка повтори, – просил Вяземский. – Я запишу. Впрочем, ты сам мне запишешь, чтоб не забыть, запишешь на чаадаевском портрете, когда приедешь в Остафьево.

– Когда я буду в твоем Остафьеве? – сказал Пушкин. – И что я за истолкователь портретов! Все вы заставляете меня подписывать, а потом меня же выдаете.

Ширханов, Полиньяк и Николай Тургенев вошли в кабинет Александра Тургенева и заперли за собой дверь. Началось совещание о состоянии французской политики, о переменах в настроении умов, об аракчеевской власти и о новых замыслах Александра I, который стремится стать во главе союза европейских монархов, поставив целью обуздание мятежного духа, охватившего все страны. Александр Тургенев говорил, что петербургский книгопродавец и типографщик Плюшар отпечатал огромное количество противореспубликанских брошюр и с помощью Аракчеева распространил их повсюду. Собрание закончилось докладом Ширханова о принятии в масонскую ложу «Трех добродетелей» (то есть свободы, равенства и братства) графа Сен-Симона – сочинителя «Писем женевского гражданина», к коему он, Ширханов, был послан в Париж Чаадаевым. Граф Сен-Симон, отрекшись от всех титулов и дворянского звания, по мнению Ширханова, представлял «новую породу существ человеческих». Живя в полной бедности со своим бывшим слугою Диаром, как с лучшим другом, окруженный единомышленниками и преследуемый на каждом шагу врагами, Сен-Симон способен открыть глаза человеческие на великую тайну истории, так как он, Ширханов, сидя у этого мудреца, впервые почувствовал, что политические системы государств есть по существу организации кражи труда у неимущих и что истинно правильное государство есть государство свободных тружеников.

– Я считаю это возрождением томасовой «Утопии», – сказал, прощаясь со всеми, Николай Тургенев.

Часть вторая

Глава пятнадцатая

Романист, которому издали приходится наблюдать жизнь своих непоседливых героев и сообщать читателю занимательные и скучные моменты их жизни, находится в большом затруднении, когда чувствует нетерпение читателя. Укоры совести говорят ему о том, что он должен был бы пойти читателю навстречу и познакомить Бейля с Ширхановым. Но, следуя исторической правде и обязавшись подробно описывать тогдашние времена, автор никак не может сочинить эту встречу. Знакомство не состоялось. Русский офицер, который служебными обстоятельствами принужден был, вопреки требованиям собственной скромности, ворваться в личные дела Анри Бейля путем чтения его интимнейших писем, при встрече и не содрогнулся и не почувстовал в душе ни малейшего желания выделить из толпы театральных зрителей круглую голову Бейля с темно-каштановыми, почти черными, курчавыми волосами, толстым носом и слегка оплывшими чертами лица, утратившего остроту и строгость, свойственную ему во время русского похода. С другой стороны, Анри Бейль почувствовал сильнейшее влечение и любопытство к русскому офицеру, не зная и не предполагая, что когда-то его затаенные мысли стали известны этому красавцу в эполетах. Ширханов уже давно забыл имя Бейля, но он хорошо помнил дерзость его писем, честную и здоровую ненависть к рабству. Бейль описал внешность офицера, не назвав его по имени. Судьба свела их на короткий час и развела опять.

В те дни, которые описывает сейчас автор, Чаадаев, братья Тургеневы и молодой Ширханов беседовали с графом Полиньяком о конце французской революции, о способах освобождения русских крестьян. Чаадаев прямо указывал на то, что уничтожение крепостного права и феодальных привилегий дворянства было совершенно немыслимо для французских королей и потому осуществилось революцией, а в России «есть полная возможность с легкостью добиться уничтожения рабства».

В это же время француз барон Даллас всеми помыслами стремился через русское посредство осуществить контрреволюционные затеи. Полиньяк, состоя на русской службе, содействовал революционному движению, в то время как его французский соотечественник и русский сослуживец Даллас через несколько лет становится министром злейшего реакционера – французского короля Карла X – вместе с однофамильцем Ираклия – иезуитом Полиньяком.[87]87
  С однофамильцем Ираклия – иезуитом Полиньяком. – Полиньяк Жюль, князь (1780—1847) – французский политический и государственный деятель, назначенный Карлом X в 1829 году сначала министром иностранных дел, а затем первым министром. В июле 1830 года Полиньяк подписал так называемые «ордонансы», согласно которым упразднялась свобода печати, распускалась палата, избирательный закон существенно видоизменялся в пользу крупных землевладельцев. Ордонансы явились прямым поводом к началу Июльской революции 1830 года.


[Закрыть]

* * *

В это же время Анри Бейль, осуществив побег из Франции, ходил по улицам Милана с гордо поднятой головой, довольно открыто высказывал свое презрение к австрийской полиции и жандармам и, что хуже всего, печатно вздумал бранить Бурбонов.

Перед отъездом в Милан Бейль перебирал свои папки с бумагами.

Он с презрением отбросил комедию в стихах, начатую в первый год знакомства с Мелани. Как можно было даже думать о том, чтобы писать стихи! И существует ли для него литература? Если он когда-нибудь начнет писать, то это будет наука о человеческом сердце, наука о музыке, наука о живописи.

Пьеса в стихах была задумана только потому, что он увлекся Мелани Гильбер. Он увидел эту маленькую страдающую артистку в слезах, когда его двоюродный брат Марциал Дарю за кулисами ударил ее хлыстом. Произошла ссора с Марциалом, потом – переписка с Мелани, которую он условился называть Луазон. Потом – первый стихотворный опыт. Но это все в прошлом. Сейчас он поспешно выпускает свою первую книгу под псевдонимом Луи Александр Сезар Бомбэ: «Письма из австрийской Вены о знаменитом композиторе Иосифе Гайдне с присоединением жизнеописания Моцарта и замечаний о Метастазе, а также о нынешнем состоянии музыки в Италии». Бейль чувствовал необходимость найти выход из тупика, в который его завела судьба, когда яркая и интересная действительность погасла для Франции. «Жизнь страны кончилась. Эпоха, создавшая племя гигантов, миновала. Французский мещанин, лавочник, рыцарь наживы появились всюду и стали на первых местах». Но вместе с Бурбонами вернулись и дворянские надежды. Дворянин, пугаясь и оглядываясь, ищет дорогу в свой старый замок, осторожно ступая по разрушенному революцией мосту. Кажется, русский царь сказал о Бурбонах, что они «ничего не забыли и ничему не научились». Франция – конченная страна. «Я происхожу из космополиса, – писал Бейль, – я гражданин мира, и весь мир принадлежит мне. Итак, займемся книгами. Это то, чего у меня не отнимут Бурбоны.

Но как забыть, что в промежуточные годы между пережившим себя дворянством и народившимся новым веком исчезло поколение гигантов, не оставившее следа?»

К сожалению, переписчик книги «О знаменитом Гайдне» забыл выбросить все места, взятые из книг Карпани, Шлихтенгролля, Винклера и Баретти – четырех авторов, с которыми Анри Бейль обошелся, как истый бонапартовский военный комиссар на реквизициях. Трое обокраденных были покойниками. Но, увы! Карпани был жив! Карпани любил Гайдна огромной любовью бездарности к таланту. Бейль тоже любил Гайдна со страстным увлечением гениального меломана. Он доказал это. В мае 1809 года, когда французские пушки забрасывали предместья Вены снарядами, Иосиф Гайдн лежал больной изредка с трудом подходя к окну, чтобы посмотреть на маленький цветник перед окнами. Куртины и аллеи сада, заботливо посаженного руками старого композитора, были его гордостью.

Французские пушки гремели. Старый больной музыкант, молча покачивая головою, отходил от окна и ложился в постель, раскрывая рубашку, стеснявшую дыхание, и с трудом глотая воздух, задыхаясь от редеющих биений слабого сердца. Ничто так не волновало Бейля, как мысль о спасении этого старика. Но когда он, с трудом проникнув в осажденную Вену, захотел войти в маленький дом Гайдна, ему сказали, что старик отнесен в собор Стефанскирхе. Он умер от разрыва сердца в тот день, когда французская бомба разрушила его сад. Бейль присутствовал при похоронах Гайдна. Но ведь он же не знал всех подробностей жизни композитора! А этот тупица Карпани хорошо передает их год за годом. Необходимо было выкинуть жвачку карпаниевских суждений о музыке, но взять всю биографию целиком.

Книга господина Бомбэ проходила незамеченной. Но Карпани, интересуясь всякой новинкой о Гайдне, покупает эту книгу, приносит домой, разрезает, читает, с ужасом привскакивает. Нигде ни слова о нем, но всюду его слова. Какой ужас! Бомбэ пишет как ученик Гайдна: «Когда я присутствовал при последних минутах жизни Иосифа Гайдна, меня охватила страшнейшая лихорадка, я не мог владеть собою». Ведь это он, Карпани, присутствовал! Ведь это у него была лихорадка! Никакой Бомбэ не учился у Гайдна! Как же смеет этот француз так бесстыдно красть чужие труды! И вот немного спустя книга господина Бомбэ о музыканте Гайдне привлекает уже всеобщее внимание. Газеты перепечатывают письма Карпани о том, как егообокрали. Бейль сидит в венецианской кофейне и хохочет, читая это письмо.

Но вместе с этим письмом он читает напечатанное огромными буквами сообщение: «Лев сломал клетку. Бонапарт высадился в бухте Жуан». Далее: «Войска присягнули. Назначен новый набор. Париж салютует императору Наполеону. Людовик XVIII бежал из Франции».

* * *

Раннее утро. Площадь святого Марка пустынна. Тысячи голубей слетаются снова на огромные серые плиты, освещенные солнцем, как только серебряная сетка дождя перестает туманить легкий сизоватый венецианский воздух. Бейль складывает газету в шестнадцатую долю, разглаживает ее на мраморном столике кафе Флориана и заказывает себе вторую чашку кофе, два яйца, бриош и мороженое.

«Довольно с меня Бонапарта! Недаром немец Гегель сказал, что история повторяется дважды. Хуже всего, что первый раз как трагедия, а второй раз – как фарс. Лучше займемся этим добрым парнем Карпани. Право же, это даст развлечение на две недели». Как хорошо, что эти два дня Бейль в Венеции! Завтра снова дорога на Милан. Не думая о Франции и о Бонапарте, Бейль идет вдоль старых Прокураций, сворачивает к Марчианской библиотеке и покупает маленькую кипу бумаги, потом, обдумывая ответ Карпани, поднимается до лестнице библиотеки. Библиотекарь, с которым он часто просиживал у Флориана или Гвадри, встречает его возгласом и поздравлениями, засыпает его вопросами о Франции, о Бонапарте, с энтузиазмом жмет ему руку как «спутнику великого полководца». Бейль отмахивается и, хохоча, просит приютить его на час и дать ему перелистать снова «Бревиариум Гримани».[88]88
  «Бревиариум Гримани» – молитвенник Гримани.


[Закрыть]

Синьор Карло охотно исполняет его просьбу. Бейль в десятый раз смотрит в пергаментный часослов, перелистывает тонкие белые листы из телячьей кожи и, любуясь картиною синей фламандской ночи, изображенной в декабрьской главе часослова, делает вид, что вся его работа посвящена изучению Бревиария дожа Гримани. На самом деле он нанизывает быстро бегущие буквы, с притворным негодованием набрасывается на Карпани, называет его плагиатором, бездарностью, литературным наймитом и доказывает, как дважды два, что Карпани – симозванец и тупица. Потом, подозвав ромпино – нищего, собирающего сольди и чентезими за то, что иногда придержит крюком борт гондолы, когда в нее садятся или из нее выходят, – Бейль дает маленькому ромпино лиру и велит отвезти написанное на почту.

Письмо в редакцию «об этом негодяе Карпани» появится через неделю, не ранее, а сейчас нужно уехать туда, где не будут говорить о Франции и Бонапарте. Пожалуй, лучше не возвращаться в Милан. Через минуту гондольер, лениво опуская весло, правит на Лидо.

«Лидо – длинный, длинный островок. „Лидо“ – значит язычок: на этом язычке я отдохну от болтовни длинных итальянских языков». Вот набежерная Скьявоне превратилась в белую полоску. Дворец Дожей над морем стоит, как розовая купальщица в пене прилива. Сан-Джорджио-Маджиоре четко вырисовывается на фоне ослепительного неба. Через четверть часа Бейль ступит на пологий песчаный берег счастливого острова и пробудет там до поздней ночи.

Между домиком рыбака и уличной кузницей, в маленькой лачуге, живет его приятельница Анжелика, здоровая, смеющаяся, совершенно беззаботная девушка. Там – легкий обед из свежей рыбы, сыра, макарон и легкого искристого ломбардского асти. А потом, под вечер, прогулка по берегу до самых серых стен фортеццы,[89]89
  Фортецца – крепость (итал.)


[Закрыть] где можно посидеть, разостлав на песке плащ, купаться с Анжеликой, плавающей, как рыба, и смотреть, как возвращаются вечером венецианские рыбаки. Вспоминается фраза Катона: «Я видел море, цветущее парусами».

Вместе с чайками, купающимися в синем воздухе, появляются косые латинские паруса, набегая от горизонта на берег, – красные, оранжевые, золотистые, белые, серебристые, фиалковые, – все море оживает в часы вечернего возврата рыбаков на Лидо.

Ночью Анжелика, выйдя из лачуги вместе с Бейлем и обняв его на пороге, берет большой ключ со стены и идет с ним к берегу. Теплый ветер, такой же беспечный, как она сама, треплет ее волосы. Она смеется дробным и счастливым смехом, напевает песенку, где святая Агата рифмуется со словом «пекката» – греховодница. На берегу она подтягивает лодку, отпирает замок, швыряет его в кормовую часть и садится на весла. Она гребет хорошо, но иногда делает вид, что у нее срываются весла, брызгает морской водою в лицо своему пассажиру и падает на дно лодки. Бейль пытается помочь ей. Лодка черпает бортом. Девушка вырывается и, вскакивая с легкостью кошки, садится на весла, не подпуская к себе. Через час лодка пристает к ступенькам. Редемпторий на Большом канале, в том месте, где восемнадцать лодок с цветными фонарями окружают певицу в огромной черной шали, с тамбурином и кастаньетами. Сегодня суббота, и на Большом канале, при выходе в лагуну, всю ночь поют серенады.

Только под утро Бейль возвращается к покинутому другу, с которым живет в Венеции, и нечаянно будит его, роняя туфлю на пол. Буратти спросонья спрашивает его, откуда он приехал, и Бейль, хохоча, рассказывает ему историю с Карпани. Буратти окончательно просыпается, достает бутылку красного вина, несколько сухих галет, и начинается то, что они никак не могут определить, – поздний ужин или слишком ранний завтрак. Буратти убеждает Бейля не ездить во Францию. Бейль терпеливо ожидает конца тирады против монархов, с притворным равнодушием смотря на друга. Так как Бейль молчит, то Буратти еще больше разгорается священным негодованием революционера и поэта, пока, наконец, Бейль спокойно не заявляет:

– С какой стати мне, миланскому гражданину, идти под шутовские знамена императора? Я слишком хорошо понял после русского похода, что представляет собою Наполеон, и слишком много знаю о том, что такое теперешняя Франция. В ней исчезла всякая энергия. Французы – это не люди, а куклы. Я – миланец. Уверяю вас, что нынешняя комедия кончится новой Эльбой. Наполеон – замечательный хозяин, великолепный полководец – утратил все свои способности, став императором. Когда-то на его имени сошлись интересы тех, кто выковывал новую Францию. Но Наполеон стал в стороне от этого пересечения интересов, и Франция почувствовала в нем врага. Если сейчас он имеет какую-то тень успеха, то это быстро ускользающая тень. Высадка Бонапарта в Каннах и появление его в Париже говорят вовсе не о том, что он нужен Франции, а лишь о том, что болван и бык, тупоголовая скотина – людовик Бурбонский – успел уже многих обидеть. Нынешняя Франция, вопреки Бурбонам, удержала Кодекс Наполеона. Это для нее важнее его собственной персоны. Бонапарт не удержится. Он возродил мишурный блеск монархии, он отравил своих офицеров ядом зависти, испортил их погоней за титулами, позабыв, что мстительная аристократия видит в нем самом дерзкого выскочку. Буржуа охотно выдают дочерей за титулованных женихов, но никто не льстится на недавних дворян, испеченных сыном корсиканского клерка. Если будет новая схватка сословий, то Бонапарт останется в стороне. Поколение сильных характеров и воли – исчезло бесследно.

Некому делать заново героическую историю Франции. Настали будни.