Текст книги "Стендаль и его время"

Автор книги: Анатолий Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Бейль переехал в Чивита-Веккиа в середине апреля 1831 года. Чивита-Веккиа – город в шестидесяти километрах от Рима. Дилижансы сюда ходят два раза в неделю. Пустынный берег, водоросли, выброшенные на камень, песок, золотой и горячий. Красные черепицы крыш, пыльные улицы. Жарко. Большая ограда, за которой работают каторжники, остролицый, с ярко-голубыми глазами, черноволосый Гаспароне, предводитель огромной шайки бандитов, выданный своим товарищем и только потому попавшийся папским жандармам, молодые карбонарии, взбунтовавшиеся семинаристы Римской духовной семинарии; люди, прикованные к тачкам, люди в кандалах. Кладбище, где всевозможные Иннокентии, Урбаны, Григории, Львы из фамилий Орсини, Кьяромонти, Боргезе, Людовизи, Мела… На серых мраморных памятниках, обожженных солнцем, запыленных и местами покрытых травой, – папские тиары, ключи, золотые пчелы Барберини, странно напоминающие бонапартовский герб, флорентийские лилии, похожие на герб Бурбонов, сотни символов старинных веков и прошлых поколений. Это усыпальница римской церковной знати.

В километре от грязной пристани – консульская вышка, откуда виднеется море, белые пенистые валы. Паруса бригантин целый день маячат на горизонте. Вечером наверняка где-нибудь на побережье будет высадка. Привезут ли английское оружие карбонариям Романьи, или табак для контрабандной продажи– это не интересует нового консула.

В мундире с восемнадцатирядным золотым галуном он подъехал в коляске к «дворцу» – низкому грязному дому кардинала-губернатора. Г-н Галеффи – маленький старичок в красном сюртуке и пурпурном кардинальском жилете, испачканном табаком, вынимает из кармана ярко-зеленый платок и становится совсем похож на попугая, когда словно клюет этот платок своим острым птичьим носом, для того чтобы чихнуть.

Г-н Бейль держит под мышкой треуголку с белым плюмажем. Они вместе выходят на балкон. Французское судно «Алерт» поднимает папский флаг с ключами и тиарой, над домом кардинала поднимается трехцветное французское знамя. Французский корабль дает пушечный салют. Кардинал, прощаясь после короткого визита, заявляет консулу, что «нет надобности превращать Чивита-Веккию в обильно посещаемый порт: чем спокойнее живется во владениях святого отца, римского папы, тем легче господину французскому консулу! Чем меньше путешественников, тем меньше подозрительных людей!»

У нового консула г-на Анри Бейля много книг. Кабинет завален рукописями, бритвенные приборы валяются тут же на кожаном диване. Внизу, в канцелярии секретаря консульства – г-н Лизимак Тавернье, грек, недоброжелательно говорящий о Байроне, ибо если бы иностранцы не вмешались, то греки спокойно продолжали бы свое существование, а сейчас, после греческих восстаний, его родители эмигрировали, все имущество потеряно, и г-ну Лизимаку приходится влачить жалкое существование в консульстве Франции.

Ленивый старый консул уехал. Он оставил погреб прекрасных орвиеттских вин и горячо рекомендовал Бейлю выгнать Лизимака.

У консула много свободного времени. Он проводит его в прогулках, в посещении раскопок и за письменным столом. Что он пишет? Лизимак этим очень интересуется… Как удивлен он был бы, если бы прочел следующие строчки:

«Трижды, а может быть, и четыре раза в жизни счастье золотого обогащения стучалось в мои двери. В 1814 году лишь от меня зависело получение должности главного директора Парижской военно-хлебной биржи. Беньо предложил мне это в день возвращения Бурбонов. Во мне вызвало омерзение то количество сделок и низостей, которые сопровождали деятельность такого рода. Я отказался»[90]90
  Эта цитата из автобиографической книги Стендаля «Жизнь Анри Брюлара» приводится А. Виноградовым не вполне точно. Следующая цитата – из той же книги.


[Закрыть].

«Я должен был быть убитым не менее десяти раз эпиграммами и колкими словечками», – пишет дальше Бейль. Эпиграммы и колкие словечки исходили от настоящих коммивояжеров литературы, которые пытались, сами не написав ни строчки, доказать, что Стендаль занимается теми же подлостями, что и они, а его наблюдательная позиция и их удобное искание хлебных мест и хозяйственных должностей являются одним и тем же отношением к жизни. Отвечая на это, Бейль пишет:

«В общем, мой дорогой читатель, я не знаю, каков я есть: честный, злой, остроумный или глупый. Я великолепно знаю лишь вещи, которые меня огорчают или доставляют мне удовольствие. Я знаю, что для меня желательно и что вселяет в меня ненависть.

Я знаю, например, салон разбогатевших провинциалов, полный показной роскоши и скупленной старины. Мне он до глубины души отвратителен. За ним по степени вселяемой в меня ненависти идут салоны каких-нибудь маркизов или командоров ордена Почетного легиона, выставляющих напоказ свои христианские качества.

Лучше всего я чувствую себя в гостиной, где собирается общество не больше восьми-десяти человек. Это милые люди, блещущие остроумием беседы. Там в половине первого ночи подается легкий пунш, это люди моего круга, и я гораздо более люблю слушать их, нежели говорить самому, и очень охотно впадаю в состояние молчаливого счастья. Если я говорю что-нибудь для них, то только «для того, чтобы оплатить свой входной билет».

Из попытки завести связи с консулами других городов ничего не выходит, и остается очень тяжелый осадок на сердце.

Г-жа Ламартин, супруга представителя Франции во Флоренции, кричит и бранится с поварами и в то же время считает себя романтической женщиной, одаренной возвышенными чувствами. Ведь ее муж – поэт! Да, но поэт с утерянной славой… Его стихи, отличные по форме, были мертвы своим неопределенным, оторванным от жизни, мечтательным романтизмом. Горячие, овеянные дыханием борьбы нового со старым стихи романтика Гюго вытеснили поэзию Ламартина. Он избрал дипломатическую карьеру, чтобы в прекрасном городе Данте похоронить свои мечты о подвигах, о почестях, о славе. Г-жа Ламартин, христианка, одна из прихожанок Сакре-Кер-де-Монмартр, не разрешила своему супругу принимать остроумного, наблюдательного и прекрасно знающего Италию господина Бейля. Эта «индюшка, проглотившая аршин», не предполагала, какую огромную пользу могли бы принести ее мужу эти визиты: если бы разочарованный, реакционный романтик Ламартин хоть чуточку обладал практическим смыслом, он мог бы многое узнать у Анри Бейля о настроении всех слоев населения любой области Италии, и его донесения в Париж создали бы ему славу отличного дипломата.

Господин Моле, сменивший Себастьяни на посту министра иностранных дел Франции, не без удовольствия получал дипломатические записки, испещренные мельчайшими пометками, цифрами, сведениями. И он подумал, что не так уж плох дипломатический корпус Франции, если приходят такие отчетливые, ясные, стройно изложенные сведения о политическом, общественном, экономическом, хозяйственном и религиозном состоянии Папской области и всех других областей Италии. Но так как записки, написанные всегда одним и тем же почерком, были частью зашифрованы, то г-н Моле поручил своему секретарю ознакомиться с автором записок и дать ему точнейшую расшифровку всех присылаемых дипломатических информаций этого лица[91]91
  У Стендаля был очень трудный, неразборчивый почерк. Чтение его рукописен требует специальной подготовки. В XIX веке, когда научная текстология еще не получила большого развития, даже создалась легенда о том, что писатель зашифровывал многие свои произведения, дневники, письма. Однако все объяснялось просто его неразборчивым почерком.


[Закрыть]. Увы, этим лицом оказался отнюдь не господин Ламартин – прекрасным дипломатом оказался господин консул в захолустной Чивита-Веккии Анри Бейль!

– Знаете ли вы, что это за человек? – спросил Моле своего помощника, молодого вылощенного карьериста.

– Какой-нибудь чинуша, желающий выслужиться, – ответил помощник министра иностранных дел.

Моле поморщился.

– Нет, это не парижский чиновник министерства иностранных дел! Это замечательный писатель Анри Бейль.

– Ах, вот как, ваше сиятельство? – подобострастно спросил чиновник. – Что же он написал?

Моле терпеть не мог лакейского тона.

– Он написал, – сказал он, ударяя по зеленой папке, – вот эти документы, свидетельствующие о том, что в Италии не все благополучно в смысле торговых и политических соглашений с королевским правительством Франции. Что же делают остальные консулы, если я только на одного могу положиться?

Выскочив из кабинета как ошпаренный, помощник г-на Моле распек всех секретарей, адъюнктов, делопроизводителей и старших и младших чиновников, которые вовремя не догадались сказать ему, что какая-то консульская крыса Бейль находится в числе лиц, удостоенных внимания г-на министра иностранных дел. Через полчаса, однако, помощник Моле был успокоен: ему дали, кроме переписки господина Бейля, еще протест французского посла в Риме по поводу того, что Бейль пишет непосредственно в министерство, не считаясь с волей и желанием господина

Генерального консула Франции в столице владений его святейшества папы римского.

Итак, господин Бейль получает от помощника министра иностранных дел строжайший выговор с предупреждением, написанный приблизительно в тоне русской поговорки «Не суйся с суконным рылом в калашный ряд».

«У вас есть прямое начальство, пишите ему. А я из-за вас получаю выговоры от господина министра иностранных дел. Я знать не знаю и не желаю знать никакого Анри Бейля. Для меня есть господин Сент-Олер – французский посланник в Риме, имеющий полное право пересылать или не пересылать все, что вы пожелаете отправить в адрес министерства иностранных дел».

ГЛАВА XVI

Cвое одиночество Бейль скрашивал обширной перепиской, подписываясь по обыкновению самыми неожиданными именами: «Граф Шанж», «барон Рельгир», «граф де Шабли», «барон Дорман» или «генерал Пелле», «А. Лепренс де Валлер», «Мартен», «барон Резине», «Л’Аннюйе», «А. Л. Фебюрье», «Симон», «Дюран», «барон Бриссе» и, наконец, «Котоне», – вот псевдонимы Анри Бейля за 1831–1832 год.

Проспер Мериме частыми письмами поддерживал хорошее настроение своего друга Анри Бейля. Хотя он и говорил, что июльская революция сделана «специально для него и в его пользу», но дальше инспектора исторических памятников Франции его карьера не пошла. И он целиком отдался литературе. Все свои новые вещи он отсылает учителю своему, Стендалю, чтобы получить его отзывы, его критику.

Под Парижем живет жена чиновника Готье, такого же спутника юного Бонапарта по Италии, как и сам Анри Бейль. Г-жа Джудитта – имя такое же, как у Паста, – Юдифь Готье, лучшая из встреченных женщин после Метильды. Обстоятельства сложились так, что пришлось уехать в Италию в качестве консула, не успев даже закрепить этот внезапно вспыхнувший союз. Так протекает вся жизнь: из дилижанса в гостиницу, из гостиницы в дилижанс. Странствовать приходится по пустыням духа, по вершинам сердца, по самым таинственным и неисследованным Сахарам и арктическим тундрам человеческого характера! В Версале, на дорожке, еще не высохшей от капель дождя, утрамбовавшего песок, произошло короткое расставание с Юдифью Готье, а затем наступила многолетняя разлука и переписка, которая со стороны Бейля становилась все горячее и признательнее, а со стороны этой милой и умной женщины все холоднее и страннее. У нее вырабатываются привычки, которые никогда не бывают свойственны молодым женщинам высокого ума; она начинает просто уставать от жизни. Так мягко называется тот период, за которым наступают одряхление мысли и полное угасание чувств. Но Бейль этого не чувствует, ибо он думает о себе: «Я животное, своеобразно изобретенное природой. Олимпийские боги сделали меня таким. Я в этом отношении не виноват». Веселость этой фразы не понята госпожой Готье.

«Тени этрусских богов витают над здешними берегами. Вручая себя их покровительству, я буду считать, что дипломатическая неудача есть счастливое возвращение меня на писательский путь», – пишет Бейль Юдифи Готье[92]92
  Отрывки из писем Стендаля к г-же Готье А. Виноградов цитирует в довольно свободном переводе.


[Закрыть]. Жизнь коротка, а сделать нужно невероятно много, и, быть может, потому жизнь так коротка, что каждое мгновение наполнено насыщенной искристой жизненностью.

В романе, набросок которого носит заголовок «Une position sociale», Бейль выводит некоего Рузара, секретаря посольства, причем все герои даны как социально обусловленные фигуры. Замысел остался неосуществленным.

Бейль вел переписку и с Жакмоном, редактором многих его произведений. Виктор Жакмон был офицер наполеоновской армии, немедленно перешедший после Реставрации на службу во Французскую Индию. Талантливый и благородный человек, он уехал из Франции, чтобы не видеть оподления нравов, охватившего и наполеоновское офицерство при Реставрации. Он был тем искренним и горячим другом литературы, для которого книга является источником колоссального духовного обогащения и такою же необходимостью в повседневной жизни, как вода и воздух. Его любовь к литературе и свойственное ему удивительное ощущение правильности и неправильности французского языка побуждали Анри Бейля обращаться к Жакмону как к редактору. Виктор Жакмон умер 7 декабря 1832 года в Бомбее и не получил письма Бейля с высокой оценкой его редакторской работы. Бейль получил последние письма Жакмона через девять месяцев после его смерти, когда он уже знал, что полковника Жакмона нет в живых. Еще одна нить оборвалась.

Запаздывают французские газеты. Плохо приходят книги из Франции. В письмах стоит перечень посылаемых книг, но они не получены. И когда посол в Риме Сент-Олер делает запрос кардиналу, тот вызывает семинариста, дежурящего в порядке практики в цензурной каморке на таможне. Семинарист, подловато улыбающийся и грязный, показывает кардиналу Галеффи целый ряд безбожных сочинений на всех языках, которые получает французский консул в Чивита-Веккии.

«Что ты, что ты! – кричит Галеффи. – Ты хочешь, чтобы меня арестовали карбонарии! Оставь этому французу его книги! Неужели ты хочешь, чтобы я испытал судьбу болонского кардинала?!»

Действительно, в один из ясных зимних месяцев 1832 года кардинал – градоправитель города Болоньи – был на рассвете похищен вместе со своей дамой сердца и найден в соседней роще привязанным к дереву без каких бы то ни было признаков насилия и оскорбления, но без одежды.

В секретных пакетах, приходящих из Парижа, сообщается о том, что молодой итальянец Маццини, бывший карбонарий, отсидевший положенное количество времени, организовал новую революционную группу отчаянных головорезов и направляется в Италию. Французские представители в Италии не должны оказывать никакой помощи этим людям.

Консул в Чивита-Веккии ни в коем случае не хочет изменять идеям французской революции. С какой стати лишать таких достижений, как «Декларация прав человека», итальянского человека, нисколько не похожего на буржуазную скотину? Но Бейль не удивлен позицией министерства иностранных дел. Он знает, что творится в самой Франции: буржуазная революция открыто превратилась в подлинную контрреволюцию, в политику, направленную против народа. В 1831 году в Лионе изголодавшиеся, измученные рабочие просили увеличения заработной платы. Началась стачка, перешедшая в восстание. Французские войска, некогда побеждавшие под знаменами Конвента, расстреляли безоружных рабочих. В Париже молодежь Политехнической школы вышла на улицу в день похорон популярного генерала Ламарка. Город покрылся баррикадами, едва не повторилась революция 1830 года. Аристократия пыталась поднять голову. В аристократической церкви Сен-Жермен-Локсерруа в годовщину смерти герцога Беррийского была отслужена панихида. С его портретом старые княгини, графини, маркизы и графы двинулись по улицам Парижа.' Однако рабочие Парижа разметали их в пух и прах. Они сожгли храм Сен-Жермен-Локсерруа и дом архиепископа парижского.

23 февраля 1832 года французский консул получил секретный пакет, привезенный специальным курьером министерства иностранных дел. Лизимак, покрасневший как рак, выходит из комнаты после вторичного настояния Бейля, нахмурившего брови.

В североитальянских городах вновь начинается революционное движение. Папская власть не в состоянии сделать что-либо для предотвращения развертывающихся событий, происшедших после того как герцог Моденский… Бейль бросает пакет, быстро роется в своих записях и читает набросок:

«Изобразить герцога Моденского в тот момент, когда он притворяется сторонником патриотов, рассчитывая в случае их успеха сделаться конституционным королем Италии, а в случае их неудачи вызвать австрийские войска».

Бейль вспоминает: 4 февраля 1831 года в городе Модене вспыхнула революция, немедленно подавленная. Чиро Менотти был ранен, схвачен, дом его был обстрелян артиллерией уже тогда, когда все повстанцы успели подземными ходами убежать на окраину города. В заговоре Чиро Менотти участвовал, как оказывается, племянник Наполеона Бонапарта, Шарль-Луи Бонапарт, ныне находящийся где-то в областях, пограничных с Францией. Менотти очень немного времени провел в Модене, его затребовали австрийские жандармы и казнили. После казни герцог Моденский, испуганный народным движением, должен был эмигрировать из своего герцогства.

Моденский разгром не остановил заговорщиков. В Романьольской области – в коренной вотчине римского папы Григория XVI – города восстали один за другим: в Болонье швыряют гранаты и стреляют в законных властей, облеченных святостью церкви; в Перуджии выступили карбонарии в красных поясах и с кинжалами; в Фолиньо народ поднялся с вилами, косами, серпами и рыболовными сетями; в Парме убивают цепами попов и жандармов; в Урбино горные пастухи кнутами выстегивают глаза конным жандармам, нагоняя на них огромные стада коров с разъяренными быками; в Пезарро с высокого холма скидывают обломки скал на проезжающий эскадрон австрийских гусар; в Фано все комбинированные роды оружия гражданской войны применяются против Австрии и римского папы; в Синигалья, в месте знаменитой западни, устроенной Цезарем Борджиа для враждебных кардиналов, повстанцы применили этот же самый прием к своему властителю: ему были обещаны мир и пощада, и когда он приехал, карбонарии вышли к нему без шляп, без оружия, встретили его коленопреклоненными и, целуя ему руки, надели на него кандалы.

Низложенные государи всех этих областей, правители, кардиналы, князья, отдельные итальянские подесты съехались в Вене просить австрийского императора о помощи. Правительство Луи-Филиппа, отказавшее в поддержке полякам и бельгийцам, сочло невозможным вблизи своих границ терпеть усиление Австрии. Вот почему французский министр Лаффит, владелец парижского банка, высказался за агрессию по отношению к Австрии, если та откажется от нейтралитета в итальянских событиях. Но Луи-Филипп струсил, Лаффит принужден был выйти в отставку, и австрийцы совершенно свободно – расправились с восстанием во всей Северной Италии. Они захватили Парму, Модену, Болонью, Анкону. В последнем городе сосредоточены были все инсургентские войска. Анкона не сразу сдалась. Население согласилось прекратить вооруженную борьбу только при условии раз решения повстанцам выйти из Анконы с оружием в руках. Австрийцы вероломно нарушили это условие. Как только к югу от Анконы появились крестьянские повозки, а по боковым дорогам пошли вооруженные люди, эскадрон австрийских гусар окружил их и обезоружил. Повстанцы переполнили австрийские тюрьмы…

Это было год назад. Обо всем этом помнил Бейль, как знал он и о том, что в начале 1832 года волнения в Папской области возобновились. Чего же хотят теперь эти трусливые господа из Парижа?

Ага, нечто новое! Австрийцы решили опять вмешаться и ввели свои войска в папские владения. Франция отправила в ответ три корабля в Анкону и высадила здесь экспедиционный корпус. Бейлю приказано немедленно выехать в Анкону в экспедиционный корпус в качестве политического комиссара Франции!

В Анконе Бейль с присущей ему энергией и деловитостью выполнил поручение своего правительства: этот пограничный пункт и ключ к Северной Италии с моря на шесть лет был оккупирован французами при активном участии консула из Чивита-Веккии.

Произошла ли в это время в Анконе или в другом месте встреча Бейля с Маццини, пока еще нельзя установить.

ГЛАВА XVII

Кончились бурные дни Анконы, когда вновь веяло воздухом если не 1800, то 1821 года… И потекли опять скучные будни. «В 1832 году главная трудность для меня в том, чтобы привыкнуть и не рассеиваться, когда приходится таксировать вексель на 20 000 франков». Бейль для рассеяния уезжает в Рим. Однако, поднявшись со дна души, воспоминания не хотят улечься. Они все сильнее захватывают Бейля… Но ему и теперь, спустя пятнадцать лет, мучительно переживать сладостную горечь миланской жизни 1817–1821 годов. Метильда… И он вызывает из своей памяти другие годы, годы парижской жизни, сменившей миланскую.

20 июня 1832 года Бейль в Риме начинает «Записки эготиста» – о девяти годах жизни в Париже, с 1821 по 1830 год. Он пишет лихорадочно быстро – записи его датированы 20, 21, 23, 24, 25, 26 и 30 июня, 2 и 4 июля… За эти дни он успел написать около 10 печатных листов. «Записки» обрываются на 1822 годе, когда Бейль вернулся в Париж из Англии.

После 4 июля 1832 года он более к ним не возвращался. Написанные им страницы полны тоской от неудовлетворенной страсти – Метильда преследует его. Быть может, по этой причине он и отложил перо в сторону?

Но ненадолго. Он принимается за новую большую работу.

В 1832 году в Лионе вспыхнуло восстание сорока тысяч ткачей. Оно было потоплено в крови. А в Париже в июне этого же года происходили баррикадные схватки с полицией и войсками. Ими руководили члены тайных «Общества прав человека» и «Общества времен года» (вспомним, что так же было организовано карбонарское движение). Во Франции пробуждается для активной политической жизни новый класс – рабочие. Они берутся за оружие, доведенные до отчаяния голодом и безработицей. Эти люди еще не осознали своей силы, они еще не понимают, как им действовать против буржуазии и ее государственной власти. Но они страдают…

Бейлю ясно было, что Луи-Филипп становится ненавистен французскому народу, и он внимательно присматривался к событиям во Франции. В Чивита-Веккии так трудно узнать подробности, характерные черты событий! Однако Бейль не отступает перед трудностями. И он берется за то, чтобы здесь, в этой итальянской глуши, изобразить колоссальные перемены, происходящие во Франции; офицеры должны вести французские войска не против действительных врагов Франции, но против беззащитных рабочих. Итак, изобразим состояние Люсьена Левена! Это сын банкира-богача, выходца из простонародья, ныне помыкающего министрами Франции. Улан королевской гвардии испытывает тягчайшую внутреннюю борьбу, он должен в маленьком французском городке поднять оружие против своих же сограждан.

Глава дописана, и это уже не первая глава… Но, чтобы не повторилась странная история с неожиданными пятнами на рукописи, с перевернутыми чужой рукой листками, лучше писать дипломатическим шифром. Анри Бейль изобретает свой, сделанный по методу Лягранжа, язык цифр. Зашифрованный роман он переписывает в зеркало; затем оригинал бросает в камин, рукопись оставляет на столе и, повесив полотенце на ручку двери так, чтобы закрыть замочную скважину, приподнимает кусок паркета и прячет шифр[93]93
  А. Виноградов повторяет здесь домыслы ранних биографов Стендаля о зашифрованности романа «Люсьен Левен». Однако писатель ничего в своей книге не зашифровывал и не прятал рукописи или шифр под половицу. Этот роман был опубликован полностью через много лет после смерти Стендаля, в 1926 году.


[Закрыть].

Так начинается новый период жизни: создание зашифрованного романа о современной Франции. Когда «голова горит и кровь стучит в висках» так же, как у Байрона во время писания «Дон-Жуана», появляется потребность выйти на свежий воздух, смотреть на далекие облака, проехаться верхом по дороге, ведущей на Орвиетто, или пойти на берег с ружьем и стрелять птиц. Наступает вечер, и быстрые средиземноморские сумерки мгновенно смывают пурпурную, золотую и лиловую краску с облаков. По полутемным улицам Анри Бейль идет к дому с мраморной доской. Маленькая витрина закрыта бархатной занавеской. Там боги и амуры из мрамора, лепные изображения, красные глиняные сосуды с черными изображениями. Надпись на доске: «Донато Буччи – антиквар». На короткий стук молотка дверь открывает сам хозяин с усталой старческой улыбкой, в золотых очках и бархатной шапочке на голове. Начинается длинный разговор. Книги и статуэтки окружают стоящий на черном бархатном постаменте бюст Винкельмана – искусствоведа, родившегося в маленьком саксонском городке Стендале. Вторая дверь ведет на зеленую веранду, а за нею открывается обыкновенный итальянский – крытый, мраморный cortile – дворик, в центре его фонтан.

Синьор Блази – археолог, адвокат Манци и Буччи за блюдом жареных артишоков и кофе в маленьких кофейных чашечках проводят вечера в разговорах о римской истории; читают Плиния, останавливаясь на тех местах, где этот сибарит, эстет и блестящий человек своего столетия описывает «Xistus violis odoratus» – «цветник из фиалок» – свой маленький домик. Они изучают весь уклад жизни человека горацианской эпохи, знающего «золотую меру вещей», умного, спокойного, ясным, понимающим взором оглядывающего мрачные картины падения Рима.

Донато Буччи и адвокат Манци, его друг, сделали очень много для того, чтобы двинуть вперед археологическую науку Италии. Они первые начали раскопки в Корнето и первые обнаружили этрусскую скульптуру на территории Италии. А г-н Бейль дал в Revue des Deux Mondes первый отчет о находках в гробницах Корнето[94]94
  Эта небольшая статья Стендаля была напечатана Роменом Коломбом в 1853 году (номер журнала от 1 сентября).


[Закрыть].

Поздно ночью с легким шумом в голове от пунша Анри Бейль шагает к воротам консульского дома. Дежурный семинарист, проводив его, тихонько направляется к дьякону-префекту с докладом – целомудрие французского консула Бейля нарушено пребыванием в масонско-еврейской компании Блази, Манци и Буччи. Не менее опасений внушает римским шпионам и встреча французского консула с польскими повстанцами в Риме; его открытые симпатии польскому восстанию нарушают благопристойность вечеров у русской католички Зинаиды Волконской.

Ее сын Александр Никитич Волконский вместе с господином Бейлем посещает антикварные лавки и патрицианские архивы Рима. Там до покраснения век Бейль копирует старинные латинские грамоты, документы средневекового и папского Рима, протоколы инквизиционного и папского суда. Бейль ищет в прошлом объяснения нынешнему итальянскому характеру и, наклоняясь к своему соседу, молодому князю Волконскому, показывает ему описание потрясающих событий старинной Италии. Он говорит:

– Это вовсе не бандиты, не разбойники! Это настоящие люди старой Италии!

Здесь же, в Риме, Бейль вновь встретился со своим старым знакомцем А. И. Тургеневым. 5 декабря 1832 года Тургенев пишет:

«Выехали мы из Неппи в 9 часов утра. Увидел я с пригорка Рим. В 10 приехали мы ко второму завтраку, и тут встретил я Беля (Стендаля) и показал ему его книгу. (Речь идет о втором издании «Красного и черного». – А. В.). Он советовал въехать в Черн… и дал мне записку к нему. В 12½ мы опять пустились в путь, 6 декабря Бель прислал мне Мишелета «Римская история»[95]95
  Стендаль писал А. И. Тургеневу, посылая книгу Мишле: «Вот, сударь, француз по имени Мишле, который ясно, или почти ясно, передал то, что думали о Риме древние германцы… Мысль о том, что германцы изменили историю Рима первых веков, очень занимает меня. Быть может, и вы иногда думаете о том же. В этом случае, сударь, вам доставит удовольствие подремать с томами Мишле».


[Закрыть] при умной записке и остерегал от чичероне, коих имя начинается на «В». Вероятно, Висконти. Спасибо. День достаточный для меня и по папе и по Ватикану».

Тургенев приводит выдержку из письма Стендаля, не опубликованного доселе нигде:

«Несмотря на величие и поэзию Ватикана и Святого Петра, мое воображение не воспламеняется. Дух итальянских изгнанников наводит меня на прозу и печальные мысли. Процессии священников л папских слуг не могут прогнать мысль о другой, прекрасной и бедной Италии, которую ясно видит мой бедный разум».

8 декабря Тургенев записывает:

«Обедал у княгини Волконской. После – у Беля, к Сент-Олеру и графу Сиркур»[96]96
  Граф Сиркур, секретарь Полиньяка, иезуит, муж русской красавицы Хлюстиной, за которой тщетно ухаживал польский поэт Адам Мицкевич. А. И. Тургенев пишет везде «Циркур».


[Закрыть].

В записях Тургенева от 9 декабря мы читаем:

«В десятом часу отправился к Белю, застал его еще в постеле. Условились на завтра[97]97
  Речь идет о совместных прогулках по Риму.


[Закрыть]. Виск (ти) [98]98
  Далее у Тургенева белое место в записи.


[Закрыть]… шпион папского правительства». Восстанавливаем чтение фамилии «Висконти», потому что тут же говорится о сходстве этого шпиона папского правительства с Козловым, а в записи 8 декабря есть прямое указание: «Висконти пошел на Козлова и лицом и выражением».

«10 декабря. Продолжаю читать Тассо. В 12 часов зашел за мною Бель (Стендаль), и мы отправились осматривать Рим, прежде всего в церковь св. Петра, ибо, по мнению его, ниоткуда Рим так хорошо не виден, как с этой горы». Страницы 12–15 дневника описывают эту совместную прогулку по Риму. Запись от 13 декабря кончается: «Условился я с Белем завтра рискнуть опять на Рим».

14 декабря провели вместе на вечере у леди Ковентри.

Тургенев писал Вяземскому восторженные письма о своих встречах со Стендалем. Вяземский отвечал ему такими словами:

«Недаром судьба свела тебя со Стендалем. В вас есть много сходства, но тебя не станет написать «Красное и черное», один из замечательнейших романов, одно из замечательнейших произведений нашего времени. Я Стендаля полюбил с «Жизни Россини», в которой так много огня и кипятка, как и в самой музыке героя».

После одной из таких прогулок к Сен-Пьетро ин Монторио на Якикуле Бейль вернулся домой и записал:

«Я, Анри Брюлар, написал нижеследующее в Риме от 1832 до 18… года»[99]99
  Этот пробел был заполнен после четырехлетних записей цифрой 1836.


[Закрыть].

Автобиографическая исповедь Анри Брюлара начинается словами:

«Солнце светило великолепно. Легкий, едва заметный ветерок сирокко гнал кое-где белые облачка над вершиной Альбано. В воздухе была восхитительная теплота, и я ощущал подлинную радость жизни. Я отлично различаю Фраскатти и Кастель-Гандольфо в четырех милях отсюда, виллу Альдобрандини, где находится великолепная фреска Доменикино – «Юдифь». Я отлично вижу белую стену – результат ремонта, произведенного в последний раз князем Боргезе, тем самым, которого в качестве кирасирского полковника я видел в битве при Ваграме, когда моему другу М. оторвало ногу….

Это место единственное в мире, – говорил я себе в раздумье. И древний Рим помимо моей воли брал верх над новым, – все воспоминания из Тита Ливия толпой нахлынули на меня…

Через три месяца мне будет пятьдесят лет. Возможно ли? 1783–1793—1803… я считаю по пальцам, и 1833… Это пятьдесят. Возможно ли – пятьдесят!

Мне стукнет пятьдесят лет! И я запел арию Гретри: «Прожив десятков пять на свете…»

Это неожиданное открытие ничуть не огорчило меня. Я только что думал об Аннибале и римлянах, т. е. все великие – они умерли. В конце концов, сказал я себе, я не так плохо провел свою жизнь…

Я сел на ступеньки Сен-Пьетро и размышлял об этом час или два: мне стукнет пятьдесят лет. Давно пора познать себя – чем я был, что такое я в настоящее время. Поистине мне было бы весьма трудно это сказать».

Так возник автобиографический роман, один из интереснейших документов этого жанра.

13 декабря 1832 года в письме № 87 из Рима Тургенев писал своему брату:

«Мадам Циркур (правильнее Сиркур. – А. В.), урожденная Хлюстина, угощала меня обедом, Ватиканом, подземельем св. Петра и ученым чичероне Висконти. Я многое уже осматривал».

«Бель (Стендаль) пять часов просидел со мной, и разговор его о нынешнем Риме интереснее его книг. Его здесь не любят – даже и между французами. Но для меня он полезен, и я опять пойду с ним гулять по Риму».

20 декабря 1832 года в письме № 88 своему брату Тургенев дописывает: