Текст книги "Стендаль и его время"

Автор книги: Анатолий Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Сильвио Пеллико.

Маршал граф Пьер Дарю.

Барон Жерар.

Виржиния Ансло.

Поликарп Ансло.

Тьер, палач коммунаров, самый подлый из версальцев 1871 года, прав был со своей точки зрения, когда сказал: «Знаем мы этих романтиков! Сегодня он романтик, а завтра – коммунар». Эмиль Фаге, писатель католической реакции, в наши дни нападает на Стендаля за то, что в 1823 году он защищал романтицизм, хорошенько не понимая настоящего значения этого слова, ибо романтизм еще не успел сложиться и определиться. Стендаль, восхваляющий характер людей низших классов, материалист, атеист, по мнению Фаге, был человеком отсталым, человеком XVIII столетия, а судьба сыграла с ним плохую шутку, пересадив его в чужую эпоху.

Обвинения Фаге пошлы и неуместны. Но его рассуждения о революционной философии Стендаля верны. Действительно, романтизм в 20-х годах XIX века не был чем-то единым: он распадался на два резко противоположных направления: прогрессивное и реакционное. Байрон, Бейль, Гюго (у нас Пушкин) были романтиками. С другой стороны, Шатобриан также был романтиком, равно как и присоединившиеся к нему поэты французского дворянства– Альфред де Виньи и его кружок. Их романтизм объявлял идеалом прошлое. А Бейль-романтик провозгласил, что «золотой век, который слепое предание считает прошлым истории, на самом деле впереди». Но и прогрессивные романтики не составляли единого лагеря. Бейль и. Гюго – две очень несходные ветви нового литературного направления. Драме же «Кромвель» Гюго предпослал литературный манифест – свое понимание сущности и задач романтизма. Он также ниспровергает аристотелевскую теорию драмы и провозглашает новую эстетику. Следуя ей, Гюго в своем творчестве вместо характеров натуральных создавал гиперболические – подобные страшным химерам «Notre Dame». Он обострял контрасты и создавал потрясающие коллизии, заставляющие зрителя резко переходить от одного состояния к другому. Эта система внешних эффектов имеет мало общего с суровым, четким и ясным реализмом Стендаля.

Бейль и Гюго были знакомы. Но между ними не возникли сколько-нибудь близкие личные отношения. Их разделяло коренное различие мировоззрений: материализм Стендаля не мирился с неглубоким, поверхностным, но неистребимым идеализмом Гюго. В 1829 году накануне постановки романтической драмы Гюго «Эрнани» на квартире у Проспера Мериме состоялось совещание двух романтических лагерей. Свидетель этого зрелища Сент-Бев рассказывает, как Гюго и Бейль сидели друг против друга, словно коты на гребне мокрой крыши, и ни один не соглашался уступить другому.

Совершенно неожиданный отклик на памфлет «Расин и Шекспир» прибыл из Генуи. Бейль получил письмо от 29 мая 1823 года:

«Милостивый государь,

Наконец теперь, когда я узнал, кому обязан лестным отзывом обо мне, прочтенным мною в книге «Рим, Неаполь и Флоренция в 1817 году», написанной г-ном Стендалем, с моей стороны будет вполне справедливым обратиться с выражением благодарности (приятной или нет) к господину Бейлю, с которым я имел честь познакомиться в Милане в 1816 году. Сказанное Вами делает мне слишком большую честь, но в одинаковой степени с Вашим отзывом обо мне, напечатанным в книге, мне доставило огромное удовольствие узнать (к моему удивлению, опять совершенно случайно), что этой похвалой я обязан человеку, уважение которого я горячо стремился заслужить. С первых дней нашего миланского кружка, в котором мы с Вами встречались и вспоминать который у меня едва хватает духу, все страшно переменилось. Одни умерли, другие в изгнании, третьи в австрийских тюрьмах… Бедный Пеллико! Я надеюсь, что его муза даст ему хоть некоторое утешение в его жестоком одиночестве. Будет же когда-нибудь такое время, когда поэт снова выйдет на свободу и даст нам снова чувствовать очарование своей музы.

Из числа Ваших произведений я читал лишь книги: «Рим, Неаполь и Флоренция», «Жизнь Моцарта и Гайдна» и брошюру о «Расине и Шекспире». Мне еще не посчастливилось познакомиться с Вашей «Историей живописи».

В Вашей брошюре имеются наблюдения, по поводу которых я позволю себе сделать несколько замечаний: они касаются Вальтера Скотта.

Вы говорите, что его характер мало достоин восторгов, а в то же время Вы по заслугам перечисляете все его произведения. Я давно знаю Вальтера Скотта, я хорошо знаком с ним и видел его при обстоятельствах, которые выявляют истинный характер человека, следовательно я могу Вас уверить, что его характер действительно достоин восхищения, что из людей он является наиболее открытым и честным; что же касается его политических убеждений, то по этому поводу я ничего не буду Вам говорить: они не схожи с моими, и поэтому мне судить о них невозможно. Во всяком случае, он совершенно искренен во всем, а искренность может быть скромной, но не может быть раболепной. Моя усердная просьба к Вам – смягчить это место Вашей книги. Вы, быть может, мою усердную защиту пожелаете истолковать как притворную аффектацию писателя, но поверьте правде: Вальтер Скотт обладает подлинными чертами прекрасного человека, и это мне известно по впечатлениям личного опыта.

Если Вы удостоите меня ответом, то очень прошу Вас прислать его мне как можно скорее, так как вполне вероятно, хотя еще не решено окончательно, что в силу некоторых обстоятельств я еще раз буду принужден отправиться в Грецию, а в случае моего отсутствия мне смогут переслать Ваше письмо вслед.

Прошу Вас принять уверения в том, что, несмотря на кратковременность наших встреч, я сохранил о них живейшее воспоминание и надеюсь, что когда-нибудь мы возобновим наши отношения.

Ваш покорнейший слуга

Ноэль Байрон.

P. S. Не прошу у Вас извинения в том, что пишу по-английски, я помню, с каким совершенством Вы владеете этим языком».

Бейль не ответил Байрону[71]71
  А. Виноградов ошибается, Стендаль ответил Байрону письмом. Принимая во внимание большое значение письма, приводим его полностью:
  «Париж, 23 июня 1823 года.
  Милорд,
  Очень любезно с вашей стороны придавать какое-то значение личному мнению частного лица; поэмы автора «Паризины» проживут еще века после того, как «Рим, Неаполь и Флоренция в 1817 году» и прочие подобные книжки будут давно забыты.
  Вчера мой издатель отправил почтой в Геную «Историю живописи в Италии» и «О любви».
  Я был бы очень рад, милорд, разделить ваше мнение об авторе «Old Mortality». Какое мне дело до его политических взглядов? – говорите вы. Но тем самым вы отказываетесь принимать во внимание то, из-за чего я не могу относиться с энтузиазмом к личности знаменитого шотландца. Когда сэр Вальтер Скотт со всем пылом страстного любовника вымаливает стакан, опорожненный старым, достаточно презренным королем, когда он тайно поддерживает «Веасоn», я вижу в нем человека, желающего стать баронетом или шотландским пэром. На тысячу человек, которые проделывают то же самое во всех передних Европы, найдется, быть может, один, наивно полагающий, что абсолютизм полезен человечеству. Сэр Вальтер был бы этим исключением, если бы он отказался от звания баронета и прочих личных преимуществ. Будь он искренним, страх перед общественным презрением – чувство столь могущественное в благородных сердцах – давно должен был бы обязать его к этому простому поступку. Но мысль эта никогда не приходила ему в голову; следовательно, девяносто девять шансов из ста за то, что сердце мое не ошибается и я прав, отказывая ему в горячей симпатии. Формально я готов уважать сэра Вальтера Скотта, но страстно увлекаться им я не в силах. Такова уж природа человека: мы не можем восторженно относиться к личностям, которые, если можно так выразиться, утратили свою непорочность. Это несчастье, но человек, вынужденный давать объяснения по поводу своего поведения, как это было в истории с журналом «Веасоn», навеки теряет чистоту своего имени, которое так же легко запятнать, как честь молодой девушки.
  Мое мнение о нравственном облике сэра Вальтера Скотта разделяет почти вся Франция: «Это человек ловкий, он умеет устраиваться Про него не скажешь, что он не от мира сего, как другие гениальные люди» Вот одобрительная оценка обывателя, которая в моих глазах является уничтожающей критикой.
  К таким поступкам, как поступки сэра Вальтера, надо относиться особенно строго и потому, что принадлежать в наше время к противоположной ему партии в высшей степени невыгодно, и потому еще, что монархи, наконец прозревшие, увидевшие угрожающую им опасность, щедро осыпают своими милостями великих людей, способных продаваться.
  Если бы автор «Айвенго» был беден, как Отуэй, я был бы склонен простить ему кое-какие неблаговидные поступки, совершенные, чтобы поддержать свое жалкое существование; презрение в этом случае как бы растворилось в сочувствии к талантливому человеку, которого судьба бросила в жизнь, не обеспечив ему хотя бы одного шиллинга в день, но речь идет о сэре Вальтере Скотте, миллионере, который субсидирует «Bеасоn».
  Допустим, он верит, что этот журнал приносит пользу и содействует благополучию большинства англичан, но почему, зная, что его могут счесть низким льстецом, он не отказывается от титула баронета?
  Хотя мне это и неприятно, милорд, но я продолжаю стоять на своем: до тех пор, пока сэр Вальтер не даст правдоподобного объяснения своему поступку, я хоть и не провозглашу с высоты судейского места, что сэр Вальтер нарушил законы чести, но для меня, как для человека, который знает, что такое двор, он потерял всякое право на восторженное преклонение.
  Мне очень досадно, милорд, что письмо мое так растянулось, но так как я, к несчастью, придерживаюсь мнения, противоположного вашему, мое уважение к вам не позволило мне сократить мои объяснения. Я глубоко сожалею, что не разделяю вашего мнения; на всем свете не найдется и десяти человек, которым я мог бы сказать эти слова с такой же искренностью.
  Бедняга Пеллико не обладает талантами сэра Вальтера Скотта, но вот душа, достойная самого нежного и самого страстного участия. Сомневаюсь, чтобы он мог работать в тюрьме: тело его немощно, а здоровье давно уже было подорвано нуждой и связанным с ней зависимым положением.
  Когда он дошел почти до такого состояния, как Отуэй, он несколько раз говорил мне: «Самым прекрасным днем моей жизни будет тот, когда я почувствую, что умираю». У него брат в Генуе, отец в Турине. Кроме «Франчески» и «Эуфемио ди Мессина», он написал, как он говорил мне, еще десять трагедий; его отец мог бы доставить эти рукописи. Если эти трагедии продать в Англии, они могли бы помочь несчастному поэту найти покровителя в стране, где встречается столько возвышенных натур; за те десять лет, которые Пеллико должен еще пробыть в Шпильберге, смерть может сменить не одного английского короля. И может статься, что министр какого-нибудь из этих королей найдет выгодным для своего тщеславия добиться того, чтобы Пеллико выпустили из тюрьмы, взяв с него слово поселиться в Америке.
  Мне было чрезвычайно приятно, милорд, завязать личные отношения с одним из тех двух-трех человек, которые после смерти моего обожаемого героя нарушают то пошлое однообразие, в которое ввергло нашу бедную Европу лицемерие высшего общества. Когда я впервые прочел «Паризину», я целую неделю не мог прийти в себя. Мне очень приятно, что представляется случай поблагодарить вас за это истинное удовольствие. «Оld Mortality» меня больше занимает, но впечатление, которое этот роман произвел на меня, как мне кажется, не так глубоко и не так длительно.
  Имею честь, милорд, быть вашим нижайшим и покорнейшим слугой.
  А. Бейль».


[Закрыть]. Тем мучительнее пережил он в 1824 году известие из Греции о гибели великого поэта-бунтаря.

ГЛАВА XIII

Книга написана, напечатана; шум, вызванный ею, постепенно затихает… Нужно жить дальше. Нужно создавать новые интересы, чтобы не задохнуться в той удушающей атмосфере, которая царит во Франции. Бейль пишет статьи для выходящего в Париже английского журнала «The Paris Monthly Rewiew», он участвует в обсуждении наброска Мериме о Кромвеле. Он пишет этюды о философии Канта, начинает писать биографию Россини…

Тоска, тоска; и ее уже не заглушает упорная, интенсивная работа ума.

18 октября 1823 года Бейль выезжает в Италию. Северная Италия для него недоступна. Рим и юг Италии сделали понятными ему настроение многих итальянских молодых людей. Это душевное состояние Джакомо Леопарди: мрачное разочарование, безверие, сознание своего бессилия и непобедимости той черной политической ночи, которая наступила после первых попыток революционного переустройства Италии. Январь 1824 года он провел в Риме.

16 сентября умирает Людовик XVIII, и воцаряется Карл X. Бейль получил описание средневековой церемонии коронации в древнем Реймсе. От Парижа к Реймсу движется королевская карета, окруженная всей пышностью средневековья: рыцари в латах, алебардщики и мушкетеры, в старинных экипажах с гербами придворные дамы в пышных платьях, духовенство и хоры подростков в белых стихарях под дождем, отдыхая в случайных местах, имитируют старину, а кругом дымят фабрики и заводы. Нищих сгоняют с дорог, король из мешка разбрасывает мелкую серебряную монету, падающую в придорожную пыль. Из склянки со священным миром, принесенной голубем для коронования святого Хлодвига, архиепископ Реймский, как некогда Карла VII, спасенного Жанной д’Арк, помазует Карла X на реставрацию владычества церкви, на передачу дворянству всех земель Франции, на раздачу золотого миллиарда контрреволюционной сволочи эмигрантов, на ликвидацию Палаты депутатов, либерализма… Карл X окружен иезуитами и монахами, фанатически поднимающими глаза к небу, кавалерийскими офицерами с нафабренными усами и склеротическими старцами, проливающими слезы. На ступенях гигантского Реймского собора король возлагает руки на головы десяти тысяч прокаженных и золотушных, ибо непосредственно после миропомазания король обладает чудодейственной властью, превосходящей искусство хирургов Сальпетриера и силу ртутных втираний Бисетра. Однако ловкий иезуит успел подсунуть карболовый раствор, для того чтобы его величество не заразился от всех этих негодяев. А еще более ловкий дворянин, граф Полиньяк, светский иезуит, успел подсунуть тут же манифест о «золотом миллиарде» эмигрантам. Из трудящегося населения Франции были выколочены эти деньги для безвозмездной раздачи дворянам, пострадавшим от революции.

Надежда отдохнуть душой в Италии не оправдалась. Бейль возвращается на родину. В апреле 1824 года по дороге в Париж он случайно знакомится с графиней Кюриалъ и ее мужем и тайком приезжает в их поместье. Женщина, имеющая ревнивого мужа, она держит Бейля в подвальном этаже своего дома и сама носит ему пищу, как только муж уходит на прогулку или на охоту в Андильи. Любовь становится настолько острой и безумной, что с невероятной быстротой надоедает и Бейлю и госпоже Кюриаль. В этом мучительном состоянии Бейль вдруг вспоминает прежнего себя и… решается на побег из любовной клетки.

Боясь признаться в сентиментальном чувстве тоски по родине, по реке, по осенним дорогам, осыпанным желтой листвой, боясь быть узнанным по мере приближения к родным местам, он останавливается на последней станции перед Греноблем[72]72
  Новейшие исследователи отрицают поездку Стендаля в Гренобль в октябре 1824 года.


[Закрыть]. Он подходит к самой ограде Кле, былого имения его отца Теперь виноградники принадлежат богатому фермеру, который срезает запоздалые грозди на лозах. Бейль, расшаркавшись с изысканной вежливостью и сняв цилиндр, просит продать ему винограду, не считая, сыплет монеты в пригоршню удивленного фермера и быстро, как вор, убегает от изгороди, через которую перелезал мальчишкой.

Так же тихо, почти крадучись, в некоторых местах ускоряя шаги, он обходит все родные места. Вот окна комнаты, из которой когда-то с любопытством смотрел он мальчишкой. А вот дом давно умершего деда с покосившимися коридорами… Гренобль – маленький, старый и очень неприглядный городок. Гулко раздаются шаги по пустынным улицам. С последним мальпостом Бейль уезжает в Париж.

25 августа открылась в Лувре выставка живописи– «Салон 1824 года». Печальная выставка! Он ходит из комнаты в комнату и набрасывает заметки на листе бумаги свинцовым карандашом – начало своей статьи: «Окинув выставку беглым взглядом, избавим пока читателя от всяких общих рассуждений».

Эти обширные статьи о «Салоне 1824 года», появившиеся в «Журналь де Пари» в сентябре 1824 года, суммируют взгляды Стендаля на общественные задачи искусства. Мы видим и тут постоянное стремление к обычным маскировкам. В анонимной статье Стендаль выдает себя за уроженца Рейна, предназначенного к профессии живописца самой природой. Он говорит: «Я рано уехал в Рим. Там я должен был провести пятнадцать месяцев, но не заметил, как прожил десять лет. Сделавшись независимым, я решил посмотреть Париж». Он признается, что любит только то, что гениально. «Вы, значит, не любите никого?» – раздаются со всех сторон восклицания», – пишет Стендаль. «Простите, – отвечает он, – я люблю молодых художников с пылкой душой и честными мыслями, не ожидающих втайне грядущего богатства и успеха в обществе от скучных вечеров, которые надо проводить у госпожи такой-то, или от партии в вист, которую удается иной раз составить господину такому-то». Далее идет категорическое заявление: «Мы живем накануне переворота в искусстве».

«Я отправился неделю тому назад искать себе квартиру на улице Годо-де-Моруа. Я поражен был крохотными размерами комнат; и так как это случилось как раз в тот день, когда мне предложили написать статью о живописи для «Журналь де Пари», я, озабоченный выпавшей мне на долю высокой честью разговаривать с самой требовательной в Европе публикой, вынул из бумажника записку, в которой отметил для себя вышину и ширину самых знаменитых картин. Сравнивая размеры этих картин с ничтожными размерами комнат, по которым водил меня домовладелец, я сказал себе со вздохом: «Век живописи кончился; теперь может процветать только гравюра. Наши современные нравы, упраздняя особняки и разрушая замки, делают невозможной любовь к картинам; публике доступна только гравюра, и, значит, только ее может она поощрить». Домовладелец посмотрел на меня с удивлением; я сообразил, что разговаривал с самим собою вслух, и он принял меня, конечно, за сумасшедшего. Я поспешил от него уйти. Едва я вернулся к себе, как меня поразила другая мысль. Гвидо, один из корифеев болонской школы, тот из великих живописцев Италии, чьи головные изображения больше всего приближаются к греческой красоте, был игрок и к концу своей жизни писал по три картины в день. Он получал за них сто, иной раз полтораста цехинов. Чем больше работал он, тем больше было у него денег.

В Париже чем больше художник трудится, тем он беднее. Стоит только молодому художнику быть любезным, а молодые художники обыкновенно любезны, они любят славу так простодушно и признаются в этой любви так мило, – стоит, говорю я, молодому художнику уметь держать себя в обществе – и ему уже с легкостью удается в промежутке между двумя выставками завязать отношения с редакторами какой-нибудь газеты; он выставляет свои картины, и, как бы ни были малы их достоинства, как бы ни были неуклюжи его герои, сам оч имеет такой приличный вид и был бы так огорчен, услышав о себе правду, что всегда находится добрая газета, которая хвалит его и тем самым обманывает. Он видит, что картины напыщенные восхваляются; это, оказывается, маленькие шедевры, хотя никто их никогда не покупает. Но ведь для того чтобы написать картину, нужны натурщики, а это стоит дороже, чем думают; нужны краски, холсты, надо, наконец, жить. Молодой художник нынешней школы удовлетворить эти основные требования своего искусства может, только влезая в долги, по которым он всегда честно расплачивается, – охотно признаю это, к чести этих молодых людей; но как бы то ни было, молодой художник, вынужденный тащить свои произведения с выставки обратно домой, живет одними иллюзиями, отказывая себе во всем, питаясь несбыточными надеждами. В один прекрасный день он находит верный способ обеспечить себе верный достаток: перестать работать!

Вот действительно очень странный факт в истории искусства, о котором никак нельзя было бы догадаться по тому напыщенному хвалебному тону, которым отличаются обычно фельетоны о выставках. Тут, как и всюду, лицемерие в мыслях влечет за собой несчастье в жизни. Но молодой художник, который сразу обогатился, лишь только выбросил за окно свои кисти, достиг уже тридцатилетнего возраста; лучшая половина жизни у него пропала или, по крайней мере, ушла на развитие таланта, от которого он теперь отворачивается. Что делать? Кем быть? Мое перо отказывается перечислять печальные ответы на эти вопросы».

«Негодующие голоса заявят, что я несправедлив, что я клевещу. Но прошу вас, найдите в Салоне этого года хоть одну картину, которая выражала бы ясным и понятным для публики образом какое-нибудь человеческое чувство, какое-нибудь душевное движение. Я безуспешно проделал этот опыт вчера, в субботу, вместе с тремя друзьями».

Уже в «Истории живописи в Италии» Бейль развивал теорию воздействия среды, климата и темперамента на творчество художника, что является огромным шагом вперед по сравнению с взглядами Монтескье, который положил начало этому воззрению:

«Художник, создающий Брута, посылающего сына на смерть, не придает отцу идеальную красоту сангвинического облика, но он может изобразить таковым сына. Художник стоит позади своего столетия, если думает, что погода, бывшая в Риме в день убийства Цезаря, является для него вещью безразличной. В Лондоне бывают дни, когда можно повеситься от погоды».

В «Салоне 1824 года» эти воззрения развиваются. Бейль нащупывает подлинные причины общественных явлений, в том числе и явлений искусства, он видит материальные мотивировки человеческого поведения там, где современники усматривают лишь бескорыстие высоких побуждений.

По возвращении из Италии (в марте 1824 года) снова потекла парижская жизнь. Бейль посещает салоны и гостиные де Траси, герцога де Брольи, супругов Ансло. В них он такой же внимательный наблюдатель и непреклонный аналитик, каким чувствует себя у знаменитого ученого Кювье в Ботаническом саду. Кювье показал Бейлю кабинеты, в которых минералогия сменялась палеонтологией, физика – химией, а за библиотекой книг по общественным наукам следовал анатомический музей.

На улице Данжу Бейль посещал госпожу Кабанис – у нее после смерти доктора Кабаниса в 1808 году продолжали встречаться люди, приверженные материалистическому пониманию мира. Из гостиной Кабанис Бейль переходит к скульптору Дюпати, тому самому, который воздвиг памятник Людовику XIII. Вместе с Проспером Мериме он бывал у литератора Форьеля, ныне справедливо забытого, а когда-то непререкаемого авторитета в области критики. Там он встречал эллиниста Тюро.

А «третью половину вечера» Бейль чаще всего проводил, как и в 1821/22 году, у артистки Паста.

Итальянка с восхитительным голосом, во времена Реставрации она соперничала в славе с гениальным Тальма. Паста выступала в «Танкреде», «Отелло», «Ромео и Джульетте».

Бейль жил в то время в отеле Лилуа на улице Ришелье, № 63; этажом ниже в том же отеле жила Паста. Это давало повод к всевозможным остротам. Бейль записывает одну из них: «Сегодня у Бейля новый костюм. Это понятно, потому что у Паста на прошлой неделе был бенефис».

Любил ли Бейль эту женщину? Быть может! Но он ограничивался, как сам говорит, самой строгой и преданной дружбой. И как бы упорно молва ни называла его любовником госпожи Паста, мы не находим подтверждения ни в документах, ни в показаниях современников. Лучшие страницы биографии Россини возникли у Паста.

«Демон» или «Мефистофель», как называли Бейля, оказался нежным и преданным другом. Во всяком случае, он смотрел на Паста глазами любящего мужчины и видел ее лучше и чище, чем это делала самая сумбурная женщина на свете, писавшая под мужским псевдонимом «Жорж Санд». Аврора Дюдеван, или Жорж Санд, дала характеристику Паста:

«Паста была еще хороша и молода на сцене. Будучи маленькой, толстой и коротконогой, как и большинство итальянок, великолепный бюст которых кажется сделанным за счет всего остального, она нашла способ казаться высокой и элегантной. Столько благородства было в ее позах и в движениях пантомимы! Я была очень разочарована, когда встретила ее на следующий день после оперы в Венеции. Она стояла в гондоле в костюме, отличавшемся чрезвычайной скромностью, заботливо подчеркнутой скромностью. Ее прекрасная, изящная бронзоволосая голова старинной камеи на похоронах Людовика XVIII теперь стала почти неузнаваемой. Паста была одета в старый плащ, в старую шляпу. Она была похожа на театральную горничную. Но вот она сделала движение, показывая гондольеру место причала, и в этом королевском жесте я вдруг почувствовала богиню!»

Проводя долгие часы в гостиной Паста, Бейль подымался к себе и до поздней ночи сидел за письменным столом; страница за страницей возникала «Биография Россини» (вышедшая в 1824 году и имевшая шумный успех у критики и у публики).

Бейля к этой женщине привлекал не только прекрасный характер и изумительный голос. Паста была итальянка! Все лучшее, что пробуждалось в Бейле при звуках Россини, ассоциировалось с Паста. Она была итальянка, она была певица, у нее была не только старуха мать, умевшая великолепно приготовлять миланское ризотто, – у нее были постоянные миланские гости, во время встреч с которыми Бейль тихо вздыхал, расспрашивал про обитателей площади Бельджойозо. Он узнал, что Метильда Висконтини была вызвана к инквизитору Сальвоти. Она пережила в полиции тяжелые часы допроса, но никого-никого не назвала. С нее взяли подписку о невыезде и оставили в покое.

К числу друзей Бейля в салоне Паста принадлежал Андреа Корнер, представитель древней венецианской фамилии, когда-то чрезвычайно богатой. Он разорился и потерял свою красоту от чрезмерного злоупотребления алкоголем. Адъютант принца Евгения Богарне, он эмигрировал из Италии после падения итальянского королевства. О храбрости этого человека Бейль всегда писал с восторгом. Он описывает, как Корнер получил из собственных рук Наполеона Железный крест и орден Почетного легиона. Он восхищается тем, что в пылу Бородинской битвы Корнер крикнул: «Когда же, черт побери, кончится эта проклятая бойня!»

Другой приятель, встречаемый Бейлем у Паста, был ди Фиоре, неаполитанский революционер, приговоренный к смерти в Неаполе еще в 1799 году в возрасте двадцати восьми лет. Он бежал в Париж и был сотрудником графа Моле. Бейль обозначает его ложным именем «Дижон», а в романе «Красное и черное» изобразил его под видом графа Альтамиры, изгнанника и революционера. От этих друзей узнал в 1825 году Бейль страшную новость: они без всякой осторожности сообщили ему, что умерла Метильда Висконтини. Он схватился за перила лестницы, произнес какую-то шутку и отправился дальше. Но силы оставили его внезапно – его поддержала случайно встреченная девушка; потом он узнал, что это воспитанница графа Строганова и Джулии Деге, подруги жизни русского графа.

В этом же году Бейль перенес еще одну тяжкую утрату: погиб Курье. Сильно досаждал правительству этот неугомонный памфлетист. Ему нельзя было заткнуть рот золотом, он уже не боялся никакой тюрьмы, побывав во всех поочередно. Бейль особенно оценил Курье, когда его предали суду за памфлет «По случаю подписки, предложенной его превосх. г. министру внутренних дел для приобретения Шамбора».

Он блестяще использовал суд для агитации. Напрасно пытался прокурор остановить Курье. Ответ на всякий вопрос Курье формулировал так, что он клеймил весь режим Реставрации.

Присяжные признали Поля-Луи Курье виновным и снова отправили его в тюрьму. Из тюрьмы Поль-Луи Курье подал апелляцию. В апелляционной инстанции он еще более политически развернулся. Газеты, печатавшие его речи, удвоили тиражи, потому что имя популярного памфлетиста обеспечивало им большую наживу. Так, пользуясь аппаратом буржуазной прессы, Поль-Луи Курье поневоле заставлял французских издателей быть распространителями его блестящих и острых речей.

Ни одна тюрьма его не сломила. Тогда пустили в ход грязную клевету.

Занимаясь в Италии во флорентийских библиотеках, Курье подготовил к печати поэму Лонга «Дафнис и Хлоя». Иезуит Фурия инсценировал порчу оригинала поэмы Лонга. Посадив во всю страницу кляксу на пергаменте, Фурия обвинил в этом Курье. Начались суд и длительная переписка, имевшая результатом огромные неприятности для Курье. Однако и они не заставили его смолкнуть… Осталось последнее средство. В 1825 году Поль-Луи Курье был найден в лесу неподалеку от своего дома с простреленной головой[73]73
  В данном случае А. Виноградов ошибается: история с рукописью романа Лонга произошла значительно раньше (см. прим. № 25). Убийство Курье носило уголовный характер, но прогрессивно настроенной общественностью было расценено как политическое.


[Закрыть].

Характерны слова Курье незадолго перед смертью:

«Вкус цикуты горек. Мир перерождается сам по себе, без моего ничтожного вмешательства. Я был бы мухой у громадного рыдвана, который преспокойно может двигаться и без моего жужжания. Да, экипаж движется, друзья мои, и если движение этого гиганта кажется вам слишком медленным, то это потому только, что наша жизнь – мгновение. Но какой громадный путь сделало человечество в течение последних пяти столетий! Теперь оно идет и становится снова на светлый путь, и ничто не в состоянии преградить ему дороги!»

На смерть друга Бейль откликнулся письмом – воспоминанием о нем[74]74
  А. Виноградов, очевидно, имеет в виду одну из статей Стендаля в английском журнале «Лондон мэгезин». В этой статье Стендаль писал: «В воскресенье 10 апреля г-н Поль-Луи Курье, один из самых образованных людей Франции, был убит во время прогулки в небольшом принадлежащем ему леске, в Верезе около Тура. На следующий день было найдено его тело, в которое было всажено три пули. Французская литература не сможет испытать большей потери. Г-ну Курье было всего пятьдесят два года. В молодости он был на военной службе, где отличился; он не присоединился к Наполеону, когда тот стал императором. Курье тогда покинул армию и занялся изучением греческого языка. Говорят, по знанию этого языка с ним могут сравниться не более двух человек во Франции. Как бы то ни было, вполне очевидно, что со времени Вольтера ни один писатель не мог приблизиться к г-ну Курье в сатире в прозе, ни один человек не написал таких превосходных памфлетов. Его петиция в пользу «Крестьян, которым запрещают танцевать» – это один из шедевров нашего языка. Памфлеты его мало известны за пределами Парижа. Газеты почти никогда не осмеливались писать о них. Кроме того, большинство редакторов газет ревниво относились к превосходству его ума и его таланта. Незадолго перед тем, как он был убит, он отправился в Тур, чтобы продать все свои владения. У него были нелады с женой, в результате чего он решил уединиться в Париже в какой-нибудь солнечной комнате и писать. Смерть его – это большое счастье для иезуитов. Г-н Курье был бы Паскалем XIX века. Сообщают со всей достоверностью, что он оставил «Воспоминания», особенно о двух или трех годах, проведенных им в Калабрии. Если они когда-нибудь выйдут в свет, то поубавят в глазах публики славу некоторых известных генералов. Г-н Курье был решительным врагом глупой напыщенности и подчеркнутой горячности, привитых французской литературе г-ном де Шатобрианом. Стиль памфлетов Курье, так же как и его перевода фрагментов Геродота, очень часто напоминает нам силу и простоту Монтеня».


[Закрыть].

Быстрые успехи капиталистического развития Франции и те страшные бедствия, которые оно несло народу и в городе и в деревне, не прошли мимо острого, наблюдательного взора Бейля.

В 1825 году вышла брошюра «О новом заговоре против индустриалистов» с эпиграфом из Сильвио Пеллико. Она напечатана литератором и издателем Сотеле, французским карбонарием, покончившим самоубийством. В брошюре Бейля всего двадцать четыре страницы. Она интересна тем, что буржуазный индустриализм Франции Бейль рассматривает как элемент общественного распада, – он ясно видит все черствые, эгоистические, антиобщественные стороны новой промышленной буржуазии. Отвечая Оже, Бейль указывает, что не надо никакого заговора романтиков против индустриалистов, что рано или поздно индустриализм погибнет, доведенный до крайности. Бейль не был социалистом, но он говорит, что «приходит пора торговцев, благосостояния и республиканской скуки», и такими чертами рисует уже существующий в Америке мир буржуазных отношений. О европейских делах он выражается еще резче:

«Правительство двух палат обойдет весь мир и нанесет последний удар искусству, ибо государи, вместо того чтобы думать о сооружении красивых зданий, будут думать, как бы разместить свои капиталы в Америке, чтобы в случае падения династии или банковского краха остаться богатыми частными людьми. И однажды водворившийся в какой-либо стране двухпалатный буржуазный парламент произведет следующее: во-первых, они никогда не дадут двадцатимиллионного ассигнования на сооружение хотя бы подобия Святого Петра в Риме; во-вторых, они привлекут в салоны толпы людей почтенных, уважаемых, богатых, но начисто лишенных того интеллектуального и эмоционального чутья, которое необходимо для процветания искусства»[75]75
  Приводимые А. Виноградовым слова Стендаля взяты из книги «Прогулки по Риму», хотя может создаться впечатление, что это цитата из «Расина и Шекспира» или из памфлета «О новом заговоре против индустриалистов».


[Закрыть].

Рассматривая искусство времен меценатов-герцогов и искусство своей эпохи, Бейль приходит к выводу, что новый буржуазный век не принесет расцвета живописи, архитектуре и скульптуре. Из этого наша критика сделала неправильный вывод о феодально-монархических пристрастиях Стендаля[76]76
  Я имею в виду брошюру Реизова, изданную в Ростове-на-Дону в 1928 году под названием «Эстетика Стендаля». – А. В.


[Закрыть].

Критика буржуазной ограниченности и положительная оценка роли дворянских вкусов в развитии искусства вовсе не означают реакционных устремлений Бейля. Человек, написавший книгу «Расин и Шекспир» – провозвестник устремленного вперед романтизма, – не может быть заподозрен в желании повернуть историю вспять. Отрицание существующих порядков вело Стендаля вперед и только вперед! И отрицательное отношение Бейля к совершившейся во Франции в годы Реставрации промышленной революции, вернее к ее социально-политическим последствиям, мы легче поймем, если заглянем в дневники Александра Тургенева (см. А. К. Виноградов, Мериме в письмах к Дубенской).

Салон Ансло сблизил Бейля с Александром Тургеневым еще в 1825 году. Началось их многолетнее общение, совместные путешествия, долгие беседы.

Александр Тургенев записывает в своем дневнике слова недоумения: «Что же страшнее – русское крепостное право или фабричное законодательство Франции?» Но говорить об этом вслух в салоне Виржинии Ансло считается неудобным. Об этом шепотом говорят друг другу Анри Бейль и Александр Тургенев.

Соболевский, друг Пушкина, введен Тургеневым в салон Ансло и познакомлен с Бейлем. Он делится своими впечатлениями от поездки по промышленным районам. Соболевского интересует новейшая техника, он думает и в России завести большие фабрики. И он рассказывает с удивлением, как множатся фабрики во Франции, как быстро увеличивается класс работников и как тяжелы условия их труда…

Поликарп Ансло состоял в свите маршала Мармона, представителя Карла X на коронации Николая I в Москве в сентябре 1826 года. Вернувшись в Париж после шестимесячного пребывания в России, он выпустил пухлую брошюру, полную нелепостей. Яков Толстой, друг и единомышленник декабристов, на свое счастье жил в Париже с 1823 года; но все же после 14 декабря он побоялся вернуться в Россию. Оставшись в Париже, он решил заслужить прощение и начал писать Бенкендорфу донесения о своих парижских друзьях. С радостью он выступил против книги Ансло с брошюрой «Можно ли узнать Россию в шесть месяцев». Таким образом, Поликарп Ансло, автор плохих пьес и еще более плохих книг о России, сослужил хорошую службу Якову Толстому: брошюра его была отмечена. Я. Толстой был прощен и принят на жалованье как секретный осведомитель в Париже. Еще в 1825 году Стендаль обратил внимание на Толстого и на его писания, которым дал резкую оценку. Новое «сочинение» Толстого не прошло мимо его внимания.

Зная Россию по собственным наблюдениям, интересуясь ею, имея друзей русских, Стендаль правильно оценил усердие и полицейский «патриотизм» Толстого…

«Русская атмосфера», которая была в салоне Ансло, рассказы хозяина о России, встречи с Тургеневым, вот что, вероятно, насытило «русским духом», экскурсами в историю России повесть «Армане, или нравы парижской гостиной в 1827 году».

Это первое чисто беллетристическое произведение Бейля; оно создано им в возрасте сорока четырех лет. Книга Стендаля носит все черты недоделанности раннего произведения. Прототипом для него послужила гостиная герцогини де Брольи. Арманс Зоилова выведена в качестве воспитанницы г-жи Маливер, ее образ удался Стендалю. Он воспользовался своими впечатлениями от замечательной девушки, дочери графа Строганова и Джулии Деге. Октав Маливер, сын г-жи Маливер, также удачен – это типичный представитель той аристократической молодежи, который неминуемо гибнет в условиях Реставрации, если сохраняет хоть какие-нибудь черты внутреннего благородства. Это молодой человек, с иссушенными страстями, с парализованной волей, с ясным пониманием своего бессилия и непригодности к жизни – и в то же время вполне обеспеченный. Он падает жертвой своего чувства к Армане Зоиловой. Эта девушка, такая стойкая и мужественная, ничем не может помочь своему несчастному возлюбленному. Байронический конец Октава, который во время путешествия в восставшую Грецию принимает большую дозу опия и умирает на груде корабельного каната на палубе, звучит почти как рецепт для всех людей этого типа.

Одновременно с «Армане» Бейль тайком вновь занимается драматическими попытками. Он пишет комедию «Слава и горб, или скользкий шаг», но, к сожалению, это произведение не сохранилось. Нет ничего удивительного, что спустя двадцать с лишком лет после первого опыта Бейль вновь обратился к драматургии. Мы читаем в «Анри Брюларе»:

«Единственное, что по прошествии сорока лет я вижу ясно, – это то, что моим идеалом было жить в Париже на четвертом этаже и писать драмы и романы. Бесконечные пошлости и подловатости, сопровождающие проведение пьес на театральные подмостки, удержали меня тогда от писания драмы».

Перед выпуском в свет «Армане» Бейль уезжает. «Армане» выходит в его отсутствие. Он объехал Италию по совершенно новому маршруту, миновав все места, которые напоминали ему молодость. Он поехал по островам, был на Искии, на Эльбе[77]77
  Точных сведений о посещении Стендалем острова Эльбы именно во время этой поездки в Италию нет.


[Закрыть].

На этот раз Бейль предпочитает сидеть на палубе на канатном круге и наблюдать работу матросов. Бриг «Комета» вздрагивает, капитан у штурвала кричит в рупор на берег матросам, чтобы поскорее погружали последние бочки… Через десять минут шлюпка поднята на борт, якорь выбран. Бриг быстро и красиво поворачивается по ветру и, рассекая волны, идет в море. Ветер, горячий и в то же время ласковый, делает с людьми чудеса. Бейль чувствовал, как свежела его кровь.