Текст книги "Статьи о русских писателях"

Автор книги: Анатолий Котов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

В своих воспоминаниях Горький развивает мысли, высказанные им в статье 1900 года. В очерке Горького встает живой Чехов, с его темпераментом общественно активного человека, убежденного врага насилия, лжи и пошлости буржуазного мира. «Он обладал искусством всюду находить и оттенять пошлость, – писал Горький, – искусством, которое доступно только человеку высоких требований к жизни, которое создается лишь горячим желанием видеть людей простыми, красивыми, гармоничными. Пошлость всегда находила в нем жестокого и острого судью».

Передавая впечатления о своих встречах с Чеховым, Горький рисует живой облик писателя. Горький показывает, что Чехов, подобно тому как он делал это в своих рассказах, – и в жизни изобличал пошлость и ложь, умея находить их под покровом многоречивого либерализма и внешней благопристойности. В мемуарном очерке Горький развил мысль об отношении Чехова к своим героям, «проглядевшим жизнь». Перечислив имена таких людей, взятых из чеховских рассказов и пьес, Горький писал: «Мимо всей этой скучной, серой толпы бессильных людей прошел большой, умный, ко всему внимательный человек, посмотрел он на этих скучных жителей своей родины и с грустной улыбкой, тоном мягкого, но глубокого упрека, с безнадежной тоской на лице и в груди, красивым искренним голосом сказал: «Скверно вы живете, господа!» Статья и мемуары Горького сыграли огромную роль в борьбе с либерально–народнической и эстетской критикой, пытавшейся доказать общественную пассивность Чехова, безыдейность его творчества, отсутствие в нем «направления».

Распространяемым этой критикой взглядам на Чехова как на безыдейного писателя и общественно пассивного человека противостоят воспоминания Короленко, Станиславского, Куприна, Вересаева, Телешова, Немировича–Данченко и других авторов. Все эти воспоминания дают большой материал об общественной активности Чехова и глубокой заинтересованности его в судьбах народа.

Новый подъем революционного движения в годы, предшествующие революции 1905 года, отразился и на творчестве Чехова. Об этом периоде В. И. Ленин писал: «Пролетарская борьба захватывала новые слои рабочих и распространялась по всей России, влияя в то же время косвенно и на оживление демократического духа в студенчестве и в других слоях населения» [36]36
  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 6, с. 181.


[Закрыть].

Воспоминания современников свидетельствуют о глубоком интересе, который проявлял Чехов к надвигающимся революционным событиям, и дают основания полагать, что в последний период своей жизни он пришел к мысли о неизбежности революции.

Характерные высказывания Чехова, в разговоре его с В. Ф. Коммиссаржевской, приводит в своих воспоминаниях Е. П. Карпов. Разговор этот происходил в июне 1902 года и касался вопросов, которые остро интересовали писателя в то время. Чехов указал на необычайный подъем общественного движения и на новые задачи, которые вставали тогда перед прогрессивной литературой. «Пережили мы серую канитель, – говорил Чехов. – Поворот идет… Круто повернули… Вот мне хотелось бы поймать это бодрое настроение… Написать пьесу… Бодрую пьесу… Может быть, и напишу… Очень интересно… Сколько силы, энергии, веры в народе… Прямо удивительно!»

Показательно его недовольство жизнью в Ялте, которая ограничивала его писательский кругозор и предоставляла в поле его внимания отголоски событий, а не сами события. Подобное настроение Чехова выражено в его письме от 10 ноября 1903 года: «…скучаю здесь в Ялте и чувствую, как мимо меня уходит жизнь и как я не вижу много такого, что, как литератор, должен бы видеть. Вижу только и, к счастью, понимаю, что жизнь и люди становятся все лучше и лучше, умнее и честнее – это в главном…»

Врач и писатель С. Я. Елпатьевский, который, так же как и Чехов, в те годы жил в Ялте, рассказывает: «Помню, когда я вернулся из Петербурга в период оживления Петербурга перед революцией 1905 года, он в тот же день звонил нетерпеливо по телефону, чтобы я как можно скорее, немедленно, сейчас же приехал к нему, что у него важнейшее, безотлагательное дело ко мне. Оказалось… что ему безотлагательно, сейчас же, нужно было знать, что делается в Москве и Петербурге, и не в литературных кругах… а в политическом мире, в надвигавшемся революционном движении… И когда мне, не чрезмерно обольщавшемуся всем, что происходило тогда, приходилось вносить некоторый скептицизм, он волновался и нападал на меня с резкими, несомневающимися, нечеховскими репликами. – Как вы можете говорить так! – кипятился он. – Разве вы не видите, что все сдвинулось сверху донизу! И общество и рабочие!»

«Его политическое развитие, – пишет другой современник Чехова, доктор М. А. Членов, – шло наряду с жизнью, и вместе с нею Чехов все более и более левел и в последние годы уже с необычайной для него страстностью, не перенося никаких возражений (в этих случаях он почему–то говорил: «Вы совершенный Аверкиев»), доказывал, что мы– «накануне революции». «Нередко Чехов говорил о революции, которая неизбежно и скоро будет в России», – свидетельствует Н. Д. Телешов. Хорошо осведомленный о настроениях Чехова в те годы, Станиславский пишет: «По мере того как сгущалась атмосфера и дело приближалось к революции, он становился все более решительным».

Чехов, конечно, не представлял себе конкретных путей и движущих сил революции, но его письма тех лет и воспоминания современников свидетельствуют о горячем желании понять характер нового общественного подъема и глубоком интересе, проявляемом им к тем новым силам, которые вступали на историческую арену. По свидетельству Горького, Чехов в последний период своего творчества хотел писать «о чем–то другом, для кого–то другого, строгого и честного» (из письма Горького В. А. Поссе, 1901 год). По словам одного из мемуаристов (проф. Анучина), Чехов видел значение Горького в том, что «он создал настроение, он вызвал интерес к новым типам». Что понимал Чехов под «новым типом», можно судить по его письму к Станиславскому от 20 января 1902 года, где он говорит о Ниле из горьковской пьесы «Мещане» как о «новом человеке». Он настойчиво рекомендует Московскому Художественному театру ставить «Мещан» и неоднократно указывает на роль Нила в этой пьесе как на «главную», «центральную», «героическую».

Воспоминания современников опровергают ложь буржуазной критики об общественной пассивности Чехова, о его безразличии к вопросам современности и помогают лучше понять творчество одного из тех писателей, которые, по выражению Горького, «делают эпохи в истории литературы и в настроениях общества».

III

Чехов не оставил сколько–нибудь подробной автобиографии. В его громадном литературном наследстве нет таких произведений, как, например, трилогии Л. Толстого и Горького или «История моего современника» Короленко. Воспоминания современников о Чехове приобретают поэтому особое значение, представляя важнейший материал о жизни и деятельности великого писателя и нередко являясь необходимым пособием для изучения его биографии.

Рассказы о жизни Чехова в Москве и Петербурге, Воскресенске и Бабкине и, наконец, в Мелихове и Ялте дают яркое представление о разносторонних связях Чехова с жизнью, о его глубочайшем интересе к человеку из народа. Вероятнее всего, Чехов потому не порывал совсем и с медициной, а, по свидетельству врачей – его современников и товарищей, – стремился к ней, что деятельность врача помогала ему общаться с самыми широкими народными слоями.

Как пишут многие из современников, автор «Ваньки», «Тоски», «Горя», «Мужиков» и других рассказов и повестей о крестьянах и бедном городском люде был неутомимым исследователем народной жизни. «Писателю, – говорил Чехов Щеглову в 1888 году, – надо непременно в себе выработать зоркого, неугомонного наблюдателя… Настолько, понимаете, выработать, чтоб это вошло прямо в привычку… сделалось как бы второй натурой!» Куприну он советует ездить почаще в третьем классе. Телешову, который тогда только входил в литературу, Чехов указал на общение с народом как на единственно возможный путь писателя. «Поезжайте, – говорил он Телешову, – куда–нибудь далеко, верст за тысячу, за две, за три… Сколько всего узнаете, сколько рассказов привезете! Увидите народную жизнь, будете ночевать на глухих почтовых станциях и в избах, совсем как в пушкинские времена… Только по железным дорогам надо ездить непременно в третьем классе, среди простого народа, а то ничего интересного не услышите. Если хотите быть писателем, завтра же купите билет до Нижнего. Оттуда – по Волге, по Каме…»

В советах молодым литераторам, в интересе, который проявлял Чехов к отдельным писателям и их творчеству, наконец в его отношении к театру и к художникам видна забота великого писателя о том, чтобы искусство в большей мере затрагивало народную жизнь. Характерен в этом смысле небольшой эпизод, который передает в своих воспоминаниях советский писатель И. А. Новиков, тогда студент и начинающий литератор. Новиков рассказывает, что на одной из выставок картин в Москве, когда печь зашла о портрете какого–то генерала, Чехов, похвалив мастерство художника, заметил: «Но кому это нужно, зачем?» И надолго остановился перед другой картиной. «Вот, – сказал он, – вот что я вам хотел показать. Это хорошо». «Я не помню, чья это была картина, – пишет И. А. Новиков, – но передо мной встают и теперь – фабричные задворки, вечер, лиловатая мгла и молодой рабочий с ребенком на руках; он держит его очень неловко и очень бережно, со скуповатою, может быть чуть–чуть стыдливою, нежностью, которую не хотел бы показать. Чем–то родственно этому сочетанию чувств было и само восприятие Чехова». Как пишет Куприн, Чехов «требовал от писателей обыкновенных житейских сюжетов, простоты изложения и отсутствия эффектных коленец». Он учил писателей смелей вводить в литературу новые темы и новых людей, характеризующих действительные явления народной жизни. Под этим углом зрения и следует понимать многочисленные пожелания Чехова молодым писателям обращаться к тем темам, которые лежат за пределами их писательских кабинетов.

Творчество Чехова сыграло громадную роль в борьбе за утверждение реалистических принципов искусства. В мемуарах приводятся многочисленные высказывания его по литературноэстетическим вопросам, сущность которых сводится к безоговорочному осуждению «мистики и всякой чертовщины» в современной Чехову буржуазной литературе. Высказывая свои литературные симпатии, выдвигая требования к молодым писателям и намечая задачи, которые должно решить искусство, Чехов выступает горячим поборником жизненной правды искусства. Именно этим определяются его литературные симпатии, тяготение к определенному кругу писателей, художников, актеров. Большая жизненная правда взволновала Чехова в творчестве Мамина–Сибиряка, о симпатиях к которому рассказывает один из мемуаристов. Его внимание и постоянная забота о МХАТе также основываются на убеждениях, что только театр, сделавший жизненную правду своим принципом, имеет право на существование в будущем.

Большое место в жизни Чехова занимал театр. Известно, что Чехов не только писал пьесы, но и принимал личное участие в работе театра над их постановкой. Его связи с театром, начавшиеся еще с постановок ранних пьес Чехова и с дружеских отношений со многими крупнейшими актерами того времени, упрочились в последний период его жизни, когда его пьесы ставились в Московском Художественном театре и когда он близко сошелся со Станиславским, Немировичем–Данченко и со всеми ведущими актерами этого театра. По свидетельству современников Чехова – актеров и театральных деятелей, – он принимал живейшее участие в организации МХАТа. Часто бывал на репетициях тех пьес, которыми началась история этого театра, делал указания для исполнения отдельных ролей, сцен, вникал в многочисленные подробности театральной жизни. «Он любил, понимал и чувствовал театр, – конечно, с лучшей его стороны… – писал Станиславский. – Он любил тревожное настроение репетиций и спектакля, любил работу мастеров на сцене, любил прислушиваться к мелочам сценической жизни и техники театра…» Из воспоминаний Станиславского и других актеров мы немало узнаем о трактовке Чеховым отдельных образов его пьес, о его понимании задач искусства.

Величайший стилист, Чехов выступал среди своих литературных и театральных друзей неустанным пропагандистом чистоты литературного языка и предельной экономии речи. «Искусство писать, – говорил он Лазареву–Грузинскому, – состоит, собственно, не в искусстве писать, а в искусстве… вычеркивать плохо написанное». О постоянном внимании Чехова к языку свидетельствуют его поправки и замечания, которые он делал на рукописях молодых писателей, развивая у них нетерпимое отношение к литературным штампам, к заезженным оборотам и требуя от них поисков сильных, метких и выразительных слов.

Ближайшие к нему литераторы свидетельствуют, сколь велика и постоянна была забота Чехова о слове. От молодых писателей Чехов требовал неугомонного наблюдения жизни и одновременно – постоянного и зоркого изучения языка. «…Он сам неустанно работал над собою, – пишет Куприн, – обогащая свой прелестный, разнообразный язык отовсюду: из разговоров, из словарей, из каталогов, из ученых сочинений, из священных книг. Запас слов у этого молчаливого человека был необычайно громаден».

Значительный интерес представляют сообщения современников о неосуществленных чеховских сюжетах. Трудно судить, конечно, какую форму они бы могли принять впоследствии и почему Чехов забыл о них. Возможно, что они являлись простой импровизацией, которой он не придавал художественного значения; возможно также, что он просто не успел завершить их своевременно, а потом они оказались устаревшими. В письме от 27 октября 1888 года Чехов, в числе других сюжетов, которые «томятся» в голове, упоминает о замысле романа. И здесь же замечает, что задуман он давно, так что некоторые из действующих лиц уже устарели, не успев быть написаны. К числу «устаревших» замыслов, очевидно, относится и водевиль «Сила гипнотизма», содержание которого излагает Щеглов. Работу над этим водевилем Чехов откладывал, а потом просто отказался от него. Сюжет рассказа, который передает художник Симов, как он сам на это указывает, предназначался для «тесного, интимного кружка», поэтому не был завершен. Как бы то ни было, неосуществленные сюжеты показывают широту замыслов писателя и служат дополнительным материалом для изучения творческой лаборатории Чехова.

Воспоминания современников дополняют биографию писателя сведениями о работе Чехова врачом и о его интересе к медицинской науке. Как пишет известный невропатолог профессор Г. И. Россолимо, «Чехов не избегал, поскольку ему позволяло время и обстоятельства, практической врачебной деятельности…». По свидетельству Россолимо, Чехов одно время мечтал даже о преподавании в университете и о научной работе. Врач Членов, говоря об интересе Чехова к медицине, сообщает о его попытке создать в Москве научный институт для усовершенствования врачей. Современники, знавшие Чехова на протяжении ряда лет, приводят многочисленные примеры самоотверженного и бескорыстного выполнения им долга врача.

1954

С. П. ПОЪЯЧЕВ

На склоне своей жизни Подъячев, по совету М. Горького, написал повесть о самом себе. Он так и назвал ее – «Моя жизнь». В этой книге писатель рассказал о долгом своем жизненном и литературном пути, о лишениях и невзгодах деревенского бедняка, выпавших на его долю. Но эта тяжелая, по собственному выражению писателя– «жуткая», жизнь отражена не только в его автобиографической повести. Все многолетнее творчество Подъячева посвящено теме, близкой личной судьбе самого писателя. Изображая старую русскую деревню, ее беспросветную нищету, бесправие, произвол полиции, дикую власть кулаков и помещиков, Подъячев нередко писал о собственной жизни, о жизни своих однодеревенцев и спутников по горьким скитаниям в поисках куска хлеба. «Он живет в деревне, – писал о Подъячеве М. Горький, – обычной мужицкой жизнью, которая так просто и страшно описана в его книгах».

Но, рассказывая в своем творчестве о себе или о людях, близких ему, Подъячев создал немало типических характеристик и как в языке, так и в изображении лиц и событий достиг высокой формы реалистического повествования. Уже после опубликования своих первых очерков и повестей Подъячев получил признание широких демократических кругов и вошел в число наиболее популярных писателей, посвятивших свое творчество изображению крестьянской жизни.

Творчество Подъячева не исчерпывается только изображением дореволюционной русской деревни. Один из старейших советских писателей, Подъячев, начиная с 1917 года, активно выступал в советской печати с рассказами, очерками, статьями, посвященными созиданию новой деревни. Уже известным писателем он с восторгом приветствовал советскую деревню – «новую, идущую вперед, непохожую на прежнюю». «Я прошел суровую дореволюционную школу жизни, – говорил Подъячев. – Много писал с болью сердечной о темноте и дикости, и теперь вот, на закате жизни, я вижу иное, что глубоко трогает и волнует мою душу».

Семен Павлович Подъячев родился в 1866 году в бедной крестьянской семье в селе Обольянове (ныне Подъячево) Дмитровского уезда Московской губернии. Здесь прошла значительная часть его жизни. Здесь им были написаны повести и рассказы, открывшие в авторе яркое литературное дарование и принесшие ему широкую известность. В той деревне, где рос Подъячев, еще свежи были воспоминания и о крепостном праве. От матери он, например, слышал о том, как его деда, крепостного крестьянина, насмерть засек помещик. «Такие и им подобные рассказы, – говорил Подъячев, – сделали то, что я с детства впитал в свою душу непримиримую ненависть к тому сословию, которое называло себя «белой костью» и глумилось над нами, называя нас «подлыми людишками».

Большой радостью для Подъячева в детстве были книги. Он ухитрялся читать их в сарае, на чердаке, в огороде. Однажды он забрался в барскую рожь и там за чтением заинтересовавшей его книжки был застигнут «самим» барином. С тех пор отец будущего писателя выслушал немало грубых попреков за сына, который, с точки зрения крепостника–помещика, не имел права читать книги.

После окончания сельской школы Подъячев поступил в Череповецкое техническое училище, но на его пути к образованию непреодолимым препятствием стала бедность, и он вынужден был покинуть училище, проучившись лишь зиму. С этого времени начинается самостоятельная жизнь Подъячева. С рублем в кармане он уходит в Москву. «Пошел, – как пишет он сам, – мыкаться по местам». Он служит наборщиком в типографии, сторожем на железной дороге, дворником. Потом снова возвращается в деревню. Работает батраком в помещичьем имении и в монастырях, рабочим на торфяных болотах, угольщиком на выжиге древесного угля.

В это время он начинает писать – преимущественно стихи, подражая Кольцову, Никитину, Некрасову. Желая завязать литературные связи, Подъячев отправляется в Петербург. Однако из этого ничего не вышло, и вскоре он должен был пешком возвратиться к себе на родину. «Не меньше месяца плелся я пеш от Питера к Москве», – рассказывал Подъячев.

Дома его ждали нужда и унижения. «Вот теперь господа узнают, что ты пришел, – говорила ему мать, встречая его после долгой разлуки, – нам с отцом все глаза проколют тобой». Некоторое время Подъячев служил рассыльным в редакции небольшого московского журнальчика «Россия». Потеряв здоровье, он навсегда вернулся в родное село и стал вести жизнь труженика–крестьянина.

Несколько небольших рассказов Подъячева появилось в печати еще в конце 80–х годов прошлого века. Однако широкую писательскую известность он приобрел значительно позднее. Годы тяжелой борьбы за существование надолго задержали развитие его дарования. Рассказы Подъячева, напечатанные в 1888 году, остались незамеченными, и он сам не придавал им большого значения. Только перед революцией 1905 года Подъячев выступил в печати с очерками «Мытарства» и повестью «Среди рабочих» и вскоре стал известен как автор рассказов о тяжелой жизни крестьянской бедноты и деревенского пролетариата.

В очерках «Мытарства», которые появились в журнале «Русское богатство» в 1902 году, Подъячев показал страшную жизнь городского «дна», невыносимые страдания и унижения неимущих людей. Сам автор, как он вспоминал об этом позднее, пережил такие же горести, когда не мог найти места в Москве, «весь прожился, проел и пропил с себя одежонку и, очутившись, по обыкновению, в безвыходном положении, попал в работный дом. Попасть в этот работный дом, – вспоминал далее Подъячев, – в те времена считалось среди безработной бедноты последним делом, – то есть хуже уж этого ничего не могло быть». Эти очерки с их беспощадной правдивостью в передаче страшной обстановки работного дома отличаются глубоким внутренним драматизмом. Подъячев рисует целую галерею персонажей работного дома, не похожих друг на друга ни по своей психологии, ни по личной своей судьбе. Наряду с впавшими в нищету крестьянами и рабочими писатель изобразил здесь и спившегося дворянина, подметив в нем черты полного морального разложения.

Очерки «Мытарства», значительные по самому своему материалу, одушевленные горячим чувством протеста, обратили на себя внимание таких писателей, как Горький, Короленко и Серафимович.

«Прочитав очерки еще раз, – писал М. Горький, – я уловил в тоне рассказа Подъячева нечто, напоминающее мне «Нравы московских закоулков» Воронова и Левитова – писателей, которым были чужды сентиментализм и слащавость народопоклонников. А кроме этого, почуялось и еще что–то от самого Подъячева, что–то почти неуловимое, но своеобразное».

«Его «Мытарства», – сообщал в письме от 14 ноября 1902 года В. Г. Короленко, –вызвали очень много разговоров, а в Москве они – целое событие».

В газете «Курьер», в номере от 29 июня 1903 года, на «Мытарства» Подъячева откликнулся А. С. Серафимович очерком «Призреваемые». «Семен Подъячев в «Русском богатстве» развернул потрясающую картину жизни в московском работном доме», – писал А. С. Серафимович.

Вслед за «Мытарствами» выходят в свет повести «По этапу» и «Среди рабочих» (1903– 1904). Эти произведения, построенные на отдельных моментах биографии Подъячева, как бы продолжают тему «Мытарств», раскрывая дальнейшую картину полуголодных скитаний крестьянина.

В 1903 году, уже после того, как были напечатаны его «Мытарства» и «По этапу», Подъячев решил наняться на торфяные разработки, где он работал в прежние годы. Об этом он сообщал В. Г. Короленко в письме от 19 октября 1903 года: «В мае месяце ходил на болота, но неудачно: меня не приняли на работу – не потому, что я негоден, а потому, что тот человек, который взял было мой паспорт (какой–то племянник фабриканта), читал «Мытарства» и вспомнил мою фамилию… Пришлось уходить, да еще чуть ли не с урядником». В этом же письме Подъячев говорит о характере и содержании своей новой повести: «В настоящее время я пишу очерки под названием «Среди рабочих», то есть описываю жизнь рабочих в одном барском большом имении, среди которых жил и работал я».

Эта повесть, напечатанная в 1904 году, передает настроения деревенской бедноты накануне революции 1905 года. Многими своими чертами она близка к рассказам А. С. Серафимовича, посвященным изображению деревни в период революционных событий. Подобно Серафимовичу, Подъячев показывает процесс нарастания революционных настроений среди беднейшего крестьянства.

В повести мы находим самобытные образы представителей деревенского пролетариата.

Молодой рабочий Тереха – пытливый и непосредственный человек, смотрящий на ужасы жизни с недоумением и постоянной внутренней тревогой. Ищущий правды Юфим, прекрасно понимающий, как несправедливо устроена жизнь; в решительную минуту он может мужественно встать на защиту интересов трудящихся. Кузнец – озлобленный своей бесправной нищенской жизнью; доведенный до крайности, он ворует у мужика деньги, которые тот выручил от продажи последней лошаденки, но, увидев, что обидел такого же бедняка, как и сам, с глубоким волнением возвращает деньги обратно. За внешне грубым его отношением к своим товарищам – батракам чувствуются искреннее дружелюбие и искренняя отзывчивость к их судьбе. Он яростно ненавидит бар, урядника, но не видит настоящих путей для борьбы с ними.

Глубокая человечность отличает взаимоотношения между рабочими и батраками; мотивы товарищества и дружбы с неослабевающей силой развиваются до конца повествования.

«Людская» в помещичьей усадьбе, как о ней рассказал Подъячев, с его великолепным знанием всей обстановки, нашла в лице автора повести «Среди рабочих» своего незаурядного, чуткого и своеобразного художника. Драматизм происходящих событий, страшный быт «людской», по мнению автора, вызываются дикой эксплуатацией деревенского пролетариата, нищетой и бесправием, которые бесчеловечно уродуют людей. Поставив себе целью рассказать правду, Подъячев пишет и о том, как в людскую проникала барская мораль угодничества и смирения, калеча людские души, внося атмосферу лжи и разложения. Рисуя людей, проникшихся рабским угодничеством, способных на подлость по отношению к рабочим, Подъячев характеризует их существование, как унизительное, гадкое и жалкое.

В повести изображены и другие сцены деревенской жизни. Весьма выразительно показана жизнь деревенского лавочника – пьяного и дикого человека, с его сумасбродством, гибельным для окружающих. В последующих рассказах и повестях Подъячев развивает тему уродливого и дикого существования деревенских кулаков, их паразитизма, духовной опустошенности.

Повесть «Среди рабочих» – одно из значительных произведений Подъячева. В широком плане рисует автор тяжелую, беспросветную жизнь старой русской деревни и вместе с тем показывает начало пробуждения ее перед революционными событиями 1905 года. Заслуга Подъячева в том, что он показал объединяющее деревенскую бедноту чувство ненависти к помещикам и кулакам и с суровой правдивостью создал образы деревенских рабочих, о которых сравнительно мало было написано до него.

В дальнейших своих повестях и рассказах, написанных в период между двумя революциями, Подъячев продолжает разработку темы из жизни русской деревни. Появляются такие его рассказы и повести, как «Разлад», «У староверов», «Зло», «Жизнь и смерть», «Семейное торжество», «Благодетель», «Шпитаты», «Карьера Захара Федорыча Дрыкалина», «Как Иван «провел время», «В народной гуще», «В трудное время», «За язык пропадаю». В этих и других произведениях Подъячев отражает дошедшее до крайних степеней разорение крестьян, их безысходную нужду и особенно тяжелое положение широких слоев многострадального крестьянства в период реакционной «столыпинщины». Столыпинская политика, делавшая ставку на усиление кулака в деревне, дававшая возможность деревенской буржуазии безнаказанно грабить трудовое крестьянство, привела деревню к крайнему обнищанию и резко обострила социальные противоречия.

Характерного деятеля «столыпинщины» Подъячев изобразил в рассказе «С новостями пришел». Герой этого рассказа, председатель волостного суда, – ярый поборник «решительных мер», проводившихся царским правительством в деревне. Он требует дальнейшего закабаления крестьян, ратует за закрытие школ. «Мужики в своей деревне его терпеть не могли, – пишет Подъячев, – и все собирались «переломать ребра» за то, что он сторонился их и лип к начальству, потрафляя ему язычком».

Таков и герой рассказа «Неприятности» – трактирщик – кулак, хам и живоглот. Он не считает крестьян за людей. «Живу – никого не боюсь… – рассуждает он, – Староста, медаль имею! А эту сволоту, мужичонков–то, я в ногах топчу… Что хочу, то и делаю. Они все у меня вот где зажаты; редкий не должен».

О том, до какого состояния был доведен крестьянин в ту пору, когда у власти стояли помещики и буржуазия, образно говорит герой из рассказа «Разлад»: «…обстругали меня добрые люди… Гляди, что на мне есть… Адам, истинный господь!..» Спасаясь от голода, крестьяне уходили в город и там попадали в условия крайней нищеты. Эта тема проходит через ряд произведений писателя.

Содержание многих рассказов Подъячева может быть названо трагическим. Кончает самоубийством затравленный местными кулаками писатель–самоучка («Жизнь и смерть»); бессмысленно и нелепо погибает крестьянин в рассказе «Как Иван «провел время»; тяжелая жизнь, полная несуразностей, составляет содержание повести «Забытые». Внимательный наблюдатель жизни, Подъячев понимал, что не эти люди, темные и до крайности забитые, виноваты во всем, что происходит вокруг. Семен Подъячев, писал А. М. Горький, «рассказывал о деревне… всегда как бы в тоне вопросов: – Разве это все можно считать человеческой жизнью? Разве такими должны быть люди? Но разве в этих условиях могут они быть иными?»

Изображение старой русской деревни в творчестве Подъячева противоположно тому чисто зоологическому подходу в освещении крестьянской темы, которым характеризовалась буржуазно–дворянская литература эпохи реакции. В такого рода литературе крестьянин наделялся звериными инстинктами, а темнота и убожество жизни объявлялись естественными признаками его существования, якобы не зависящими от социальных и общественных порядков. Как справедливо отметил в свое время Горький, Подъячев, с его суровой правдивостью и глубоким пониманием жизни деревни, продолжал традиции русской демократической литературы.

Подобно тому как это было в творчестве крупнейших писателей–демократов, неизменно веривших в силы народа, содержание рассказов, очерков и повестей Подъячева не ограничено темой безысходных страданий крестьянства. Он убедительно подчеркивает, что голод и нищета, бесправие и постоянная угроза полицейских насилий не погасили у крестьянской бедноты жгучего желания отомстить за свои обиды и изменить общественный порядок.

Крестьянин–батрак Демьяныч из повести «У староверов» (1907), высказывая обиды деревенского бедняка, у которого «горе одно… земли вовсе мало», выражает законное чувство ненависти к кулакам и помещикам.

Такие, не редкие в рассказах Подъячева, высказывания верно характеризовали настроения малоземельного крестьянства в период реакции, когда царское правительство жестокими репрессиями пыталось задушить малейшую искру крестьянского протеста и всячески укрепляло позицию кулака в деревне.

С особой обличающей силой выведены в творчестве Подъячева типы кулаков, деревенских лавочников, трактирщиков, монахов. О том, что такое деревенская лавка в старой деревне, говорится в рассказе «Как Иван «провел время» (1912): «В лавке этой обмеривали, обвешивали, всучали втридорога самый дешевый и дрянной товаришко. Редкий из покупателей не был должен в эту лавку. Редко кто мог постоянно брать «на чистые деньги» и выбирать товар по желанию. Должники поневоле получали и брали, что дают, выслушивая еще вдобавок попреки и ругательства».