Текст книги "Сквозь огонь и лёд. Хроника «Ледяного похода»"

Автор книги: Анатолий Гусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Господа! К сожалению, это Гражданская война со всеми её гримасами. Такова жизнь! Я тоже перешёл с должности начальника штаба фронта на должность командира батальона, которым фактически является наш полк. Первый Офицерский полк. И я не знаю: будет ли второй? По правде говоря, из трёхсоттысячного офицерского корпуса России, я ожидал увидеть здесь несколько больше людей. Но и с малыми силами можно совершать великие дела! И не спрашиваете меня, куда и зачем мы идём. За синей птицей к чёрту на Кулички! Где это и что это – найдём, разберёмся!

Корнилов так и не решил для себя – куда направить армию? Не хотелось ему идти в Екатеринодар. Его тянуло на родину, в Сибирь, здесь на Дону и Кубани он был всё-таки чужой.

Из Ростова неожиданно приехали журналисты из различных изданий, в том числе и иностранных. Корнилов толи дурил журналистов, отвечая на вопросы, говорил, что поведёт армию в станицу Великокняжескую, толи на самом деле не хотел идти в Екатеринодар. Эти ответами он вселил великие сомнения в душу Алексеева по поводу намерений главнокомандующего. Михаил Васильевич предложил собрать совет. Корнилов согласился.

– Обо всей моей солдатской жизни знает вот этот человек, – обратился он к журналистам, – это мой адъютант Байдаран-Хаджиев Надзар-Бек, ноя его зову просто – Хан Хаджиев. Хан мой близкий человек. Он был со мной в Быхове, мы бежали оттуда вместе сюда на Дон. Он про мою жизнь в этот период расскажет не хуже меня самого. Хан, расскажите, пожалуйста, им всё, о чём они вас спросят. А меня, господа извините – я занят.

Корнилов ушёл, а его место занял поручик Хаджиев.

После окончания интервью к Хаджиеву подошёл старый полковник.

– Извините, поручик, генерал ушёл, а хотел сделать ему подарок. Я командовал полком в той дивизии, которой командовал Корнилов перед его пленением австрийцами.

С этими словами полковник передал Хаджиеву дубовую палку с изогнутой рукояткой. На палке красиво ножом было вырезаны слова: «Орлиное гнездо. 29 апреля 1915 г.»

– Генерал дважды ранен в ногу, – продолжал полковник, – она ему должна пригодиться.

– Спасибо, полковник, – сказал Хаджиев, – обязательно передам.

– И ещё, поручик. Я видел генерала на переправе через Дон и на смотре. Согласитесь: что-то не хватает?

– Да как-то, не заметил, – замялся текинец.

– Не хватает значка, – снисходительно сообщил полковник, – у полководца должен быть отличительный знак, особенно в бою, что бы бойцы видели своего командира издалека. Это очень важно.

– Пожалуй, я соглашусь с вами, полковник, вы правы, – сказал Хаджиев задумчиво. – Я доложу генералу.

– Я уже говорил это генералу Романовскому, но он сказал, что у армии и Корнилова сейчас есть более важные дела, чем какой-то там значок.

– Нет, что вы, полковник, это очень важно.

Доложить об этом главнокомандующему Хаджиеву удалось только на следующий день.

В это время на совете Корнилов говорил:

– Я считаю, что для начала надо установить связь с Кубанской Радой. Кубанское правительство должно подчиниться вам, Михаил Васильевич, как представителю гражданской управления нового правительства России. Я помню, что вы там назначены главой вооружённых сил, но с тех пор, как вы там были, всё несколько поменялось. Теперь я главнокомандующий, а вы глава управления нового правительства. Во избежание трений между нами и Кубанской Радой сначала надо договориться с ними. Для этой цели предлагаю увести армию в Сальские степи, дать отдохнуть от зимних боёв под Ростовом, пополнить конный и людской состав.

– Да, но для этой цели армию придётся разбить на мелкие части, – возразил Алексеев. – Зачем же тогда её надо было реорганизовывать здесь в Ольгинской? В Сальских степях небольшие хутора. Четыре тысячи в одном хуторе не поместятся. Не в зимней же степи отдыхать армии? К тому же, Германский и Турецкий фронт покидают революционно настроенные части. Большевики в Сальских степях нас могут разбить по частям, тем более что в их руках вся железная дорога.

Начались жаркие споры и, в конечном итоге, победило мнение, что надо идти на соединение с войсками Кубанской Рады и там формировать новое правительство новой России. Это было окончательным решением.

Но окончательное решение было поколеблено на следующий же день. Из Ростова прибыл походный атаман войска Донского Пётр Харитонович Попов с полутора тысячами казаков. Он наотрез отказался уходить с Дона. Опять вечером собрались на совет. Из Новочеркасска к этому времени прибыл генерал Александр Сергеевич Лукомский, который сообщил, что Донского правительства больше нет, Новочеркасск захвачен большевиками. Атаман Войска Донского Назаров Анатолий Михайлович, выбранный вместо покойного Каледина, арестован и судьба его неизвестна. Лукомский предложил свой вариант развития событий: Попову идти в Сальские степи, а Добровольческой армии направиться за реку Маныч в станицу Великокняжескую, расположенную поблизости от Сальских степей и в относительной близости к Кубанскому краю, но далеко от железных дорог, захваченных красными. В станице Великокняжеской Добровольческая армия отдохнёт, наберётся сил и свяжется с Кубанской Радой. А там, смотря по обстоятельствам: или направиться в Екатеринодар или, если на Дону вспыхнет антибольшевистское восстание, на Ростов и Новочеркасск. Алексеев нехотя согласился, но с условием, что Лукомский направиться в Екатеринодар для установления контактов с Кубанской Радой, а Добровольческая армия сначала пойдёт на станицу Егорлыкскую, где находятся склады с боеприпасами, а уж оттуда направиться в станицу Великокняжескую. Корнилов с радостью согласился, на душе у него полегчало. Тут же был написан приказ о выступлении. Попов с казаками в этот же вечер покидал станицу.

Корнилов проводил Попова, и стоял на крыльце, любуясь на звёздное небо.

– Сердар, – сказал Хаджиев, – ко мне после журналистов обратился один старый полковник, с которым по его словам, вы воевали в Карпатах.

– Леонид Львович, должно быть, я его вроде видел вчера.

– Не знаю, сердар, он не представился. Так вот, он передал вам эту палку на память о Карпатах.

Корнилов повертел палку в руках:

– Спасибо, полковнику. Опора нужна, нога ранена, бывает, что уж очень болит. Раны зажили, а боль осталась. Из-за этого в седле не крепко держусь, стыдно перед армией.

– Боевых ранений стыдиться не надо, – сказал Хаджиев. – Ещё полковник сказал, что вам необходим значок, что бы армия видела, где вы находитесь.

Корнилов поглядел в звёздное небо. Ему привиделся Петроград, август прошлого года, Зимний дворец и красный флаг на флагштоке. Это означало, что Керенский на месте. Красный флаг для него, Корнилова, это развал России, армии, старой жизни. Старая жизнь, может быть, была и не самая лучшая, Февральскую революцию, он принял, надеясь, что жизнь в России измениться в лучшую сторону. Не изменилась. Большевики захватили власть в октябре, а Керенский, как все и предполагали, оказался болтуном и тряпкой. Красный флаг для Корнилова, это смута, кровь, грязь и поражение. Вокруг красные революционные армии, полки и отряды с красными флагами.

– Значок… Зачем? Тогда уж, Хан, трёхцветный национальный флаг.

Корнилов вернулся в дом. Наступило время ужина. Корнилов отломил краюху чёрного хлеба, сел за стол и стал жевать его, запивая водой, обдумывая решение о флаге. Наконец, достал деньги и сказал:

– Возьмите, Хан. Распорядитесь купить материал и пусть сошьют нам трёхцветный флаг. Да, и этот полковник, найдите его, пожалуйста.

– Будет исполнено, сердар.

Хаджиев козырнул генералу, развернулся и вышел.

В этот день было закуплено девять аршин материи и всего того, что необходимо для изготовления флага.

На другой день трёхцветный бело-сине-красный национальный русский флаг с вышитым на нём словом «ОТЕЧЕСТВО» был передан в руки генерала Корнилова.

Главнокомандующий развернул триколор и залюбовался им.

Флаг был передан туркменскому личному конвою Корнилова.

Тихая размеренная жизнь в станице Ольгинская, к которой успели привыкнуть, закончилась. Настал последний спокойный вечер для Добровольческой армии.

Полковник Зимин и три его командира взводов – два подполковника и капитан – пили с хозяином куреня самогон, закусывая его квашеной капустой и картошкой. За это они отдали швейную машинку фирмы «Зингер». Эту машинку они отбили в Ростове у каких-то бандитов. Хозяина у машинки не нашлось. Оставлять её на улицах Ростова было глупо, вот они и тащили по очереди бандитскую добычу с собой. А теперь представился подходящий случай – избавится от неё. Все партизаны Зимина получили по пол стакана самогону, для согрева, а сам Зимин со своими командирами взводов за японскую винтовку, в довесок, взял ещё бутылку того же самогона.

– Да я бы с вами пошёл, – жалко оправдывался хозяин, здоровенный чернобородый казак, – а как большевики нагрянут? А здесь жена, хозяйство …

– А убережёшь? – спросил Зимин. – Я имею ввиду хозяйство. Большевики придут – ограбят. Вон у станичников ваших мы закупали лошадей, телеги. А цены вы ломили! Креста на вас нет! А большевики, они же Бога отменили! Они просто придут и возьмут.

– Да не вериться как-то, ваше высокоблагородие. Как так возьмут? Я же хлебороб! А они за трудящихся.

– А мы кровь за Россию проливали своего удовольствия для? – спросил Роман Щербина, один из подполковников.

– Мы не по разу раненные, – добавил капитан Игнатов.

– А это, господа, трудом не считается, – съязвил Зимин, – мы сидим на шее хлеборобов. Кровопийцы мы, господа! Мироеды!

– Да война-то не понятно за что, – отмахнулся хозяин.

– А мы с тобой, Тимофей Фёдорович, военного сословия,– ответил Зимин. – Нас не спрашивают: справедливая война или нет! Моему предку триста лет назад царь Михаил Фёдорович землю дал, что бы ему служили, а не задавали вопросы. И вам, казакам, эту землю дали, что бы вы служили.

– Нашим добром, нам и челом! – хмуро сказал Тимофей Фёдорович.

– Это неважно, как там ваши предки с царём договаривались. Главное, что вы согласились служить. Вот ты говоришь, что твоего отца в Болгарии убили, в Турецкую? А ему нужны были эти болгары?

– Так гутарили – братья.

– А теперь эти братья на стороне германцев, против нас.

– Я и гутарю, что война не правильная.

– Ладно, давайте выпьем, – сказал другой подполковник по фамилии Машаров.

Тимофей Фёдорович разлил по гранёным стаканам самогон, молча выпили.

– А вот пришли большевики и сказали: «А поделись-ка ты, господин Зимин, помещик, своей землицей». А почему я должен ей делиться? И к вам, казакам, придут большевики и скажут: «А поделитесь вы с иногородними своей землёй».

– А при чём здесь иногородние и наша казачья земля? – не понял Тимофей Фёдорович.

– А причём здесь моя земля и крестьяне? А я тебе скажу при чём! Ленин как сказал? Если отобрать у помещиков земли и отдать их крестьянам, то наделы крестьянские вырастут в два раза. В среднем будет по четырнадцать десятин у каждого. А что большевики про казаков говорят? Казаки – это народ-помещик. А вот придут к тебе большевики и скажут: «А дай нам, Тимофей Фёдорович, земли, лошадей, телегу, инвентарь разный. Ты же хлебороб, Тимофей Фёдорович, трудящийся. И мы трудящиеся, мы товарищи тебе, а с товарищами надо делиться. У тебя много всего, а у нас ничего нет. Вот ты нам и дай».

Зимин пьяно засмеялся.

– Дай! Кусай!– Тимофей показал кукиш, – А если я не желаю?

– А тогда ты им не товарищ и на тебя куска свинца не жалко.

– Нет, не верю, ваше высокоблагородие. Это ты, офицер, наговариваешь! Большевики они за всеобщую справедливость. Так нас на фронте агитировали. Что бы всем хорошо было.

– Да я, мы, разве против справедливости? Не против! Но не за наш счёт. Чем богаче население, тем богаче государство!

– Богат Садко-купец, но богаче его Господин Великий Новгород! – пьяно сказал капитан Игнатов.

– Во! Он с Новгорода, он знает, – сказал Зимин. – Раздай, государство, свои земли своим подданным. Они на них работать будут, налоги платить и ты, государство, разбогатеешь.

– И нам за наш труд ратный, чего-нибудь подкинешь, – сказал подполковник Щербина.

– Какая же тут справедливость, – продолжал Зимин, – если меня до нитки обобрать, а ещё и жизни лишить, что бы ни возмущался?

Зимин опять пьяно засмеялся.

– Ох, загадки ты задаёшь, ваше высокоблагородие,– почесал затылок Тимофей Фёдорович.

– А ты думай, казак, думай. Да смотри, как бы поздно не было.

А женский батальон расформировали. Корнилов считал, что женские батальоны на войне годятся только для охраны чего-нибудь воинского глубоко в тылу. Но тыла у Добровольческой армии не было, и охранять было нечего. Добровольческая армия жила по принципу – всё своё ношу с собой.

Корнилов говорил:

– Глупость Керенский удумал в прошлом году – баб в армию брать! И без них хлопот хватает. В демократию играл, гад. Всё угодить хотел союзникам: Англии да Франции. Баб на фронт погнал! Им рожать надо, а они под пули лезут! Из пятнадцати девок – сколько до конца войны доживёт? Их, по-хорошему, домой спровадить надо, да не получиться, понимаю. Распределить! Что бы в воинском подразделении не более двух было.

– Почему не более двух? – спросил Боровский.

– Потому, Александр Александрович, что самая крепкая цепь не крепче самого слабого звена! А женщина в воинском подразделении – слабое звено! Чем больше их будет в подразделении, тем слабее подразделение будет. И погибнуть у подразделения будет больше шансов. А одна-две, думаю, что не так заметно будет. И беречь их по возможности.

«Офицерочки» в компании «походных юнкеров», прапорщиков и прочих офицеров сидели у костров и пекли картошку, выпрошенную у казаков, или просто обжаривали хлеб на палочках.

– Вот кончиться война, – сказал «походный юнкер» Петровский, – вернусь в Москву, окончу университет. И лет через двадцать стану президентом России или премьер-министром. Смотря кого там Учредительное собрание во главу России поставит. Буду страной руководить.

– У тебя и планы, Денис!– смеялась Маша Черноглазова. – А ты, Тулупов, кем будешь через двадцать лет?

– Генералом, – пожал плечами Пётр. – У меня все предки генералы, в крайнем случаи, полковники.

– А ты Соня?

– Я так понимаю – генеральшей, – улыбнулась де Боде и хитро посмотрела на Петра.

2

Утром 14 февраля Добровольческая армия двинулась в поход. Солнце, что светило все четыре дня над станицей Ольгинской, куда-то пропало, и над землёй нависли тяжёлые хмурые тучи. К утру потеплело, и дорога превратилась в чёрную липкую грязь, которую месила нищая Добровольческая армия. А по краям дороги у своих домов вышли казаки и глазели на проходившую мимо белую гвардию, одетую как попало. Сами станичники были одеты куда как справно. Вон стоит отец семейства в окружении четырёх сыновей-фронтовиков, сытые, смотрят насмешливо, без жалости, в тулупы одеты, чёрные папахи на головах.

– О, какая сила-то на обочине стоит, – ворчал Зимин про себя, – с такими молодцами не только до Екатеринодара, до Москвы бы дошли. А тут чавкай по грязи в тужурке железнодорожника, меси её дырявыми сапогами да дерись за их свободу.

И зло пошутил:

– А что, станичники, немцев с большевиками хлебом-солью встречать будете?

– А как же, – ответил ему один старый казак, – мы люди гостеприимные: и хлебом-солью, и пирогами, и блинами. Мы люди богатые, от нас не убудет. А к старому, – тут он кивнул на флаг, – уж дюже возвращаться не хочется.

– Что ж, отец, главное это не пожалеть потом.

Вышли в белую заснеженную степь. Дорога по-прежнему чавкала под ногами чёрной жижей. Чёрная земля налипала на сапоги, утяжеляла их. У «походного юнкера» Петровского в грязи осталась сначала одна подошва от одного сапога, а потом вторая от другого. Найти в этом болоте их было невозможно, и юнкер выкинул и голенища, закатал штаны до колен пошёл босиком по холодной жиже, глупо улыбаясь, как блаженный. Проезжавший мимо казак покачал головой:

– Ты, парень, видно совсем умом тронулся. Проще застрелиться, чем в жару метаться. Выходи из строя!

Петровский повиновался.

– Снегом ноги почисть, – приказал казак.

Он вынул из перемётной сумы шинель, вырезал из неё шашкой две широкие полосы.

– Умеешь портянки-то наматывать?

– Умею, чего же нет? – ответил Петровский, и быстро намотал ткань на ноги. – И что это будет? – спросил он казака.

– Онучи это будут, – ответил казак.

– Лапти нужны.

– Грамотный? Это вы там, в России лапотники, а здесь и без лаптей хорош, господин студент, у вас тоже и так ходят. Всяко лучше, чем босиком. А то совсем ополоумел – босиком в такой холод.

– Да ни так уж и холодно, – возразил Петровский.

– Да уж конечно! У вас в России, наверное, все с придурью, – сказал казак и ускакал вперёд.

Петровский догнал своих и встал в строй.

К вечеру добрели до станицы Хомутовской. Сил устраиваться на ночлег не было. Расположились в повозках, кто как мог.

Проснулись от свиста снаряда. Разрыв. Опять свист, разрыв. Затрещали винтовочные выстрелы. Повозки заметались по станице.

Забыли выставить боевое охранение. Корнилов ругался страшно. На горизонте показалась красная конница. Её подпустили поближе и ударили шрапнелью. Во фланг красных стала заходить белогвардейская сотня. Красные решили не рисковать и отступили вместе со своей пушкой. Полковник Икишев перекрестился – как вовремя! Как раз шрапнель кончилась.

Порядок в белой колонне был восстановлен. Наскоро подкрепившись и похоронив нескольких человек, двинулись дальше.

На Хомутовском кладбище остался лежать старый полковник, который подарил Корнилову дубовую палку и посоветовал сделать отличительный знак для главнокомандующего.

С продовольствием вышла небольшая заминка. Казаки Хомутовской не хотели снабжать корниловцев продовольствием не даром, не за деньги. Пришлось брать силой. Станичники пожаловались главнокомандующему. Корнилов вспылил:

– Казаки – это наши союзники! Не сейчас, так в будущем! Если мы их будем грабить, то мы лишимся этих союзников. А это не дело, господа, не дело.

И издал указ строго настрого запрещающий брать что-либо у населения. Только добровольно и только за деньги. Чем привёл в ступор интендантов, отвечающих за снабжение армии: как можно купить что-то у населения, если население не желает ничего продавать?

Деникину сапоги не продали не в Ольгинской, не в Хомутовской, слава Богу, что хоть папахой разжился в Ольгинской.

Дорога совсем раскисла. Повозки двигались с трудом. Временами приходилось распрягать задние повозки и впрягать дополнительно лошадей в передние повозки, вести их на какое-то расстояние, а затем подтаскивать задние.

Африкан Петрович Богаевский приказал отряду полковника Зимина прикрыть еле ползущую колонну.

– Расположитесь где-нибудь на холме, Виктор Витальевич, – пояснил приказ Богаевский. – Как только колонна скроется из вида, передислоцируетесь. А то, как бы опять не налетели. Пулемёт возьмите и пулемётчика, желательно – хорошего.

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – козырнул Зимин и отправился выполнять приказ.

С собой взяли Софью де Боде, как отличного пулемётчика и относительно лёгкий пулемёт Льюиса американского производства, стреляющий российскими патронами.

Расположились на холме справа от дороги. На землю постелили шинель, на неё положили де Боде вместе с пулемётом и сверху накрыли ещё шинелью. На протесты Софьи Зимин жёстко ответил:

– Отставить, прапорщик! Тебе ещё рожать.

Ни чего не происходило. Колонна Добровольческой армии ушла далеко, её догнали, заняли новую позицию. Хотели уж менять и эту позицию, как на горизонте показались какие-то точки.

Зимин долго вглядывался в бинокль и, наконец, сообщил:

– Какие-то конники уходят от других конников. Одеты они одинаково, хрен разберёшь!

– Я предполагаю, – сказал подполковник Машаров,– что уходят наши, а догоняют красные.

– Логично, но на войне всё бывает, – сказал Зимин, – подождём.

– Казаки, – через некоторое время весело доложил он.

– Удивительно было бы здесь встретить мушкетёров короля, – сказал капитан Игнатов. – А догоняет кто?

– Да говорю же – казаки. Соня, ну-ка отрежь-ка преследователей.

Баронесса нажала на спусковой крючок, диск пулемёта завращался, из ствола вырвался огонь, а у ног лошадей догонявших появились земляные фонтанчики. Преследователи замешкались. Соня выдала ещё очередь, но ни в кого не попала.

– Пулемёт плохой, – оправдывалась де Боде, – из него разве попадёшь? «Максим» надо было брать.

– «Максим» тяжёлый, таскать его, – ответил Зимин. – Не разговаривайте, прапорщик. Стреляйте.

После третьей очереди у преследователей упал конь и один из казаков схватился за плечо.

– Повыше, Соня.

Соня взяла повыше. Преследователи нагнули головы и стали разворачивать коней, один свалился с седла. Преследуемые развернулись и дали дружный залп из карабинов. Ещё двое слетели с сёдел. Софья послала длинную очередь из пулемёта.

– Побереги патроны, прапорщик, – сказал Зимин.

– А почему вы не стреляли? – спросила Софья, вставая с шинели.

– Зачем? Ты прекрасно одна справилась. И патроны сберегли, они нам ещё пригодятся.

Игнатов поднял пулемёт и направил его на подъезжающих к ним казаков.

Казаки взобрались на холм, в чёрных бурках, в черных папахах. Один из них поднёс ладонь к правому виску и доложил:

– Сотник Десятого Донского полка Абрамов Андрей Николаевич.

Зимин вздохнул облегчённо: красный командир вряд ли бы так представился. Он тоже поднёс ладонь к виску и представился:

– Командир отряда Корниловского ударного полка полковник Зимин Виктор Витальевич.

– Добровольческая армия?

– Так точно.

– Атаман Попов с вами?

– Нет. Он в Сальские степи ушёл. Опоздал ты, сотник.

Сотник сплюнул с досады.

– Мы из Новочеркасска, – сказал он, – там такое твориться!

– Об этом можно было бы догадаться. Раньше надо было бы уезжать.

– Надо было, – согласился сотник, посмотрел на Игнатова с пулемётом и сказал: – Спасибо, капитан, хорошо стреляли. Выручили.

– Не за что. Только это не я.

– А кто?

– Вот, – он кивнул на прапорщика.

– Спасибо, молодец, выручил, – улыбаясь, сказал казак. – Как имя твоё.

– Разрешите представить, – сказал Зимин, – прапорщик баронесса София де Боде.

– Баронесса, – растерянно произнёс сотник, – девка что ли?

– Так точно, сотник, – улыбнулся Зимин.

– Всё равно молодец! Хорошо стреляла.

– Вы с нами, сотник?

– А куда мне деваться?

– Сколько сабель в сотни?

– Да вот все здесь. Восемь, вместе со мной.

– Это сила. У нас в армии один эскадрон улан и две сотни казаков, в общей сложности человек сорок. А тут хоть полсотни будет. Воевать без конницы-то хреновато.

– Некрасиво так при барышне выражаться, – заметил сотник.

– Да. Но эта барышня под Ряжской такую матерную тираду выдала, когда мои вояки побежали со мной во главе, заслушаешься! Пристыдила. Мы покраснели, и пошли в штыки. И выбили красных со станции! Вот там мне эта тужурка и перепала.

– Своею шинелью Виктор Витальевич накрыл раненного солдата. Холодно было, – пояснила Софья.

Ей было стыдно от такой грубой похвалы полковника, и она гладила морду казачьей лошади, что бы скрыть смущение.

– Да, – подтвердил Зимин, – денёк был жаркий, но морозный. Солдата в Ростов увезли, там шинель и потерялась. А шинель у меня была новая. Мне её в Москве в октябре выдали, там же, правда, и продырявили. А так новая.

– Вы не боитесь лошадей, Софья … Э-э?

– Николаевна, – подсказала де Боде и ответила: – Нет. У меня точно такая же кобылка была.

– Это мерин, – сказал сотник.

– Что ж, обмен любезностями состоялся, – сказал Зимин, – теперь можно и армию догонять.

Добровольческую армию они нагнали только к вечеру в станице Кагальницкая.

«Офицерочки» заняли здание станичной школы.

На вопрос о еде, Софьи ответили, что её не ждали и поэтому всё съели.

– Как, – возмутилась баронесса, – вы надеялись, что меня убьют?

– Ну, что ты Сонечка, как можно? Мы думали, полковник тебя накормит. Петя Тулупов тебя искал.

– С едой?

– Откуда же мы знаем? А, может быть, он хотел тебя в трактир пригласить.

– В станице есть трактир? – окрысилась де Боде.

– Не обижайся, Сонечка, так получилось.

– Ладно, иду искать еду.

Баронесса развернулась и вышла на улицу и пошла по ней, свернула на другую улицу и тут же наткнулась на одинокого петуха, который копался в конском навозе. Де Бодэ осторожно сняла шинель. Петух понял опасность и помчался по улице. Но баронесса всё же догнала его и набросила на него шинель и загребла возмущённого петуха под мышку. Она стала ходить по дворам и спрашивать: «чей петух?», что бы купить его. Правда, покупать петуха было не на что, но можно было попробовать обменять на что-нибудь. Но ей не только не ответили, но, даже и не открыли. Софья подумала, что петух не курица, яиц не несёт и поэтому большого вреда местным казакам не будет, и пошла к школе.

Там она похвасталась добычей:

– Господа прапорщики, куриный суп будите?

– Конечно, будем, Сонечка.

– Так готовьте кастрюлю!

– Так его убить сначала надо. Ощипать и выпотрошить.

– Убить? – на лице баронессе выразилась глубокая растерянность.

– Ну, конечно! Не живым же его в кастрюлю пихать?

– И кто это сделает?

– В крестьянских семьях это делают мужчины. Мы не мужчины и не крестьяне! Ты поймала, ты и голову ему руби.

– И как это делать?– Софья озадаченно посмотрела на петуха.

Петух пригрелся в шинели, молчал, только головой вертел из стороны в сторону.

– Как, как! Топором!

– У нас есть топор?

– Топора нет, но есть нож, большой.

Ей дали нож. Баронесса вертела в руках нож и смотрела на петуха.

– Что-то как-то жалко его убивать, – сказала она.

– Что значить «жалко»? Ты столько людей поубивала, Соня? А петуха ей убить, видите ли, жалко.

– Так людей за дело. А петух-то в чём виноват?

– Тогда отпусти его.

– Тогда я буду голодная.

– Тогда убей! Людей убивала за дело, а петуха убьёшь на дело. Суп из него будет вкусный.

Софья тяжело вздохнула и прицелилась ножом к шее петуха.

– Сонька! Ну, не здесь же! Сейчас кровище будет! Иди на улицу.

Баронесса повиновалась. Попросила подержать нож и петуха, одела шинель и вышла на улицу. Там поняла, что на весу петуха не зарежешь. Надо на чём-то. Нашла чурбан, поставила его на попа и только приложила к торцу голову петуха, как раздался гневный командный голос:

– Отставить, прапорщик! Откуда петух? Купил?

Софья подняла голову и увидела за забором школы Корнилова верхом на буланой лошади в сопровождении свиты.

– Купил?

– Никак нет, ваше высокоблагородие! – вытянулась в струнку де Боде.

Петух вырвался из её рук, больно клюнул и, пролетев несколько метров, скрылся из виду.

– Даром? – грохотал Корнилов.

– Так точно!

– Приказ мой знаешь?

– Так точно!

– Арестовать мерзавца!– приказал Корнилов. – Завтра судить за мародёрство судом офицерской чести. Александр Александрович, – обратился он к генерал-полковнику Боровскому, – поручаю это вам. Приказ напишу сегодня же. Два дня в станице отдыхаем.

К утру эта весть, что прапорщик де Боде украла петуха и её будут судить разлетелась по всей Добровольческой армии. Боровский поручил полковнику Зимину собрать суд офицерской чести в доме станичного атамана к двум часам дня.

Зимин деятельно взялся за дело, взяв в товарищи, вновь прибывшего сотника Абрамова.

– Как устроился, сотник?

– Да ничего. У Гершельмана.

– Так у него уланы.

– Так точно, уланы. Глазенап с казаками на разведку поехал в Сальские степи к Попову. А у нас с уланами вооружение одинаковое. У них пики и у нас пики.

– Что-то я не заметил у твоих казаков пик.

– Так и у уланов их нет. Но так-то должны быть.

– Должны, да не обязаны. Дай Бог, когда-нибудь будут.

Встретили юнкеров Петровского и Тулупова.

– Нашу баронессу судить собираются, надеюсь, вы господин Петровский не откажетесь поприсутствовать?

– Разумеется, Виктор Витальевич, – ответил Петровский.

– А почему не я? – с обидой спросил Пётр.

– А вы можете быть предвзяты, господин Тулупов. Все же знают про ваши отношения и про сено тоже знают.

– Это затрагивает честь Софии Николаевны, и я вызываю вас на дуэль, господин полковник, – петушиным фальцетом гневно воскликнул Пётр.

– Честь баронессы де Боде это не затрагивает. Все уверенны в её честном имени, да и в вашем благородстве тоже, юнкер.

– Прапорщик.

– А, ну да. Офицер. На дуэль вызвать имеете право, но так, не в обиду, Тулупов, вы хотя бы дворянин?

– Опять эти сословные предрассудки! Мы, князья Тулуповы, Рюриковичи!

– О, прошу пардону, ваше сиятельство. А вы, сотник, дворянин?

– Да, поэтому и здесь. Я из Урюпинской. Мои земляки в большинстве своём за красных. А я как дворянин…

– Понятно. Но мы с вами, Андрей Николаевич, по сравнению с его сиятельством, Петром Афанасьевичем, так, мелкие сошки. Я же тоже из казаков, только вятских. Моему предку первый Романов, царь Михаил Фёдорович жаловал дворянство.

– А моим Елизавета за прусскую компанию.

– Давайте к сути дела, господа, – не выдержал болтовни офицеров Петровский, – Софья Николаевна в беде, а вы родословными хвастаетесь.

– Всё хорошо будет, Денис,– уверил его Зимин. – Ты пойдёшь на суд, а Пётр пусть мучается неизвестностью.

Они пригласили ещё на суд офицерской чести генерала Дубовицкого, интенданта штабс-капитана Мазаровича и подполковника Глебова и все вместе направились к дому станичного атамана, где их ждали генерал-полковник Боровский, провинившийся прапорщик и хозяин петуха, которого с трудом удалось найти. А перед самым домом у Зимина почти оторвался каблук на правом сапоге. Полковник разразился таким отборным матом, вытаскивая из глины сапог, что генерал Дубовицкий, усмехнувшись, сказал:

– Сразу видно – фронтовик.

– Да сапог-то почти новый, ваше превосходительство, ему и двух лет нет, – ругался Зимин.

Накрапывал дождь.

Они вошли в дом и расположились на скамейках у окон, напротив их на табуретки, закутавшись в шинель и надвинув фуражку на глаза, сидел провинившийся прапорщик. У двери переминался с ноги на ногу хозяин петуха.

Генерал-полковник Боровский зачитал приказ командующего армией, развёл руками и сказал:

– Ну, что ж? Давайте разбираться, господа.

Господа заёрзали на своих скамейках. Самым старым из них был генерал Дубовицкий, ему пятьдесят один год, весь седой. Боровскому – сорок один, двоим чуть за тридцать, остальным гораздо меньше тридцати. Прапорщик для них свой. Грабили местное население в основном люди случайные, затесавшиеся в ряды добровольцев да морячки из морской роты капитана второго ранга Потёмкина, заражённые вирусом анархии, оставшиеся без своего командира, но это быстро пресекли.

Тому, кто идёт умирать за правое дело не до грабежей.

– Нет, это не дело, господа, – сказал полковник Зимин, – из-за какой-то птицы лишимся такого геройского прапорщика? К нам, что? Пополнение прибыло? Что-то я не заметил. Вы что, Александр Александрович, действительно хотите повесить прапорщика де Боде?