Текст книги "Здоровые и больные"

Автор книги: Анатолий Алексин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– А вы переведите его в другое отделение. Не все ли равно, какую болезнь у него будут подозревать? Лучше всего в неврологическое: не нервных нервов, как известно, не существует.

– Ого, афоризм! – Он сухо, неритмично зааплодировал.

– Почему афоризм? Его нервная система и правда нуждается в совершенствовании: жалобу сочинил.

– Знаю, читал.

Время от времени главврач собирал все «Книги отзывов» и изучал их.

«Увлекается книгами!» – заметила в связи с этим Маша.

– Ваш максимализм, Владимир Егорович, подобен анархии. Знаете, как нарекли у нас всякое своеволие, неподчинение правилам?

– Интересно, как?

– Новгородовщиной.

– Вот и прославился! А с Новгородским вече не сравнивают? Неужели не сравнивают? Очень странно. Это всем приходило в голову: воспитательнице в детском саду, учителям в школе, преподавателям в институте… Насчет родильного дома я не помню.

Семен Павлович снял свои массивные, ультрасовременные очки, чтобы мы встретились глаза в глаза, без посредников.

– Я не позволю вам постепенно превращать исключения из правил в правила. Иду на третью уступку. И на последнюю! Известно, что политика уступок к хорошему не приводит.

– Если речь идет об агрессоре.

– Это я и хотел сказать! – Он вернул очки на обычное место и сочувственно произнес: – Стараетесь, идете на риск… А будет ли благодарность?

На этот вопрос я ответить не мог.

Коле было тринадцать лет… Но не годами определяется взрослость, а страданиями, которые перенес человек. Особенно теми, которые достались ему «не по возрасту».

Больше всех и всего на свете Коля любил мать. Ее судьба, как он думал, зависела от меня – и я занял в его жизни второе место. Тем более что отца у мальчика не было.

Позже, узнав Тимошу, у которого отец с матерью тоже расстались, я стал раздумывать о недугах семейного бытия, о том, что и оно сплошь да рядом требует интенсивного лечения и даже хирургического вмешательства. Но болезнь часто оказывается злокачественной, неизлечимой. Как и в медицине, главное тут профилактика… Профилактика… Профилактика! Хотя в больнице Липнина я стал вздрагивать от этого слова.

Пребывание в мире тягот было моей профессией – и я знал, что пассивное сострадание уносит больше душевных сил, чем активное. Коля был в непрестанном движении… Благо, летняя пора освободила его от школы. Утром он отправлялся на рынок и приносил Нине Артемьевне фрукты, овощи.

– Проголодалась ты у меня! – говорил Коля. И при этом как мужичок с ноготок, басовито сгущал голос. – Измучилась ты у меня…

Он, здоровый, не позволял себе есть то, что ела больная мать. Она уговаривала…

– Не для себя же я бегал на рынок! – объяснял Коля.

И глядя на него – именно на него! – я вспоминал свою мать, которая тоже для себя не ходила на рынок и для себя не варила обедов.

Об отце Коля, как и Тимоша, не вспоминал: разводясь с женами, мужчины часто разводятся и с детьми. А Нина Артемьевна вспоминала о нем непрерывно… Выходило, что ее бывший муж виноват абсолютно во всем и даже в автомобильной аварии, случившейся за больничным забором. Коля снисходительно прощал матери это бессмысленное сведение счетов.

Мать и сын еще раньше, до больницы, поменялись ролями.

– Избаловал меня Коля! – жаловалась Нина Артемьевна, как жалуются на родителей, неразумно опекающих свое потомство.

Одним из ее определяющих качеств была детская неприспособленность к жизни – и Коля оставаться ребенком не имел права.

Нина Артемьевна не была создана для разводов, аварий и прочих невзгод. Ее уделом должно было стать семейное благополучие. Она обладала той красотой, которая имеет право рассчитывать лишь на себя. Но жизнь часто объявляет такие права недействительными…

Мягкая, не продуманная правильность ее черт, ее белозубая женственность сразу вызвали настороженное отношение сестры Алевтины. Если по телефону справлялись о самочувствии Нины Артемьевны, сестра Алевтина цедила в трубку: – Поправится. Не волнуйтесь!

Красивые женщины, на ее взгляд, в сочувствии не нуждались.

Коля сдержанно, между прочим, рассказывал об успехе, которым пользовалась Нина Артемьевна всюду, где появлялась: у них в доме, на работе, на родительских собраниях. Так мать ребенка, получившего родовую травму, пытается маскировать эту беду и демонстрировать признаки полной его нормальности.

В хирургическом отделении все к Коле привыкли… Он был услужлив, но не терял при этом мужского достоинства. И так как круглосуточно находился среди взрослых, его прозвали «сыном полка».

– Может, сделать тебе какую-нибудь операцию: чтоб уравнять со всеми другими? – предложила Маша.

Коля пользовался ее особым вниманием. – Разве плохо иметь своего сына? – спросил я.

– Своего? Чего не будет, того не будет!

– Ребенок в вашем отделении – это все равно что женщина на боевом корабле. Моя четвертая уступка. Запомните! – сказал Семен Павлович. – Либерализм погубит меня.

Нину Артемьевну было запрещено навещать… Этот порядок, который назывался у нас «комендантским часом», ее устраивал. Она стеснялась своего больничного вида, считала его невыигрышным.

«Какая ты у меня стеснительная!» – басил Коля, подавая матери то, что нужно было ей подавать.

Женская судьба была для Нины Артемьевны главной судьбой. И потому более всего ее беспокоили не внутренние разрушения, нанесенные аварией, а внешние: бледность, круги под глазами.

Сперва она и меня стеснялась… Ее не вполне устраивало, что я пристально вглядывался не в ее лицо, а в ее организм.

– Больные для Владимира Егоровича не имеют пола, – объяснила Маша.

– Совсем? – попросила уточнить Нина Артемьевна.

– Абсолютно!

И она перестала стесняться.

– Все будет так же, как было! – утешал я Нину Артемьевну. – Ни глубоких шрамов, ни поврежденных конечностей…

Хромать она не могла!

Несмотря на детскую неприспособленность к жизни, Нина Артемьевна болела по-женски: терпеливо, не припадая ухом к своему организму. Какие бы боли она ни испытывала, лицо ее не искажалось мучением: она не позволяла своей внешности искажаться.

Но я – то не смел эксплуатировать ее терпеливость.

Дефицитные лекарства и болеутоляющие средства сестра Алевтина выдавала по разрешению главврача.

– Нельзя утолять боль… по разрешению, – не вытерпев, сказал я ему.

– Я готов, Владимир Егорович, утолять все боли мира. Но где взять для этого медикаменты? Значит, надо помогать тем, у кого сильнее болит.

– Тем, у кого болит сильнее, а не тем, кто сильнее в жизни! Стройуправление, к примеру, не должно управлять медициной…

Он снял свои массивные, ультрасовременные очки:

– Чувствую, что мы выходим на рубеж главного разговора. Что еще?

– Больница, Семен Павлович, это храм спасения, а не сфера обслуживания… своих интересов.

– Ого, афоризм! – Он захлопал слишком бравурно, словно был на спектакле. – Теперь я вижу, что мы подошли не к рубежу разговора, а к более серьезному рубежу. Я бы даже сказал, к водоразделу.

Он предлагал мне высказаться.

– Не могу допустить, чтобы вы, Семен Павлович, отсюда, из этого кабинета, определяли потребности больных, которых я оперирую.

– Каждое явление, Владимир Егорович, существует, как вы знаете, во времени и пространстве. Почему-то раньше вы не приходили ко мне с такими демаршами. Вас подвигла на это женская красота? А может, вы хотите, чтобы мальчик, прописавшийся у вас в кабинете, был не «сыном полка», а вашим собственным сыном? На словах вы за равенство страждущих, а на деле…

– Не хочу говорить банальностей, Семен Павлович, но больные для меня не имеют пола. Да и вообще… это запрещенный прием.

– В ответ на еще более запрещенный! Я имею в виду прозвучавшие здесь обобщения… Их надо осмыслить.

Он вернул очки на обычное место, давая понять, что осмыслять собирается в одиночестве.

С детства мне казалось, что ябедничать даже на скверного человека, значит, в чем-то сближаться с ним. Но, вернувшись в отделение, я не смог умолчать о беседе с главным врачом.

– Прошла в атмосфере полного взаимонепонимания? – спросила Маша. – Надо признать: мы кое в чем разрушаем многосерийный сценарий, который Липнин уже давно создает.

Молодожены торопились на очередной кинопросмотр – и Маша употребляла соответствующие термины.

– Не скрою, вначале у меня возник план: обженить вас на Нине Артемьевне! А я бы ходила к Коленьке в гости… Но потом подумала: заиметь сразу двух детей – это для вас многовато. Что тогда будет с хирургическим отделением?

– Составляешь планы относительно моего будущего, отменяешь их… Хоть бы со мной посоветовалась.

– Зачем же вас отвлекать? Вам некогда!

– Он не поймет… никогда не поймет, – забубнил Паша.

– Кто? – не понял я.

– Мой муж хочет сказать, что Липнин не поймет вашего отношения к больным. По самой простой причине: он – не врач.

Маша часто переводила высказывания мужа на общедоступный язык.

Назавтра был день операций… Все знали, что в такие дни я по утрам подобен глухонемому: бесполезно ко мне обращаться, о чем-либо меня спрашивать, если это не имеет отношения к операции. И все же ровно в восемь ноль-ноль мне позвонил Липнин:

– Так как вчера ваши ординаторы сделали мне операцию без наркоза, я считал себя вправе позвонить в операционный день. Как только освободитесь, зайдите ко мне.

– Что это значит?

– Я как раз и хочу узнать.

– Не напрягайтесь, Владимир Егорович, – попросила Маша.

И я понял, что причина звонка ей понятна.

После операции, сбросив в умывальник резиновые перчатки и стянув марлевую повязку на подбородок, Маша и Паша подошли ко мне с таким видом, словно собирались представить для ознакомления школьные дневники с плохими отметками.

– Мы внесли вчера весомый вклад… в дело дальнейшего ухудшения ваших отношений с главным врачом, – сообщила Маша.

– Каким образом? Вы же умчались на кинопросмотр.

– Вот из-за этого-то… – забубнил Паша.

– Мой муж хочет сказать, что мы опаздывали, торопились – из-за этого все и произошло.

Слово «муж» Маша пока еще произносила с большим удовольствием.

– Это была сцена из комедии Бомарше, – продолжала она. – Или Гольдони… Но, как я полагаю, с трагическими последствиями.

– Хватит меня запугивать. Переходите к фактам. – Мы стали ловить машину, потому что опаздывали. Я уже объясняла… – А в этой вчерашней спешке Маша, как я понял, искала смягчающее вину обстоятельство. – Так бы мы поехали на автобусе, а тут стали «голосовать»… И вдруг отъехавшая от больницы «Лада» притормозила, дверца распахнулась. И женщина, которая была за рулем, предложила нас подвезти. Интересная дама! Впрочем, все женщины за рулем кажутся мне такими. По-моему, и тебе, Паша? Когда они попадаются на пути, ты оборачиваешься и делаешь вид, что тебя привлекает уличная «наглядная агитация». Так вот. Мы стали продолжать в машине разговор, который начался в ординаторской. Женщина была незнакомая – и мы разнуздались.

– До какой степени? – спросил я.

– Я, к примеру, сказала о заветной мечте Липнина: чтобы все нужные ему люди враз заболели и залегли в нашу больницу, а еще лучше – чтобы их можно было запихнуть к нам здоровыми! Как назло, мой муж, всегда такой задумчиво-молчаливый, тоже внезапно разговорился… Когда подъехали… мы, естественно, стали благодарить, а она отвечает: «И вам спасибо! Я прослушала ваш разговор с особым интересом». Я спрашиваю: «Почему с особым?» – «Потому что я жена Липнина!» И захлопнула дверцу. Беззлобно захлопнула… Она мне понравилась! Я даже подумала, что муж и жена – не обязательно одна сатана.

– Так и шептались у нее за спиной?

– Ну да… Она же вела машину.

– Что-то в этом есть неприятное…

Я видел Семена Павловича разным: угрожающе деликатным, обретающим самообладание и теряющим его. На этот раз он мог бы произнести: «Я рад: наконец маски сброшены!» Но он выглядел растерянно-гневным или даже скорее гневно-растерянным.

Для того чтобы дома все было «в полном порядке», Семен Павлович решался нарушать порядок в нашей больнице. Он давно стал крепостью для своего дома и хотел, чтобы в ответ его дом был его крепостью. А Маша и Паша невольно посягнули на прочность самого главного крепостного сооружения.

– Вы говорили о запрещенных приемах? – начал Семен Павлович. – Но в чем они заключаются? В нанесении ударов по запретным… я бы сказал, по заповедным местам человеческой жизни… Семьи!…

– Это произошло случайно. Они вообще не собирались наносить вам удары. И, поверьте мне, сожалеют. Но иметь свое мнение…

– Никто не может им запретить? Понимаю. Их мнение меня не тревожит. Но мнение жены… Она доверчивый человек – и ваши телохранители ей понравились. Даже их имена в сочетании показались ей трогательными.

Он был откровенен потому, мне казалось, что ждал моей помощи. Он знал: если ждешь ее, надо рассказать врачу все. Хотя не смог удержаться и в очередной раз не назвать Машу и Пашу моими телохранителями.

– Жена не в курсе наших производственных дел. Я не посвящаю ее… Но она знала, что в коллективе меня уважают. Это ей было приятно. И вдруг я предстал каким-то чудовищем. Она восприняла их наветы как «глас народный». (Я не улавливал привычных отработанных интонаций: он впервые был вполне искренен.) Поверьте: дома я не скандалил, не возмущался – я просто хотел объяснить ей… Но она не поверила мне, расплакалась и уехала ночевать к матери. Там у Маши и Паши найдется союзница!

Липнин посвящал меня в тайны: на это я не рассчитывал.

– Они рассказали вам о моей жене?

– Она их очаровала.

Эта правда повергла его в окончательное смятение:

– Она не может… не очаровать! Вы не представляете себе, какая у меня…

«Нет, фотографии под стеклом – не реклама, – подумал я. – Он любит жену». Позже я понял: и сына он любил такой неразборчиво-оголтелой любовью, что способен был ради него рискнуть жизнью чужого сына. Я понял: он столь дорожил своим домом, что не замечал других домов на земле – пусть рушатся, пусть горят. «Не опасен ли для людей такой человек?» – думал я позже. Но в тот момент, видя, как он утерял все признаки своего обычного состояния, я испытал чувство жалости.

Даже жестокий человек хочет, чтобы к нему были добры. Даже коварный желает, чтобы с ним были откровенны и прямодушны. Семен Павлович нуждался в моей помощи, рассчитывал на нее.

– Маша и Паша огорчены, что так получилось, – повторил я. – Приношу за них свои извинения.

– А вы не могли бы извиниться за них… перед моей женой, а? Верней, опровергнуть их! Не могли бы? – попросил он. – Она знает, что вы пользуетесь авторитетом… у многих больных. Что к вам стремятся попасть… Это бы для меня имело значение!

Теперь он почти умолял.

– Опровергнуть я не могу.

– Не хотите?

– Нет, именно не могу.

Видевший слезы Цезаря должен погибнуть – это я понял уже на следующий день. Семен Павлович повел атаку на хирургическое отделение… Начинать с Маши и Паши он счел слишком явным, неосмотрительным. И первый удар пришелся по Коле.

– Вашими руками – правой и левой… Так вы, помнится, охарактеризовали своих ординаторов? Именно вашими руками меня встряхнули, нет, сотрясли: я обвинен в своеволии, в волюнтаризме, то есть как раз в том, в чем давно пора обвинить вас. – Теперь уже не осталось ни малейших признаков его вчерашнего состояния. – Отныне я буду неукоснительно придерживаться действующих законов и правил. Как может тринадцатилетний ребенок жить в больнице? Да еще в вашем отделении, которое должно быть стерильным. В отделении, где должен царить особый покой! А какой ущерб наносите вы психике мальчика. Он становится свидетелем ежедневных трагедий и потрясений.

– Потрясением для него будет разлука с матерью. К тому же он не мешает нам.

– Может быть, он даже помогает?

– Представьте себе… Умеет точно определять, кто из больных выглядит лучше, а кто хуже, чем накануне.

– Диагност! Что он окончил?

– Шесть классов.

– Стало быть, «устами младенца»?

– Точнее сказать, глазами… Но глаза и уста у детей находятся в непрерывном взаимодействии.

Липнин погладил стекло, под которым была фотография его сына:

– Рассуждать о воспитании, не имея своих детей, все равно что давать советы больным, не имея медицинского образования. Сейчас многие склонны к этому… Но собственного сына вы бы в хирургическом отделении не поселили!

– Коля останется с матерью, – сказал я твердо. – И лишь вместе с ней покинет больницу. Это будет дней через десять.

– Вы нарушите мой приказ?

– Я надеюсь, что вы… ничего такого мне не прикажете.

– Уже приказал. В письменном виде!

– Тогда придется нарушить.

– А мне придется наказать вас. Все в этом мире совершается на основах взаимности, Владимир Егорович. Только так!

Вечером я пригласил Колю сразиться в шахматы.

Он вызывал во мне гораздо большую жалость, чем Нина Артемьевна. Ее физические тяготы, благодаря медицине, становились временными. А его я от тягот избавить не мог. Давно приняв на себя недетские хлопоты, Коля перестал быть ребенком. Беззаботность, эта привилегия раннего возраста, обошла его стороной. И как-то естественно было, что всем играм и развлечениям он предпочитал шахматы.

Мы располагались в моем кабинете. Его худое лицо не менялось. Оно всегда было сосредоточенным, будто он обдумывал очередной ход. Коля подпирал свою круглую белобрысую голову обветренными кулаками. Волосы на макушке безалаберно росли в разные стороны. Во всем его облике только это и было по-детски беспечным. Он не хватался за фигуры без надобности, долго размышлял – и неизменно проигрывал.

– Меня хотят выгнать? – спросил Коля, обдумывая ход.

– Откуда ты взял?

– От сестры Алевтины. Ей главный врач приказал. Я сорвался с места и выскочил в коридор.

Сестра Алевтина оказалась в своей комнате: спешить ей было некуда, и она засиживалась допоздна, воспитывая, как говорил Семен Павлович, других сестер «своей фронтовой беззаветностью».

– С этого дня вы будете выполнять только мои указания, – четко произнес я.

– Если они будут соответствовать указаниям главного врача, – процедила сестра Алевтина.

И губы исчезли с ее лица.

Я привыкал к больным… Особенно к тяжелобольным, за жизнь которых приходилось бороться. Я был признателен им за то, что они выздоравливали. Я любил их за это.

А за то, что Нина Артемьевна, сраженная смертельным, как все считали, ударом, наконец поднялась, я полюбил Колю.

После моего отказа выселить мальчика из хирургического отделения Семен Павлович избегал общаться со мной. Но все же сказал на одной из утренних конференций, которые были довольно долгими, но по старинке назывались «пятиминутками»:

– Завершайте ремонт красавицы, которая лежит у вас в отдельной палате. И остальных ремонтируйте побыстрей, чтобы мы могли начать ремонт на всем этаже. Вопреки вашим усилиям я организовал это!

Организм Нины Артемьевны был не отремонтирован – он был восстановлен после жестокого разрушения. Когда ее первый раз вкатили в операционную, она напоминала роскошное здание, от которого уцелел лишь фасад. И вот здание возродилось…

Коля не выражал радости. Он, не торопясь, собрал вещи в рюкзак и безразлично закинул его за спину, точно собрался в нежеланный поход. Оглядел мой кабинет, диван, на котором спал, стол, на котором лежала шахматная доска.

– Будь здоров, Коленька, – как-то по-медицински попрощался я с ним.

Нина Артемьевна схватилась за горло, будто поперхнулась. Она удержала рыдания.

– Спасибо, Владимир Егорович… Мы никогда не забудем… Спасибо за Колю! И за все… За все!

Коля ожил и бросился утешать ее.

– Мы никогда не забудем! – повторяла она. – Никогда!…

На пороге возникла сестра Алевтина.

– Не будоражьте больных, – сказала она. И исчезла. Нина Артемьевна опустилась на диван.

– Я хотела бы написать в «Книгу отзывов»…

– Не надо! Прошу вас. Ни в коем случае!

– Не напрягайтесь, Владимир Егорович, – остановила меня Маша. – А вас прошу проследовать в ординаторскую!

Там Нина Артемьевна написала: «До конца дней своих не забуду того, что сделал хирург Владимир Егорович Новгородов. Он спас не только меня, но и моего сына. Спас всю нашу семью!»

– Кажется, «Книгу отзывов» можно переименовать в «Книгу жалоб и восхищений», – мрачно проговорил по этому поводу Паша.

Из всех обязанностей главврача Семен Павлович более всего любил хозяйственную деятельность. Это была его родная стихия. Он мог с упоением приколачивать какой-нибудь стенд или задумчиво наблюдать, как моют оконные рамы. Ну а предстоящий ремонт воодушевил его и поглотил целиком.

– К субботе должны быть очищены все палаты, – предупреждал Липнин, словно из палат надо было удалить мусор или строительный материал.

– А если мы не успеем? – осмелился спросить я.

– Не болезни должны управлять вами, а вы болезнями! – Ого, афоризм! – подражая ему, воскликнул я. И захлопал.

– В новом, отремонтированном помещении заживем по-новому! – многозначительно пообещал мне главврач.

Все знали, что к субботе должны быть ликвидированы последствия инфарктов, желчнокаменных приступов и даже нарушений мозгового кровообращения. Липнин назначил срок!

Но прободение язвы с этим сроком не посчиталось…

В четверг днем меня начали панически разыскивать по всей больнице. Я в это время вертел и разглядывал на свет еще не высохшие снимки в рентгеновском кабинете.

– Владимир Егорович, вы здесь? Слава богу! – воскликнула медсестра из терапевтического отделения. – К нам… Скорее к нам!

– Что там стряслось?

– Виктору Валерьяновичу худо!

С Виктором Валерьяновичем Зеленцовым, по прозвищу Валерьянка, меня связывало то, что мы с ним вместе учились в мединституте, а потом вместе остались холостяками.

– Больница полна женихов! – высказалась по этому поводу Маша.

Я не женился потому, что было некогда, и потому, что вряд ли кто-нибудь мог бы вынести мои хирургические смятения, а Виктор Валерьянович потому, что не умел менять устоявшегося образа жизни.

– Я привык быть студентом, – говорил он мне в институте. – Неужели придется все это поменять?

Когда мы после пятнадцатилетнего перерыва неожиданно встретились с ним в липнинской больнице, я изумился, увидев на нем костюм того же студенческого покроя и очки все в той же оправе. Он привязывался не только к образу жизни, но и к вещам. Слово «лучше» было для него синонимом слова «привычней», он считал, что старое всегда лучше нового. Пожалуй, легко он расставался только с людьми, поскольку ни с кем не сближался.

Не менял он и своих принципов, которые были лишены максималистской крикливости и импонировали мне спокойной интеллигентностью.

Когда больной входил к нему в кабинет, Зеленцов приступал к делу так, будто уже выпил графин валерьянки. И больному начинало казаться, что он тоже выпивал вместе с Виктором Валерьяновичем.

Зеленцов исповедовал принцип «неприсоединения» к бурям и хитросплетениям жизни.

– Хладнокровие! В любых обстоятельствах хладнокровие, – уговаривал он больных.

– Хладнокровие – значит, холодная кровь. Годится ли это на все случаи? – спросил я. – Чему ты обучаешь своих пациентов?

– Я не обязан думать о том, хорошими они будут людьми или плохими. Я обязан заботиться о том, чтобы они были здоровыми, – ответил мне Зеленцов. – Я только врач!

Он постоянно внушал себе и другим: «Я только врач!» Зеленцов давал советы, которым больные подчас не в состоянии были следовать.

– Мой долг – порекомендовать… А не обеспечивать условия для претворения советов и рекомендаций в жизнь! Я только врач.

Всю ординаторскую терапевтического отделения заполнили белые халаты: весть о прободении язвы облетела больницу – и даже окулисты предлагали свои услуги.

Но, когда я вошел, все расступились. Возле дивана, на котором лежал Зеленцов, я оказался рядом с главным врачом. Липнин был исполнен созерцательной скорби, хотя требовались молниеносные действия.

Зеленцов в сознание не приходил. Но лицо его, которое я привык видеть безмятежно благообразным, исказил болевой шок.

– Я уже созвонился… – Семен Павлович назвал номер больницы, где давно специализировались на язвах.

– Его надо сейчас же, без минуты… нет, без секунды промедления поднять к нам, в хирургию. И на стол! Где санитары? Где каталка?

По обступившей нас толпе белых халатов пронеслась нервная перекличка: «Санитаров!… Каталку!»

– Какая операция? У нас завтра начинается ремонт, – негромко, но внятно возразил мне Липнин.

– Начнете ремонт на другом этаже.

– Это немыслимо.

– Все ремонты в мире, Семен Павлович, не стоят одной человеческой жизни.

– Постарайтесь не воспитывать меня… на глазах у всего коллектива, – прошептал он. – Я вам не…

– О чем вы сейчас думаете?! – перебил я. – Ну ладно… У меня к вам одна только просьба: пришлите срочно кровь для переливания. Боюсь, что у нас не хватит…

«Кровоснабжением» тоже заведовал он.

– Какая у него группа? Это известно? – спросил я.

– Четвертая! – услужливо подсказали несколько голосов.

– А резус?

– Отрицательный!… – опять услужливо подсказали. Все хотели принять участие в спасательных операциях.

– Кровь мы на сегодня не заказывали, – совсем тихо сообщил Липнин. – Поэтому я и договорился с другой больницей.

– Можете договариваться с другим светом… Если мы его станем перевозить.

– Но кровь не заказывали, – почти оправдывался он полушепотом. – Ремонт начинается!

Он так заботился об олифе для ремонта, что позабыл о крови для переливания. Появились санитары.

– В операционную! – скомандовал я.

– Было возможно и другое решение, – в полный голос, чтобы, на случай неудачного исхода, все слышали, произнес Липнин. – Его ждут специалисты!

Но каталка с Виктором Валерьяновичем уже была в лифте. Я нажал кнопку третьего этажа и стал нащупывать пульс на руке Зеленцова. Пульс был до того хладнокровным, что его трудно было уловить.

«Вот тебе и принцип неприсоединения!… – думал я. – К несчастью, от несчастья не скроешься…»

Сочувствующие в белых халатах тоже заспешили на третий этаж.

Торопливо натягивая свою зеленую форму, которая неожиданно ассоциировалась с фамилией Виктора Валерьяновича, я сказал:

– Крови не хватит. Это трагедия.

– Не напрягайтесь, Владимир Егорович… Я, когда училась в институте, сдавала кровь, – сообщила Маша, натягивая свою хирургическую спецовку прямо рядом со мной: стесняться не было времени. – Сдавала и таким образом подрабатывала… Могу сделать это и бескорыстно.

– Ты пойдешь… на это?

– Уже иду.

– Но твоя кровь принадлежит… не только тебе, – проговорил Паша, успевший уже натянуть зеленую спецодежду.

– Мой муж хочет сказать, что он еще надеется стать отцом, – пояснила Маша. – Не напрягайся, милый.

– Нет… я буду…

– Успокойте Пашу, – сказала она. – Он помешает мне совершить подвиг!

Отвоевывать человека у смерти входит в обязанности хирурга. Но если говорят, что это обыденность или «просто работа», я мысленно протестую. Разве можно обыденно встречаться со смертью?

Когда стало ясно, что она отступает, Семен Павлович, лично присутствовавший на операции, вышел в коридор и сообщил:

– Кажется, мы побеждаем.

«Виктор Валерьянович… и язва желудка? Несовместимо! Надо пересмотреть теорию возникновения этой болезни», – так рассуждали врачи нашей больницы.

Но они не учились вместе с Зеленцовым в мединституте, а я учился и знал его более двадцати лет. Он выбрал терапию как наиболее спокойный род войск в медицине, но в то же время – и основной! Всю жизнь он тяготел к такому именно сочетанию. Даже имя и отчество свидетельствовали об этом: с одной стороны – Виктор (вроде бы победитель!), а с другой – Валерьянович.

Он считался одним из самых одаренных студентов, но дарования были побеждены характером. Опекавший его профессор предложил длительные, совместные передвижения по стране, чтобы изучить влияние перемен климата на сердечно-сосудистую систему. Но перемен Зеленцов даже в юности опасался. Тщеславие жило в нем, а двигателем не становилось… Отказ от научного путешествия стал главной строкой характеристики, которую он сам про себя сочинил. Известно, что ошибки в молодости совершаются быстро и легко, но расплачиваются за них долго и трудно. А инерция репутации почти непреодолима… О нем пошла молва как о человеке нелюбопытном, без стремлений и целей. Окончив аспирантуру, он получил звание, но и оно ничего, кроме зарплаты, ему не прибавило. С годами приходили опыт, авторитет специалиста, но фундамент репутации оставался все тем же.

– Казалось, что Зеленцов живет абсолютно правильно, – размышлял о причинах его заболевания Семен Павлович. – «Счастья нет, а есть покой…» Как сказал Александр Сергеевич Пушкин!

– Он сказал: «Покой и воля», – уточнил я. И подумал: «Зеленцов этой формуле не изменял, если разуметь под покоем бездеятельность, а под волей – статус холостяка».

– Когда человек не совершает того, для чего был рожден, – сказал я Липнину, – не использованные им силы ищут выхода и обрушиваются на беззащитные внутренние органы. Мы ставим диагноз: на нервной почве. Но значение имеет не только почва, а и семена, которые в нее бросили. В данном случае бросили семена противоречий… А противоречия, как утверждал крупный психолог, к здоровью не ведут.

– Ого, и вы обратились к цитатам? – Липнин захлопал.

Лечить опытного врача – все равно что вести машину, когда рядом с тобой сидит шофер первого класса: он сам знает дорогу, видит опасности на пути и хочет определять скорость.

Когда к нему вернулось сознание, Зеленцов спросил:

– Володя, я буду жить?

– Ты же не умеешь менять привычек и образа существования. Я учел это!

Первое время он часами не отпускал, цеплялся за меня. Вновь и вновь просил объяснить, почему я уверен, что он не умрет.

– Вам еще надо жениться! – сказала Маша, услышав наш разговор в перевязочной. – К тому же в ваших жилах течет моя кровь.

– Я этого не забуду, – пообещал Зеленцов.

– Так что не напрягайтесь, Виктор Валерьянович.

Я думал, что, немного оправившись, Зеленцов начнет анализировать и направлять мою врачебную деятельность. Но он каждым словом давал понять, что верит только мне и что я ни с кем не могу делить ответственность за его здоровье. Он не просто надеялся на меня – он уповал. Следил за выражением моих глаз, подмечал оттенки голоса, а результаты обследований и анализов выслушивал, цепенея, как подсудимые приговор.

Он болел по-мужски. Да еще и по-холостяцки… Особенность заключалась лишь в том, что вопросы он задавал, используя профессиональные медицинские термины. Невозможно было представить себе, что в нашей больнице он считался главным специалистом по хладнокровию.

– Как могло получиться, что мы с тобой пятнадцать лет не встречались? – вопрошал он. – Теперь я так не смогу! И если только я поднимусь на ноги, эти ноги будут тащиться к тебе ежедневно – захочешь ты того или нет.

– Пусть тащатся… Я согласен.

– Если только я вернусь домой, ты этот дом не обойдешь и не объедешь!

Произнеся слова «если только я», он всякий раз пытал меня взглядом.

– Скажи, а там, у меня внутри, ты ничего более страшного, чем язва… не обнаружил?