Текст книги "Здоровые и больные"

Автор книги: Анатолий Алексин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Хирург должен находить то, что он ищет. Неожиданные встречи в брюшной полости ни к чему.

– Именем нашего институтского братства?

И хотя в институте мы с ним братьями не были, я ответил:

– Именем братства!

– За одно такое свидетельство надо благодарить утром и вечером.

– А ночью и днем?

Мужчины не допускают несерьезного отношения к своим болезням. Но Зеленцов видел в шутках признаки моего спокойствия, а стало быть, и своего исцеления.

– Если бы что-нибудь там… обнаружилось, ты бы не иронизировал. Я понимаю. Спасибо тебе… Мог ли я думать, что ты сыграешь в моей жизни столь огромную роль? После матери… никто не играл такой роли!

Если сосредоточенно ждут беду, она откликается на ожидание.

– Ты уверен, что не будет осложнений? – пытал меня словами и взглядом Зеленцов. – Боюсь воспаления легких!

– Не напрягайтесь, Виктор Валерьянович, – продолжала советовать ему Маша. – Призываю вас к хладнокровию!

Но он продолжал напрягаться… И легкие его, которые могли воспалиться, а могли не воспалиться, в конце концов воспалились.

Мы с Машей и Пашей следили за организмами больных, а сестра Алевтина за организмом нашего отделения. Как только температура у Зеленцова подпрыгнула до сорока, об этом немедленно узнал Семен Павлович. И хоть осложнения с ремонтом волновали его гораздо больше зеленцовского осложнения, он сказал мне:

– Ну вот… Я знал, что без этого не обойдется. Опасные случаи – не специфика нашей больницы.

– А для безопасных больница вообще не нужна.

В глубине души он был доволен: вокруг спасения Зеленцова и Машиной самоотверженности стали складываться легенды, которые главный врач должен был развенчать.

На очередной «пятиминутке» он завел получасовой теоретический разговор об опасностях послеоперационного периода, которых иные «легкомысленно недооценивают». Напомнил и о том, что «незакрепленный успех подобен поражению».

Маша сказала Зеленцову:

– Вы давно не были на «пятиминутках»… Поди, соскучились! – И воспроизвела речь Липнина.

Зеленцов сделал попытку подняться с постели.

– Я пойду к нему, – произнес он так, что я понял: он может пойти.

– Зачем? – удивилась Маша.

– Объясню ему…

– Объяснить можно тому, кто хочет понять.

– Я все равно скажу ему. Пусть не сейчас… Действительно, надо набраться сил. Но тут, в палате… – Он оглядел стены, окно, тумбочку. – Здесь я и сейчас могу…

Маше показалось, что его доверительность распространяется лишь на меня.

– Мне надо…

– Нет, нет!… – перебил Зеленцов. – В моих жилах течет ваша кровь – и у меня от вас нет секретов.

– Обожаю секреты! – призналась она.

– Понимаете ли… Я всегда избегал выяснять отношения, объясняться, исповедоваться. Это требует нервного напряжения.

– Вам нельзя напрягаться! – напомнила Маша.

– И все же я хочу исповедаться… Болезненный шок в тот день отключил на время мое сознание. А когда оно вновь включилось, то было уже иным. Рискую показаться банальным… Но не все, что часто повторяют, банально. Так вот, страдание, я уверен, очищает…

– Чистого человека, – вставил я, – а скверного – ожесточает.

– Но по крайней мере, оно заставляет задуматься… Одно дело представлять себе, что такое врачебная самоотверженность, а другое – испытать на себе. Своя операция уж наверняка ближе к телу! И вот я понял, что быть врачами – значит, действовать так, как вы. А свое хладнокровное врачевание я отныне отметаю. И осуждаю… Давным-давно я услышал: «Ездят на тех, кто позволяет себя оседлать». Каждый делает эпиграфом к жизни ту мудрость, которая его устраивает. Я не позволял «ездить» на себе ни больным, ни здоровым… Ни заботам, ни треволнениям. И так постепенно вообще стал ездить и ходить в одиночку. Но если только я поднимусь…

– Пока что у вас поднялась температура. – Маша положила руку ему на лоб. – Я не ошиблась.

– Еще несколько слов… Ты, Володя, знаешь, что когда-то я отказался совершить двухлетнее путешествие: оно казалось мне долгим и сложным. Даже опасным… И хотя обошлись без меня, я фактически предал своего благодетеля. Ты знаешь, кого я имею в виду… А предатели благодетелей караются девятым кругом «дантова ада». Это тоже общеизвестно…

– Почему? Я, например, не знала этого, – созналась Маша.

– Тем более… Об этом надо кричать всем и каждому! Пока не запомнят. Когда я встану, пойду к нему на могилу. Буду искать прощения… – Зеленцов раскашлялся тяжко, навзрыд. Но, превозмогая этот приступ, сказал: – Я понял, что если ощущаешь врача своим благодетелем, значит, это врач. А все прочее – чепуха!

«Инерция репутаций… – думал я. – Она безапелляционна, самонадеянна и часто вводит нас в заблуждение. „Чего от него ждать?“ – говорим мы. Но пока человек жив, надо ждать!»

Покидая палату, Зеленцов написал в «Книге отзывов»:

Если мне когда-нибудь представится возможность отблагодарить своих благодетелей, я буду счастлив!

– «Книга жалоб и восхищений»… продолжается, – мрачно констатировал Паша.

* * *

Взгляд у Семена Павловича вновь был не просто открытым, а прямо-таки распахнутым. И опять столь приветливым, что от него хотелось уклониться, как от засады… Что-то замышлялось. Это мне было ясно.

Главный врач пригласил меня сесть.

– Не было бы счастья, да несчастье помогло!

– О каком несчастье вы говорите? – спросил я.

– Об истории с Виктором Валерьяновичем. Операция, потом воспаление легких…

О воспалении легких, которое произошло, как считалось, по вине хирургического отделения, он вспоминал при каждом удобном случае.

– А какое же счастье?

– Ремонт из-за этого перекинулся на верхние этажи – и в результате мы с вами можем помочь очаровательному молодому человеку. Сделать ему операцию по поводу аппендицита.

«Видимо, это счастье для самого главврача, – сообразил я. – Но почему?»

– Лейкоцитоз у него повышен незначительно. Но изнуряющие приступы… Предстоит отправляться в экспедицию. Путешествовать под дамокловым мечом! Мы с вами должны отвести этот меч. Такая у меня просьба.

– А кто этот молодой человек? – полюбопытствовал я.

– Начинающий инженер. Сын скромной корректорши. Начинающие и скромные у Семена Павловича сострадания

не вызывали. «Вероятно, родственник», – решил я.

– Обеспечим образцовый наркоз! Чтобы не было ни малейших намеков на боль… – Липнин потирал руки. – Все должно быть в идеальнейшем виде!

– В удовольствие для больного нам операцию превратить не удастся. Тем более что я предпочитаю местное обезболивание.

– Местное – для решения местных задач, а для задач общего значения нужно общее! Я, разумеется, шучу.

Липнин обнажил свои рекламно-безупречные зубы. Он был со мной отчаянно откровенен, подчеркивая этим, что готов восстановить отношения.

«Какие все же глобальные проблемы он собирается решать с помощью начинающего инженера? – недоумевал я. – Семейные, что ли? Да, наверное, это родственник по какой-нибудь из главных линий».

На другой день приехала Мария Георгиевна: она хотела предварить мою встречу с Тимошей. Рассказывала, какой он замечательный сын. Выяснила все, что можно было выяснить по поводу аппендицита. Потом достала из конверта Тимошины фотографии

– Он не фотогеничен. И в жизни гораздо лучше. Вы убедитесь. Вот здесь ему ровно год… А тут, видите, уже школьник.

Матери всегда живописали в моем кабинете качества своих детей, полагая, видимо, что хороших людей я оперирую тщательней, чем плохих.

Дату операции я от Марии Георгиевны скрыл: когда за дверью стоит мать, оперировать трудно.

Есть такое, чего представить себе нельзя… Я не знаю, кто сообщил Марии Георгиевне… кто смог произнести эти слова…

На похоронах ее не было.

Через несколько дней состоялся мой последний разговор с Липниным.

В конце я спросил:

– Делячество на крови?…

– Ого, новая формула! – Он хлопнул в ладоши. – Если она верна, то я должен буду покинуть больницу, а если нет, то… извините, что повторяюсь, покинете вы.

Он тут же принялся опровергать мою формулу.

Письмо Тимошиного отца было переслано в высшую медицинскую инстанцию. Это был танковый прорыв, в который должны были устремиться донесения самого Семена Павловича. Он вспомнил все: семейственность в отделении (мимоходом признал свою вину: либеральничал, шел навстречу!), незаконное пребывание здорового ребенка во взрослой больнице, разбазаривание болеутоляющих средств, жалобы на бездушие…

Он припомнил и другие провинности, без которых бы я, как это ни странно, не смог помогать людям… И Тимошину смерть.

Липнин пошел в наступление. А я не собирался обороняться. Хотя он поднял руку на то, что я считал своей единственной семьей, своим домом

– А дом полагается защищать, – сказала мне Маша. И добавила: – К нам едет Бабкина из управления.

О Бабкиной было известно, что она не подчинялась голосам министра и начальника главка, а исключительно – голосу совести.

– И при этом трогательно относится к Липнину. По зову совести! – сообщила Маша. – Интересно, куда позовет ее совесть в ходе предстоящего следствия?

Говорили, что выводы Бабкиной, продиктованные ее высокоразвитым чувством справедливости, в министерстве сомнениям не подвергались.

– К собеседованию мы подготовимся! – многозначительно произнесла Маша. – Хотя она мне ясна!

– Вы не будете там присутствовать, – сказал я. – По многим причинам… Это, если хотите, мое требование.

– Пожалуйста… Мы не будем, – с той же интонацией согласилась она. – Но справедливый судья обязан выслушать разные стороны и все точки зрения.

– И что же вы в связи с этим задумали?

– Не напрягайтесь, Владимир Егорович.

Более всего Семен Павлович увлекался хозяйственной деятельностью. Ремонт предоставил для этого богатейшие возможности. Он ходил по больнице в полурабочем комбинезоне, умеренно забрызганном краской. Он залезал на стремянки, окунал палец в ведра с олифой и алебастром. Бабкиной предстояло увидеть, как он хозяйствует.

В связи с ремонтом главврач подписал приказ о внеочередном отпуске Маши и Паши. Он сообщил через сестру Алевтину, что на первом собеседовании хирургическое отделение будет представлено лишь ею и мной.

– Маше и Паше и так запрещено приходить. Мною запрещено! – прокомментировал я это распоряжение. – Так что он зря опасается.

– Семену Павловичу нечего опасаться, – процедила сестра Алевтина. И губы убрались с ее лица.

Неожиданно примчались из своего внеочередного отпуска мои ординаторы.

– Нет уж, простите, Владимир Егорович, – заявила мне Маша, – в одиночестве мы вас не оставим. Наши войска получили мощное подкрепление!

– Что… или кого ты имеешь в виду?

– Нину Артемьевну и Виктора Валерьяновича! – Маша взяла в руки «Книгу отзывов» и потрясла ею в воздухе. – Отныне этот том будет разделен на две части: Липнин заставит прозвучать «Книгу жалоб», а мы – «Книгу восхищений». Нина Артемьевна и Зеленцов придут и произнесут вслух все, что они здесь написали. Зеленцов даже сказал, что его запись будет лишь конспектом будущей речи. В его жилах играет моя кровь! Это надежней, чем совесть Бабкиной из управления.

Я сорвал с головы белую шапочку:

– Вы меня опозорите!

– Нет, Семен Павлович, а все-таки правда есть. «А все-таки она вертится!» Как сказал Галилео Галилей. – Маша обратилась ко мне: – И не пытайтесь разрушить наш замысел: Нина Артемьевна и Зеленцов все равно придут.

– У них самих есть потребность… и очень сильная… – начал Паша.

– Мой муж хочет сказать, что о спасителе должны говорить спасенные.

Я терпеть не мог, когда меня называли спасителем, исцелителем. И попросил:

– Может быть, вы отмените это. В запасе еще неделя! Зачем мне телохранители? Отмените, пожалуйста.

– Ни в коем случае! – вскричала Маша. – Мы вас на съедение Бабкиной, Липнину и сестре Алевтине не отдадим!

– Познакомьтесь, Евгения Никифоровна. Это – заведующий хирургическим отделением. – Липнин представил меня Бабкиной так, будто между нами ничего не произошло. – А это старшая сестра Алевтина Петровна.

Главный врач несколько раз порывался уступить Бабкиной свое кресло, но она осталась на том первом попавшемся стуле, на котором уже сидела. Оглядела меня, как человека, о котором наслышалась… В ее взгляде не было твердых намерений и предвзятости. Полное, чуть одутловатое лицо сердечницы было ненарочито благожелательным.

Острили, что Бабкина не смогла выйти замуж, потому что наедине оставалась только со своей совестью. Почему иные с таким вожделением насмехаются над высокими чувствами? «Высокопарно!» – иронизируют они. Высоко парить? Разве это так плохо?…

– Вам, Евгения Никифоровна, первое слово! – сказал Липнин и снял свои массивные очки, чтобы было видно, как он внимает каждой фразе.

– Смерть на операционном столе от тимико-лимфатического состояния, которое никто предвидеть не может, придется охарактеризовать как несчастный… или, точней сказать, трагический случай, – начала Бабкина. – Но важно выяснить, нет ли предпосылок для других подобных же случаев. Понять, какая в хирургическом отделении атмосфера.

– Тогда, если позволите, мы для начала послушаем старшую сестру отделения, – предложил Липнин. – Бывшую фронтовичку!

– Я не была на фронте, – возразила сестра Алевтина. – Работала в госпитале… но здесь, в городе.

– Ну, это все равно! – по-отечески оценив ее неразумную скромность, воскликнул Семен Павлович.

– Нет, это не все равно, – опять возразила она.

– Нам важно услышать не о той поре, – с нажимом произнес Семен Павлович, – а о поре нынешней: о вашем отделении, о вашем заведующем.

Сестра Алевтина долго молчала.

– Ну, ну… – как добрая учительница, подтолкнула ее Евгения Никифоровна.

– В отделении случаются непорядки, – с педантичной жесткостью сообщила сестра Алевтина.

– А конкретно? – все тем же голосом доброй учительницы вызывала ее на откровенность Бабкина.

– Ну, то, что бывает во всех отделениях.

– А что бывает, на ваш взгляд, плохого… во всех отделениях?

– Это известно.

– Мне кажется, вы хотели что-то сказать о руководстве отделения, – не выдержал Семен Павлович. – В частности, о заведующем.

Сестра Алевтина молчала.

– Ну, ну… – подбодрила ее Бабкина.

– Такие хирурги были у нас в госпитале. Как он… Я с ними ссорилась, а теперь вспоминаю.

Было ясно, что на этом свидетельские показания сестры Алевтины закончены. Она выпрямилась, как бы поставив точку.

Я поймал ее глаза, чтобы показать, что тронут… что благодарен. Но сестра Алевтина не пожелала заметить этого. Губы исчезли с ее лица: она продолжала за многое осуждать меня.

Потом вспомнила что-то и, не глядя в мою сторону, сообщила неизвестно кому:

– Звонил Виктор Валерьянович. У него поднялась температура.

– После операции, – пояснил Семен Павлович.

– Поднялась до тридцати семи и пяти, – в ответ на это сочла нужным уточнить сестра Алевтина. – Просил извиниться.

– За что? – спросил Липнин. Она спрятала губы.

«Мне кажется, они у нас были здоровыми, а потом заболели», – вспомнил я Машину фразу. И мысленно добавил уже от себя: «Все очень просто: из нас двоих он выбрал Семена Павловича».

В дверь постучали.

– Кто там? – раздраженно изумился Липнин. Дверь открылась. На пороге стоял Коля.

– А сюда дети до шестнадцати лет не допускаются, – с желчной ласковостью проговорил Семен Павлович.

Коля все же вошел и прижался к стене. Он сразу понял, что Бабкина самая главная, и обратился к ней:

– Владимир Егорович спас мою маму. Она уехала в санаторий.

– И она… тоже? – бесстрастно удивилась сестра Алевтина.

– Я просил немного обождать. Но она у меня непослушная… – Коля вздохнул. – Я скажу за нее…

– Вместо нее? – уточнила сестра Алевтина. И спрятала губы: она же знала, что красавицам верить нельзя.

– Да… вместо… – подтвердил Коля.

– Странно все это! – Семен Павлович резко вскинул и опустил плечи.

– Ну почему же? – возразила Бабкина. – Пусть мальчик скажет…

1981 г.