Текст книги "Пистоль и шпага (СИ)"
Автор книги: Анатолий Дроздов
Жанр:
Альтернативная история
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Отходим! – закричал он. – Всем, у кого есть заряды, стреляйте в Багратиона.
Уланы дисциплинированно выполнили приказ. Русское каре заволокло пороховым дымом, и, когда он рассеялся, полковник увидел Багратиона лежащим на земле. Радостно засмеявшись, он дал шпоры коню и помчался прочь. Целью его полка был штаб русской армии: раздраженный упорством русских, император приказал Понятовскому совершить в отношении его диверсию, что генерал и выполнил. Полк улан, обойдя топким лесом отбитую русскими Утицу, прорвался к Семеновскому и непременно захватил бы штаб Второй армии, если бы не жалкая кучка егерей, вставших на его пути. Полковник намеревался смахнуть их походя, но русские показали зубы и сорвали рейд. Однако Багратион мертв, и это оправдывало потери, которые понесли уланы. Будет, что доложить пану Юзефу.
Впрочем, радовался полковник недолго. Драгуны их не догнали: лошади русских уступали польским в резвости, к тому же тяжелая конница (а драгуны относятся к таковой) и чета легкой по скорости передвижения. Но у Утицы отступавшие уланы нарвались на пушки. Генерал Олсуфьев, которому доложили о прорыве, своевременно развернул орудия, и их залп ополовинил остатки полка. Русские пушкари, перезарядив орудия, успели выпалить и вслед убегавшим уланам, так что к своим прорвалась едва рота. Командира полка с ними не оказалось…
Глава 6
Ему терли щеки – аккуратно, но энергично. Багратион открыл глаза, и с удивлением разглядел нависшее над ним лицо Руцкого – закопченное пороховым дымом, но все равно узнаваемое. С чего он тут? В следующий миг генерал вспомнил: атака польских уланов, он внутри каре, затем удар в грудь и темнота.
– Как себя чувствуете, ваше сиятельство? – спросил подпоручик.
– В груди больно, – отозвался Багратион, помедлив. – Вздохнуть не могу.
– Кровь во рту ощущаете?
– Нет, – ответил генерал.
– Это хорошо, – сказал Руцкий и, подсунув ладонь под затылок Багратиона, приподнял его голову и поднес к губам стаканчик от манерки. – Выпейте.
– Что это? – спросил Багратион.
– Настойка лауданума. Он смягчит боль.
Багратион выпил и заворочался, намереваясь встать.
– Лежите!
Руки Руцкого припечатали его тело к земле.
– Что вы себе позволяете?! – возмутился Багратион. Эти слова, произнесенные с гневом, принесли такую боль, что генерал едва не потерял сознание и умолк, тяжело дыша.
– Вы ранены, – сказал Руцкий. – Вам нельзя вставать.
– Куда ранен? – спросил Багратион. – Чем?
– Пуля угодила вам в грудь, но наткнулась на пуговицу, – лицо Руцкого на миг исчезло и появилось вновь вместе с его же пальцами, которые сжимали какой-то бесформенный кусок металла. Тот был весь в крови. – Вот то, что от нее осталось. Эта пуговица спасла вам жизнь: пуля изменила траекторию и ушла в сторону. Но удар оказался силен: у вас кровоточащая ссадина груди, ушиб грудины и сломанное ребро. Вероятно, трещина и в другом. Рану я обработал, наложил давящую повязку, но вставать вам нельзя.
– Я хочу! – потребовал Багратион. – Помоги мне!
– Сломанное ребро проткнет легкое, и вы захлебнетесь кровью.
– Наплевать! – буркнул Багратион.
– Ваша смерть лишит армию боевого духа, и она попятится. Солдаты и офицеры сейчас стоят насмерть, потому что верят в командующего. Если его не станет, они падут духом. Подумайте об этом, ваше сиятельство. Армией можно управлять и лежа – у вас в достатке офицеров штаба и адъютантов.
Генерал сердито фыркнул, но не возразил. Этот наглый подпоручик говорил дело, но признавать это Багратиону не хотелось.
– Я хочу видеть поле сражения, – сказал он.
– Сейчас! – кивнул Руцкий, и лицо его исчезло. Спустя несколько мгновений чьи-то сильные руки аккуратно взяли генерала за ноги и плечи и переложили на носилки, заботливо укрыв при этом шинелью. От этого в груди Багратиона вновь кольнуло, но уже не так сильно, как несколькими минутами ранее. Видимо, лекарство подействовало. Носилки подняли, но генерал, поворочав головой, убедился, что почти ничего не видит.
– Выше! – попросил он.
К ним подскочили еще двое солдат. Они подняли носилки на высоту плеч. Теперь генерал мог хорошо видеть. Он находился посреди усеянного телами поля. Среди трупов стояли солдаты и офицеры. Они глядели на командующего, и в их глазах Багратион прочел тревогу. Ему захотелось ободрить их, но внезапно вернувшаяся боль не позволила этого. Застонав, генерал откинул голову на носилки. На помощь пришел вставший рядом Руцкий.
– Командующий ранен, господа! – объявил громко. – Но рана его не опасна, хотя доставляют князю мучения. Его сиятельство будет жить и командовать армией.
– Ура! – воскликнул кто-то из егерей, следом закричали и остальные. Солдаты трясли ружьями, некоторые, сорвав с голов кивера, махали ими. Так, под восторженные крики, Багратиона и отнесли в Семеновское, где разместили в избе, отданный под штаб. Там генерал незаметно для себя уснул и не слышал, как приехал срочно вызванный начальником штаба Виллие. Он снял со спящего бинты, исследовал рану и наложил повязку вновь. Затем, сделав знак окружавшим его генералам, вышел из избы.
– Рана у князя тяжелая, – сказал в сенях. – Командовать армией он не сможет. Да вы и сами видели: он в забытьи.
– Но, позвольте! – возразил Сен-При. – Подпоручик говорил обратное, – он указал на прятавшегося за спинами генералов Руцкого.
– Я повидал ран поболее подпоручика! – обиделся Виллие. – Да, пуля попала в пуговицу и не прошла в грудь. Ссадина, ушиб грудины, сломанное ребро. Но это пустяк только на первый взгляд. Удар такой силы не мог не вызвать контузии внутренних органов. Князю необходим покой. Только в таком случае могу ручаться за благоприятный исход. Честь имею, ваши превосходительства! Подпоручик, проводите меня!
Виллие вышел во двор. Следом, провожаемый сердитыми взглядами, вышел Руцкий. Во дворе Виллие взял его под локоть и отвел в сторону.
– Что вы дали ему? – спросил вполголоса. – Я же вижу: князь не в забытьи, он просто спит.
– Лауданум, – ответил Руцкий. – Лошадиную дозу.
– Зачем?
– Потому что это Багратион. Он непременно попытался бы встать и командовать, чем убил бы себя. Никто не смог бы ему запретить. Генерал прошел множество сражений, и ни разу не был ранен. Он не в состоянии понять, насколько опасно для него не слушать лекарей[26]26
Именно так было в реальной истории. Багратион отказался от операции, которая могла спасти его.
[Закрыть].
– Вы сильно рискуете, – покачал головой Виллие. – Когда князь очнется и поймет… Хотя, как лекарь абсолютно правы. У меня для вас новость, Платон Сергеевич. Я получил письмо от государя. Он хочет вас видеть.
– Зачем? – изумился Руцкий.
– Ему требуется ваша помощь, – Виллие оглянулся и склонился к уху поручика. – Государь страдает от мозолей на ногах, а вы умеете с ними справляться. Помните, как помогли Барклаю де Толли? Я написал об этом государю, и он повелел вам прибыть. Собирайтесь!
– Это не может подождать? – спросил подпоручик. – Я должен бросить товарищей, батальон и лететь в Петербург посреди сражения?
– С монаршей волей не спорят, – пожал плечами Виллие. – Приказ государя подлежит выполнению незамедлительно. Если вас это утешит, то мы едем вместе: я получил повеление сопровождать вас. Меня это тоже огорчает: не вовремя. Столько раненых, которые требуют моего участия! Но ничего не поделаешь! – он развел руками.
– Но… – попытался возразить подпоручик.
– В сражение вам нельзя! – непреклонным тоном сказал Виллие. – Об этом в письме сказано особо. Повезло, что вы сейчас уцелели, – он достал из кармана часы и отщелкнул крышку. – Который час на ваших?
– Мои вышли из строя – в них угодили штыком.
Виллие внимательно посмотрел на подпоручика, только сейчас заметив его закопченное пороховым дымом лицо, порванный на животе мундир и простреленный кивер.
– Держите! – он протянул подпоручику часы. – Вернете в госпитале. Я буду ждать вас там через час. Приведите себя в порядок. Пусть соберут ваши вещи и приведут в порядок мундир. Захватите с собой денщика. Дорога предстоит долгая, он понадобится. Лошадь не берите, едем в моей коляске. Все, Платон Сергеевич, времени нет. Мне еще нужно отпускное свидетельство для вас выхлопотать.
Виллие повернулся и пошел к избе.
* * *
Поэтесса, написавшая эти стихи, видела рукопашную, мне же довелось ее пережить. До штыков дело дошло во второй атаке. Первую мы отбили так сказать довольно легко. Еще стреляли пушки Кухарева и орудия во флеши. Некоторые из них уцелели, и к ним нашлись заряды. Кухарев поделился артиллеристами, а я отправил ему два десятка гренадеров-астраханцев – накатывать пушки, подносить заряды и ворочать орудия. Еще приказал собрать все ружья, в том числе французские, и патроны к ним. Мы зарядили их и сложили у брустверов, прикрыв шинелями, потому что удар ядра в фас выбивал столб земли, которая летела внутрь флеши. Ружья следовало уберечь от загрязнения. Кремневый замок и без того капризен, его осечки – обычное дело, засыплет землей – и ага. Зачем рисковать? В бою это может стоить жизни. На одного стрелка пришлись не менее пяти ружей, и это здорово помогло, когда французы, несмотря на картечь, подошли на дальность эффективного выстрела. Рота дала такую плотность огня, что шеренги неприятеля заколебались, а затем попятились. После чего наступил ад.
Французам, видимо, надоело с нами возиться, и они решили покончить с упрямцами одним ударом. На поле перед флешью выкатили два десятка орудий и открыли огонь. В считанные минуты умолкли все наши пушки – у них или поломало лафеты, или перебило прислугу. Ядра били в фасы, засыпая нас каменистой землей, выли над головами. Летели и гранаты, но они большей частью рвались снаружи или позади флеши. Пушки стреляют по настильной траектории, перебросить гранату через фас, даже наполовину срытый, им практически невозможно. Подтяни французы мортиры или гаубицы – и нам пришел бы песец, полный. Досталось и Кухареву: он потерял три пушки и две трети артиллеристов. Батарея Гусева помочь не могла – стреляла по другим целям, французы вели наступление по всему фронту.
Несмотря на ад, устроенный французской артиллерией, большинство стрелков уцелело: лежали под брустверами, засыпаемые землей, как и я с ними. А когда обстрел стих, вместе с другими встал к брустверу. Сначала стрелял из штуцера, когда кончились пули, взял обычное ружье. Их нам заряжали астраханцы, уцелевшие артиллеристы и раненые. Стреляли егеря метко, но французов было слишком много, и они прорвались к входу во флешь. На фасы не полезли – возле них все было завалено трупами. Мы встретили незваных гостей залпами, а затем дело дошло до штыков. Здесь отличились астраханцы – рукопашный бой они знали лучше егерей. Я тоже взял ружье со штыком и колол этим дрыном. Получалось плохо, у французов выходило лучше. Нас оттеснили в самый угол флеши, где уже методично добивали. Французы могли это сделать скорее, прикажи кто-нибудь из офицеров отступить и дать по нам пару залпов. Но они, то ли остервенели от потерь, то ли рвались пустить кровь нехорошим русским, потому лезли в рукопашную. Мной тоже овладело безумие: достав раз штыком француза, я завопил и попер вперед. Вот тогда и получил укол в живот, который положил бы конец попаданцу, не придись острие штыка на часы. Я носил их снаружи мундира, прицепив цепочку к пуговице, дабы в бою не лазить в карман. Часам – песец, а я уцелел. Француза, напавшего на меня, приласкал прикладом подскочивший астраханец, мгновением спустя получивший штыком в бок. Я пристрелил его обидчика из карманного пистолета, о котором, наконец, вспомнил и отступил за спины егерей. И все равно – лежать бы нам мертвыми, если бы не Кухарев. Когда французы подошли совсем близко, он велел своим артиллеристам оттащить единственную уцелевшую пушку в тыл – не смог старик бросить столь любимое им орудие. Там его зарядили картечью и покатили обратно. Увидав, что французы ворвались во флешь, Кухарев счел, что защитники погибли, и выпалил внутрь укрепления. Картечь смела французов. Уцелевшие решили, что к русским пришло подкрепление и бросились наутек. Тогда считать мы стали раны, товарищей считать…
Из полторы сотни человек, бывших под моим началом к началу первой атаки, осталось в строю шесть десятков, да и те большей часть перераненные. Погиб Голицын – в него выстрелили в упор. Разбитыми оказались три пушки из четырех. Вывезти их не было возможности – людям не потянуть, а упряжки разбежались. Мы занялись ранеными (французов просто прикололи, и я не стал останавливать обозленных солдат), в этот момент к флешам подошло подкрепление. Я заканчивал бинтовать ногу егеря, когда сверху пала тень. Закрепив бинт, я выпрямился, и увидел перед собой группу всадников в офицерских эполетах, двое из них – в генеральских. Один из генералов был лет тридцати на вид, второй – за пятьдесят.
– Кто здесь старший? – спросил пожилой генерал, с любопытством глядя на меня.
– Я, ваше превосходительство. Младший офицер командира отдельного летучего батальона егерей при командующем Второй армией, подпоручик Руцкий.
– А остальные?
– Поручик Голицын погиб при отражении последней атаки. Еще уцелел командир батареи шестифунтовых пушек прапорщик Кухарев.
– Вас, что, всего трое было? – удивился генерал.
– Так точно, ваше превосходительство!
– А людей сколько?
– Полторы сотни, считая артиллеристов.
– И вы отбили атаку французов?!
– Две, ваше превосходительство.
– Дела, – покачал головой генерал. – Никогда о таком не слыхал. Рота отбилась от полка. А вы, часом, не заливаете, подпоручик?
– Гляньте сами, – указал я рукой на груды тел у фасов. – В поле их лежит гораздо больше.
Оба генерала некоторое время обозревали результаты боя.
– Вот что значит русский солдат, ваше высочество, – сказал пожилой генерал молодому по-французски. – Кое-кто убеждает нас, что Бонапарта не одолеть. А тут рота остановила полк!
– Полагаю, у нее был отличный командир, – ответил тот, кого назвали высочеством. – Жаль, что погиб.
– А этот? – пожилой кивнул в мою сторону.
– У него крест военного ордена на мундире, явно из солдат. Не думаю, что такой мог построить грамотную оборону. К тому же офицер не станет перевязывать раны нижним чинам.
– Гм! – пожилой посмотрел на меня и перешел на русский. – Кто командовал обороной флеши, подпоручик?
– Я, ваше превосходительство.
– Почему не поручик?
– Так приказал командир батальона.
– Я вижу знак военного ордена на вашем мундире. Вы из нижних чинов?
– Нет, ваше превосходительство. Я получил его, будучи статским. Произведен в подпоручики указом государя.
– Постой! – он наморщил лоб. – Слыхал о таком: небывалый случай… Так вы тот самый Руцкий, что храбро бился в Смоленске и вышел из него последним?
– Так точно, ваше превосходительство.
– Не удивительно, что вы отстояли флешь, – кивнул генерал. – Я сообщу о вашем подвиге светлейшему. Нас прислали вам на замену. Куда направитесь?
– В штаб Багратиона. Таков его приказ: сражаться до подхода резервов, а затем вернуться.
– Отчего у вас мундир порван? – спросил молодой генерал, которому, видимо, не понравились слова пожилого.
– Штыком ударили, ваше высочество, – сообщил я по-французски. – К счастью, угодили в часы, и все обошлось синяком, чего не скажешь о других. По образованию и прежней службе я лекарь, так что помогаю раненым. Полагаю это долгом христианина. Разрешите идти?
– Идите! – кивнул пожилой генерал, с улыбкой глянув на насупленного молодого…
– Знаешь, с кем ты говорил? – спросил меня Семен на обратном пути, когда я рассказал об этом эпизоде. – Командующим вторым корпусом генерал-лейтенантом Багговутом. А второй генерал – командир четвертой дивизии принц Вюртембергский.
– Барклай прислал их в подкрепление?
– Выходит так, – кивнул Спешнев. – Своих резервов у Багратиона, видимо, не осталось.
Хм! Так было и в моем времени. Но там Багговут воевал на южном фланге у Утицы. Здесь же пошел к флешам – по крайней мере, силой одной дивизии. И сами флеши не захвачены. Что-то изменилось в этом мире…
Что конкретно, я узнал вскоре. Под Семеновской нам пришлось отбиваться от поляков, где Багратион получил пулю в грудь. Опасное ранение, но не смертельное, как в моем времени. Хотя и там генерала могли спасти, не вмешайся его дурной характер. Здесь я решил не давать ему шанса, и влил в князя лошадиную дозу лауданума. Пусть спит. Армией ему все равно не командовать, так пусть живет. Помните, говорил, что собираюсь спасать Багратиона и, возможно, Сен-При? При штабе дежурили два моих санитара, получившие строгие инструкции. При ранении генерала перебинтовать, напоить лауданумом и везти к Виллие. Бессознательного генерала тот бы прооперировал. Не срослось. Багратион получил другую рану, а Виллие приехал в Семеновское сам, где и огорошил меня новостью.
Шагая в расположение батальона, я матерился, не сдерживаясь. Мать вашу, императорскую! Много раз и в самых похабных позах! Выдернуть офицера из боя ради каких-то мозолей! Ладно, я, но Виллие! Именно он в моем мире сумел организовать эвакуацию большинства раненых из Москвы, и те не погибли в пожарах. Да что ж это такое! Мозоли ваши вам в глотку!
Странно, но в этот миг я ощущал в себе двух людей. Один громко ругался, проклиная начальство, а второй тихо радовался. Тому, что покинет это поле смерти и не увидит более ни ядер, бьющих в живых людей и рвущих их на куски, ни окровавленных штыков французов, ни их злобных лиц. Ощущать такое было подло, ни прогнать из головы эту мысль не получалось.
– Повезло тебе, Платон! – сказал Спешнев, когда я доложил ему о приказе. – В Петербург поедешь, к самому государю. Я вот там не бывал, и его величество никогда не видел. Куда нам! – вздохнул он.
– Я вернусь.
– Вряд ли, – покрутил головой он. – Такой случай упускать нельзя. Но все равно спаси тебя бог. Того, что ты сделал для меня и других в батальоне, забыть невозможно. Я распоряжусь, чтоб тебя собрали надлежащим образом.
Он повернулся и ушел. Мне показалось, что на последних фразах его голос дрогнул, а глаза повлажнели. Да и я сам… Ко мне подошел Синицын.
– Сымайте мундир, ваше благородие! – предложил сходу. – Он испачкался и порван. Почистим и заштопаем. Дать бы новый, да только взять негде, – он вздохнул.
– Не беда, – сказал я. – В Петербурге пошью новый. Деньги есть.
– Возьмите! – он протянул мне холщовый мешочек. Я заглянул внутрь. Там лежало двое часов, золотых.
– Откуда?
– У казаков были. Семен Павлович велел собрать их и похоронить, пока есть время – выручили они нас. Кто бы мог подумать? Охальники и грабители, а пожертвовали собой. Царство им небесное! – прапорщик перекрестился. – Вот на них часы и нашли. Мертвым без нужды, а вам пригодятся.
Синицын снова вздохнул.
– Одни возьму, – сказал я. – Мои француз штыком разбил. А вот вторые…
Я задумался, затем, вытащив из мешка часы, направился к артиллеристам, которые под присмотром Кухарева чистили орудия. Раненого штабс-капитана Зыкова увезли в лазарет, и Ефим остался единственным офицером у пушкарей.
– Ефим Игнатьевич! – окликнул прапорщика.
– Слушаю, ваше благородие! – повернулся он ко мне.
– Держи! – я вложил ему в руку часы. – Это за выстрел по флеши. Если бы не вернулся и не выпалил – конец бы нам всем.
– Как же было не вернуться, ваше благородие? – сказал Кухарев. – Свои же гибли. Дорогие, – добавил, разглядев часы, – мне не по чину.
Он попытался вернуть подарок, но я заложил руки за спину.
– Бери! И на поле нас спас, дав залп по полякам. За такое по гроб поить нужно. К сожалению, не смогу, уезжаю в Петербург. Не знаю, вернусь ли, но случится быть в Залесье, предавай поклон графине.
– Которой? – улыбнулся Кухарев. – Старой али молодой?
– Обоим, – сказал я и, повернувшись, пошел прочь. Долгие проводы – лишние слезы, а солдату собраться – только перепоясаться. Хотя вещей к моему удивлению набралось полный чемодан. Узнав, что мы едем в Петербург, к нам потянулись солдаты, и каждый что-то нес: кто новую рубаху, кто чистые онучи, кто льняной утиральник. Натащили столько, что не помещалось в чемодан, купленный мной у маркитанта, и я, поблагодарив, попросил разобрать подарки обратно. Приказал Пахому не забыть гитару. Уцелел грушенькин подарок, несмотря ни на что. Спустя полчаса вместе с денщиком мы скакали к Виллие. Нас сопровождали двое егерей, они уведут коней обратно. Прощай, Мыш! Мы с тобой так и не подружились, но упрекнуть тебя не в чем. Прощайте боевые друзья! Даст бог, свидимся. Россия, хоть и большая, но не настолько, чтобы потеряться…
Весь в плену таких мыслей я прибыл в госпиталь и, спросив у санитара, где найти Виллие, подъехал к его палатке. Действительный статский советник встретил меня снаружи. Лицо его было мрачно. Я спешился и подошел ближе.
– Михаил Богданович погиб, – огорошил Виллие новостью. – Привезли к нам раненым, но поздно. Скончался на операционном столе.
– Барклай де Толли?! – ахнул я.
– Он! – кивнул Виллие.
Твою мать! В реальной истории он уцелел. Вмешался я в события, помог предкам, долб*еб из будущего…
– Под ним, говорят, четверых коней убило, – продолжил Виллие. – Пятому в грудь угодила бомба и взорвалась внутри. Михаилу Богдановичу оторвало ногу. Ее вовремя не пережали, истек кровью, – он сердито махнул рукой. – Готовы, Платон Сергеевич?
– Да, ваше превосходительство! – поклонился я.
– Оставьте титулы! – сказал он. – Нам до Петербурга не один день ехать. Сейчас подгонят коляску и дрожки для денщиков…
* * *
Над огромным полем, с его речками, ручьями и оврагами, дальним лесом на юге, холмами и возвышенностями в центре стояла канонада. Палили пушки и ружья, мчались всадники и шагали колонны пехотинцев. Сотни тысяч людей убивали друг друга и делали это так яростно, что порой доходили до исступления. И лишь двое на этом обширном пространстве казались безучастными к происходящему. Один находился за порядками французов, второй – русских.
Наполеона мучила простуда. Это было необычно. Сердце императора билось слишком редко, и в обычное время он отчаянно мерз. Его спальню в Фонтебло топили так жарко, что Мария-Луиза[28]28
Мария-Луиза Австрийская, жена Наполеона, императрица Франции.
[Закрыть] отказывалась в ней ночевать. Согревался Наполеон и горячими ваннами, причем, вода в них была такой, что родные не понимали, как он там не сварится. Но подобное наблюдалось только в дни мира. В походах Наполеон мог спать на голой земле, укрывшись шинелью – и без всяких последствий. И вот надо же – простудился!
Болезнь мешала императору насладиться тем, что он так любил: грохот пушек, чьи ядра и картечь пробивают бреши в порядках противника, неудержимый марш колонн его армии, стремительный удар кавалерии и бегущий противник. И еще земля, усеянная трупами, среди которых преобладают тела, одетые во вражеские мундиры. Наполеону нравилось после битвы объезжать поле сражения. Вид мертвых солдат и коней, разбитых ядрами пушек приносил ему душевный подъем. Эти люди гибли за него, повинуясь его слову и даже движению пальца, что ставило императора вровень с богами. Невероятное по сладости чувство, с которым не могла сравниться ни страсть к женщине, ни самые изысканные еда и напитки. До последних, впрочем, император был не охотник. Он и ел-то, глотая куски, как чайка.
Сидя на раскладном стуле, Наполеон мрачно выслушивал доклады генералов и маршалов, кивал, отдавал короткие распоряжения, и вновь погружался в свои думы. Ему было нехорошо. И от ломоты в теле, и от странного поведения русских, которые долго убегали от его армии, а теперь вот встали, и подвинуть их с места не удавалось даже лучшим полкам и дивизиям. Удар на правом фланге не принес успеха. Удалось только взять редут перед русскими позициями, а затем дело застопорилось. Флеши, эти смехотворные укрепления, устроенные русскими наспех и без особого тщания, держались. Наполеон даже приказал подать коня и съездил к ним, когда флеши захватили, и не смог понять, почему противник так цеплялся за эти развалины. А затем русские отбили флеши… Провалился и фланговый удар корпуса Понятовского. Поляки захватили Утицу, но далее не прошли, а потом их и вовсе выбили обратно. Адъютанты постоянно доносили о потерях, и те не радовали. Гибли не только солдаты и офицеры, но и генералы, причем, многие. Бригады и дивизии оставались без командиров, их приходилось срочно заменять.
К полудню Наполеон велел прекратить атаки левого фланга русских и сосредоточиться на правом. В бой пошли еще не бывавшие в деле пехота и кавалерия. Это принесло успех. Корпус Богарне стремительным ударом овладел так досаждавшей французам батареей на пологом кургане и продвинулся на четверть лье вперед. Егеря, форсировав Колочу по наплавным мостам, отбросили русских к Горкам, где и остановились, наткнувшись на огонь русских батарей и пехоты. Встал и корпус Богарне. Генералы и маршалы слали к императору гонцов, умоляя о подкреплении. Еще один мощный удар – и русские побегут, уверяли они. Наполеон медлил. В деле еще не бывала гвардия – старая и молодая, но они были его последним резервом. В полдень русская кавалерия прорвалась к левому флангу Великой армии и разграбила обоз, чем, собственно, и ограничилась. Французская пехота, встав в каре, отогнала казаков и драгун. Но сам факт удара такой массы конницы не мог не насторожить императора: резервы русских оказались куда больше, чем ему докладывали. Если так обстоит и с пехотой, то отправка в бой гвардии может кончиться плохо. Наполеон колебался, когда прискакал посыльный со страшным известием.
– Сир! – произнес он, спрыгнув с коня. – Убит король Неополитанский.
– Что? – вскричал Наполеон, вскочив со стульчика. – Где, когда?
– Полчаса тому, – торопливо сказал посыльный. – Его королевское величество повел кавалерию в атаку на русские укрепления. Оттуда выпалили пушки. Король упал с лошади…
– Вы вывезли тело?
– Нет, сир! – посыльный опустил голову. – Огонь русских был слишком силен.
– Вон! – рявкнул император, и посыльный испарился.
Наполеон, заложив руки за спину, прошелся мимо замерших штабных офицеров и маршалов – раз, другой. Смерть Мюрата потрясла его. Иоахим был не только старым товарищем и мужем сестры. Наполеон считал его своим талисманом, потому терпел безудержное хвастовство зятя и его легкомыслие, временами переходящее в глупость. Отчаянно храбрый, Мюрат прошел десятки сражений, где часто гарцевал прямо перед пушками и ружьями врага, но пули и ядра миновали его, как заговоренного. И вот здесь… Пасть в варварской стране, под никому неизвестным жалким селением… В армии сочтут это дурным знаком. Наполеон не верил в приметы, но при нужде использовал. Опрокинуть русских сегодня не удастся – это император прекрасно понимал. Но и приказать отступить он не мог: не поймут. Нужен был повод, и тот отыскался.
– Армии прекратить огонь и отойти на ранее занимаемые позиции! – сказал он, заметив ошарашенные лица свиты. – Направить к русским парламентера с предложением заключить перемирие до утра следующего дня. Попросите их передать нам тело Неополитанского короля, если тот убит, или же его самого, если ранен. Взамен можете отдать пленных. Их много?
– Меньше тысячи, – торопливо сообщил Бертье[29]29
Луи Бертье, маршал империи, начальник штаба Наполеона в 1799–1814 годах.
[Закрыть].
– Вот и всех и отдайте, – кивнул император.
– Тогда и русские пусть отдадут наших, – поспешил маршал.
– Хорошо, – согласился Наполеон. – Кто поедет к Кутузову?
Он обвел взглядом свиту. Генералы и маршалы подтянулись под его взором. Каждый выражал готовность выполнить поручение императора. Кого предпочесть? Взгляд Наполеона остановился на единственном штатском костюме среди мундиров.
– Коленкур! Вы были нашим послом в Петербурге и хорошо знаете русских, в том числе Кутузова. Убедите этого старого лиса, что мой шаг продиктован милосердием. Там, – император указал на поле сражения, – тысячи раненых, которые умрут, если им не подать помощь. Сумеете?
– Приложу все старания, – поклонился Коленкур.
– Тогда отправляйтесь!
После того, как Коленкур ушел, Наполеон посмотрел на притихшую свиту и улыбнулся:
– Мы добьем их завтра! – сказал, энергично потерев руки. – Непременно.
Он вернулся к своему стулу и грузно опустился на него, расставив ноги. Верный Констан[30]30
Констан Вери, камердинер Наполеона. Сопровождал его во всех походах.
[Закрыть] немедленно предложил ему кофе, и император, впервые с начала этой битвы, не отказался…
Вторым человеком, который внешне казался безучастным к сражению, был Кутузов. Приказав командующим армиями действовать по собственному усмотрению, он практически не вмешивался в ход битвы, потому что прекрасно понимал: победить Наполеона сегодня не удастся – армия, которой он командует, была к тому неспособна. По здравому размышлению ему вовсе не следовало давать сражения, но этого не поняли бы ни в Петербурге, ни во всей России. Самое главное – не поняла бы армия. Измученная бесконечным отступлением, она рвалась в бой. И еще: без сражения невозможно отдать неприятелю Москву, а Кутузов собирался это сделать. Он еще в Петербурге понял, что отстоять древнюю столицу, скорее всего, не удастся, но не сказал этого никому, даже сыну. Произнеси он такое вслух, и его бы растерзали, не посмотрев ни на годы, ни заслуги.
Москва была приманкой, которую выставляют для хищной птицы, чтобы та набросилась на жертву и застряла в ней когтями и клювом. Кутузов знал, что это непременно произойдет. Престарелый полководец, уступавший военным даромНаполеону (о чем прекрасно знал), Кутузов превосходил французского визави мудростью и жизненным опытом. Они и прежде не раз выручали его в трудных ситуациях. На Дунае с турками не справились ни Багратион, ни Каменский, хотя воевали исправно. Кутузов смог. Тщательно разработав план кампании, он скрывал его от подчиненных, методично проводя в жизнь. Огласи он тогда свои намерения, понимания бы не встретил. Как это: отдать туркам завоеванные территории на правом берегу Дуная? Никак невозможно! Кутузов отдал. А затем, заманив неприятеля на левый берег реки, разгромил его армию. Но, опять-таки, сделав это, не стал кичиться и навязывать туркам неприемлемых условий. Объявив пленных гостями, относился к ним с показным радушием, а с турецким визирем вел переговоры не как с побежденным, а равным. В результате добился такого желанного для России мира.
Тоже и сейчас: никому не следовало знать о намерениях главнокомандующего. Пусть все думают, что он решил победить неприятеля в генеральном сражении. Потому Кутузов терпеливо выслушивал сообщения посыльных и генералов, благодарил их, хвалил за стойкость и мужество. Он знал, что армия устоит: слишком велико было желание офицеров и солдат драться. Они не побегут. Но вот только что останется от армии к вечеру? Кутузов страшился этого, но не подавал виду.
Смерть Барклая и ранение Багратиона искренне огорчили его, но одновременно принесли облегчение. Это послужит отличным оправданием перед царем после приказа об отступлении и сдачи Москвы. Потеря лучших командующих… Жалко генералов, но зачем лезть под пули и ядра? У вас что, подчиненных не хватает? Много раз раненый в боях, причем, два раза в голову, Кутузов с годами отказался от бравады, коей страдали большинство русских офицеров. Доблесть состоит не в том, чтобы пасть на поле боя, а заставить это сделать противника. Но вслух этого он никогда не говорил: не поняли бы. Назначив вместо Барклая и Багратиона Милорадовича и Дорохова соответственно, Кутузов терпеливо ждал темноты, которая должна была прекратить сражение. И удивился, когда в четыре часа дня к нему прискакал адъютант Милорадовича.
