Текст книги "Рота Его Величества"

Автор книги: Анатолий Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Этим! – Илья показал самодельный кистень и вытряхнул из него камень. После чего сунул носок в карман. – У тебя сохранился?

Рик достал самодельный кистень. С ним Илья проделал ту же процедуру.

– Запасная пара! – пояснил. – Другой нет.

«Труп» у их ног замычал и пошевелился.

– Добью! – сказал Рик, доставая нож.

– Брось! – остановил Илья. – Не опасен. Надо спешить!

– Теперь не догонят! – возразил Рик, но нож спрятал.

* * *

– Все? – спросил Ливенцов, закрывая блокнот.

– Так точно! – доложил Рик.

– Вспомнишь еще что, сообщи.

– Слушаюсь, господин есаул!

– Да не тянись ты, вахмистр, – сказал Ливенцов. – Не в строю. Где поместим гостя?

– Если не возражаете, – Рик облизал губы, – у меня.

– Понравился?

Рик кивнул.

– Приятный человек, – согласился есаул. – Забирай! Но с одним условием, – Ливенцов поднял палец, – будешь приглядывать. Внимательно! Что говорит, как себя ведет, чем интересуется.

– Вы думаете?..

– Думать – моя обязанность, вахмистр! Приказ ясен?

– Так точно! – щелкнул каблуками Рик.

Ливенцов позвонил в колокольчик.

– Пригласи задержанного! – велел заглянувшему вестовому.

Появившийся вскоре Илья положил на стол начальника листок бумаги.

– Вы немногословны, – заметил Ливенцов, пробежав глазами текст.

– Отвык писать от руки, – сказал Илья. – Тем более карандашом.

– Попросили бы перо…

– Его я сроду не держал. В кино видел, но, как этим пишут, не представляю. Если б клавиатура…

– Ладно, – сказал Ливенцов. – На сегодня достаточно. Отдыхайте.

Когда вахмистр с ари ушли, есаул снял трубку телефона.

– Петроград! – бросил в микрофон.

Дождавшись ответа телефониста, Ливенцов продиктовал номер и стал ждать.

– У аппарата! – раздалось в наушнике.

– Здравия желаю, господин подполковник! – отчеканил есаул.

– Это ты, Гордей? – На другом конце зевнули. – Не надоело еще? Может, по стойке «смирно» стоишь?

– В соответствии с уставом внутренней службы, – сказал Ливенцов, улыбаясь в усы, – подчиненный приветствует начальника пожеланием ему здравия и обращается по титулу, а за неимением такового – по званию…

– Брось! – прервали на другом конце провода. – Устав я читал. Что у тебя?

– Проходчик.

– Объявился! – Голос подполковника зазвенел радостью. – Иван Павлович?

– Другой.

– Вот как… – Собеседник мгновение помолчал. – Что с Ненашевым?

– Умер, если верить заявлению нового.

– А этот кто?

– Дальний родственник и наследник.

– Он посвящен в дело?

– Нет.

– Как он обнаружил проход?

– Утверждает, что случайно.

– Гм! – сказал собеседник.

– Вот и я так думаю! – сказал Ливенцов.

– Как он оказался у тебя?

– Тертышкин привел.

– Рик? – изумился собеседник. – Почему он? Мы же условились: за проходчиком его не посылать!

– Я не питал надежды увидеть Ненашева – год скоро, как сгинул. Когда в последний раз прощались, выглядел плохо. Тертышкин – лучший дозорный в отряде, а Союз в последнее время зашевелился. Вот я и подумал…

– Не верь после этого в судьбу… – вздохнул подполковник. – Вдруг это не случайность?

– Хочу заметить, Яков Сильвестрович, – голос Ливенцова стал строгим, – всякий сговор с вахмистром я исключаю!

– Я тоже, – успокоил подполковник. – Я о другом. Как они встретились?

– Вахмистр заметил незнакомца в долине. Там почему-то оказался и полувзвод Союза, который перехватил проходчика. Он, однако, сумел отбиться, после чего сбежал с помощью вахмистра. Они спрятались от погони в пещере, дождались ночи. Очхи выставили заслон, но они сумели прорваться и к полудню добрались до станицы. Убили или ранили нескольких очхи, принесли трофейное оружие.

– Красота! Тертышкин романов, часом, не пишет?

– Не замечал. Вахмистру я верю.

– А проходчику?

– Ну… – замялся Ливенцов.

– Так! – отозвался собеседник. – Поподробнее!

– Он молод, образован, хорошо развит физически. Со слов Тертышкина, великолепно владеет оружием и знает приемы рукопашного боя. Вахмистр считает, что обязан ему жизнью.

– Что говорит сам проходчик?

– Утверждает, что служил в Российской армии – в общей сложности семь лет. Принимал участие в боевых действиях. Вышел в отставку в чине прапорщика, получив диплом юриста.

– Логично. Что тебя смущает?

– Как изволили заметить, слишком красиво. Ранее в долине не замечалось так много очхи. А тут как по заказу! К тому же, как утверждает вахмистр, они явно кого-то ждали.

– Что еще?

– Он мне нравится.

– Ага! – сказал подполковник.

– Вызывает симпатию, ему хочется верить.

– Засланец из Союза?

– Очень может быть.

– Как выглядит?

– Чистокровный ари.

– Проверить нетрудно. Подключим ИСА.

– Когда вас ждать?

– Утром.

– Успеете?

– У меня, да будет тебе известно, личный поезд. Не видел?

– Нет.

– Именным указом выделили. Приеду, похвастаюсь. Как сын?

– Приедешь, похвастаюсь!

– Ты все о своем?

– У меня третий, между прочим! Где твои?

– Кто в трезвом уме и памяти выйдет замуж за начальника Корпуса жандармов? Мы же изгои! Разве сумасшедшая какая. В связи с чем вопрос: зачем мне сумасшедшая?

– Не увиливай! – сказал есаул.

– От тебя увильнешь! Засланца где поместил?

– Тертышкин присматривает.

– Ну и славно! Пусть думает, что ему поверили. Расслабится… До встречи, Гордей!

– Жду! – сказал есаул и повесил трубку.

После чего вновь перечитал записи в блокноте и объяснение засланца. Отложив их в сторону, взял со стола темно-красную книжицу, пролистал.

– Князев Илья Степанович, – прочел вполголоса и вздохнул: – Красивое имя! Кто, интересно, придумал?

5

Станица выглядела прянично-сказочной. Аккуратные, срубленные в чистый угол дома, ухоженные дворы, подсыпанные гравием улицы с кюветами по обеим сторонам; но главное – сады! Они окружали каждый дом. Яблони и вишни, раскинув ветви, тянули их через заборы, будто приглашая любоваться. Сады цвели: пышно и торжественно. Бело-розовая кипень окружала дома, те стояли, будто в сугробах, и сугробы эти пахли нежно и зазывающе. Мне вдруг отчаянно захотелось жить в этом месте: выходить с рассветом из дому, улыбаться проснувшемуся солнцу и идти по росе навстречу жизни.

Рик остановился у крайнего дома и отворил калитку. Мы не успели сделать и десятка шагов, как из дома вылетело и повисло на шее вахмистра визжащее существо. Рик существо обнял, чмокнул в щеку и поставил на землю.

– Где ты был? – затараторило существо. – Еще вчера ждала! Не знала, что думать!

– Ула! – сказал Рик укоризненно. – Я не один.

Существо умолкло и уставилось на меня. Теперь я смог его разглядеть. Это была девчонка, совсем еще юная, с круглым миловидным лицом. В ее чертах сквозило сходство с Риком: такие же серые глаза, вздернутый нос и упрямый подбородок. Уши девушки были скрыты под волосами, но я не сомневался, что они такие же, как у вахмистра. Девчонка смотрела на меня, не отрываясь, и я замер, не зная, что предпринять.

– Моя сестра Ула, – поспешил на выручку Рик. – А это Илья, он погостит у нас.

– Здравствуйте! – сказал я.

Она не ответила, все так же буравя меня взглядом.

– Ула! – окликнул Рик.

Она нехотя повернулась.

– Дай нам поесть и затопи баню!

Ула кивнула и побежала в дом. Мы составили ружья к стене, умылись и пошли в дом. Стол к нашему приходу успели накрыть: густой борщ дымился в глиняных мисках, хлеб, нарезанный толстыми ломтями, высился горкой. Рик перекрестился на икону в углу, я повторил, и мы сели на лавку. Деревянные ложки лежали у мисок, мы, не сговариваясь, набросились на еду. В последний раз перекусить нам довелось в пещере, и было это вчера. Борщ был чудо как хорош: наваристый, щедро заправленный сметаной и обжигающе острый. Миски опустели мгновенно. На смену явилась каша. Гречневая крупа упрела в печи, для нее не пожалели масла – каша так и таяла во рту. Ула, подав миски, отошла к печи и продолжила меня разглядывать. Рик это заметил.

– Ула! – сказал он сердито. – Мы не в церкви, а Илья не икона! Как там баня?

Она фыркнула:

– Топится! – и выбежала.

Запив кашу холодным молоком, мы вышли во двор. Рик достал кисет. Я курю редко – под настроение, сейчас как раз был такой случай. Рик насыпал в папиросную бумажку резаный табак, свернул и, дав мне лизнуть край, заклеил самокрутку. Мы сели на лавочку у крыльца и закурили, пуская в воздух белесый дым. Когда огонек обжег пальцы, я бросил самокрутку в ящик с песком, как раз для того и предназначенный, и встал.

– Ружья почистить! – напомнил Рик.

Возиться с грязным железом было лень, но Рика обижать не хотелось – меня накормили. Рик принес ветошь и ружейное масло, я вздохнул и взялся за дело. Рик действовал сноровисто, у меня получалось хуже – отвык. Пока я занимался одним ружьем, Рик справился с двумя. Причем, как я заметил, трофей он чистил с особой любовью. Это казалось странным. Ничего особенного в ружье не было – обычный гладкоствол. От знакомых мне систем он отличался наличием крепления для штыка. Зачем штык помповику, я не представлял, но спрашивать не рискнул. Не знаешь чужих порядков, помалкивай – целее будешь.

Прибежавшая Ула унесла ружья в дом. Обратно появилась с полотенцами и чистым бельем.

– Для вас белья нет, – сказала мне виновато. – У Рика размер другой.

– Не беда, – откликнулся я и полез в рюкзачок.

В штабе его перетряхнули, но вещи не тронули. Оставили даже ружье, велев, правда, разрядить. Запасные трусы оказались на месте, как и освобожденные от камней носки. Камни носкам не понравились – один разорвался, второй был в пятнах.

– Я постираю. – Ула забрала носки. – И заштопаю.

Я пожал плечами: в кроссовках можно и на босу ногу; женщины, к примеру, так и ходят. Мы с Риком направились в глубь сада, где над крышей баньки дымилась труба. Баня не протопилась, но ждать мы не стали. В парной было тепло, вода в котле согрелась – чего еще? Печь-каменка и железный котел здесь были такими же, как в бане у деда. В этом мире все было похожим: дома, одежда, речь; только выглядело все как в историческом фильме. С одной поправкой: фильм сняли в Голливуде по сценарию выходца из Айовы. Режиссер, естественно, вырос в Айдахо. Два глубоких знатока России объединились, чтобы сотворить сей шедевр. В их представлении именно так жили русские. Строили дома, топили бани, шили мундиры и платья до пят. Из картины выпадали только имена. В американском фильме Рика звали бы Иван, а фамилия у него была бы Чехов. Улу величали бы Наташей, и роль ее доверили бы молодой Кински, потому что, по мнению режиссера, у этой немки славянское лицо…

Мы посидели на полке до обильного пота, потом взяли деревянные шайки. Нашлись мыло и мочало, в предбанник мы выбрались розовые и чистые до скрипа кожи. Пока мы плескались, одежду мою почистили, кроссовки оттерли от грязи. Не приходилось сомневаться – работа Улы. Сестра у Рика оказалась замечательной.

Эта мысль нашла подтверждение в доме. Стол снова накрыли. На этот раз его украшала бутылка с прозрачной жидкостью, два стакана и тарелка с нарезанным салом.

– После бани укради, но выпей! – подмигнул мне Рик. – Генералиссимус Суворов заповедал.

Мы не стали обижать генералиссимуса и последовали завету. В бутылке оказался самогон, мягкий и ароматный. Сало, свежепосоленное, с чесночком, таяло во рту. Вечер выдался славный. Чистый и умытый, я сидел за столом, вкусно ел, сладко пил, а вокруг наблюдались исключительно приятные люди. Я понятия не имел, где нахожусь и зачем, собственно, меня сюда принесло, но это меня не тревожило. После вчерашней перестрелки и догонялок по пересеченной местности вокруг был рай.

От второго стакана я отказался, как и от предложения покурить. Рик вышел, Ула прибрала со стола и внезапно взяла меня за руку.

– Ногти не стрижены! – сказала укоризненно.

Я глянул – ногти и впрямь не радовали. Спуск и подъем по корням не пошли им на пользу, к тому же стриг я их давненько.

Ула извлекла из кармана маленькие ножницы. Я попытался их отобрать, но не тут-то было! Я не стал настаивать – лень. Ула принялась за мои ногти. За этим занятием и застал нас воротившийся Рик. Он нахмурился и вышел.

– Я постелила на кровати! – сказала Ула, сметая в ладошку обрезки ногтей. – Отдыхайте!

Я последовал совету – глаза слипались.

* * *

Во дворе Рик преградил Уле дорогу.

– Отдай! – сказал сердито.

– Нет! – сказала Ула.

– Отдай! – повторил Рик, подступая.

Ула спрятала кулачок за спину.

– Отберу! – предупредил он.

– Только попробуй! – крикнула она. – Ты не смеешь! Я… Я повешусь!

– Ула! – сказал Рик, отступая. – Опомнись! Это запрещено! К тому же мы его не знаем.

– Сам говорил, что хороший!

– Как солдат! А каков человек? Не забывай: он ари! Есаул велел за ним присматривать.

– Я и присмотрю!

– Это как?

– После венчания.

– Ари не женятся на вейках!

– Женятся! Сам знаешь!

– Лучше б этого не было!

– Как ты можешь! – Ула всхлипнула. – Папа любил маму!

– Если б любил, не уезжал бы!

– У него были дела!

– Знаем мы эти дела. Другую завел!

– Не смей так говорить! Отец нас любил! Он дал нам все!

– Кроме фамилии.

– Это не его вина!

– Ула, – сказал Рик как мог мягче. – Пожалуйста. Я тебя прошу. Не делай этого.

– Отойди, – сказала сестра.

Рик плюнул и отступил в сторону. Ула проскочила мимо и выбежала в калитку.

– И ведь сам привел… – вздохнул Рик, провожая ее взглядом.

Ула же, миновав станицу, направилась к лесу. Здесь, на опушке, стояла изба: маленькая, замшелая, огороженная трухлявым плетнем. Ула скользнула в калитку и поскреблась в обитую заскорузлой кожей дверь.

– Кто там? – раздался из-за двери скрипучий голос.

– Я, бабушка Наина!

Дверь открылась, на пороге появилась старуха: сгорбленная, в потертом полушубке. Лицо ее было сердитым.

– Ула? Чего тебе?

– Вот! – Ула раскрыла кулачок.

– На порчу?

– Что вы, бабушка! – испугалась Ула.

– Шучу! – засмеялась старуха, показав два зуба. Один зуб у нее рос сверху, второй – снизу, прочие отсутствовали. – Заходи.

Наина посторонилась, пропуская гостью в дом. Ула вошла и встала у порога. Маленькое окошко, единственное в избе, давало мало света, и Ула постояла, привыкая к полумраку.

– Значит, приворот? – спросила старуха, снимая с полки плошку и кусок воска.

Ула кивнула.

– Лет тебе сколько?

– Семнадцать.

– Не рано замуж?

– Нет!

– Влюбилась?

Ула кивнула.

– Хорош собой?

– Он! – Ула набрала в грудь воздуха. – Он…

– Увидела, и сердце замерло?

– Да! – выпалила Ула. – Как вы узнали?

– Будто ты здесь первая… – вздохнула старуха. – Чем хоть глянулся?

– Он такой… Как богатырь из сказки!

– Наш, станичный?

– Ари.

– Что? – Старуха замерла. – Ты просишь приворот на ари?

– Разве нельзя?

– Да меня сожгут вместе с избушкой! Проведает его родня…

– Нет у него родни! Рику сказал, когда к станице шли.

– А невеста?

– Тоже нет!

– Ари, и без невесты? Их в младенчестве обручают!

– Не знаю почему, бабушка, но он не обручен! Кольца на пальце нет, одежду смотрела, пока он в бане мылся, – ни фотографии, ни письма, ни медальона с портретом. Платочки – и те без вышивки. Нет невесты!

– Смотри, девка! – Старуха погрозила скрюченным пальцем.

– Бабушка Наина! – Ула сложила руки на груди. – Я очень прошу! У него глаза несчастные, мне его так жалко… – Ула всхлипнула.

– Ладно, – вздохнула старуха. – Не взялась бы, если б не мать твоя. Редкой души была женщина, много мне помогала. Давай. – Она протянула сухонькую ладонь.

Ула пересыпала в нее обрезки. Старуха отломила кусочек воска и закатала в него ногти. Затем плеснула в плошку жидкость из кувшинчика, бросила туда же шарик. В избушке запахло остро и дурманяще.

– Звать его как? – спросила старуха.

– Илья.

– Крещеный?

– На шее крест.

– Если некрещеный, не подействует.

Ула кивнула. Наина, двигая шарик в плошке, забормотала гнусаво:

 
В чистом поле дуб могучий, а вкруг дуба повилик,
Так Илья да без Ульяны истомился бы и сник!
Чтоб ему не елось, пилось без Ульяны дорогой,
Не дышалось, не любилось, если встретится с другой.
Ветка к дереву клонится, без него ей не прожить,
Так Илье свою Ульяну холить, нежить и любить!
Как цыпленок за наседкой, а теленок за буренкой,
Так Илье да за Ульяной поспешать любой сторонкой…
 

Завершив обряд, старуха протянула шарик Уле:

– Положи ему под подушку, а наутро достань и закопай. Место запомни! Передумаешь – выкопай и сожги.

– Не передумаю! – сказала Ула.

* * *

Детям, родившимся вне брака, имя и отчество отца записывают со слов матери. Мне вписали: «Князев Степан Гаврилович». Я стал сыном деда: сначала формально, а после – и фактически. Не дед дал мне жизнь, но он сохранил ее: мать, догадавшись о беременности, побежала в больницу. Аборт школьнице делать не стали, вместо этого сообщили отцу.

– Убью! – сказал дед дочери. – Только попробуй! Нагуляла – рожай!

Девять классов мать закончила, а в десятый не пошла – стыдно! Через год, оставив ребенка, она уехала из городка. С тех пор я видел ее несколько раз, да и то мельком – сын мешал ее новой жизни. В ясли меня отнес дед, он же отвел в садик, в школу я пошел сам.

Ездить по шабашкам дед более не мог, а другой работы в городке не имелось. Зимой дед топил в кочегарке, летом занимался огородом и немного плотничал. На переменах я забегал к нему. В кочегарке пахло сгоревшим углем, раскаленным чугуном, было жарко и пыльно. Дед отворял топку и лопатой швырял уголь в огненное пекло. Я любил на это смотреть, просил позволения попробовать. Мне разрешали.

Помощи от матери не было, жили мы скудно. Чтоб внук не голодал, дед забивал скот. Кабанчиков в городке держали многие, а вот бить не умели. Дед справлялся с этим мастерски. Он не вязал свиньям ноги и не тыкал в них ножом под аккомпанемент визга умирающего животного. У деда происходило быстро и тихо. Хозяйка выпускала кабанчика во двор, тот начинал рыть землю – свиней не кормят перед забоем, дед подходил, чесал кабанчика за ухом. Тот замирал. Дед наклонялся, хватал кабанчика за переднюю ногу, бил ножом в сердце, после чего отпускал. Кабанчик удивленно хрюкал, делал пару шагов и оседал. Его укладывали на доски, дед разжигал паяльную лампу. Он осмаливал и скоблил тушу, а затем «разбирал» ее на части.

За работу дед брал деньги и кусок свежины. Считалось, что это дорого, тем не менее деда звали. Хозяйкам нравилось, что кабанчик не мучится, а мясо от разделанной туши хранится долго – дед умел спускать кровь. Свежину, полученную в уплату, дед засаливал. В сезон убоя ее набирался ящик, сала нам хватало до лета. В мае подрастал щавель, картошка не переводилась, а куры неслись. Курами занимался я. По весне дед покупал цыплят, и я заменял им наседку: кормил, поил и защищал от котов. Цыплята признавали меня за мать, даже оперившись, ходили следом. Стоило мне сесть, как они лезли мне на колени, норовили взобраться на плечи. К осени цыплята вырастали, и дед резал петушков – мы не голодали.

Дети жестоки. Я рос без отца и фактически без матери, потому носил кличку Байстрюк. С обидчиками я дрался, но они преобладали числом; домой я возвращался битым и в слезах. Дед меня не жалел. Когда я в очередной раз пришел в синяках, он вытащил из сарая два столбика и обрезок водопроводной трубы. Через полчаса во дворе стоял турник.

– Подтянись! – велел мне дед.

Я повис на перекладине, как сопля.

– Двадцать раз утром, двадцать – вечером! – сказал дед. – Когда сможешь, побьешь любого!

Смог я через год. На перемене ко мне подскочил Вовка Лысиков – он почему-то любил меня задирать. Вовка не отличался силой, зато был наглым и дерзким – его боялись даже учителя.

– Ну что, Байстрюк! – Вовка толкнул меня в грудь. – Говорят, ты теперь сильный?

– Хочешь попробовать? – спросил я.

– Хочу! – сказал он.

– После школы на пустыре! – предложил я.

– Заметано! – засмеялся он.

На пустырь нас провожали два класса: мой и Вовкин, параллельный. Бросив портфели на траву, мы стали напротив. Вовка замахнулся, но я оказался быстрее. Упав на спину, Вовка вскочил, и я снова ударил. Так продолжалось долго, по крайней мере, мне показалось, что долго. Он вскакивал – я бил, он поднимался – и снова падал. Кровавые сопли висели на его губах, он плевался кровью, но упрямо вставал. Темная пелена сгустилась вокруг меня, я видел только Вовку и его окровавленное лицо; и бил, бил и бил… Окружившие нас сверстники молчали; никто не попытался разнять. Это сделала проходившая мимо женщина. Она закричала, подбежала и растащила нас…

Вовку отвели в больницу, меня попытались исключить из школы. Дед надел ордена – это было впервые на моей памяти – и пошел к директору. Что он там говорил, осталось неизвестным, но в школе меня оставили.

– Учись! – сказал дед по возвращении. – Кулаками махать – ума много не надо. Еще намашешься!

Дед как в воду глядел: кулаки мне пригодились. Но не в школе: задирать меня перестали.

…Мать приезжала к нам редко и ненадолго. Маленьким я теребил деда, спрашивая, когда она появится; дед отмалчивался или говорил: «Не знаю». В предпоследний раз мать явилась, когда мне было четырнадцать. Я не сразу сообразил, что чужая, вульгарно накрашенная женщина, переступившая порог нашего дома, и есть мама, которую я так ждал.

– Гляди, какой вырос! – изумилась мать, взъерошив мне волосы. – Вот тебе! – Она положила на стол кулек. – Угощайся! Я побежала! Спешу!

– Не заночуешь? – удивился дед.

– Некогда! Меня ждут! – Мать выскользнула за дверь.

Я выглянул в окно. Мать подбежала к ожидавшему на улице мужчине, тот взял ее под руку, и они пошли прочь. Дед встал рядом со мной, проводил ее взглядом, затем развернул принесенный кулек. Там оказались дешевые карамельки.

– Шалава! – Дед швырнул кулек на пол.

Я нагнулся подобрать.

– Не смей!

Дед стал топтать конфеты ногами, затем выбежал за дверь. Я подождал немного и вышел следом. Дед курил на чурбаке у сарая, по щекам его текли слезы…

Дети любопытны и любят исследовать мир. Награды деда я обнаружил маленьким. Их было много, и числом они прибывали: к юбилеям Победы фронтовиков награждали. Я любил перебирать ордена и медали; прикладывал их к груди и любовался своим отражением в зеркале. Наигравшись, клал награды обратно – дед не любил, чтоб их трогали. У деда были два ордена Славы – третьей и второй степеней, орден Красной Звезды, медаль «За отвагу» и много других медалей на пятиугольных колодках с разноцветными лентами.

О войне дед ничего не рассказывал, сколько я ни просил.

– Не надо тебе это знать, – отвечал строго.

Знать мне хотелось. Как все мальчишки, я любил фильмы о войне; мне было обидно, что дед молчит о подвигах. Я пожаловался дяде Коле.

– Степан прав, – сказал дядя Коля, перекусывая дратву (он ремонтировал сапог жены). – Ничего хорошего там не было. У меня на войне нога осталась, – дядя Коля похлопал по протезу, – и крепко повезло, что не голова.

– А как же подвиги? – спросил я.

– Какой у разведчика подвиг? – вздохнул дядя Коля. – Ты вот в книжках читаешь: подполз, снял часового. Это значит, зарезал, потому как по-другому никак. Велик подвиг человека зарезать? Страшное это дело, Илья. Человек ведь не свинья. Даже та кричит, когда ее бьют, а тут человек… Понятно, что он фашист и убить его надо, да только одно дело из винтовки, а другое – ножом. Ты ему рот закроешь и режешь, а он кричать пытается – от ужаса. Возвращаешься к своим, а ватник в крови. Постирать негде, так и ходишь…

– Дед немцев резал? – спросил я.

– Как курей! У него семью убили, лют был Степан. Не миндальничал, как я. Ведем языка, а он его ножом в задницу – чтоб ногами быстрее двигал. Пока пригоним, у немца штаны в крови. Ругали нас за это, да толку? Начальства мы не боялись. Мы же смертники! Из разведчиков, может, один процент до Победы дожил, да и тот, как считать… Вот так, сынок!

На похоронах деда дядя Коля плакал навзрыд. Его держали под руки – сам он уже еле ходил. Неловко склонившись над гробом, дядя Коля гладил лицо умершего друга и все повторял:

– Степа… Степа…

На похоронах я в последний раз увидел мать. Она была с очередным сожителем – стриженым мужичком, с руками в синих наколках. У мужичка была вихлястая походка и щербатый рот; к тому времени я таких насмотрелся. Мать отвела меня в сторонку.

– Не говори Толику, что ты мой сын, – попросила тревожно. – Я сказала ему, что мне тридцать, а ты вон какой! Солдат! Я скажу, что ты мне племянник.

Я кивнул. Толик смотрел на меня косо – урки не любят внутренние войска, но задраться не посмел.

Ночевали мы в опустевшем доме. Разбудили меня голоса.

– Это можно продать? – спрашивал женский голос. – В самом деле?

– Только так! – отвечал мужчина. – За одну «Славу» знаешь сколько дадут?

Я оделся и вышел из спальни. Мать с Толиком сидели за столом и перебирали награды деда. Я молча сгреб их.

– Ну, ты! – вызверился Толик.

Я двинул его в лоб. Толик рухнул на пол вместе со стулом.

– Как ты смеешь! – завопила мать.

– Заткнись, – посоветовал я. – Не то…

Я не шутил. Если б она сказала хоть слово…

Она умолкла. Я завернул награды в газету, сложил их в сумку и ушел из родительского дома – навсегда. Дом мать вскоре продала, возвращаться мне было некуда, и я остался на сверхсрочную. Служил и учился заочно. Юридический вуз для внутренних войск считается профильным, учиться мне не мешали. Получив диплом, я уволился в запас. Мне предлагали погоны лейтенанта, но армией я был сыт.

Награды деда я передал в музей. Была опасность, что мать истребует их по суду. Урки законы знают, ее могли надоумить. Дар занесли в фондовые книги, я пообещал хранителю ежегодно проверять наличие. Не знаю, какое у меня при этом было лицо, но он проникся…

* * *

Разбудило меня солнце. Его лучи проникли сквозь веки, окрасив мир в розовое. Я открыл глаза: за окном разгорался рассвет. По всему выходило, что проспал я половину суток, даже больше. В голове роились смутные остатки сна: кто-то подходил ко мне ночью, трогал подушку, но в этих воспоминаниях не было ничего тревожного, и я отбросил их. Встал, оделся и побежал туда, куда звал организм. Когда, умывшись, я вошел в дом, у печи хлопотала Ула.

– Где Рик? – спросил я, поздоровавшись.

– Повел Орлика купать. Снедать будете?

Я кивнул и сел за стол. Орликом звали строевого коня Рика – вчера мне его продемонстрировали. В хозяйстве Тертышкиных имелась также корова (сейчас она щипала травку на дальнем лугу) и десяток кур. Продукция домашнего животноводства послужила мне завтраком: Ула подала сковороду со скворчащей яичницей и кружку парного молока. Пока я ел, она сидела напротив и смотрела, не отрываясь. Взгляд ее был странен и тревожил меня.

– Спасибо, – поблагодарил я, покончив с завтраком.

Ула кивнула и убрала посуду. Я хотел встать, но она знаком велела остаться. После чего опять устроилась напротив. Так мы и сидели, разглядывая друг друга. Ула заплела косу, теперь волосы не закрывали ей уши. Они были такие же остроконечные, как у Рика, но заметно меньше и изящнее. Ула села напротив окна, солнечный свет пробивался сквозь ушки, отчего те казались розовыми. Неподалеку звякнуло ведро, ушки дрогнули и повернулись на звук. Я невольно улыбнулся.

– Почему ты смеешься? – насторожилась Ула.

– Так… – попытался увильнуть я.

– Говори! – велела она.

– У тебя ушки, как у котика.

– Котов не бывает! – надулась она. – Они только в сказках!

– А собаки?

– И собак. Разве не знаешь?

«Вот зачем вам уши!» – подумал я.

– Тебе не нравятся мои уши? – наседала Ула.

– Отнюдь! – заверил я. – Они очень милые. Они… – я замялся, – как лепестки роз.

Ула покраснела.

– Что еще нравится? – спросила шепотом.

– Все! – сказал я.

Разговор следовало прекращать.

– Хочешь сказать, что я красивая?

– Да! – заверил я.

Ула вспыхнула и убежала.

«Язык мой! – подумал я, вставая. – Ведь собирался помалкивать! Что, интересно, я сморозил? Сама ведь набилась!»

Дверь скрипнула, и на пороге возник Рик – я не слышал, как он приехал. За спиной брата маячила Ула. Лицо вахмистра не сулило мне хорошего.

– Сестра говорит, ты сказал ей «красивая»! – сказал Рик. – Это правда?

– Послушай, Рик! – сказал я как можно мягче. – Я чужак и не знаю ваших обычаев. Если я что-то…

– Говорил или нет?!

– Говорил, – признался я.

– Значит, женишься на ней?

– С какой стати?

Ула сдавленно всхлипнула. Лицо Рика побагровело.

– Послушай, ари! – сказал вахмистр, подступая. – Если ты явился сюда, чтоб насмехаться над моей сестрой, то я…

– Рик!.. – попытался остановить его я, но было поздно – кулак вахмистра едва не вышиб мне глаз.

Я отскочил и затанцевал, уклоняясь от ударов. Это было трудно – Рик дрался умело. Подвижный и ловкий, он наседал, оттесняя меня к печке. Я не хотел его бить, но кулак вахмистра засветил мне в глаз, и я не сдержался. Удар в скулу не остановил его, пришлось бить в живот. Рик хватил воздух ртом и осел на пол. Ула метнулась к брату. Я подобрал валявшийся под лавкой рюкзачок и вышел.

Я брел по улице, и станица не казалась мне более картинкой из фильма. На душе было муторно. Я вломился в этот мир, как фашист на танке. Устроил стрельбу, убил или покалечил несколько человек, обидел девушку, избил ее брата – все от избытка дурости. Почему я решил, что меня ждут с распростертыми объятиями? У этого мира свои проблемы, я ему – пятое колесо. Надо возвращаться, причем немедленно. Дорогу я знаю, как-нибудь доберусь. Мой паспорт у есаула, но заменить его не проблема – скажу, что потерял. Пока сделают новый, буду сидеть и смотреть фильмы – у меня их полный диск. Заодно подумаю, как быть дальше. Решено!

Станица осталась позади, когда за спиной раздался конский топот – меня нагонял разъезд. Я сошел на обочину, полагая, что это не за мной. Зря так думал. Два вооруженных всадника остановились рядом. Они были в защитной форме с зелеными погонами. На лохматых головах странно смотрелись такие же зеленые фуражки. Здешние солдаты, в отличие от офицеров, почему-то были длинноволосыми.

– Господин Князев? – спросил один из всадников, наклоняясь.

– Так точно! – доложил я.

– Господин есаул просит вас пожаловать! – Всадник сделал приглашающий жест. – Прошу!

Я выбрел на дорогу, всадники заняли места справа и слева, и мы тронулись в путь. В период моей службы такой вид передвижения именовался конвоем.