Текст книги "На службе зла. Вызываю огонь на себя"

Автор книги: Анатолий Матвиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

ГЛАВА ПЯТАЯ
Болезнь Ульянова

Фон Шауфенбах навестил Никольского в Софии в конце ноября 1923 года. Бывший генерал развлекался писанием мемуаров и очерков об операциях мировой войны. Жизнь была простой, обеспеченной. Пять десятков – возраст, когда главную радость доставляют внуки. Погони, перестрелки, убийства и бурный роман с эсеровской предводительницей ушли в прошлое. Он окончательно поседел, отпустил бородку в комплект усам, слегка располнел и выглядел благообразно. Марсианин ни на йоту не поменялся с тринадцатого года.

– Я сдержал обещание? Россия, умытая кровью, сохранила целостность. Сейчас допустила рыночную экономику, восстанавливается, признана в международной дипломатии. И это – благодаря вам в том числе, Владимир Павлович.

– Крови слишком… слишком много. Не знаю, стал ли бы я сотрудничать с вами, все зная наперед.

– Намного меньше, чем в альтернативных мирах. Посему считаю наш социальный эксперимент удачным. Но возникла одна маленькая проблемка, – визитер пристально уставился на хозяина бледными глазами и выдал фразу, абсолютно не вязавшуюся с добрым уютом софийской квартиры. – Нужно срочно ликвидировать Ульянова.

– Зачем? В газетах пишут, что он тяжело болен и в управлении страной не участвует. Да и как я могу его убить из Софии.

– У вас, как обычно, больше вопросов, чем у меня ответов. Извольте. В Кремле идет борьба между кланом Джугашвили-Сталина и Бронштейна-Троцкого. Сталин получил пост секретаря ЦК РКП(б) и выдвигается на руководящие роли, хотя в Октябрьском перевороте не был столь заметен, как его основной конкурент.

– Помнится, в Петрограде вы говорили о Троцком как агенте ваших невидимых соперников.

– Правильно. После революции Троцкий проявил себя во всей красе. Он выступал против прекращения войны с Германией. Помните его лозунг?

– Ни войны, ни мира, армию распустить. Примерно так.

– Да. Курс на развал России, которая без армии была бы просто оккупирована. Потом в Гражданскую Троцкий достаточно много сделал для победы над белым движением. С уходом больного Ульянова от активной жизни наш засланный казачок снова завел песню о форсировании революционных процессов в Европе, перерастания русского бунта в мировой пожар и т. д. Он это называет теорией перманентной революции. Кстати, дорогая вашему сердцу Спиридонова в восемнадцатом году тоже воспевала переход от локальной к мировой революции и проклинала Брестский мир. Одним словом, для Троцкого и других ультралевых Россия не имеет самоценности.

Ею можно пожертвовать, использовав как трамплин для всемирной революции.

– А Ленин и Сталин?

– Ульянов поначалу тоже много говорил о мировом пожаре. Но потом, став у руля большого государства, ощутил вкус строительства великой державы. Тем более что карманные революции в Германии успеха не имели, и европейцы после Великой войны предпочитают мирно трудиться, а не стрелять на баррикадах. Сталин тоже видит первоочередную задачу в укреплении СССР. Мировая революция приветствуется, но лишь потом, по мере углубления глобального кризиса империализма.

– Не вижу такого кризиса.

– Я тоже. Зато коммунисты его видят.

– Стало быть, вы за Сталина и сильный Советский Союз, Боже, название-то какое. Даже слово «Россия» из имени страны выбросили. Допустим. Чем больной Ленин мешает?

– Окончательному захвату власти. Ваш бывший подопечный даже в парализованном состоянии остается номинальным лидером. Есть, кстати, сведения, что Ульянов не так сильно болен, как ЦК рассказывает всему миру. Фактически в Горках он под домашним арестом. Рядом с ним верные люди – Крупская, Гиль и сестра Мария. Получается равновесие, но крайне неустойчивое. Ленину бы умереть, быть с помпою похороненным, а Сталин сам разберется с Троцким.

– Может, лучше устранить товарища Лейбу?

– Не годится. Он здоров до неприличия. Его внезапная смерть будет вменена Сталину как политическое убийство, а наш горный орел пока не настолько силен, чтобы отмахнуться от подобного обвинения. К тому же избавляться нужно не только от Троцкого, но и всех ультралевых троцкистов, мечтающих о немедленной революционно-освободительной войне. Вы холода не боитесь? – неожиданно спросил Шауфенбах.

– Какие здесь холода. Новый год через месяц, а морозов нет. То солнце, то слякоть. Вот в России в это время…

– Тогда давайте прогуляемся.

Марсианин всегда был одет богато и по сезону. Никольский полагал, что тот не замерзнет даже голышом. Нечеловеческому существу чужды слабости человеческого организма.

– Предположим, Ульянова действительно необходимо умертвить. Как вы себе это представляете? Тем более с моим участием. А может, больной сам отдаст концы?

– Количество ваших вопросов свидетельствует о молодости ума. Начну с последнего. У меня намного меньше источников информации, чем в семнадцатом году. О природе болезни вождя есть много слухов и кривотолков, включая сифилис в последней стадии. С высокой степенью вероятности могу заключить, что Ульянов страдает от последствий пулевого ранения в шею и ухудшения кровоснабжения мозга. С таким диагнозом он годами может влачить растительное существование, мешая Сталину.

Фон Шауфенбах замолчал. Никольский давно догадался, что странному созданию не нужны паузы для обдумывания – он просто предоставляет собеседнику возможность осмыслить сказанное.

– Вас, Владимир Павлович, я попрошу съездить в Петроград и передать Гилю для Ульянова очень особенные таблетки.

– Ленин умрет, нас со Степаном расстреляют за отравительство.

– Нет. У вождя наступит резкое улучшение самочувствия. Даже ЦК не сможет скрыть данный факт. Потом Ульянов действительно скончается. Не забывайте, Гиль почти ни во что не посвящен. Он верит вам. Гораздо информированнее Ягода. Можете обратиться к нему. Но учтите, Генрих опасен. Он член коллегии ГПУ и второй заместитель Дзержинского. Вы – забытый и тщательно вымаранный из большевистской истории персонаж. Ягоде не выгодно, чтобы информация о его сотрудничестве со мной и с вами выплыла наружу. Как и с кем передать Ленину чудо-лекарство, сориентируйтесь на месте.

– Вы говорите так, будто я согласился.

– Но и не отказались, хоть имеете на это право. Ваши паспорта на имя болгарского подданного предпринимателя Бориса Стоянова и гражданина СССР Спиридонова Бориса Александровича. Здесь советские деньги, обычному человеку хватит на год, билеты до Москвы с пересадкой в Варшаве и, конечно, пилюльки.

– Спиридонова? Чтобы встретиться… с ней?

– В задание не входит. Более того, нежелательно. Но вам, думаю, будет небезынтересно. Решайте сами. Мария живет недалеко от Москвы – в Малаховке под надзором ГПУ. Чтобы снизить риск, я снабдил вас документом, что вы ее брат.

Вот ведь чудовище. Догадался, что в Софии я скучаю, подумал Никольский. Не по эсерке, конечно. Она – часть того бурного времени семнадцатого года. Конечно, в одну реку не войдешь дважды. Но хоть с бережка посмотрю. То есть Шауфенбах придумал дополнительный стимул, чтобы я поехал в Россию совместить полезное с приятным.

В билете – дата. Отправляться завтра.

– Согласен.

– Отлично. Тогда разрешите пожелать удачи и откланяться.

– Вы не будете контролировать ход операции?

– Увы. Сейчас более пристального внимания требует Германия. По результатам войны ее бессовестно ограбили. Для европейского баланса нужен влиятельный рейх.

– Понятно. Вы поддержите радикалов, которые добьются пересмотров итогов войны.

– Именно. Россия уже сама справляется. В устранении единственного препятствия надеюсь на вас. Всего хорошего, Владимир Павлович.

– Честь имею.

Прошло четверо суток.

Александровский вокзал Москвы не избежал коммунистической эпидемии переименований и носил странное название Белорусско-Балтийского, хотя в сторону Балтики никаких поездов здесь не предвиделось. НЭП бурлил, несмотря на легкую метель. Привокзальную площадь занимали лихачи, настырно зазывавшие приезжих. Вывески на магазинах, окруживших привокзальную подкову, щеголяли новизной, заметной даже под налипающим снегом.

Не столь экономя деньги, сколь стараясь не привлекать внимания возможных шпиков милиции и ОГПУ, Никольский не стал нанимать извозчика у вокзала и прогулялся к Грузинской слободе по Грузинскому Камер-Коллежскому Валу, который тоже сменил название. По пути проверился – вроде «хвоста» не видно.

По мере удаления от Тверской и приближения к пролетарской Пресне городской ландшафт становился все более неприятным. Даже снежные наносы не скрывали дыр на мостовой и тротуарах, не ремонтированных, пожалуй, с дореволюционных времен. Магазинов и нэпмановских кабаков не было. Вместо них здесь поселилась нищета. Попадавшиеся навстречу москвичи походили на живые трупы, невесть зачем задержавшиеся на этом свете.

Сомнительного вида небритый матрос предложил купить «занедорого» интересные вещи. Понимая, что ему предложат награбленное, а потом, вероятно, попытаются ограбить его самого, Владимир Павлович решил рискнуть. Только у уголовного элемента он сможет разжиться оружием. Крохотный двуствольный «Дерринджер» 22-го калибра, провезенный в Советскую Россию в потайном отсеке чемодана под двойным дном вместе со вторым паспортом и запасом денег, серьезным пистолетом никак не считается.

Они зашли в подворотню. Никольский снял перчатку и сунул руку в правый карман, взведя оба курка мини-артиллерии. Там топтался второй маргинал в поношенной солдатской шинели. Никакого сундука, свертка с краденным и прочих вместилищ товара не наблюдалось. Солдат достал револьвер из-под своей шинели до того, как заявка на оружие была озвучена. Но явно не для продажи.

– Доставай денежки, барин! Покупай свою жизнь. И польту сымай.

– Сейчас, сейчас! – зачастил тот.

Жертва нападения не выглядела опасной. Седой невысокий мужчина торопливо и вроде как трясущейся рукой достал из кармана предмет, похожий на зажигалку. Под сводами хлопнул негромкий выстрел. Грабитель завалился на снежную грязь с простреленным горлом. Соучастник оторопело уставился на черный зрачок «Дерринджера», примеряющийся к его лбу.

– Лицом к стене. Руки на стену. Ноги расставить.

Тон был такой, что матрос, наверное, выполнил бы эти команды даже без пистолета. Но когда ствол уперся ему в затылок, дернулся и заполучил дополнительное отверстие в голове.

Никольский щелкнул экстрактором, сбрасывая стреляные гильзы, и перезарядил микроскопические патрончики. Казалось бы – игрушка. Но с расстояния до двух метров мини-пистолет отнял две жизни двумя выстрелами.

У морячка имелся «Наган», в этом мире больше ему не нужный. Подхватив два ствола и разжившись десятком патронов 7,62 мм, невольный убийца покинул негостеприимную подворотню и торопливо зашагал обратно к вокзалу. Через версту остановил извозчика, который порекомендовал недорогие, но «для господ коммерсантов изрядно благоприятственные нумера» недалеко от Арбата.

Приведя себя в порядок с дороги, Владимир Павлович взялся за револьверы. В советской Москве огнестрельное оружие понадобилось уже в первый час пребывания, поэтому пусть будет в порядке и под рукой.

Ствол одного из «Наганов» оказался настолько изъеден ржавчиной, что его можно смело списать в пугачи. Зато второй, солдатского типа – без самовзвода, оказался во вполне удовлетворительном состоянии после чистки и смазки. Дотошный Никольский вычистил и верный «Дерринджер», истратив последние капли масла. Простейший пистолет замечателен исключительной неприхотливостью. От толпы чекистов не отбиться, но и легкой добычей бывший охранник Ленина не покажется.

Наутро он испил чаю с бубликами и отправился пешком в обход Кремля в сторону Лубянской площади, по пути незаметно похоронив ржавый револьвер. Легкий декабрьский морозец приятно щипал щеки.

Сверяя домашние и продуманные в поезде заготовки по поводу контактов с Гилем и Ягодой с советской действительностью, Никольский отмел все разработанные ранее варианты. Если верить газетам, Ульянов безвылазно сидит в Горках, плотно охраняемых ОГПУ, его обслуга проживает там же. Не исключено, что Степан периодически выезжает в Москву, но как его поймать – непонятно. Разве что устроить в сугробе на выезде из Горок засаду и перехватывать выезжающие автомобили.

Доходный дом страхового общества «Россия», превращенный большевиками в штаб-квартиру органов гозбезопасности, совершенно не выглядел местом, куда можно зайти невзначай и по дореволюционной дружбе поинтересоваться здоровьем Еноха Гиршевича, как звали заместителя Дзержинского в юные годы. Сразу на прием к столь высокопосаженному карателю не пробиться, а при дотошных расспросах мелкотравчатыми чекистами непременно всплывет прошлое Никольского, которое в ведомстве Феликса Эдмундовича может оказаться чрезвычайно опасным.

После того, как были найдены, обдуманы и отвергнуты десятки вариантов, в реализацию пошел самый прямолинейный. Вихрастый отрок, обретавшийся у дверей трактира с целью получения подаяния, получил полновесный рубль нового тиража (старые деньги обменивались по фантастически низкому курсу) и погарцевал к главному входу Лубянки, сжимая конверт с надписью «Товарищу Генриху Ягоде в руки лично».

Убедившись, что письмоносец скрылся за массивными дверями, Никольский, восседавший в пролетке, махнул извозчику трогать. Черт знает, что на уме у чекистов. Может, возьмут юнца в оборот и устроят погоню за автором послания.

Вечером в столовой «Моссельпрома» на углу Арбата, которая до революции идеологически вредно именовалась рестораном «Прага», имело место нездоровое оживление, вызванное появлением четверки лиц в штатском, бегло осмотревших посетителей и общий зал. Памятные Никольскому уютные кабинки были снесены: победившему пролетариату незачем буржуазный индивидуализм, хотя посетители к рабочему классу по внешнему виду не относились никак. Зато вошедшему в столовую Ягоде укромное место сразу нашлось. Подождав, когда чекист распорядится с заказом, Владимир Павлович приблизился к его нише, улыбнулся напрягшимся гэпэушникам и сказал:

– Шесть лет не виделись, Генрих Григорьевич. Здравствуйте.

– Вы?!

– Собственной персоной. Разрешите присесть?

– Конечно. Только… вы же за границу уехали.

– Именно поэтому хочу предложить вам некоторые услуги. На приватных условиях, – Никольский выразительно посмотрел на сопровождение Ягоды.

– Товарищи, оставьте нас одних, – когда голодные чекисты удалились, добавил: – А я-то думал, разорвав конверт, кто пожаловал с приветом от Шауфенбаха. Как он?

– Что ему сделается.

– Да, да. Верно, нас переживет.

Официант, хоть и не пришелец, с нечеловеческой скоростью доставил закуски и водку.

– А ведь его прогнозы сбылись, И про победу большевиков, однопартийное правительство и сохранение единой России. Вот как СССР образовали – большую часть земли вернули. Еще бы с поляками и прибалтами разобраться, – Ягода опрокинул первую рюмку. – Да с финнами.

– Со временем. Не все сразу.

– Ага. Теперь говори, с чем приехал. Учти – рискуешь. Дзержинский тебя не забыл. Да и про твои шашни с белыми известно.

– Ну, в боевых действиях против Красной Армии я не участвовал. С белыми знаком, да. Сейчас в Софии живу, там настоящее эмигрантское общество. Собираются, перемывают вам кости. Гадить планируют.

– Ишь ты. Небось, о возрождении царской России мечтают.

– По-разному. Кто за царя, кто за демократическую республику.

– Вся власть Временному правительству! – заржал чекист. – Выпьем.

Они оприходовали по следующей рюмке, без тоста и не чокаясь.

– Говори конкретно: что они могут.

– Конкретно не знаю. Для этого к ним внедряться надо. Меня шпионские игры не влекут. Если ради дела – тогда да.

– Хочешь сказать, что предлагаешь помощь по доброй воле?

– Да. И по инициативе Шауфенбаха. Он считает, что у белых есть деньги, люди и возможности, чтобы создать вам проблему, – не краснея соврал Никольский. Для выполнения задачи по устранению Ульянова мелкая ложь – не грех.

– Вот как. Но Дзержинский не позволит держать тебя агентом.

– Почему обязательно меня? Болгарский подданный с любой другой фамилией подойдет? Дай контакт в Софии или где у вас тоже есть связь. Буду сливать информацию. Врангель, Кутепов, Миллер – эти фигуры наверняка заинтересуют ГПУ.

– Конечно. Я придумаю легенду, как тебе выйти на советскую разведку за рубежом.

– Себе не хочешь в плюс поставить новый поток информации?

– Окстись! Чтобы Дзержинский лишний раз меня связал с жандармским генералом? Лучше я буду закусывать осетринкой в «Праге», чем гнилой селедкой на Соловках.

– Строго у вас. Тогда скажи, как встретимся в следующий раз, и я откланяюсь.

– Где остановился?

– Давай без этого. Раз все серьезно, в твоем окружении могут быть стукачи Феликса.

– Убедил. Хотя бы скажи, когда уезжаешь.

– Скоро, – чуть загадочно улыбнулся Никольский, не желая называть точную дату отъезда. – Хочу старых знакомых навестить, по Петрограду памятных.

– Ну… Из твоего отряда, что Ленина защищал, здесь один Гиль. Одних уж нет, а те далече.

– А где Степан?

– При Ильиче. В Горках безвылазно.

– Жаль. Он нам, считай, жизнь спас, когда вождя после июльской демонстрации вывозили.

– Ну, это решаемо. Хочешь, я его завтра сюда же подгоню. Степан язык за зубами держит.

– Спасибо тебе.

– Подавись, – Ягода влил в утробу уже шестую рюмку, намного опередив Никольского. – Да, под Москвой зазноба твоя, Спиридонова. Вот к ней – не смей. Даже если специально для нее в Москву приехал, а мне мозги пудришь. Понял? Больше нет в Москве никого. Твои дружки генералы-офицеры или в могиле, или в эмиграции.

– А питерские?

– Туда тоже не суйся. Не сильно изменился на европейских харчах. Узнают – сдадут в ГПУ. Я отмазывать не буду.

– Хорошо. Спасибо. Завтра тут в семь вечера.

– Бывай.

На улице Никольский проверился. Вроде нет хвоста. Пока хорошо все складывается. Даже слишком.

Станислав Гиль, он же Степан, постарел незначительно. Мирная жизнь да обильное питание вернули ему респектабельный вид, подобный тому, когда он возил покойную императрицу. Никольского узнал не сразу, полез обниматься, прослезился, закидал вопросами. Только минут через двадцать удалось перевести разговор в нужное русло – о здоровье Ульянова. Тут водитель вождя опечалился.

– Докторов много, а как лечить – никто не знает. Владимир Ильич то в себя придет, говорить начинает, то неделями сам не свой. И преставиться не может, мукой мучается.

– Знаешь, Степа. Меня к нему не пропустят, но избавление от страданий у меня есть.

– Цианид?

– Ты с ума сошел.

– Простите, Владимир Павлович. Мы уж всякое передумали. Чем так жить, лучше бы умер. – Станислав украдкой оглядел столики. Заявить в 1923 году среди Москвы, что желаешь смерти Ленину, крайне неосмотрительно.

– Здесь лекарство, о котором в России пока не знают. Как минимум – не повредит. Улучшает снабжение коры головного мозга, снимает последствия инсульта и паралича. Будет божья воля, еще поживет и поработает наш Ильич.

– Ой, спасибо! Давайте – покажу врачам.

– Нет, Степан. Исключено. Кто же из них больному вождю непроверенное лекарство выпишет? В подвал Лубянки никому неохота.

– Тоже верно. Но я ему лекарство дать не могу. Только Надежда Константиновна и Мария Ильинична.

– Вот оно что. Как мне с Ульяновой встретиться?

– Может, лучше с Крупской.

– Уверен? Она ему Инессу Арманд простила?

– Умерла Инесса Федоровна, земля ей пухом, четыре года тому. Наденька теперь одна – добрый ангел Ленина.

– Гарантирую – не забыла и не простила. Такова природа женщин. Давай лучше сестру. Она тоже должна меня помнить.

Они болтали минут тридцать, вспоминая веселые и трагические эпизоды семнадцатого года, а потом разошлись. На выходе из ресторана к Никольскому приблизился неприметный человек, спросил имя и вручил конверт. В нем содержались подробные инструкции о связи и список белогвардейских деятелей Софии и Парижа, которые интересовали ОГПУ в первую очередь.

С Марией Ильиничной Ульяновой удалось пообщаться только на заднем сиденье «Рено-40» из гаража Совнаркома. Некрасивая женщина с глупым асимметричным лицом сразу признала бывшего охранника брата.

– Ох, Владимир Павлович, вы были ангелом-хранителем моего Володеньки. Как от нас уехали, сразу эти ужасные покушения. Володя так вам верил. Вы бы никогда не допустили, чтобы его подстрелила эта ужасная Каплан. Зачем вы нас бросили?

– Так не по своей воле. Дзержинский меня ненавидел. Говорил, что я – классово чуждый элемент. Как будто он сам – пролетарий от сохи. Вон Степан может подтвердить.

Гиль утвердительно кивнул.

– И не говорите. Феликс – ужасный человек. Его очень боюсь. А также Сталина и Троцкого. Если бы Володенька выздоровел, он бы им показал.

– За этим я и приехал, – Никольский повторил байку про особенное лекарство, ранее скормленную Степану.

Мария открыла коробочку. Маленькие сероватые шарики зловеще поблескивали в полутьме.

– Это точно не отрава?

– Точно.

Сестра Ленина подозрительно посмотрела на бывшего генерала, снова на коробочку и разродилась идеей:

– Проглотите одну!

– Здесь комплект на курс лечения. Мне они не повредят, а Ильичу не хватит.

– Не спорьте, глотайте! Или я не дам их Володе. И в ГПУ позвоню.

Как после этого разговаривать с русско-еврейскими женщинами?

– Степан, у тебя наверняка что-нибудь есть во фляжке.

– Как не быть.

– Поделись.

Никольский сунул пилюлю в рот и сделал большой глоток.

– Удовлетворены?

– Да. Нет! Вы, может, не знаете, что там яд. А тот, кто вам дал их, сознательно хотел брата отравить. Завтра утром на этом же месте я вас жду. Придете живой и здоровый – так тому и быть.

– Как скажете, Мария Ильинична. Всего вам доброго. И тебе, Степан.

Проводив взглядом уплывающий «Рено», Владимир Павлович вынул из-за щеки и сплюнул на снег ленинскую пилюлю, направившись к арбатскому лежбищу. На следующий день предъявил румяное от мороза лицо обуреваемой сомнениями Ульяновой, заверив: хуже точно не будет, но мы должны использовать любой шанс для спасения вождя.

На этом миссию можно считать законченной. Дала ли она результат, станет известно через месяц-два. Больше от Никольского ничего не зависело. Он забрал вещи из «нумеров», купил билет до Варшавы. А затем, подчинившись нелепому и внезапному порыву, переехал на другой вокзал и сел на поезд в сторону Рязани.

Станция Малаховка, забытый богом угол Подмосковья, встретила софийского гостя ранними сумерками. Словоохотливая баба, продававшая в пристанционном магазинчике всякую мелочь, на вопрос, где можно снять жилье, подробно рассказала о местном рынке недвижимости из десятка-другого заброшенных покосившихся изб и строго-настрого порекомендовала не соваться в два крайних дома, где живет пара ссыльных и «одна строгая дамочка из бывших», за которыми следит чека.

Поблагодарив осведомительницу, Никольский поступил с точностью до наоборот и отправился к строгой одиночке. Снег прекратился. Быстро темнело, но на пороше четко выделялась цепочка следов. Если чекисты сегодня будут отираться около поднадзорных, факт посещения очевиден. Ну, пусть пишут рапорт – имела свидание с братом Спиридоновым. В конце концов, в контактах с внешним миром ссыльная не ограничена.

Открывшую дверь хозяйку он втолкнул внутрь, чтобы приветственная возня не была заметна с улицы.

– Володя! – выдохнула Мария.

– Здравствуй.

Она обвила шею Никольского и горько зарыдала. В тех слезах не было радости встречи. Не было и облегчения. Соленой влагой выходило зло последних шести лет, но меньше его не становилось.

Потом они говорили. Пили чай, снова говорили и говорили. Съели гостинцы, привезенные из Москвы, и продолжали говорить.

Его совершенно не тянуло заняться сексом. Дело даже не в годах и не во внешнем виде Спиридоновой, которая подурнела страшно. Но – что было, то прошло. Женщина тоже не делала никаких намеков на постель.

Небесной воительнице обломали крылья. То, что не удалось царской каторге – сломить ее неукротимый дух, отлично получилось у советской психиатрической лечебницы, куда пламенную революционерку упекли в девятнадцатом. Действительно, в Советской России так замечательно, что лишь сумасшедший может быть ею недовольным.

Потом началась ссылка под надзор ЧК-ГПУ. Рухнули абсолютно все надежды. Коммунисты расправились с оппозиционными партиями и инакомыслящими внутри себя. Неисчислимые миллионы жертв унесла Гражданская война. Большевистская диктатура на поверку оказалась гораздо страшнее, чем самые суровые репрессии царского времени. Уровень жизни трудового народа упал катастрофически. Крестьянское население, интересы которого пытались защищать эсеры, разорено продразверсткой и уничтожается озверевшими комитетами бедноты, составленными из сельских люмпенов. Вместо поджигания мировой революции коммунисты начали НЭП и реставрацию капитализма.

– Ты сказал, большевики – надолго. Может, на десять лет. То есть до осени двадцать седьмого. Четыре года! Я не вынесу.

Никольский вздохнул.

– Я не обещал, что их власть десятью годами ограничится.

– Понимаю. Не могу простить себя, что в семнадцатом так по-дурацки подыграла им.

– Будучи предупрежденной, чем оно кончится.

– Да! Но я верила, что ситуацию можно повернуть к лучшему. А ты, мой рыцарь без страха и упрека, осознавал, к чему приведет большевизация, и помогал им, несмотря ни на что.

– Да. Благодаря чему Россия и выжила, пусть в уродливой форме.

– Меня оставил меж молотом и наковальней. Впрочем, сама виновата.

– К началу восемнадцатого года ты уже ничего не могла изменить. Я говорил тебе об этом и предлагал уехать.

– Я не имела права…

– А сейчас?

– Сейчас меня стерегут. Проверяют почти каждый день. Могут вломиться среди ночи. Проверяют гостей.

– Тем не менее ты не под стражей. Документы есть?

– Даже паспорт на чужую фамилию. Товарищи по партии сделали. Куда бежать? За границей я никому не нужна. Ваше белое движение не примет бывшего председателя ПЛСР.

– Я тебя вывезу и обеспечу средствами к существованию. Революционеры и социалисты есть везде. Хотя бы французский не забыла?

– Почти. Нет, слишком поздно. Хватит мне подполья и побегов.

Разговоры тянулись до часу ночи, когда за окном раздалось ржанье лошадей, за которым последовали грохот сапог и удары в дверь.

– Я – твой брат Борис Спиридонов из Петрограда, – напомнил Никольский, лихорадочно укрывая болгарский паспорт и проверяя револьвер под правой рукой. Хорошо, что они не в постели: версия про брата-сестру и так не ахти.

Мария набросила на себя какую-то бесформенную хламиду и отправилась открывать.

– Кравцов, ОПЕРОД ОГПУ, – представился вошедший чекист, одетый не по-зимнему легко: в черную кожаную куртку и такую же кепку. – Поднадзорная Спиридонова?

– Да, это я, – ответила женщина.

По тональности оперативника и эсерки Никольский понял, что они прекрасно знают друг друга в лицо и сейчас отрабатывают установившийся за годы ритуал ночной проверки. Но присутствие нового лица внесло дополнение в сценарий.

– Это кто? – спросил обладатель кожанки, указывая на гостя.

– Брат мой Борис Спиридонов, из Петрограда.

Опытная каторжанка и подпольщица понимала, что легенда брата не выверена и лопнет от нескольких точных вопросов.

Опер взял из рук Владимира Павловича паспорт.

– Действительно, Борис Александрович Спиридонов. Товарищ Хомченко, зачитайте ориентировку Особого отдела.

Пока поддельный брат соображал, что заместитель Дзержинского Ягода как раз и является начальником особистов ОГПУ, второй чекист, с виду – простой крестьянский парень в тулупе, но с маузером на ремне, достал из офицерской сумки листок.

– Предполагается, что с целью подготовки контрреволюционного заговора у поднадзорной Спиридоновой появится беглый генерал-майор царской жандармерии Никольский Владимир Павлович. Его приметы: русский, 50 лет, ниже среднего роста, усы седые, бородка узкая седая, волосы короткие седые…

С каждой деталью внешности, срисованной наблюдательным Генрихом Григорьевичем в бывшем ресторане «Прага», лицо Кравцова все шире расплывалось в неприятной ухмылке. Хомченко дочитал и стал рядом.

– Здравствуйте, ваше превосходительство!

– Оформлять задержание, товарищ Кравцов?

– Зачем? Тут ясно записано: контрреволюционный заговор. Особый отдел не ошибается.

– Постойте! Я могу объяснить! Спиридонова тут ни при чем.

Жалкие слова не могут остановить пролетарское правосудие. С той же гадливо-презрительной полуулыбкой чекист потянул из кобуры «Наган».

Наверно, в такие секунды перед глазами должна пролетать целая жизнь? Чушь.

Револьвер поднялся. Никольский стиснул рукоять в своем кармане и почувствовал, что трагически не успевает.

Щелкнул взводимый курок. Как рыба на крючке, затрепетала надежда, что гэпэушник просто пугает перед арестом.

Вороненое черное дуло заглянуло в глаза своим мертвым зрачком. Неужели конец?

Грохот револьверного выстрела наполнил маленькую кухоньку. Пуля на выходе сбила чекистскую фуражку и швырнула ее на Никольского. Второй чекист замешкался на миг и рванул «Маузер» из деревянного футляра, разворачиваясь к стрелявшей. Когда огромный пистолет покинул убежище и начал двигаться к Марии, едва успевшей снова взвести курок «Нагана», Владимир выстрелил в чекистское ухо. С момента отвлекающего мычания, что эсерка ни при чем, прошло три секунды.

Она сняла револьвер с боевого взвода и устало заметила:

– Теперь точно придется уехать.

Рыцари красного террора развалились на полу. Из простреленных голов сочилась кровь.

– Мария, их нужно спрятать.

Легко сказать. Революционные жандармы оказались слишком тяжелы. Никольский замотал простреленные головы тряпками и полотенцем, но не успел – полы перепачкались красной жижей под цвет революционных убеждений покойников.

– Здесь есть река или пруд?

– Не близко. Верст шесть или семь.

– Даже лучше. Убери кровь к моему возвращению.

Темная декабрьская ночь едва освещалась редкими звездами, с трудом пробивавшимися через облачную дымку. Вытащив тела волоком, Владимир Павлович отказался от мысли навьючить их на одну лошадь, а самому ехать верхом на второй. Дрянные клячи не утянут два тела. Цвет лошадиного племени выбит Гражданской войной да выкуплен нэпманами.

– Мария, у тебя есть фонарик?

– Откуда? Только керосиновая лампа.

Потрясающе. Искать ночью лесное озеро при свете керосинки в компании двух мертвецов. Трагедия переросла в фарс.

Лошади храпели и не слушались, учуяв мертвецов. Никольский связал конечности покойников обрывками веревки и тянул через седло, Спиридонова подталкивала с другой стороны. Минут за двадцать им удалось пристроить закончивших карьеру чекистов поперек седел с привязанными под лошадиным брюхом руками и ногами.

– За забором налево. Выйдешь в поле, иди прямо, не сворачивая. В лесу просека. Держись ее. Верст через шесть будет озерцо. Осторожно, морозы слабые были, лед наверняка тонкий. Не заблудись.