Текст книги "Судьба калмыка"

Автор книги: Анатолий Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава 8

Ээж(мама), ухэ(пить)! Ээж(мама), ухэ(пить)! – ныл пацаненок лет семи-восьми, тыкаясь матери в колени ватных брюк. Тихо, тебе, подожди! Говори по-русски! Грозным шепотом одергивала его мать, поглаживая по голове мальчонку. С другой стороны к ней привалилась поразительно схожая (как две капли воды) девчушка его же возраста. Она молча стояла около матери, положив голову на ее плечо. Второй рукой мать обняла ее. Грязно серая повязка на кисти ее руки источала неприятный запах. Девочка терпела и изредка поглаживала рукав материнской фуфайки. Мам больно? Ничего, доченька, ничего! А раскосый пацан продолжал ныть, буровя головой ее колени. Ай, -яй, яй! Такой большой, красивый мальчик и плаксун! – вмешалась невдалеке сидящая пожилая худющая женщина. Близняшки? – поинтересовалась она. Мать молча кивнула головой. Сядь – посиди! – тянула она мальчишку на рядом стоящую табуретку. Не хочу! Пить хочу! Ой, какой балованный он у вас! – опять вмешалась та же женщина. Он голодный, вчера и сегодня ничего не ели мои дети-куда-то в пустоту сказала мать. Секретарь-машинистка перестала стучать на машинке и разглядывая их, спросила? Вы не ошиблись? Здесь не собес, а отдел районного образования. Да я хорошо знаю русский язык, у меня высшее образование, я учитель истории. Мне нужно к завроно – Зарудиной Ольге Михайловне, ткнула она в табличку на двери. Люди в прихожей зашушукались. Ты бы напоила ребенка, а то он житья никому не даст. Нет воды, не знаю где взять. А уйду очередь потеряю. Ну, это дело такое, – понеслись разговоры. Секретарша встала, подошла к ним. У вас есть кружка или стакан из чего пить? Мать поджав губы покачала головой. Съехавший на сторону платок открыл рваную запекшуюся рану на щеке. Секретарша оглядела всех и заявила: – у заведующей посетитель, не заходить! – и вышла из приемной. Вскоре она пришла и принесла полную алюминиевую кружку воды. На, герой, пей! Протянула мальчишке. Тот резко поднял голову и глядел на мать. Бери, бери и спасибо скажи тете! Спасибо тетя! – на чистейшем русском ответил мальчуган, и в обе руки взял кружку. Ну, пей на здоровье! – засмеялась секретарша и затрещала снова печатной машинкой. Мальчуган внимательно оглядел кружку и протянул девочке. Пей, Деля! Маме сначала дай! – ответила девочка. Кружка поднялась к материным губам. Пей, мама! Мать схлебнула маленький глоток воды и сказала: – пейте сами! Делька пей, а то сам все выпью. Девочка жадно припала к кружке и стала пить. Все! – выдохнула она. Пей сам! Мальчонка заглянул в кружку, радостно заулыбался, отчего почти совсем сузились щелочки его глаз и стал медленно пить. Он пил долго и не спеша, часто заглядывая в кружку: – Допивай! Мать опять чуть отхлебнула и отдала кружку дочери. Та поспешно опрокинула остатки в рот и уставилась на брата: – Куда поставить кружку? Тот вопросительно смотрел на секретаршу. Напились? Да, спасибо! – также чисто на русском ответила девочка. Ну, а кружку оставьте себе! Она у нас тут лишняя. Посетители снова зашушукались: – Конечно, кто после них будет пить? Смотрите как несет от них? Вертели носами бабы. Прошу меня извинить, это пахнет мазь Вишневского, от моей пораненной руки, – не обижаясь ответила мать. Да и одежда на нас горелое рванье, тоже не французскими духами пахнет. Единственный выход – это пропустить нас быстрее, чтобы мы здесь не мешали вам. Видишь, напоили, а теперь пропусти! – заволновалась сутулая женщина. Секретарша молча зашла в кабинет начальницы и выходя назад вместе с прилизанным очкариком объявила: Заходите женщина! Дети пусть подождут здесь! Поднялся галдеж среди очередников: Моя очередь! Да пусть идут, вонять не будут! Ребятишки судорожно уцепились за мать и не хотели оставаться одни среди чужих людей. Я не могу без них, они уже у меня терялись. Мама, не оставляй нас! В проеме двери появилась стройная, мужиковатая на вид зав.рано. Короткая прическа, гимнастерка с орденскими колодками, подтянутая ремнем узкая юбка, блестящие сапоги – все говорило о том, что этот человек властный, бывший военный. Что тут за галдеж? – Окинула она недовольным взглядом спорящих. Враз все замолчали. Покрасневшая секретарша доложила. Вот та женщина с детьми, от них пахнет…ну, этой мазью, а дети от матери не отстают. И без очереди их не пускают. Пусть зайдут! – коротко отрезала начальница и хищно нюхнув воздух в прихожей, щелкнула трофейной зажигалкой, закуривая папиросу «Беломорканал».

Заходите, заходите женщина! – морщилась секретарша, не подходя близко к ним. Мать шаркая грубо подшитыми валенками вошла в кабинет. За нее крепко с обеих сторон держались ребятишки. Секретарша закрыла за ними дверь. Начальница стояла у своего стола и смотрела в окно. Курила. Ну, рассказывайте! – обернулась она к ним. Ребятишки крепко держась за фуфайку матери, разглядывали плакаты на стенах кабинета. Я, Цынгиляева Цаган Самбаевна, 1918 года рождения, уроженка Калмыкии, города Элиста. В 1939 году закончила Московский педагогический институт, исторический факультет. По окончанию института была направлена в город Элисту, работала в школе учителем истории. Замужем. В 1940 году родились они, – погладила она по головенкам ребятишек. Вскоре в 41-м же, забрали мужа на фронт. В 1943-м, 28 декабря нас всех депортировали сюда, в Сибирь. С тех пор я здесь. Прописана к Шумихе Канского района. Работала в лесосеках. Муж с фронта был депортирован в спецлагерь – Широкстрой – на Урале. Связь с ним прервалась со времен моей депортации сюда. Хотя по некоторым данным, от случайных очевидцев знаю что он после освобождения из Широкостроя, направлен был сюда, ко мне на воссоединение с семьей. Но почему-то оказался в Манском районе, очевидно ошибочно. Канский – Манский похоже звучат. Звучат-то похоже, да километров на пятьсот разделяет тайга, – в первый раз вклинилась начальница. А откуда у вас такие данные о муже? Ответы на ваши запросы есть? Так это просто, послать письмо на место его жительства и будет ответ. Нет, ответов на запросы не было ни разу. Так, слышала от знакомых и чувствую душой-приложила руки к груди Цаган. Ну, душа дело темное, как и мужья. Сегодня с одной, завтра с другой. Вы что? Он у меня не такой! – вскинулась калмычка. У меня тоже был не такой. Только пока я раненых на передовой таскала, он с штабной сучкой время не терял даром. Теперь я тоже одна сына воспитываю. Ладно, все это детали не касающегося дела. Что вы хотели? Закуривая другую папиросу, облокотилась на подоконник начальница. Работать хочу по специальности, детей учить, своих и чужих. Крышу над головой иметь. Семью восстанавливать. Не многовато ли за один раз? – усмехнулась начальница. Ольга Михайловна! Все, что у меня есть – это дети. И все что на нас, да и вот эта кружка. Секретарша ваша, спасибо ей, напоила детей, а кружку назад взять побрезговала. Барак, где мы жили сгорел. Повезло, остались живы. Жилья никакого. Впереди зима. Голодаем. Ничего нет! Ладно, давай документы! – устало махнула рукой начальница. К-ка-кие? – растерялась калмычка. Паспорт, диплом, справки какие есть. Наступила длительная тишина. Даже ребятишки перестали шушукаться за спиной матери. Калмычка и начальница растерянно смотрели друг на друга. У меня нет ничего, все сгорело, а паспорта вообще давно нет, его сразу забрали. Вот есть только справка от врача, что мне нужно лечение. Ну эту справку и отдай ему. Кому? Не поняла Цаган. К кому тебя врач направил! – рявкнула начальница и хлопнула ладонью по столу. Ребятишки мгновенно юркнули за спину матери. Загремела по полу кружка, вывалившаяся из рук мальчонки. Кирса, – дурак! Послышался негодующий шепот девчонки. Пацан быстро подобрал кружку. А почему мама говорит, что не знает где папа? А нам говорит, что он герой и скоро к нам приедет, а пока лечится в госпитале – шептал пацан сестренке. Значит, вот что милочка! Как там тебя зовут, не запомнила. Может у тебя и есть это самое образование, и ты хочешь идти работать к детям. У меня тебе скажу: – нет этого образования. Есть партийное образование. И партия решила, что здесь мое место. Дети – наше будущее и их должны воспитывать люди, которые беззаветно преданы партии, делу Ленина-Сталина. Учить патриотизму, любви к Ронине. Какому патриотизму научите их вы, вот такие, – которых под штыками пригнали сюда? И из-за которых и мы вот так живем! Предали Родину, а теперь помогать вам? А у вас, у проходимцев ни имени, ни фамилии? Хотите липу мне вкатить, разжалобить? Стучала ладонями по столу начальница. Волосы ее растрепались, на губах выступила пена, она закатывала глаза и молотила руками по столу, разбрасывая бумаги на пол. Пойдемте детки, тетя заболела! – пятилась назад с детьми Цаган. В кабинет заскочила растревоженная секретарша со стаканом воды в руках и каким-то пузырьком. Живо, убирайтесь отсюда!, – зло зашипела она. Ольга Михайловна, Ольга Михайловна! Успокойтесь! – вливала ей в рот лекарство секретарша. Начальница мутно обвела взглядом кабинет и истерически зарыдала. В прихожей народу стало еще больше. Люди расступились перед калмычкой с детьми и им вслед неслись разные возгласы: – Теперь поди и приема не будет из-за этих! Расстроили сволочи нерусские человека. Да контуженная она, впервой ей что ли так? Че на людей зло срывать? Да какие это люди? Слышал, что начальница кричала? Предатели! Вот-вот. Как там в басне Крылова? У сильного – всегда бессильный виноват. Не можем жизнь улучшить и находим виноватых. Ну это уж политика, брось-ка. А то в соседнем здании, быстро разберутся, что к чему. Тихо вышедшая секретарша сказала: – Ольга Михайловна сегодня больше принимать не будет. Тьфу, ты! Нет карандашей, бумаги, как учить детей? Мела простого нет! – добавил кто-то. Не захотели мазь нюхать, до следующего вторника пальцем писать будем. Вот тебе и калмычня с высшим образованием! Да причем тут калмычня или тунгусы? Специалиста надо поставить, а тут одни партийцы у руля. Вон спеца выгнали, кивали на бредущую Цаган с детьми, а эту дуру будут держать, пока в гроб не загонит образование. Но у нее видите ли партбилет в кармане! Посторонись! Пройдемте с нами! И неизвестно откуда вынырнувшие два крепких молодца заломив руки оплошавшему мужчине в очках, повели его в соседнее здание. Говорила вам, меньше болтать, так нет-договорились! Расходитесь! – А то и до нас очередь дойдет! – оглядывалась сутулая женщина. Цаган медленно шла по улице и завернула во двор двухэтажного дома. Мама мы куда? Мы сегодня есть будем? С закаменевшим лицом и пустым взглядом она прислонилась к стенке дома и стала медленно оседать на землю, припорошенную кое-где снегом. Мама тут холодно будет пойдем вон туда, – тянули ее ребятишки дальше. Вышедшая женщина в застиранном грязном, бывшем некогда белом халате с помойным ведром напустилась на нее: – Ты чего это тут расселась? С утра уже поднабралась! Совесть бы поимели! – и наткнувшись взглядом на ребятишек побежавших на место, где она выплеснула из ведра, она раскрыла рот. Боже, мой, они ж голодные! А ребятишки подбирали картофельные очистки и пихали их в рот. Твои? – ткнула она в ребятишек рукой. Мои, – кивнула Цаган. По ее щекам бежали жгучие слезы. Погоди, девка-баба, я щас, чего-нибудь соображу! – и взволнованная баба заспешила назад. Вскоре она вышла опять же с ведром и поманила Цаган и ребятню за собой к сараю за кучу дров. Она сняла с ведра фартук и от туда потянуло вкусным запахом. Вот щи вчерашние мало правда, как знала в кладовке припрятала. Ешьте, да не высовывайтесь, а то тут многие ходят, каждый бы хотел. А столовка аж вечером откроется, около нее болтаться нельзя. Загребут сразу. Ну и если узнают, что я вас кормила, тоже нагреют меня. Уволят как расхитительницу. Ешьте, ешьте, как знала, баночку консервную пустую не выбросила. Да и ложку одну стянула. А у вас еще и кружка есть, каждому по инструменту значит. Зовут как тебя, герой? Смотрю кружка-то у тебя ловчее всех. Кирсан – меня зовут, а кружку тетя из того дома подарила. Ишь, ты! Хорошо по русски говоришь. В школе-то учишься? Нет, мама нас учит, она учительница у нас. Все знает! Гордо ответил пацан. Ты учительница? Цаган – кивнула головой и зарыдала: – И калмычка я! Да что ты, что ты, ну и что, что калмычка? – успокаивала ее женщина. Это горе для меня и для моего народа. Слышала немного о вас, но чтобы так вот с вами, прямо не знаю что и сказать. И она постепенно выспросила что же с ними произошло? Цаган уже, немного успокоилась и рассказала все о себе. Вижу ты грамотная, а я – то вот нет! Помогла бы тебе, да не знаю как, – печалилась баба. Мужа бы мне найти, он где-то тоже на поселении после войны Сколько запросов делала – ответов нет. Куда-то в другой район загнали его. Охо-хо! Сибирь-то она эвон какая большая, непросто разыскать человека, – скорбела баба. У меня-то тоже не все ладно. Мужик-то Кузьма мой раненый был, аж после войны разыскала его, в госпитале на Урале валялся, но весточка все ж пришла. Поехала забрала. Без руки и хромой. Работает тут при столовке-кочегаром. А вот уж два дня – запил сердешный, ну теперь пока не отопьется-домой ни на шаг. По друзьям, боевым товарищам шастать будет. А работу чтоб не потерять самой пуп рвать придется – дрова таскать да топить котел. Уборщицей я тут работаю – Лизаветой меня зовут. А где котельная? – спросила Цаган. А эвон за сараем. Эти – то дровишки в сарай таскаем, чтоб не мокли дождями, а оттуда дверь прямо в котельную. Хотите мы вам поможем дрова в сарай занести? Да, какие вы помощники? – рука калечена, да ребятня мала. Они у меня привычные к труду, а я и одной рукой много могу чего сделать. Я ж на лесозаготовках работала. Да и отблагодарить вас за пищу хотелось бы. Выручили вы нас Лиза, я не знаю, чтобы мы делали, от голода уже падали. А домой возвертаться как будешь? Куда? Ну, в Шумиху? Век бы туда не возвращаться. Барак сгорел, где мы жили, растолкали нас куда попало, а везде тесно, спать негде. Многие тут же соорудили шалаши, в них жить будут. А ведь впереди зима. А уехать-уйти куда-то в другие села или районы нельзя. Обязаны жить, тут, куда определили. Хоть помирай, но живи! И помирают? Сколько угодно! Много наших умерло. Господи, да что ж это такое? – запечалилась Лизавета. Наших тоже много мрут. Но хоть крыша над головой есть. Ладно, ребятишки, что нужно сказать тете за обед? Спасибо! Ханжинав! Это я еще по калмыцки спасибо сказал – похвастался Кирсан. Ой, какой ты молодец! – похвалила Лиза. Давай показывай куда дрова таскать Лизавета? А вот сюда идите здесь можно укладывать и в котельную заодно натаскаете. Ребятишки с интересом осматривали котельную. Особенно их заинтересовала лежанка в углу котельной, где на стене были наклеены разные картины из журналов. Ой, как тут красиво и тепло. Тут жить даже можно, а у нас было всегда холодно, – рассуждали дети. Давайте, ребятишки таскать дрова, а то еще и на ночлег где-то надо устраиваться – задумчиво смотрела на топчан Цаган. Так ты в Шумиху все-таки не пойдешь? Не пойду, не хочу помирать в холоде и голоде. Пока были карточки, хоть мало было хлеба и продуктов, но давали. А сейчас все на деньги, карточки отменили, а где денег взять? Заработать надо, а где? Пока в бараке жили, работа хоть и далеко, но была да крыша над головой была. Барак сгорел, жилья не стало, люди разошлись кто куда. В шалашах тоже недолго наживут. Или поумирают, или разбегутся. Возить отсюда в другую лесосеку перестали. Как добираться на работу? Никак. А там барак еще не построили. Мастер другую работу не дает, пристает паскуда. А как отказала ему, вообще зарплаты никакой. Может он и поджег барак, лес-то там выработали, давно приказывали оттуда выселиться. А тут на пожаре еще все сгорело. – Хоть что-то было, да документы главное сгорели. Детей еле успела спящих вытащить, не до документов было. Сама пообожглась, об стекла порезалась. Через окно выскакивали. Милые, милые мои – за что же на вас такое наказание? – горестно качала головой Лизавета. Кабы не милиция жили бы вы здесь не тужили. Заместо Кузьмы котел бы топили, ему вижу тяжко. А чужого кого не хочется, вот и рву пуп, в столовке убираю, да посуду мою и тут топлю. Лиза, можно мы здесь заночуем пока? Ну пока милиции не попадемся! Носа отсюда показывать не будем. Покажи как здесь и сколько топить. Все покажу, все. А вечером перед сном поесть чего-нибудь принесу. Потерпите пока. Ура! Делька, мы здесь жить будем, лежать и картинки разглядывать! – радостно возвестил пацан. Тихо, тихо детки, – здесь кричать нельзя, утихомирила его мать. Кабы не калмыцкое обличье – не бросались бы вы в глаза. Да, калмыки мы. А так всяк увидит-доложит. Ой, господи, господи, до чего дожили! Ребятишки скоро таскали дров в котельную, Цаган подкидывала поленья из кучи в сарай. Если че, кто спросит скажите я попросила вас потаскать поленья, а что здесь ночевать будете ни гу-гу! Хорошо Лизавета, не подведем, дрова перетаскаем, закроемся в котельной. Вот, вот. Ладно пошла я. Буду вроде ненароком выходить будто в уборную, или помои выплеснуть. А вы лишний раз в уборную-то не шастайте. Там ведерко есть для золы, в него нужду справить можно, а потемнеет в уборную выплеснуть. Лизавета ушла. Цаган подкладывала в топку дрова, ребятишки играли на топчане. В котельной действительно было тепло, дети были без одежды. Цаган тоже разделась, была в легких штанах и кофточке. На ногах были те же бахилы-валенки. Другой одежды не было. Она сняла платок и тяжелый узел черных волос обнаружился на ее затылке. Многие ее сородичи-женщины из-за невозможности сохраняться от повальных вшей, стригли накоротко свои волосы. Так легче было спасаться от насекомых, проще мыть голову. Детей безоговорочно стригли налысо, зачастую и девочек. Не было мыла, ну а когда стало появляться было дороговато. Она знала как варить щелок из древесной золы, и очень обрадовалась, когда увидела что котельную в основном топят березовыми дровами. Качественный щелок получается из золы, именно березовых дров. Кипятка здесь было вдоволь. Прислонив ведро с золой, залитой кипятком, вплотную к топке котла, она вскоре увидела, что ведро кипит. Почувствовался неприятный едкий запах пара. Ребятишки были знакомы с изготовлением щелока, и с шелковисто-мыльным его свойством. Именно им и мыла их последнее время Цаган. Правда, летом она собирала много разных трав, которые годились и на чай-жомбу и для купания детей и самой. Сейчас ничего не было. Был только щелок. И то его надо было через что-то процедить от золы. В углу стояла огромная бадья, сколоченная из досок, пазы которой были проконопачены паклей. В углу дна была дырка, заткнутая круглой деревяшкой с тряпкой. При желании, здесь можно даже искупаться, вымыть только ее надо. А впрочем, она чистая. В ней наверное Лизавета стирает полотенца и халаты, и прочее столовое тряпье. Сегодня вечер и ночь наша, – не выгонят нас от сюда! – А дальше неизвестно как получится, – философски рассуждала она. Сколько мы не мылись? Недели две, как не больше. Как бы вшивота не завелась, потом от нее избавиться нелегко. Как в прошлый раз. И она пустилась в воспоминания, как два года назад или чуть больше тайком убежала с Шумихи. Вместе с детьми, (это было начало весны) она довольно удачно за два месяца добралась до Манского районного центра. Иногда ее подвозили на лошадях, если было по пути. А большую часть она шла ночами, везя на широких санках закутанных в тряпье детей. Шла по бездорожью, подальше от дорог, но ориентируясь на них. Застывшая корка снега(наст) подтаявшего за день, была прекрасной дорогой, если бы не ручьи и речки, которых было великое множество. На них тратилось много времени, чтобы найти переход. И еще пища. Ее катастрофически не хватало. Заходя в деревни, приходилось просить милостыню. А это было очень стыдно. Некоторые люди давали молча, что могли. Были такие, что прежде чем что-то дать, душу выматывали расспросами. А были такие, что просто гнали, кричали вдогонку оскорбления и угрозы: Калмычня проклятая, хлебца захотела? А мой сынок не из-за вас ли подлых, сложил голову под Сталинградом? В таких случаях Цаган низко кланялась и извинялась: – Простите, я не знала что у вас такое горе, но там я не была, я из других мест. Что она могла сказать обезумевшему от горя человеку? Ничего. И обижаться тоже не могла. Давали больше в тех деревнях, где не было калмыков. А в тех, где были калмыки, она милостыню не просила, старалась узнать у своих соплеменников: – не слышали ли они что-нибудь о Мукубене Цынгиляеве? Никто ничего не слышал. И она не знала и не знал никто, что до конца войны, снятые с фронтов воины-калмыки будут работать и погибать на стройках. Широкостроя на положении заключенных. И только, в 46-м, 47-х годах, некоторым счастливчикам из этих зон, освободившись удалось соединиться с семьями. Чувствуя каким-то необъяснимым чутьем, данным не иначе как Господним Проведением, Цаган стремилась попасть в те места, куда после войны, год спустя, попадет ее муж. А пока преодолевая нечеловеческие лишения и муки она упорно идет в тот район, где его пока нет. В это время он там, на северном Урале, вгрызается кайлой и кувалдой в гранит скалы, месит бетон, сидит за рычагами трактора. Зарабатывает прощение. Неизвестно за что. И добравшись до тех мест, где он будет потом, она с обмороженными ногами, свалится от усталости, держась для контроля за детей, среди своих сородичей. И ее, обессиленную и сонную погонят в комендатуру НКВД, вместе с детьми. Будут кричать и топать ногами, грозить: – Да как это она смеет, нарушать приказ и самовольно уйти с места поселения? Да за это 20 лет каторжных работ полагается! Но они люди добрые, понимают что у нее дети и накажут не сильно. Днем – уборка территории, не такая уж тяжелая работа. Комнату даже дадут, чтобы детям было где находиться. А ночью…Ночью охранникам скучно, а ты калмычка славная, симпатичная! Такие предложения были и после второго побега. И тогда не помня себя, она выхватила из рукава фуфайки небольшой, но острый клиновидный нож и приставила себе к левой части груди. Вот ответ на ваше предложение! И я это сделаю на глазах своих детей. И они всю жизнь будут проклинать вас за смерть матери. Майор просто испугался, и вытянув к ней руки сконфуженно просил: – уберите ради бога, ну пошутил я неумело. Вы образованная, интеллигентная женщина и достойны лучшего обращения. Только сдайте холодное оружие. Слово офицера: Я вас оставлю на свободе. Но в Шумиху придется вернуться. И когда она отдала нож купившись на такое обещание, ее увели, в другую комнату. Дети спали в углу, в коридоре. В комнате оказалась женщина-надзиратель из тюрьмы и не церемонясь принялась ее обыскивать. Ничего такого не нашли, кроме карты «Восточная Сибирь», спрятанной у нее на груди. За нее она отвалила ползарплаты местному учителю географии-пропойце. Подробная карта ей нужна была для бегства, для ориентировки на громадной территории Сибири. Не имей карты, она бы уже погибла. И случаев таких было немало. Взять хотя бы тот, когда она из последних сил тянула санки с детьми лунной ночью, по превосходному насту. А вокруг нее, то ближе то дальше зеленели движущиеся огоньки. И если бы она не вспомнила по карте, что скоро будет очередная деревня, то наверняка бы свернула для ночевки к стогу сена. Где и пришел бы ей конец от волчьей стаи. Но она чувствовала, что бежать нужно туда, в ту сторону и отчаянно крича добежала до колхозной коровьей фермы. Выскочивший сторож с ружьем, бухнул куда-то в сторону, подранив волка, отчего остальные будто по команде накинулись на подранка и разорвали его в клочья, напрочь забыв о цели своего преследования. Почти неделю, прожила Цаган на коровнике. Доярки щедро поили ее и детей молоком, пока завхоз не предупредил: – Ищут девка тебя, кто-то донес, что ты у нас в деревне. Как только стемнело Цаган молча потянула санки с детьми дальше. А тогда майор увидев карту, внимательно посмотрел на нее и изредка поглядывая на Цаган спросил: – Где умудрилась достать, в школе? Нет, из Калмыкии привезла, – выгораживала она учителя-пропойцу. А западной Сибири случайно нет? Была, отдала тем, кого высадили там. А где это? В Омске, например. Вон как и географию знаешь? Пришлось, ВУЗ все-таки закончила. А за карту знаешь, что можно пришить? Знаю. Вплоть до шпионской деятельности. А за это расстрел. Верно, верно. Что же с тобой делать? А накажите за вшивость, отправьте назад, – вконец обнаглела Цаган. Что ж, слово офицера надо выполнять! Посерьезнел майор: Дежурный, оформите сопроводиловку в Шумиху Канского района. Вот тут в дипломе и разных справках, правильно напишешь ее фамилию, а также и детей. Слушаюсь! – козырнул дежурный. Разрешите гражданку увести с собой? Давай, действуй! Ну, что, Цаган Самбаевна! Желаю здравствовать! Это все, что я могу для вас сделать, как однокашник. Как, как? Еще больше растерялась она. Знаете, я тоже в 1940 году заканчивал этот же институт. Только я географ. Потом спец.набор в НКВД, – рвал он на узкие ленты карту Цаган, за которую она отвалила ползарплаты учителю-пропойце. Мне жаль, что так с вами получилось. С вашим народом. И отвернувшись от нее, он стал закуривать. Пошли, – дернул ее за рукав фуфайки дежурный, неся пакет с ее документами. Потом ее довезли на черном воронке до станции Камарчага и посадили в общий вагон. Ребятишкам поездка в воронке понравилась, а уже о поезде и говорить не приходится. Они во все глаза глядели в окна и удивлялись всему увиденному. Сопровождал их смешливый сержант, который перемигивался с ребятишками и краснел, если ловил на себе взгляд Цаган. У него был настоящий пистолет в кобуре и Кирсан с интересом посматривал на оружейную амуницию. Нравится? – спросил его сержант. Ага. А кем ты хочешь быть? Военным. А почему? Чтобы пистолет заиметь и чтобы всех застрелить, кто маму мою обижает! Пух! Пах! Пух! Вот так! Закричал пацан. Кирса, ты дурак? – покрутила пальчиком у виска Деля, а Цаган задохнулась от изумления. Кирсанчик ты что? Дядя хороший, веселый, и меня не обижает. Мальчишка вдруг уткнулся ей в колени и заплакал. Сержант вконец смешался и вышел в тамбур покурить. До самого Канска ни сержант, ни Кирсан больше не перекинулись ни одним словом. В комендатуре НКВД Канска сержант сдал документы и арестованных дежурному, и уходя потрепал по голове мальчишку. Молодец, защитник! Кирсан сопел и молчал. Сержант снял со своего плеча тощий вещьмешок и повесил на плечо Кирсану. Че там? – живо поинтересовался пацан. Да хлеба полбулки, да сахару кусок. Ух, ты! – восторгался пацан. Как у настоящего солдата. Вот приедет папка из госпиталя, то-то обрадуется. Зачем вы? Вам же на обратную дорогу нужно? – обеспокоилась Цаган. Ему нужнее чтобы быстрее рос защитник! Засмеялся сержант и заторопился в обратный путь. Пройдите сюда! – поманил дежурный Цаган, и она с ребятишками шагнула в комнату, которая оказалась совсем крошечной. Дежурный тут же закрыл за ними дверь на засов. Здесь был только короткий деревянный топчан и большое грязное ведро. Больше ничего. Почти под самым потолком было маленькое зарешеченное окно. На стене, тоже под потолком, лампочка под колпаком из толстого стекла, тоже под проволочной сеткой. Стены были серые и шершавые грязного цвета. Ну, вот и приехали! – оглядывалась Цаган, присаживаясь на топчан. Не хочу я здесь быть! У нас в бараке и то лучше было! – надулся Кирсан. Думаешь, я хочу, а вот сижу! – по взрослому ответила сестренка. Ну, и сиди если хочешь, а я не буду! И мальчишка рванулся к двери и забарабанил по ней руками и ногами. Обитая жестью дверь загремела как пустая бочка. Ты, что? Кирсан, уймись! – подхватила его мать и оттащила на топчан. Дверь загремела засовом и открылась. Что такое? Удивленно спросил дежурный. Не хочу здесь быть! Здесь плохо и холодно! – визжал пацаненок. Гражданка уймите своих детей, иначе мы вынуждены будем разъединить вас. Кстати, вас вызывает следователь. Ну, вот и хорошо, пойдем сейчас к нему!, – взяла детей за руки Цаган. Вас одну вызывают, дети подождут здесь. Нет! Взревела Цаган, – я одна не пойду! И сгребла детей в охапку забилась в угол. Пусть следователь идет сюда, или вызывает нас всех вместе! Дежурный молча постоял и захлопнул дверь. А Цаган трясясь и заглядывая в глаза своим детям, просила их вести себя тише. Помните вы еще совсем были маленькие, перед концом войны, мы также убежали искать папу? Тогда я обморозила ноги. Нас поймали. Меня положили в больницу, а вас отправили в детдомы. Причем в разные. Сколько прошла я унижений и издевательств, пока разыскала вас? Помним, мама помним, – плакали вместе с ней ребятишки. Они так и сидели в углу на полу, когда вновь открылась дверь и на пороге вырос красномордый детина с портфелем в руках. Дежурный поставил ему табуретку. Сев на табуретку, он поставил на колени портфель и достал оттуда пачку бумаг и пакет с ее документами. Начал разглядывать их. Поигрывая карандашом он весело глядел на сбившихся в углу мать с детьми и сказал: – Старые знакомые? А подросли волчата, подросли. Ну, что будем делать, госпожа? Цаган молчала. Тот раз скостили наказание из-за болезни, сейчас друг просит не наказывать, а отправить на прежнее место жительства. Везет тебе. Или ты все-таки вкусная, дружок распробовал? А? – засмеялся он, краснея еще больше. А меня тогда обманула; кричала, что венерическая. Не далась! Обманула, обманула!, уже злее мотал головой он. А ведь могло тогда быть все по-другому. Осталась бы в Манском районе и снова бежать не надо было бы. Глядишь и мужа нашла бы. Цаган встрепенулась: – А вы ничего не знаете про моего мужа? Ну, милочка без этого у меня работы хватает тебя вот ловить, разыскивать и тебе подобных. Ну, а муж найдется, если живой. Сейчас-то, куда бежала? В Орешное. А где взяли тебя с выводком? На Кияских полях. От волков ушла, жива осталась. А люди сначала помогли, а потом выдали. Ваши догнали перед Тюлюпом. Пришлось на дорогу выйти, другого выхода не было. Горы у Маны сильно крутые оказались. Позавидуешь твоей настырности. Ну, ладно. Теперь о деле: – Как быть с тобой? Ты понимаешь, что тебе полагается за побег? Самое малое лет пять тюрьмы, или десяток лет в зоне. Без детей разумеется. Цаган склонила голову, встала на колени: – Наказывайте как хотите, только не разъединяйте с детьми. Чем ты купила Замятина, что он хлопочет о тебе? Учились мы вместе в одном институте. То-то вижу грамотная. Значит так, берешь бумагу и пишешь, о том, что имея право на воссоединение семьи, ты искала мужа в Манском районе с целью вернуться с ним в Шумиху Канского района на место своего спец. Поселения. Данные о месте нахождения мужа в Манском районе оказались ложными и ты добровольно вернулась в Шумиху с детьми. Впредь обязуешься не покидать место определенное на поселение без разрешения властей. Дежурный! – дай ей бумагу и чернила! Можно вопрос? Можно. Я учитель истории, хотела бы работать в школе. Можно мне обратиться Роно, по поводу работы? Следователь задумался. Нет, думаю бесполезно. Значит, пишешь, что я сказал. День тебе на сборы, день добраться до Шумихи. Через два дня, если ты не заявишься к своему участковому – пеняй на себя. Собственно, сегодняшний день пропал, дело к вечеру. Переночуешь, здесь в КПЗ, хоть как-то накормят здесь твоих волчат. Раз не отпускаете, значит посадят меня? – потускнела Цаган. Куда на ночь, в мороз выгоню тебя? Пока напишешь объясниловку, совсем потемнеет. Вот гарантией того, что отпущу завтра с утра, возвращаю твои документы. Распишись в получении. Спасибо вам. Не мне спасибо. Замятину спасибо. Он меня выручал, выручаю теперь я его. Ладно живи. Дежурный! Вот ордер на освобождение гражданки Цынгиляевой с детьми с завтрашнего утра. Ночь ночуют в КПЗ, накормишь. А утром? Что утром? Кормить? Накормишь, накормишь! Не положено после освобождения. Не жадничай Каморин! Слушаюсь! Следователь тягуче поглядел на Цаган, которая стоя на коленях прислонилась к топчану и писала объяснение. Напишет – отнесешь ко мне, а их до утра запри. Слушаюсь! Тесновато тут трохи ночевать, может в другую камеру их? Разберутся – не лорды! И следователь ушел. На утро их действительно выпустили и сопровождающий сержант разыскал на базаре мужика который возвращался в Шумиху после распродажи картошки. Мужик долго спорил и упирался и никак не хотел брать их в сани. Он уповал на плохую дорогу, которая еще не восстановилась. Снегу вишь мало, грязь сани разворачивают. Хитрый, вислоусый сержант, согласился найти кого-нибудь другого. И мужик от радости протянул ему кисет с махоркой: – закуривай, служивый! Попыхивая самокрутками они разговорились и оказались земляками из соседних деревень. Как нынче урожай? – затягивался дымком сержант. А ниче, слава богу! Вон, картохи накопали боле ста мяшков. Не знам куды девать. Налог-то сдали? Дык че сдавать-то? Смех один. За мной три сотки значится у дома. А где ж ты столь картошки накопал? В колхозе украл? Помилуй бог! В тайге бывшей садим, земли сколь хошь. До городу далековато. Вот шесть мяшков отвез, дорога никудышная, еще не определились. Ну, снежку подвалит, повожу сюды, токо дай, нарасхват бярут! – захлебывался от радости мужик. Лошадка-то своя или в колхозе где выпросил? Своя, милай, своя. Тишком содержу в таежной заимке. А узнают? – налог за лошадь большой. А хто? А я, к примеру! Разрешение на продажу картошки есть? Нет! Налог за огород платишь обманный? Два. Загибал пальцы сержант. Лошадь содержишь без разрешения и не платишь налог за нее? – три. А может она вообще ворованная? Четыре. Ее конфискуют, а ты за решетку загремел. Вот так! Радостно разгладил усы сержант. Дык, земляк жа ты, как это все? Ну, какой я земляк, к тетке в деревню туда иногда езжу. Слышь, милай, не губи! А? Кого доставить куды надо, с милой душой. Вот гуся обменял на картоху. Возьми, с дорогой душой. Взятка? Посуровел сержант. Кака взятка? Твоя тетка намедни передала, совсем запамятовал. Ну тогда, конечно давай! Разъехался в улыбке сержант. Значит, довезешь до Шумихи, сдашь участковому, вот красавицу с детьми. У них весу-то и одного мешка картошки нет, а ты сюда шесть вез. Все понял? Да, понял, понял! Довезу, сдам! Ну, счастливо! Не вздумай высадить их где, головой отвечаешь! Сам позвоню участковому проверю! – нюхал сержант тушку гуся в мешке. Да свежая, не сумливайся! – посерел лицом мужик. Ну, садись аристократия! Пригласил мужик Цаган с детьми в сани. Детей вот эдак на соломку, да пустыми мяшками прикрой-укутай, ну а сама уж как выйдет. Расселись по местам и мужик трогая с места попросил: – Ты уж служивый коли что, запомни меня, картоху возить буду мяшок и тебе закину. Или уж не возить? Гниет, пусть, – заскорбел мужик. Вози, вози! Помогу, если чего! Земляки ведь! Захохотал сержант и сунув гуся подмышку пошел во свояси. А чтоб ты, подавился! Сверкнул глазами мужик. Но, милая! Хлестал он лошаденку. Вас тут поднесло, черти косоглазые! По-русски ни бельмеса, а туды же за кумпанией с милицией! Извините нас, ради Бога! Я понимаю, что из-за нас вам пришлось отдать гуся и зря вы лишнего про себя ему рассказали-ответила Цаган: У мужика отвисла челюсть, и он как рыба похватав ртом воздух, наконец только и смог сказать: – Тпру-у! – натягивая вожжи. Дык ты, все понимаешь по русски и эвон даже как говоришь? А обличье вроде как не русские? Калмыки мы, – это детки мои. Вернули нас в Шумиху назад. А барак-то где мы жили в лесосеке номер пять. Знаете? А че ж не знать? Этот участок направо по Гремучей разлоге. А я живу на другой стороне села по левую руку. И заимка у меня по другую сторону в Зеленой разлоге. Знашь где? Нет, – покачала головой Цаган. Да заимка название одно. Землянка в гору врытая. Раньше тоже там лесоучасток был. Лес вырубили. Теперь там известь жгу, да картоху сажу. А как без лошадки? Никак. Мать ево туды, ограбил! Разразился гневом мужик, вспомнив сержанта. Так и ехали, разговаривая о том о сем. Кирсан все посматривал как правит вожжами Ефим (так звали мужика) и поглядывая из-под лобья на него, вдруг выпалил: – дядя Ефим, а можно я лошадей покомандываю. Ух, ты! Востроглазый! На-ка, одну вожжину тебе одну мне! Кирсан уселся рядом с ним на колени и подражая ему подергивал и почмокивал на лошадь. Лошадка была резвая, бежала легко. Дорога ближе к Шумихе была более ровная. Ты, вот что девка, к участковому хошь не хошь, тебя доставлять придется. Мне – то ответ держать придется перед усатым. Ежели, что не так, ходу мне на базар не будет. Да не печальтесь, конечно доставляйте! Участкового на месте не оказалось. К вечеру будет, – сказала уборщица, убиравшая контору. Поехали-ка ко мне домой, пока. Проезжая по селу попадавшиеся навстречу знакомые Ефима шутили: – Че, Ефим молодуху с приданым везешь? Ага, – скалился незлобиво он. На картоху в городу обменял. Ну, тебе Полина усы-то пощипат! Ниче, выдюжим! Подъехав к старенькой избенке, Ефим велел сидеть им в санях, а сам зашел во двор и в избу. Через некоторое время он вышел неся что-то в мешке. Вот вам на первый случай полмяшка картохи, краюха хлеба, да сала кусок. Больше ниче нет. Бабы-то дома моей нет, можа еще чаво бы сообразила. Ой, да что вы! Может и этого не надо было бы – засмущалась Цаган. В другое время можа и не надо было бы, а щас сгодится. Поехали, смеркаться уж, должон быть страж закону. Подъехали к конторе как раз вовремя. Низкорослый лейтенант куда-то спешил. А, беглецы! – остановился он. А я уж думал вас где-то посадили, а вы опять восвояси вернулись. Вернулись, – хмуро ответила Цаган, подавая ему сопроводительную бумагу. Он бегло осмотрел ее, почитал и сказал: – Отвези их домой Ефим в барак в Гремучку. На днях там буду – разберусь. И носа не показывать оттуда. Нарушишь еще раз – посажу! И надолго. Что-то уж больно везет тебе, Цынгаляева! Цаган молчала. Давай, Ефим, у меня ЧП! Побежал я. Поехали, – кивнул Ефим и задергал вожжами. Цаган все также молча села в сани. Дорога в Гремучий лог была отвратительная, по ней ходили трактора вывозя брошенные хлысты – бревна на дрова. Кое-как доехали. Большое спасибо Вам, хотя век бы сюда не возвращаться. Барак был старый, неухоженный. Давай, занесу уж больше вез. Поднял мешок Ефим на протесты Цаган. Показывай куды. Да вот, в тот дальний угол. В бараке было шумно, грязно и дымно. Кое-где виднелись подобии комнат, отгороженных и то не до потолка, из неструганных досок. Плакали дети, слышались пьяные голоса. Была какая-то особенная вонь от скученности людей. Цаган нерешительно остановилась у крайнего топчана, на котором в обнимку лежали мужик и растрепанная баба. Вот мое место, здесь оно было раньше загорожено, а эти наверное доски пропили, или сожгли в печке. Эй, квартиранты освобождай место хозяивам! Бесцеремонно расталкивал спящую парочку Ефим. А? Чего? Место говорю, освобождай! Наседал Ефим. Мужик неохотно поднялся и потащил за собой бабу к середине барака. Вот тут мы и живем! – грустно заключила Цаган. Да, бардаку, больше бараку! Вымолвил Ефим. Много чего видел, а такое…– закачал он головой. Ну, что ж, живи как-то! Деток сберегай! Пойду я. Спасибо вам, спасибо дядя! – кланялись ему вслед и ребятишки. А через неделю случился в бараке среди ночи пожар. Дверь была одна и около нее бушевало огромное пламя. Что-то очень дымно горело, толи бочка с отработанным мазутом для растопки печки толи автомобильные шины, на которых были настелены доски для постели. Кто мог, тот выскочил через разбитые два окна. Пьяные и угоревшие от дыма, старые и немощные сгорели сонными. Цаган сумела, уже теряя сознание схватить детей в охапку и с ними выскочить через окно. Не заметила как об осколки стекол, торчавших из разбитого окна сильно порезала и обожгла руку и щеку. На ней дымилась одежда и выскочив наружу, потеряла сознание. Проснувшиеся ребятишки, ничего не понимали и в страхе отбежали в сторону от окна, через которое продолжали выскакивать люди, и через него же выбрасывался разный домашний скарб. Цаган лежала среди кучи всякого хлама, по ней топтались выбегавшие из барака люди. С крыши уже начали падать горевшие головешки. Ой, ээж! Ой, ээж! (Ой, мама! Ой, мама!) – вопила Деля. По-русски, кричи! – Набросился на нее Кирсан. И подбежал к мужику, который только что выскочил из окна и подбирал какие-то вещи. Дядя, зачем через маму мою перешагнул и не поднял ее? Закрываясь от огня, кинулся мальчишка к матери и стал тянуть ее за руку. Силенки не хватало, Цаган продолжала лежать среди всяких обломков. Опешивший мужик стоял и ошарашено смотрел на эту картину. Помоги, маму вытащить! – завизжала Деля и замолотила ручонками по спине мужика. Дык, я че? Знамо дело подмогну! И мужик в два прыжка подскочил к Цаган и схватив ее в охонку, кинулся бежать от бушующего уже огнем окна. Бежи малец за мной! Сгоришь! И только он опустил ее на снег, как крыша барака, выгибаясь и постреливая от громадного пламени, вдруг разломилась попалам и одной половинкой сползла как раз туда, где лежала ранее Цаган. Господи, спаси и помилуй! Крестился мужик, шлепая в страхе губами. Ну, малец! Долго жить будешь, коль мамку свою из огня спас. Кирсан, сидел рядом с матерью, горько плакал и все твердил: – мама открой глазки! На дядю посмотри, это он тебя вытащил! Смотри, там где ты лежала уже большой пожар. Ну почему я маленький и не сильный? Не смог сам тебя вытащить! – сокрушался пацан. А Деля хлопотала вокруг матери вытирала лицо комочками снега и все повторяла: – мама проснись! Нам нельзя без тебя! И словно на просьбу дочки, Цаган вдруг закашлялась, открыла глаза. Мутно поведя глазами, она с трудом села и сжав руками виски, так сидела некоторое время. Потом взяв пригоршню снега, вытерла лицо. И прижав к себе детей долго сидела так низко опустив голову, что-то шепча. Ох, Мукубен, Мукубен, как нам плохо! Где же ты? И она закачалась в обнимку с детьми в тихом плаче. Кто живой? Вон туда под навес идите, где чурочку пилили – оповещал какой-то старик с закопченным лицом в каких-то лохмотьях вместо фуфайки. Мало кто среагировал на предложения старика. Все так и стояли или сидели поодаль, и в оцепенении смотрели на пожарище. Потом стали сходится в кучки, ведя разные разговоры: – Надо было ожидать это-го. Барак-то списанный, лесосека выработана. Кому мы нужны, старики, да калеки? Вот и избавились. Антониха где? Догорает! Она уж неделю не поднималась с топчана. А эти полуслепые калмык со старухой? Там же сгорели. Постой, постой! А эта бабонька молодая, калмычка с двумя близняшками? Цаганка? Ну-ну! Вон сидит, отдыхивается с ребятенками, сумела выскочить, а Спиридон-то подсобил, сказывал, из огня вытащить. Это Спирька калмычню спас? – запетушился низкорослый мужичок в драной рубашке. Ишь, ядри его в корень! Он давно к ней клинья подбивал, да она его все отшивала. Ну, таперча, поди отплачивать она ему будет! Тьфу, кобелины проклятые! Все одно у вас на уме! Тут думать надо как дальше жить будем, а вы все про гульбу! Да душ-скоко загублено. Где энти, которые вчерась все пили, да в карты играли? Человек восемь их было. Да где? На месте, где улеглись вповалку, там и догорают. Да ты, че? Ей, крест! К полуночи они уж угомонились. Напились, наигрались и подрались. Сам видел, проходил мимо, на улицу отлить выходил. Все тихо уже было. И печь почти не топилась, еще дров хотел подкинуть. Поленился. И поспал-то я может час какой, после выхода, только очумел. И тут сразу полыхнуло. Не-е! Это поджог. Со всех сторон солярочкой окропили. Калмычкин угол, он завсегда холодный, а там тоже заполыхало. Тут такое еще. Чтоб топчаны не строить старые шины стали тащить, да на них доски класть. Вот тебе и быстрая постель. А в дырки шин сена стали натаскивать, для тепла вроде. А кто шины к бараку подвез? Их ведь никогда здесь не было? То-то. Неизвестно. А кто надоумил их вместо топчанов использовать? А Ленька – хромоногий, ну этот комендант. А где он? Наверное у себя в комнате был! В том-то и дело что нет. Еще днем, рябой этот, ну его подручный, чего-то выносил из его комнаты, запер ее и оглядывался. А Леньки-то самого и не было целый день. Вещи стало быть свои сохраняли от пожара. Точно! А бочка с мазутом, вроде как для растопки печки, зачем? Вот то-то и оно. А может сгорели и они? Кто? Ну этот комендант и рябой? Фи! Да они уже в другом леспромхозе, другого района, в тепленькой комнатке, налаживаются докладать, что там и как в следующем бараке. Понял? Иди, ты! Уж точно! На должности такие люди. Несколько человек подошли к Цаган. Слышь, молодуха, поднимайся с мерзлой земли! Закоченеешь! Цаган медленно поднялась, к ней прижались ребятишки. Она ощупывала себя и сокрушенно закачала головой. – ничего не осталось, документы и те сгорели. Как же мы теперь? Э-э, не печалься девка у нас давно уже ничего нет. Живем. Вот еще один пожар пережили. Люди крутили носами, отплевывались. Несло мясной гарью. Горелой человеченой. Пока горели различные части барака, мазут, шины, бушующий столб огня с дымом уносил все запахи в высь неба. А когда огонь стих, и все что могло быстро сгореть-сгорело, остались догорающие бревна стен, мерцая огромными головешками. И вот тут-то тошнотворно и запахло горелым мясом. Горели трупы людей. Как ни странно две кошки жившие в бараке на общих основаниях, остались живы и невредимы и ходили между людей хищно принюхиваясь. Тузика жа-а-л-ко! Захлебывалась слезами полоумная девка сидя на пне и вытирала ладошками опухшее лицо. Да, ладно тебе! – утешала ее мать-старуха. Вчерась убег твой тузик в Шумиху, сама видела. Не ври, мамка, он со мной спал, потом со страху под топчан забился. Сгорел он! Экая печаль за собаку, тут люди сгорели. Ну и пусть! Мне их не жалко, они меня дразнят и сильничают! Тузика, жалко! – ревела несчастная девка. Люди ходили вокруг пожарища, выискивая что-нибудь пригодное для жизни. Не обошлось и без ругани и драк. Кто-то в суматохе схватил чужую подушку и теперь подремывая на ней по хозяйски посиживал. А высокая, сутулая баба, все ходила кругами вокруг пожарища и бормотала: – Ведь помню – далеко швырнула из окна подушку, должна же где-то быть. Хе, Нюрка! Поди любовник в обнимку с твоей подушкой сгорел? Не-е, выдернула я из-под него подушку, он еще башкой о доски топчана стукнулся. А потом за ним сунулась, а там уж полыхает вовсю. Так и не проснулся, вчерась до чертиков нажрался. Легко принял смерть. Бить-то хоть теперь меня, собака, не будет! А ну-к, ты на чем сидишь? – сунула она свое лицо, чуть не под подол толстой бабе. Подь отсель! На чем надо на том и сижу! Бабы! Эта стерва мою подушку слямзила! Нюрка толкнула в сторону бабу, но та сидела прочно. Схватив за угол подушку она потянула ее на себя. Захватчица подушки еще плотнее прилепилась задом к другой стороне ее, и оттолкнула Нюрку. Та костлявой рукой крепко ухватив угол подушки сунулась назад, вырвав с треском кусок обветшалой ткани. Вокруг взметнулись перья. А, так! Взревела толстуха и откатившись от подушки, схватила ее и запустила в хозяйку. Взметнулось облако перьев, пуха и пыли. Нюрка горестно запричитала: – Мамочка, моя родная, пропало твое приданное! Погорельцы забыв о своем горе, сгрудившись вокруг дерущихся баб, хохотали и подзуживали их. Кто-то ходил в чужой шапке и готовился к очередной разборке. Мое это! Понял? Твое там, сгорело! А кто-то выскочивший в одной драной рубахе, уговаривал, совестил соседа: – Я тебе помогал, думал возвернусь за своим, успею. Не успел. Дай, хоть какую тряпку на плечи. У пожарища-то пока жарко, а к утру погаснет, замерзну до Шумихи не доберусь. А че Шумиха, кто там нас ждет? Ну все-таки люди, Власть там. Че-нибудь придумают погорельцам. Ага, щас, раскошелятся. Давай, пока не замерзли, да светло от пожара хоть шалаш какой-никакой построим. Вон, где чурочку пилили к навесу пристроим. К утру измученных людей стал морить сон. Двигаясь ближе к угасающему пожарищу Цаган наломала веток и кинув их на растаявшую землю, села сама и положила головы детей себе на колени. Спите детки пока тепло, ничего бояться не надо. Мы все вместе. Только папы нет, – сонно заключил Кирсан. Все будет хорошо. Спите. Так и застал их утренний рассвет. Многие люди точно также дремали у пожарища. Уже на рассвете к пожарищу приехал черный воронок. Четверо энкэвэдэшников молча вышли из него и обошли вокруг пожарища. Приглядывались к спящим и сидевших кучами людям. К строившим шалаши даже не подошли. Ну, что у костерка решили погреться? Остановился у самой большой кучки людей, высокий чин. Люди молчали. Поймали мы тут двоих, кто петуха красного вам подпустил. Да? Во! Говорил я вам, что это Ленька и Рябой, подожгли! – наперебой загалдела толпа. Да я тоже знал, что это они, да помалкивал. Говорю же, двери специально горючкой облили, да подожгли. Военные внимательно слушали и посматривали на ораторов. Хлеба-то хоть кусок, да какую крышу нам дадут теперь? Как жить? Дадут, дадут! Отвечал главный. Потом он пошептался со своими, указывая глазами то на одного, то на другого погорельца. Подчиненные согласно кивали головами. Погорельцы друг перед другом высказывали свои подозрения и свое неудовольствие, что их совсем забыли власти. Ну, вот мы и приехали чтобы помочь вам. Четверо свидетелей, поехали с нами для опознания поджигателей. Я, поеду! И Я! Ну, кто еще двое? Ехать больше никто не хотел. Да, наверное и я не поеду! – засомневался мужик в рваной рубахе. Холодно, а я раздетый. Ничего, ничего! Там тепло, – кивнул на воронок начальник. Ну, вот вы! – кивнул он на Спирьку. Да, не я не поеду! Вы ж говорили! Да, мало ли че я говорил? Ну, за свои слова отвечать надо! Да, пошли вы, тут душа чуть не сгорела! – взъерепенился Спирька. Ах, вон как! Проводите его в машину! Двое военных подошли к нему: Пройдемте! Лучше в огонь прыгну! – отступал он к угасающему пожарищу, а с вами ироды не пойду. Пойдешь! Кинулся ему в ноги энкэвэдэшник и опрокинул наземь. Голова Спирьки угодила в начало пожарища, в тлеющие угли. Запахло палеными волосами. Пока возились с ним, заламывая руки, лицо и шея Спирьки оказалась в волдырях от ожогов. Ну, вот, перед вами и настоящий поджигатель! Криво засмеялся высокий чин. Орущего и сопротивляющегося Спиридона затолкали в воронок, туда же последовал и мужик в рваной рубахе. Косматый мужик, встававший ночью на отлив, пытался ускользнуть, тихонько понес ветки к строившим шалашам. Брось, и иди с нами! – приказал начальник. Мужик пустился убегать. Начальник не целясь выстрелил ему вдогонку. Попал в ногу. Вот вам еще один поджигатель! Мужик корчился и охал. Его подхватили под руки военные и затолкали в воронок. Сколько человек сгорело? Погибли люди? Люди молчали. Значит все живые. Хорошо. Повеселел начальник. Тузика-а-а! Жалко! Скривилась полоумная девка. Мать тут же закрыла ей рот ладошкой. Чего, чего? Повернулся к ним начальник. Собаченка у нас убежала В Шумиху – горестно закивала бабка. А она убогая с кошками да собаками спит. А кто четвертый? – подошел к начальнику солдат. Пожалуй, троих хватит! – махнул он рукой. Поехали! Военные залезли в воронок и он тронулся. Люди долго провожали его взглядами. Молчали. Вот, чаво товарыши погорельцы! Поднялся одноглазый старик с закопченным лицом. Не хотите умирать, расходитесь отсель! Сгибнем здесь все мы! Жить негде раз, жрать неча два! Иттить надо иль в Шумиху, иль в другую лесосеку, кто работать может. Кучками, по несколько человек, люди двинулись прочь от пожарища. Куда? Никто не знал. Цаган посидела еще немного, ожидая чтобы подольше поспали дети и стала будить их. Хорошо ребятишки были не капризными и после первых же слов засобирались в путь. Мама, а может и мы шалаш себе построим? – оглядывался на пожарище Кирсан. Нет, сыночек. Замерзнем мы в шалаше. Да и есть что-то надо, а у нас ничего нет. Может тетя Киштя нас примет? У них с дядей Манджи землянка у самого конного двора. Помните мы к ним заходили? Они нас жаренным овсом угощали. Ага, помним! Вкусный жаренный овес! Так переговариваясь они шли к Шумихе, большому селу-леспромхозу. У Цаган очень сильно распухла левая рука от ожога. В нескольких местах кожа лопнула и висела лоскутами. Цаган скатывала комки снега и прикладывала их к руке. Боль немного утихала. Навстречу ехала грузовая машина. Остановилась. Из нее вышли парторг леспромхоза и молодой участковый. Куда прете? Вернитесь назад! Переписать вас всех надо. Для чего? Чтобы в кутузку посадить? Дураков нет. Хлеба дай! Фуфайки и валенки нужны! Видишь? Голодные и раздетые мы. Я не собес и не магазин. А люди все подходили и подходили к машине. Кричали, требовали, угрожали. Полбарака людей сгорело! Помогать оставшимся в живых надо, а ты переписывать! Вон, воронок приехал троих изуродовали и забрали. Вот и вся помощь. А барак-то по вашей команде подожгли. Сволочи, Душегубы! Трогай, на пожарище! – зашипел шоферу парторг. И они спешно заскочили в кабину. Вслед им полетели комья грязи со снегом. Цаган с детьми молча стояла в стороне. Не было сил ни ругаться, ни идти. Уже после обеда она с трудом добралась до знакомых калмыков. Навстречу к ним вышла заплаканная пожилая калмычка и увидев Цаган и детей с закопченными лицами завела их в крошечную землянку. В углу топилась железная печурка, напротив стоял топчан и ящик вместо стола. Больше ничего не было, да и что-то поставить было просто негде. Слышала о вашей беде, что сгорел у вас барак. Да вы, слава Богу, хоть живы. А мой Манджи умер, три дня назад как схоронили. На речке ребятишки катались, лед тонкий еще, проломился. Мальчишка пошел под лед. Манджи увидел, нырял за ним. Мальчишку достал, откачали его увезли в больницу, уже опять бегает. А Манджи захворал, пока домой мокрый добрел. Заболел. Неделю с высокой температурой на работу ходил. Мастер не отпускал. Умер ночью. – Запричитала женщина. Ой, что же это я! Накормить ведь надо вас! И она вытащила из-под топчана чугунок с картошкой. Ешьте пока картошку, вот и хлеба понемножку даже есть. И высыпав вареную картошку на ящик, она вышла на улицу и в чугунке принесла воды. Чай сейчас пить будем, настоящий. Вода быстро закипит. Вы не смотрите, что у меня тесно, места всем хватит. Спасибо, тетя Киштя! Идти нам просто больше некуда. Ну и поживите пока у меня. Картошка есть мешка два будет. Листьев капустных насобирала после уборки. Не умрем. Спасибо, тетя Киштя! Мы долго здесь не задержимся. Все ищешь Мукубена? Ищу. Ищи, детка, ищи. Отец нужен детям. А у меня вот как получилось. Дети в дороге умерли, а здесь и их отец. Теперь моя очередь. Жить надо тетя Киштя. Жить! – печально заключила Цаган. Живу, хотя уже и не хочу, и может быть не нужно, – Вот чай, заваришь. Ешьте, пейте. А я пока светло схожу на конный двор, сена мешок принесу. Ребятишек уложим на топчан, а сами на мешках с сеном переспим. Ребятишки повеселели и забрались на топчан, пожевывая картошку. Несколько дней прожила здесь Цаган, даже к ветеринару конного двора сходила, перевязала руку и он ей написал рецепт-справку, какое лекарство ей нужно и что она нуждается в лечении. И побрела опять прямиком к Канску. Ее долго провожала заплаканная Киштя, пихая в карманы ребятишек вареные картофелины и куски хлеба. Дай Бог тебе удачи! Склонилась она в поклоне и долго стояла шепча молитвы. Дошла за два дня Цаган с ребятишками до города. И странно? Их ни разу не остановила милиция за несколько дней этого пути. Потом неудачный поход в Роно. Истерика заведующей. Собственный голодный обморок. И вот она и ее дети в тепле. Под защитой простой русской бабы, которая и сама-то тут висит на волоске. А поди ж ты! И накормила и обогрела! Дожить бы здесь до весны, а весной никто меня не удержит. Я пойду искать Мукубена, я знаю в какой он стороне. А сейчас мыться, выкупать детей. Выспаться. А там…поживем-увидим. И Цаган процедив щелок через тряпку, залила его теплой водой до половины громадного корыта. В котельной было тепло, даже жарко. Посадив в корыто обоих ребятишек сразу, она плескала их, целовала по голеньким задницам, весело смеялась. Уложив их спать, вымылась сама. И долго сушила волосы у котла. Пришла Лизавета. Принесла ужин. Ребятишки спали. Ниче, завтра поедят. Молодец, что додумалась выкупаться. Спите. Я подежурю.