Текст книги "Судьба калмыка"

Автор книги: Анатолий Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Глава 10.

После обеда, с четырех часов, открывались два магазина, один в центре села другой у гаража. Но очереди занимались еще с утра, потому что народу было тьма-тьмущая. Никто никогда не знал, что будут давать сегодня, так как продукты привозились из райцентра. Свободно на полках магазинов всегда красовалась водка, папиросы, махорка, спички и соль. Остальных продуктов была еще острая нехватка. Поэтому как будут выдавать и что, определяет начальство. По карточкам или за деньги. Карточную систему официально отменили, но на отдельные виды продуктов для работников леспромхоза составлялись списки или выдавались свои леспромхозовские талоны. Поменялись старые деньги на новые, ибо война породила такое обилие фальшивых и награбленных денег – уму непостижимо. Хлеб уже продавался свободно, за деньги, но пойди возьми его, когда очереди за ним толпились сотнями. Вот и занимали люди очереди спозаранку. В основном старики да старухи, да малые дети. Ну, а уже когда рабочий люд повалит с работы вечером с гаража, лесопилок, тут держись! Только сила, могла помочь в приобретении кирпича хлеба. Да еще при жесткой норме – один кирпич хлеба в руки. Добро если, местная пекарня в достатке с мукой, да еще и исправная. Хлеб будут подвозить до позднего вечера. Можно будет встать в очередь два раза. А если что-то не получилось – глотай слюни, жди, когда из соседних сел на лошадиных кибитках подвезут, замороженные, ледяные кирпичи хлеба. Если подвезут. А запуржит, завьюжит когда, два -три дня ни крохи хлеба на прилавках. В длинных стояниях в очередях, обсуждались все события и новости в селе, газетные и радиосообщения. Сегодня после обеда толпа за хлебом была довольно большой и волнующаяся. Только вчера похоронили тракториста – Витьку Беляева, бывшего офицера, в три ряда медали и ордена на груди, как пришел с войны. А гляди, с войны живой вернулся, а тут погиб не за понюшку табака. Шурка – то его жена загуляла, ждала, ждала много с войны, а он на вид-то, вроде здоровый, да в любовном деле как холощенный мерин. Раны да контузии сотворили с ним такую шутку. Запил с горя Витька, да так, что не просыхал. Глядишь бы, по трезвому в мастерах остался, или в начальники пробрался, офицер все-таки. Но из мастеров на лесорубе его турнули. Не дело мастеру валяться мертвецки пьяному на лесоповале. Ушел в учетчики, месяц проработал, все перепутал, кто сколько дал плану, порастерял все записи. В сучкорубах вроде не с руки – обретаться, авторитет совсем ронять. Пошел в гараж слесарничать, благо завгар родич, да клятву при народе дал: – все, ни глотка больше в рот не возьму! И не брал месяца три. В гараже какая там зарплата? Так, смех один. Шурка допекает: – мужик ты или кто? Ни денег от тебя, ни всего остального. А она баба аппетитная, сам понимает Витька, видит какие страдания он ей приносит. Наряжаться любит, – то одну одежку от литовцев принесет, то другую. Красивая стерва. Затосковал Витька, к завгару пристал: – давай трактор, лес буду возить, деньги надо зарабатывать. Завгар мудрый мужик, определил сначала прицепщиком. До войны Витька трактористом работал, но практика то ушла. Ну, поработал с месячишко, все выходит. Хорошо, возьми да и дай ему отдельный трактор, завгар. Ну Витька заработал как бешеный, план перевыполняет. И поздно ночью все домой норовит из лесосеки приехать. Хотя и далеко. Стали тыкать завгару, – как на своем собственном тракторе Витька раскатывает! Он Витьке укор, – прекрати де, или буду высчитывать за горючку. Высчитывай! Смеется Витька, длинные рубли зашибаю, на все хватит. А он Шурку страшно любит и страшнее еще ревновал ко всем. Наверное сердце чувствовало. И вот, однажды прикатил он тайком, трактор в сторонке бросил и бегом домой. Вечер поздний, он должен быть в лесосеке, в бараке ночевать. А тут появился и Шурку застукал с приезжим морячком на самом приятном деле. Отстегал Витька морячка его же флотским ремнем с пряжкой, вытер замасленные руки и мазутные валенки о его тельняшку, но и сам получил под оба глаза. Досталось и Шурке. Пока Витька гремел рукомойником, пытаясь улучшить зрение, ибо кулаки у морячка оказались внушительные и он наставил фингалов под его глаза, парочка словно испарилась, успев прихватить одежду. Чего не успели взять с собой постельные друзья, так это – довольно прилично накрытый стол для того времени. Здесь были хлеб, кусок сала, квашеная капуста. И всю эту закусь венчала бутылка настоящей московской водки с зеленой этикеткой под нетронутым сургучом. Не какой-нибудь «сучок» (водка из древесного спирта), а московская. Витькины ноздри хищно раздулись – пашешь тут день и ночь, мать вашу! А вы тут долбитесь всласть, да еще с выпивкой! А вот хрена вам! И ему вспомнились почему– то фронтовые сто граммов, положенные законом. А сейчас что, я проклятый? Крутил-ломал он сургуч в кулаке и ладонью привычно ударив в угол донышка бутылки, лихо выбил пробку. Вокруг поплыл водочный дух. Бешено оглядев комнату, и если кто-то живой попался бы под его взгляд, он точно бы швырнул в него бутылку как гранату. Но никто не попался. Кроме него в комнате никого не было. Выдохнув он крутанул бутылкой по короткому кругу и закрыв глаза жадно опрокинул ее в рот. Выпив на одном дыхании больше половины, он брякнул гулко дном по столу и опершись о край стола, опустил голову вниз с лохматым чубом. Постояв так несколько секунд, он гордо вскинул голову и обеими руками потер выпяченную грудь. Потом взял кусок сала и прямо с огромного куска рванул крепкими зубами угол со шкуркой. Покосившись на лежащий на столе нож, он оскалился и воткнул его через скатерть в стол. -Шалава, падла! Прошипел он брызгая слюной с разжеванным салом, наблюдая как качается по сторонам засаленная ручка ножа. Проглотив жидкое месиво, которое текло по подбородку, он отломил корочку хлеба, вытер ею губы и подбородок и съел. Потом нащупал бутылку и глядя в темное окно допил остатки водки. Также не глядя швырнул пустую бутылку в угол. На удивление она не разбилась. Витька уже изрядно опьянел. Целый день он не ел, а силы потратил тут на это разбирательство. Завалиться бы спать, но он помнил, что к утру трактор должен быть в лесосеке. Да, самое главное, его никто не должен видеть выпившим. Хоть и немного, но выпил. Ведь обещал же не пить! Это он тоже помнил. Нахлобучив шапку, он с трудом надел мазутную фуфайку, валявшуюся у двери и помотав головой вывалился на мороз. К ночи морозы брали свое. Оглянувшись по сторонам, он никого не заметил и скрадываясь ломанулся прямо по косогору, по снежной целине туда, где у заброшенного сарая темнел его трактор. Снег был глубокий и он еле вытаскивал ноги, помогая выгребаться голыми руками. Он уже не таился, дышал шумно, ему хотелось запеть, что-нибудь геройское, но он вовремя вспомнил, что обнаруживаться ему никак нельзя. А у соседнего барака зябко ежилась кучка любопытных баб в наспех наброшенных платьях и фуфайках. Позднее разбирательство в Шуркиной комнате не осталось незамеченным. И бабы шушукались, кляли войну. -Вот че наделала проклятая! Мужик был как мужик, бывало ни одной девки не пропустит. Хоть на племя оставляй его. А вишь война, тело то вроде осталось живое, да не везде выходит. Бабы сильно жалели Витьку: – Такой мужик! Эх! И не осуждали Шурку. – живая ведь, – куда деваться! Последние метры к трактору, он уже почти дополз на четвереньках. Привалившись на гусеницу своего чэтэзэшки, еще не прикоснувшись к бункеру – точнее газогенераторного чудовища, он ощутил идущее тепло. Быстро отогрев руки, он только сейчас почувствовал что весь мокрый от снега. Ничего, ничего, – подбодрял он себя, сейчас заведемся и порядок в танковых войсках. Он вскарабкался на верх, открыл люк бункера топки, засыпал туда две корзины сухой чурочки и открыв поддувало, полюбовался как загудело, загорелось внутри и сверху повалил густой дым. Закрыв люк он залез в кабину и без труда завел трактор. Двигатель еще не успел остыть. Все правильно сделал Витька! Радовался он. Покружив налево направо на гусеницах, он рванул рычаги. А на хрена я буду делать крюк на целый километр, когда речку и здесь перееду и напрямую в лесосеку. Дорогу короче проложу – укрепился он мыслью. И хрустя мелким замороженным кустарником направил свой ЧТЗ на замерзшую речку укрытую толстым слоем снега. Незнающий человек и не догадался бы что здесь течет речушка. Витька знал. Гусеницы лихо рвали под себя кустарник и клочья травы берега, более пологого с этой стороны. Другой берег был немного крутоват. Ниче, ты на войне не такое видел! Подбадривал он себя и лихо сунул трактор мордой в сугроб на середине речки, до другого берега оставалось три метра. И когда свет фар уперся в другой берег, Витьке стало нехорошо. У берега сугробы снега были желтоваты и ноздристы, и сквозь эти дыры снега – парило. Родники! Мать их! Мелькнуло у него: и он резко рванул рычаги, чтобы развернуть трактор назад. Не тут-то было! Немного дернувшись на развороте трактор стал заваливаться набок, на сторону бункера – топки, вторая гусеница бешено гремела траками в воздухе. -Туда прыгнешь порвет! И путаясь в рычагах, он кинулся из кабины, ногой шибанув дверку, в наклоняющуюся все больше сторону. Гусеницы уже не было видно. Бункер – топка касался снега, неимоверно шипел паром.

Из-за пара ничего не было видно. Как можно сильней оттолкнувшись, в полусогнутом состоянии Витька прыгнул в неизвестность, полагая, что он попадет обязательно хотя бы на край получившейся полыньи. Он уже пролетел опасный участок у гусеницы, через облако пара, согласившись на то, что если и выкупается, но на берег выкарабкается. Хрен с ней с репутацией, гараж недалеко, высушится в котельной, а трактор достанут. Ну не расстреляют же! Плюхнувшись в ледяное, снежное месиво, приправленное темной водой, он сразу обрел опору под ногами, которая вдруг крутанулась в неудобную для него сторону, то есть под трактор. «Топляк со дна вывернула гусеница!» – пронеслось у него в мозгах. Поскользнувшись, он нелепо замахал руками, пытаясь удержать равновесие. Но не удержал и шлепнулся плашмя на живот вдоль бревна, достав лбом отполированную песком и течением часть листвяга-топляка, когда-то застрявшего здесь и навечно оставшегося на дне. Тут его и накрыло окончательно опрокинувшимся трактором, а точнее голову размозжило раскаленным бункером-топкой о листвяг-топляк каменной плотности. Сквозь вырывающийся пар из под воды слышны были бульканья и бешеная молотьба Витькиных ног по глыбам льда и воды, которая скоро затихла. Подергался и затих трактор, захлебнувшись водой. Горячий бункер еще посипел паром немного и тоже затих, исходя противным за-пахом, мокрой золы и нагретого мазута.

За ночь полынья замерзла, утром пошел снег и если бы не черная огромная масса трактора, видневшаяся из под солидной шапки свежего снега до весны ни за что бы не узнать, что здесь прои-зошло. И почему-то обледенелые валенки Витькиных ног, тоже можно было различить. Они торчали вверх, согнутые в коленях, припо-рошенные снегом. Эту трагедию на речке обнаружили вездесущие пацаны, ловившие снегирей, чуть не к вечеру. По этому случаю по-наехало начальство из райцентра только на третий день после случившегося. До этого было приказано ничего не трогать, выставить охрану. Завгар привез на берег машину дров и двое рабочих, деловито выпивая и закусывая, разъясняли приходящим как можно посмотреть на аварию. Около костров народ толпился день и ночь, вспоминая разные случаи. А бабы – соседи по бараку, слышавшие ночную перебранку его с Шурой, добавляли неимоверные эпизоды к несчастному случаю. По их словам Витька решил покончить жизнь самоубийством, и его последние слова вроде были адресованные к Шуре: «Ты еще ответишь, сука, за смерть боевого офицера!» Вроде и записка даже была им оставлена предсмертная. Участковый Гошка Чиков, приехавший только на второй день на место происшествия огорошил всех простым вопросом:

– Почему решили, что это гражданин Виктор Беляев?

– Дык, его вечером дома видели и в лесосеке, нет ни его, ни трактора.

– Резонно. А это точно его трактор?

Вызвали завгара. Тот долго топтался вокруг, так ничего и не определил. Номер двигателя был под водой, а в остальном ЧТЗ – все близнецы. Тракториста, ранее работавшего на этом тракторе, в леспромхозе не было, уехал куда-то. Проверить все лесхозы с тракторами быстро было невозможно. Надежда была только на Шурку – жену Витьки. Но она как сквозь землю провалилась – не могли найти. «Может и она на дне вместе с ним?» – задавались всякие вопросы. Дома у них участковый перерыл все – никаких доказательств, никаких записок. Исчезли Беляевы. И только всезнающая первейшая сплетница на селе Маруська Буланиха, обратила внимание на вросшую в сугробы баньку бабки Коваленчихи: уже вторые сутки идет себе дымок из трубы бабкиной баньки. Возьми и загляни туда тихонько Маруська. А там любовь у Шурки с морячком на всю катушку.

Ну, до участкового эта весть за несколько минут долетела. Он тогда и Шурку, почти под пистолетом повел к месту аварии. Морячку приказал ждать в бане. Да куда там! Морячка через минуту уже там не было. Охая и причитая, разогревшаяся в баньке Шура, скоро замерзла, узнав о случившемся, и к трактору подошла, стуча зубами.

– От тебя Александра требуется одно – определить точно, этот лежащий человек твой муж Виктор Беляев? Точнее, это его валенки?

– Не знаю, – тряслась она.

– Жена называется, мужнины валенки не знает! – осуждающе шептались бабы.

– Как же так? – озадачился участковый.

– Носки я ему вязала серые с белой каймой по резинке! – вдруг выпалила она.

Участковый осторожно по доске подобрался к валенку одной ноги и попытался его потянуть на себя. Куда там! Ватные штаны, заправленные в голенища, были вплотную заморожены, очевидно, даже с ногами. Участковый постоял, подумал, постучал костяшками пальцев по обледенелому валенку и полез в карман полушубка. Достав большой складной нож, он с трудом вспорол хрустящее ото льда голенище валенка почти до щиколотки торчащей изо льда ноги. Раздвинув в стороны разрез голенища, обнаружился край темного носка со светлой полосой.

– Эти носки я вязала! – вдруг зарыдала Шурка, – Витенька, что ж ты наделал! Родной ты мой! – затряслась она и кинулась к торчащим ва-ленкам.

– Стой! Нельзя! Лед проломишь! – оттащили ее мужики.

А участковый, таким же манером, вспорол и второй валенок. Обнаружился точно такой же носок. Шурка и его признала.

– Так, ну все! Первичное определение личности произведено! Прошу всех отойти от места происшествия. Васильич, – обратился он к завгару, – трактор-то тебе бы признать надо документально, учти, с минуты на минуту энкэвэдешники нагрянут. Будет не до шуток.

– Понял, понял, спасибо, – и завгар со слесарем стали выискивать какие-то особые приметы и записывать их карандашом в записную книжку.

– Ну, а вам, гражданка Беляева, придется со мной пройти в контору.

Шурка, рыдая и согнувшись, поплелась за участковым. Бабы шипели на нее, и многие тоже потащились следом.

– Мы напомним ей, если будет выкручиваться, из-за чего погиб Виктор. Ишь, сука!

Когда наехали энкэвэдэшники и заставили вырубить глыбу льда с телом погибшего, то оказалось, что головы-то почти не было, она была настолько расплющена и промыта водой. А какие-то кости остались между бункером и бревном-топляком – то по ним определить никакого лица было невозможно. Опять же только Шурка, которую много раз заставляли осматривать его одежду и тело, окончательно определила:

– Это Беляев Витька! Потому, как документов у него с собой никаких не было. Все было дома.

Его нормально похоронили, даже поминки в столовке гаража были. На поминки народу привалило не счесть. В столовке сделали три захода по стакану водки, тарелке вермишели, стакана компота с кусочком хлеба на брата и баста! Поминальные продукты закончились. Народ негодовал. И половина людей не могла помянуть геройски погибшего офицера. Заплаканная Шурка в черном платье вышла на улицу и стала из сумки раздавать по две карамельки девчонкам и маль-чишкам, набежавшим на поминки в несчетном количестве. Карамелек всем тоже не хватило. Особо нищие бабы – стояли большой гурьбой и выкрикивали:

– Вишь, сучка дожила до чего, поминки толком о муже сообразить не сумела! Она другое, зато хорошо умеет соображать!

И из темноты короткого зимнего дня неслись маты.

Пачкая черный платок песчинками сахара от карамелек, Шурка, заливалась слезами и хрипела:

– Простите, ради Бога – время такое!

– Ага, ага! – щерились бабы, – Бог-то с тобой разберется, он все видит.

Вышедший из столовой раскрасневшийся участковый, услышав бабьи выкрики, прикрикнул на них:

– На пятнадцать суток захотели? Сейчас организую! – и он демонстративно взялся за кобуру.

Бабы огрызаясь, уходили прочь. Ребятишки хохотали. А он, подойдя к Шурке, оценивающе оглядел ее и участливо сказал:

– Не обращайте на них внимания, Александра Михайловна, не-воспитанный народ, им бы только нажраться на дармовщину. А у Вас еще жизнь впереди! Ну вот, вышло так, что ж! – и, помедлив, доба-вил, – а нам еще протокол до конца дописывать придется, район тре-бует. Придется идти в контору.

– Ой, – зарыдала Шурка еще громче, – хоть вы-то меня понимаете! – и, уцепившись за рукав его полушубка, она приникла к его плечу.

– Тихо, тихо, любое горе проходит! – успокаивал ее участковый, ведя на выход из гаража.

А из темноты неслись им вслед бабьи выкрики:

– Щас, тебе он допишет, чего не дописал морячок! Ой, умора, смотрите бабы, вместо конторы к Коваленчихиной бане пошли, прото-колы там дописывать!

– Народ, он какой? Он тебе поможет, и он же тебя в грязь втопчет, – рассуждал он отечески.

И уже более уверенно шагал Гошка, выйдя из зоны бабьей видимости. Шурка покорно шла сзади него по узкой тропинке, ведущей к бане.

Глава 11

Вчерашние похороны – погибшего Витьки Беляева в нелепой катастрофе – обсуждались во всей очереди за хлебом. В центре внимания была Буланиха, которая подходила то к одной кучке баб, то к другой. Ей даже удалось побывать на поминках в последнем заходе и, поджав губы куриной гузкой, она сокрушенно качала головой:

– Да разве это поминки? У порядочной жены было бы намного лучше. Ну, а Шурка, как Шурка – сами знаете. Да если б я не обнаружила ее с хахалем еще неизвестно, сколько бы органы бились над рассле-дованием.

– А че, Маруська, ее-то признали виновной в смерти Витьки?

– Ну, тут еще не до конца все ясно, – многозначительно поднимала она брови, – Да как же ты не знаешь, ведь ты в бане с морячком ее обнаружила?

– Ну, я.

– А после поминок участковый ее вместо конторы снова в баню увел, дознание снимать!

– Иди ты!

– А ты че, не видела?

– Дак он первее меня с поминок ушел.

– Да че ей видеть-то было? Она ведь вчера на карачках с поминок в гору лезла. Не до Шурки ей было.

– Да идите вы! – разозлилась Маруська, уходя дальше к бабам.

– Да ладно тебе, не злись, мы-то не попали на поминки вот и чешем языками. Ты лучше-ка расскажи, как там калмыченок сгорел?

– К-ка-кой калмычонок? – растерялась Маруська, – Ой цельный день седни с компрессом на голове пролежала, ничего не знаю. Ну-к, ну-к, че там стряслось? – и она словно губка впитывала в свою память, что наперебой пересказывали ей бабы.

Потом, всполошившись, под каким-то предлогом рванула в другой конец очереди, но там стояли литовцы, греки и ни черта не знали. Вскоре она вернулась назад и уже бойко принимала участие в разговоре о гибели калмычонка. Даже вспомнила, какой это был пацан, потому, что после контузии это был единственный такой ребенок в се-ле. Последнее время он даже не ходил побираться, наверняка и умер бедный голодным. Максим на свою зарплату не мог прокормить такую ораву детей и старух. Припомнились случаи, когда пацаны мучили улы-бающегося Улюмку, хотя наверняка ему было больно, но он бедный по своей болезни все равно улыбался.

В разговор влез рыжий Валька Федоркин и деловито сообщил, что он видел все от начала и до конца действия перед гибелью Улюмки и с видом знатока отвечал на разные вопросы. Его мать, такая же рыжая баба, стоявшая тут же в очереди, тощая и злая за свою вечно голод-ную и неустроенную многодетную семью, вдруг схватила костистыми пальцами Вальку за щеку, и второй рукой ляпнула его по другой щеке и носу.

– Бляденыш! Видел все и стоял, радовался, – и она, закрыв свое лицо руками, рухнула под ноги стоявших рядом женщин.

– Ульяна! Остепенись, успокойся! Мальчонка ж он еще, не сообразил!

– Скотина он, хоть и мой сын, и все вы скоты!

– Ну, ты даешь девка, за что же это мы?

– А за то, как вы к калмыкам относитесь. А калмычонок сгорел, мы все виноваты. Человек он в первую очередь. Ребенок, в конце концов! – рыдала баба, поднимаясь на ноги, – Вон, посмотрите! – и она ука-зала на стоящую отрешенно кучку калмычат и старух, – Они даже оче-реди не занимают, их все равно вытолкают, если даже и деньги у них есть. Они ведь хлеба не видят! Вон литовцы, греки стоят, не говоря уже о немцах. Чем эти хуже? Мордами не вышли? По одной причине все они у нас, да, только кто-то жрет калачи, а кто-то смотри да молчи!

Все молчали и прятали глаза друг от друга. Подошедший участ-ковый протолкался на крик бабы сквозь толпу.

– В чем дело граждане? – и увидев кровь и слезы на лице Вальки, живо заинтересовался, – Кто тебя?

– А никто, – озлился рыжий пацан и стал протискиваться в сторону от него.

– А кто вас гражданка? – подступился он к рыдающей Ульяне и не договорил, увидев ее злое выражение лица, поперхнулся.

– Кто говоришь? Сталин, да такие как ты дармоеды!

– Да вы знаете, что говорите? – взревел быком участковый.

– Знаю, знаю, пошел на хер отсюда, пока тебя в клочья не разорвали за калмычонка.

Участковый разинул рот, хотел что-то сказать, засверкал гла-зами, хватаясь за кобуру, но тут какой то пацан, сидевший на заборе узрел хлебовозку и торжественно заорал:

– Хлеб везут!

Толпа мигом спрессовалась у прилавка, придвинутого к открытой двери магазина. Кто-то из пацанов полез по головам стоящих плотно людей, его быстро сгрузили вниз, и он уже продирался между ног.

– Давай, давай, пощекочи девок между ног! – поощряли его старики.

Хлынувшая очередь людей прихватила с собой и участкового. На-чалась давка. Шапка у него съехала на глаза, он был зажат так, что не мог двинуть руками, опущенными вниз, чтобы уберечь кобуру с ору-жием. Гошка, наконец, очухался и, вращая головой и упираясь ею в кого-то, поправил шапку.

– Граждане, я на службе, прошу меня выпустить! – безуспешно дергал-ся он.

– Ничего, посмотришь, как хлебушек добываем! – вторил ему насмеш-ливый голос.

– Да он-то, поди, уж натрескался, со вчерашних поминок сыт, а у нас брюхо к хребту подводит.

– Хлебушек не с той стороны возьмешь, с черного хода, а тут с на-ми, если хватит, – бубнил кто-то сзади, невидимый.

– Поживи, поживи, как мы живем! – посмеивались бабы.

– Женщины милые! Мне действительно надо выйти! – взмолился участ-ковый, видя, что дело его приобретает нешуточный оборот.

– Бабы, в уборную ему надо! – взвизгнула какая-то молодуха.

Очередь заколыхалась в смехе.

– Антонида! – крикнул участковый в сторону прилавка, – Не торговать пока не выпустят меня из очереди!

– Кто там приказывает? – забеспокоилась продавщица.

– Да тут у нас много начальников, только хлебушка маловато. Отпус-кай, Тоня, пока прилавок не свернули. Народу сотни полторы скопилось и еще люд с работы подходит.

– Да я то че? На то и стою тут, чтоб хлеб отпускать, – и продавщица загремела весами.

– Бабоньки, милые! Выпустите меня, я все понял. Обещаю, буду вам помогать! – взмолился опять Гошка.

– Вот так-то лучше! – и зычный женский голос властно зазвенел в ушах очередников, – Бабы, а ну-ка разойдись. Милицию выпустить надо!

Сразу стало свободнее и участковый, отдуваясь, стал выдираться из толпы.

– Стой, стой! – кричал кто-то, – вот передайте ему!

И передавая через головы, с рук на руки ему под мышку сунули увесистый кирпич хлеба.

– Что это? – опешил он.

– А заслужил буханку хлеба за стоянку в очереди, а деньги занесешь потом! – кричал кто-то от прилавка.

И толпа загрохотала веселым смехом, выталкивая из себя оче-редного взъерошенного и вспотевшего счастливчика с помятым кирпичом хлеба. Участковый побагровел лицом, покрутил головой и, взяв хлеб в обе руки, медленно пошел к забору, где жалась друг к другу кучка калмычат и старух. Чем ближе подходил он к ним, тем теснее прижи-мались ребятишки к старухам, а те отступали к забору. Наконец, их спины уперлись в забор, и они затравленно уставились на милиционера узенькими щелочками глаз.

– Это вам, возьмите! – протягивал он хлеб.

Старухи покачали головами. Хлеб никто не брал.

– Пожалуйста, возьмите!

Калмычата заглядывали в глаза старух. Наконец одна вздохнула:

– Ех! – мотнула головой, и по ее морщинистым щекам побежали слезы. Не смахивая их, она указала на какую-то тряпку или сумку, лежащую у ее ног. Участковый поклонился, положил туда хлеб и, утк-нув голову вниз, пошагал прочь от магазина.

Притихшая очередь с интересом наблюдала эту сценку, вытолкнул из себя очередного обладателя буханки хлеба, с растрепанными рыжими волосами, выбившимися из платка. Это была Ульяна. Проводив тяжелым взглядом быстро уходившего участкового, она что-то обдумывала, нап-равляясь к забору. Калмычата заворожено смотрели на хлеб, лежащий на сумке. Ни слова не говоря, Ульяна отламывала от своего кирпича хлеба маленький кусочек и давала каждому малышу. Те радостно улы-бались и, что-то говоря, тут же принимались есть. Старухи низко кланялись, сложив ладони у лица, и все повторяли:

– Спасип! Ханжинав! Спасип! Ханжинав!

– Да ладно вам, – усмехнулась Ульяна и оставшиеся пол кирпича суну-ла себе подмышку, пошла домой.

Выходившие бабы с хлебом, нет-нет, да и подходили к кучке кал-мыков и отламывали им кусочек хлеба.

Первую повозку хлеба распродали быстро. Стали ожидать вторую. Темнело. Продавщица, узнав о случившейся беде с Улюмкой, в перерыве вышла из магазина, держа под фартуком какой-то сверток. Подошла к ним, положила сверток на сумку и стала объяснять старухам, что это нужно все забрать и идти домой. Старухи быстро ее поняли и, собрав все в сумку, заковыляли с ребятишками в свою сторону.

– Тонь, ты че их спровадила?

– Че, че! Видите, темнеет? Жиганья-то сами знаете сколь у нас – от-берут. Так хоть по свету донесут, что есть.

– Точно-точно. Опять амнистия была, бывших зэков нагнали невидимо.

– Бабы, вот че хочу вам сказать. Когда хлеб привозят – мне ни на секунду оторваться нельзя. Хлеб – деньги, дело нешуточное. Сколь на вашей памяти продавцов в тюрьмы загремело. Где у них украдут, где сами потянут. Ну, дело не в этом. А в том, что не по-христиански у нас получается. Обижаем мы, выходит людей. Смотрите, калмыки даже в очередь вроде как не имеют право становиться, а если встанут, то наши нахально приходят и становятся впереди них.

– Дык, они ж нехристи! – заржал какой-то мужик.

– Дурак ты! Они в первую очередь люди. Нельзя так. Поэтому следите за очередью сами. Мне при такой толпе не до этого. А что про них говорят, что Сталинград из-за них чуть не сдали, тут что-то не так. Это что, из-за них, мы чуть войну не проиграли? – указала она на удаляющуюся кучку старух и калмычат, – Херня на постном масле! Это у кого-то там, наверху мозги скисли. Но мы из-за этого не должны как собаки грызся.

– Точно, Тоня! – загалдели вокруг, – Жить уж хуже некуда! Так вот давайте, людьми будем!

– Хлеб везут! – выкрикнул кто-то и продавщица засеменила в магазин.

На следующий день этот магазин не открылся. Не открылся он и на следующий день. Никаких объявлений не было. Никто ничего не знал. Толпы людей атаковали ларек у гаража, который был не в сос-

тоянии обслужить такое количество людей.

– Пошли к конторе, за жабры начальство возьмем, пусть хлебом обеспечат! – заорал здоровенный парень явно из приезжих, – Айда!

Щас, найдем причину!

Толпа колыхнулась вроде за ним, но так и осталась на месте у ларька. Тут все-таки давали хлеб. Может, повезет. А парень, матерясь и брызжа слюной, вернулся назад и полез к ларьку.

Через три дня, наконец, открылся злополучный магазин. Но к удивлению всех за прилавком стояла не Антонида, а красномордый мужик и стеклянными глазами смотрел не на покупателей, а куда-то поверх голов. Зажав в лошадиных зубах папиросу “Беломорканал”, он попыхивал ею и не обращал ни на кого внимания. Белый халат его на груди был засыпан папиросным пеплом. Под халатом был китель на военный манер и галифе из синего сукна. Двери магазина были настежь открыты, стола-прилавка у дверей не было, когда торговали только хлебом из дверей. Прилавок, как и полагается в магазинах, стоял на месте, отгораживая покупателей и продавца с товаром. Прихожая в магазине была довольно большая, и в лучшие времена сюда набивалось человек до тридцати-сорока. Сейчас в магазине все полки были завалены хлебом, двери настежь открыты, на улице громадная толпа, а никто не заходил. Что-то новое и непонятное. Сзади напирали:

– Чего там застряли? Хлеб берете?

Передние упирались в косяки, в магазин не заходили и зло шипели:

– Да погодите, вы! Не готов еще!

Наконец, продавец, затянувшись глубоко папиросой, выдохнул из себя густую струю дыма, сплюнул в пустое ведро и бросил туда же окурок и хрипло произнес:

– Ну, слушаю вас!

– Дык, хлебца бы, – осклабилась передняя баба, отчаянно упираясь обеими руками в косяк двери, сдерживая задних. – Деньги есть? – осведомился продавец.

– А как же! – заспешила баба, роясь в рукавице. – Так! В магазин заходить по трое, остальные на улице! – рявкнул продавец и загремел весами, бросив туда уханку хлеба.

– Мальчонка у меня там, на улице, он в очереди, а тут-то зада-вят. Мне завсегда две буханки дают, шестеро деток у меня, – за-искивающе затараторила баба, – Тоня знает. А где она?

Продавец сунул ей кирпич хлеба и сдачу, и будто и не слышал ее, буркнул:

– Следующий! – и положил снова на весы очередную буханку.

– Дык, стой милый, мне ж две буханки надо!

– А у меня распоряжение – в одни руки только одну буханку хлеба! Все. Не мешай.

– Дык, у меня ж мальчонка здесь, на улице. Сюда ж он не пробьется – задавят.

– Не знаю, – внимательно глядел продавец на весы, – Следующий. В одни руки только одну буханку хлеба! – рявкнул продавец.

Наконец баба осмыслила, что сюда нужен ее сын. Она быстро метнулась к двери, заглядывая и подпрыгивая, пыталась увидеть кого-то через головы стоявших людей. Но через спрессованную массу людей увидеть кого-нибудь на улице было невозможно.

– Бабы! Люди! – кричала она в проеме двери, – Кольку моего сюда покличьте! Он где-то в конце там!