Текст книги "Судьба калмыка"

Автор книги: Анатолий Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Дело, охрана, говоришь. Скажу об этом первому, поможет он тебе снять грех с души.Хотя, грехи дело вечное…Откуда мысль такая появилась?

– А в Воркуте на лесоповале работал, видел такое.

– Ладно, первый сам идет сюда.

Усталый, пожилой мужчина в добротном полушубке, каракулевой шапке, в галифе и валенках, первым протянул руку обоим майорам.

– Что будем делать, Петр Савельевич? Мертвых спецпереселенцев много, что сильно действует на психику людей, как прибывших, так и местных.

– А вот товарищ майор, сопровождающий этот поезд, предложил погрузить всех мертвых на тракторные сани и вывезти прямо к месту захоронения.

– Дельное предложение, товарищ!

– Только, Андрей Васильевич, место захоронения надо вам определить.

– А чего определять? От ограды кладбища отмерь двести метров и хорони. Количество человек, их фамилии и даты – ко мне на стол.

– Врача надо, – добавил начальник станции.

– Врач есть из моей команды – поспешил майор охраны.

– Вот и чудесно. Быстрей готовь этот состав, Петр Савельич, для погрузки кавалерийского полка. – и первый секретарь глухо кашляя повернулся уходить.

– Андрей Васильевич! Из дальних леспромхозов и колхозов за спецпереселенцами никто не приехал. Их скопилось здесь уже больше тысячи. Боюсь, люди начнут мерзнуть намертво и костры не спасут. Первый секретарь глядя в почерневший снег произнес: Будем изыскивать возможность для вывоза их отсюда. А куда и сам не знаю. С другими районами будем созваниваться, может туда возьмут. А главное чем вывозить, нет техники…– махнув рукой, он пошел концу состава, где еще шла разгрузка людей.

– Теперь понял, охрана, какой подарок вы нам подкинули?

– Ну, в этом «Вы» я небольшой винтик.

– Ладно, не оправдывайся, ты тут тоже наломал дров. Хочешь остаться живым – слушай меня!

– Ты что, Савельич! Что скажешь, все сделаю.

– Значит так. Срочно дай команду, чтобы из вагонов выгружали только живых людей. Мертвых оставлять в вагонах. Как только живых выгрузишь, состав отгоним вон туда, за поворот. Вот там и будешь разгружать свои грехи. Учти, когда начнет двигаться эшелон, люди побегут за ним,не так просто оторвать живых от мертвых. Всех выгруженных из вагонов сгоняй вон туда к последним кострам, дальше от хвоста поезда и чтоб охрана не проморгала, сдержала толпу. Потом доставишь охрану на полуторке к месту разгрузки. Сейчас первому скажу, чтобы он трактор с Катькой отправил туда. Пока она доползет по снегам, как раз и твое время подойдет. Смотри, майор, поступи умно, при сдерживании толпы объясни своим воякам. Не вздумай открыть стрельбу, трупов здесь будет еще больше, больше тысячи народу здесь собралось. Многие уже поняли, что половине из них здесь будет крышка. Хоть старухи и бабы – здесь в основном калмыцкие, но глотку порвать тебе найдут способ. Здесь они на воле, не запертые в вагоне, и многие говорят недаром, все равно нам умирать, так что думай!

– Спасибо тебе, Савельич. Учту, постараюсь

– Ну, а мне там делать пока нечего, пойду к первому, объясню ситуацию, ведь не зря он тоже переживает за мертвых. И еще, Катьку никто не заставит возить мертвяков, если только первый секретарь не прикажет: она ведь по своему заданию приехала. Выделили там ей в дорогу каких харчишек, а то она последний кусок хлеба калмыкам отдаст.

– Все сделаю! – и майор охраны побежал к вагону, откуда несся дикий крик. Двое солдат никак не могли оторвать калмычку средних лет очевидно от дочки лет четырех. Девочка была мертва, уже несколько дней назад, судя по ее посиневшему лицу и ввалившимся глазам. От нее шел нехороший запах. Обезумевшая мать намертво вцепившись в ребенка исступленно визжала: -Бичкэ! (керго) – не надо! Не надо!

Солдаты нерешительно толпились около нее, брезгливо прикасаясь к ребенку. Из вагона уже вышли все, кто мог выйти сам и даже были вынесены плохо ходячие. Осталось лежать несколько трупов в дальнем углу, и вот эта калмычка портила всю погоду.

– Слышь, Леха, я щас ее вырублю по затылку, а ты сразу выдергивай заморыша и в угол его, а ее долой из вагона. Ты видишь на виду мы, в дверях, люди смотрят, поди знай кто они. Давай, тащим ее из дверей долой!

Калмычка продолжала кричать. Подбежавший майор живо оценил обстановку и зашипел на солдат: Вы что, отродье блядское, совсем отупели? Отпустите ее, пусть к кострам идет, там десятки таких. Женщина, выходите, никто не тронет вашего ребенка!

Калмычка замолчала, и подавив рыдания сказала чисто по-русски: «Спасибо!», выскочила из вагона и скоро затерялась в толпе.

– Быстро проверить все вагоны и закрыть их на петли! Мертвых разгружать будем в другом месте. Вы двое должны в тамбуре последнего вагона быть и никто больше. Ясно?

– Так точно! Бегом с первого до последнего вагона все проверить. Если кто по дурости на насыпь мертвых выгрузил, погрузить их обратно в вагон. Уезжаете с поездом вон за тот поворот только вы двое, остальные сдерживают толпу. И не вздумайте стрелять в людей. В крайнем случае в воздух. Потом мы догоним вас. Оповестить всю охрану. Я к машинисту паровоза. – и майор побежал к паровозу, изредка останавливаясь среди своих солдат и что-то им приказывая. Первый секретарь со своим помощником, взобравшись на кучу дров и поворачиваясь во все стороны, громко закричал:

– Граждане, спецпереселенцы! Слушайте внимательно! Прошу вас, кто хорошо говорит и понимает русскую речь, подойти сюда поближе! Передайте своим кто далеко от меня!

Тысячная толпа заколыхалась, в разных местах ее послышалась громкая калмыцкая речь и со всех сторон сюда заспешили в основном молодые и средних лет калмычки и старики. Натужно выбрасывая впереди себя костыль пробивался в солдатской шинели и молодой калмык. На шинели была приколота медаль, которая неимоверно болталась при его дергающейся ходьбе. Увидев, что к нему подтянулось человек до пятидесяти, первый секретарь вытянул вверх руку и потоптавшись на куче дров развернулся лицом к поезду. Люди тоже невольно разворачивались к нему лицом, но к поезду были спиной. Оглядев собравшихся, первый секретарь громко начал свою речь.

– Граждане, спецпереселенцы! Мы с вами оказались в одной беде, которую народила проклятая война. Я не буду разбираться по какой причине вы оказались здесь, понеся огромные потери. Точно также мне не объяснить вам, какие потери понесли наши сибирские дивизии под Сталинградом и Москвой и на всех фронтах Великой Отечественной войны за эти годы с фашистскими гадами и весь наш советский народ. Придет время все будет подсчитано. История определит кто был прав, кто виноват. А сейчас надо жить, работать, помогать фронту. Я вижу, среди вас нет работоспособных мужчин – ваших мужей и сыновей. Они на боевом или трудовом фронте. Точно так же и у нас, куда вы прибыли, все боеспособные мужчины на фронте. Многие из них погибли, защищая Родину! – развернувшись боком, первый секретарь увидел что лязгнув буферами поезд начал тихонько двигаться. Охрана, держа автоматы наперевес сыпанула с насыпи и стягивалась ближе к хвосту поезда. В толпе послышались крики, началось движение. Многие побежали к поезду. Навстречу им неслась охрана,выставив автоматы с криками: – Назад! Назад!

И вдруг как по команде охранники остановились и припав на колено в снег дружно повели автоматами по толпе. У первого секретаря засосало под ложечкой до противной тошноты. Неужели будут стрелять? Бежавшие к поезду также враз остановились, а поезд, набирая скорость, уходил все дальше и дальше за поворот и вскоре скрылся из виду. Солдаты поднимались, отряхивали снег с колен и повесив автоматы за спину не оглядываясь поспешили к полуторке, которая вскоре увезла их в направлении ушедшего поезда.

– Уф-ф! – выдохнул первый, вытирая потный лоб. – Граждане спецпереселенцы! Ваших сородичей похоронят вон на том кладбище,– он указал рукой куда ушел поезд. – В целях соблюдения санитарии прошу не препятствовать выдаче умерших. Мы постараемся побыстрее определить вас на постоянные места жительства. Но нет транспорта, нет техники. Все ушло на фронт. Вы должны помогать нам. В ближайшие селения человек по сорок – пятьдесят можете сами дойти пешком, только чтобы с вами обязательно были люди, говорившие по-русски. А сейчас военные привезли полевые кухни, где вы можете получить пищу и чай. Не стремитесь долго оставаться на этой станции, у костров. Надо как-то устраиваться. Прошу вас, переведите мою речь своим сородичам. Полевые кухни здесь пробудут только два дня и укатят на фронт со вновь сформированной частью. Я первый секретарь КПСС Манского района. Зовут меня Андрей Васильевич. Вон там в десяти километрах – районный центр, село Шалинское – большое село, вокруг которого много совхозов, колхозов и леспромхозов. Поедите, двигайтесь в том направлении, там везде люди – помогут. А эта станция – Камарчага, маленькая деревушка, здесь вам никто ничем не поможет. Здесь погрузка – разгрузка и до свидания. Запомните мои слова: вам здесь жить с нами, назад не уехать. Сейчас вы без всякой охраны разойдетесь по селам, некоторых вас отвезут кто приехал за вами. Там на местах вас возьмут на учет. Бежать отсюда невозможно. Снега, морозы, далеко. Да и везде на станции охрана – патрули. Всего вам доброго! – и первый секретарь спрыгнул с кучи дров. К нему смело подошла средних лет калмычка и на чисто русском представилась:

– Здравствуйте, я Менга Манджиева, медицинский работник. Вон там под навесом начались роды у молодой матери, чем могу тем помогаю.

– Вот и хорошо, будет первый новорожденный калмык на сибирской земле, – заулыбался первый секретарь. Сейчас, я вам выделю повозку и вы прямиком в госпиталь в районный центр, попутно возьмите еще того, кто поместится. И поискав глазами по сторонам он поманил за собою калмычку. Подойдя к молодой бабенке, стоящей около лошадиной повозки, он поздоровался и спросил:

– Откуда?

– Из Сосновки.

– Хорошо. Роженицу надо в госпиталь Шалинский отвезти – вот врач, ну и еще кого-то она возьмет.

–А мне работники на свиноферму нужны.

–Вот и хорошо. Отвезешь, вернешься, наберешь кого хочешь. А потом через недельку за роженицей приедешь. И ее с собой прихватишь, так, Менга?

Та внимательно посмотрела на женщину – возчицу:

– Фельдшерский пункт есть у вас?

– Нету, милая.

–Организуем. Спасибо вам.

И калмычка смело подала свою руку первому секретарю. Тот пытливо поглядел ей в глаза и сняв рукавицу встряхнул ей руку.

– Ну что, поехали? – и женщины, подмяв под себя солому на санях, поехали к навесу.

– За что же все-таки их сюда прислали? Женщин и детей. А мужиков что, неужели, расстреляли? – терзался вопросом районный бог партии.-померзнет их тут половина.

Слышь, Иван Сергеич! – обратился он к своему помощнику – толстенькому невзрачному человечку. – Картина тебе, надеюсь, здесь ясна? Этих азиатов или кто они там, надо во что бы то не стало растолкать по деревням, колхозам и леспромхозам. Рассеять эту толпу по району, короче. А там уже с местных властей будем спрашивать. Через два дня чтобы здесь ни одного ни живого, ни мертвого не было. Магистраль железнодорожная центральная, проверочных глаз – тьма, под суд загреметь – в одну секунду. И уж с нами нянчиться как с этими калмыками никто не будет, к вышке и точка. Уясняешь себе?

– Так точно, Андрей Васильевич! Ну а по району мы сами боги, какие сведения дадим, такие и будут.

– С Рождеством Христовым вас! – раскланялась с ними пожилая возница.

– Ё мое! Сегодня же и правда второй день Рождества – оглядываясь по сторонам заключил районный бог партии. – За что вчера пили на заимке я так и не понял. До сих пор не пойму, как ты узнал что я там. Такую бабу пришлось оставить. Не мог ничего придумать, обязательно меня дергать?

– Мог бы, мог. Только сегодня бы уже наверное мы с тобой под охраной1 ехали в Красноярск.

– Иди ты! – изумился первый.

– Третий день крайком обрывает телефоны – доложить обстановку в районе по прибытию эшелонов «Улусы» и расселению их по району. Кстати, и сегодня в 16.00 прямая связь с крайкомом партии.

– А ты чего им вкатывал?

– Ну че я мог им сказать как не правду?

–Иван! – поперхнулся первый.

– Да успокойся Васильич! Еще после первого звонка – позавчера, сразу позвонил я Кузенкову.

– Кому, кому? – потирая лоб спросил первый.

– Начальнику Камарчаги – Петьке хромому.

– Ну и?

– Крайком звонил и на станцию. Майор им исправно отвечал, что ты в гуще событий по приему «улусовских» эшелонов и распределению калмыков по району. Последний раз разговаривал я с крайкомом партии, они настоятельно попросили – приказали, чтоб ты в 16.00 сегодня был на проводе. Так что ты правильно Васильич врубился в события. Оттуда сверху тоже приказали, чтоб через два дня на станции не осталось и духа калмыцкого. А ведь еще будут эшелоны подходить.

– Да ты что? – первый схватился за голову.

– Не печалься, Васильич, расхлебаем эту кашу, главное спихнуть их со станции. Спихнем. Морозец поможет.

– А, ну как работается? – пошел первый навстречу к начальнику станции.

– Да вот, такие дела! – развел руками Кузенков.

– Не тяжело? – поинтересовался первый секретарь.

– В сторожах тяжелее, и все время на морозе, и башку могут проломить.

– Хорошо, что понимаешь, Петр Савельич.

– Ну, я поехал, в 16.00 крайком на проводе, сам понимаешь, люди мы с тобой партийные, один воз везем. Тут Иван остается, решайте все тут разумно, людей на помощб подошлю. Колхозы пошевелю, пригонят повозки никуда не денутся. На повозки садить самых немощных, здоровые пусть идут пешком. Главное спихнуть их со станции.

– Само собой! – буркнул майор.

– Ну все. Да тебе могут помочь вояки, отправляющиеся на фронт. Прежде чем грузить их в эшелоны, с лошадьми и техникой ставь им условие– отвезти в райцентр двести – триста азиатов. Военные люди изобретательные, сообразят как это сделать. Ведь площадка под погрузку всего на два – три вагона, остальные ждут, дурака валяют. А так доброе дело сделают и погрузиться успеют.

– Добро, подумаем. А что там за шум?

– Да кормежка началась, люди в драку лезут, не столько есть сколько пить. Чай для калмыков дело важное. Иван Сергеич! Что тут у нас по питанию спецпереселенцев?

– Все нормально, Андрей Васильевич! Все согласно приказов и указанных сумм. Первый эшелон правда был накормлен с опозданием, запоздала информация о прибытии, и военные запоздали, пока с полевых учений прибыли. А так Ефимов вовремя доставляет полевые кухни. Ну пища скажем не ресторанная, может и не до пуза, но кипяток организованный Кузенковым есть день и ночь. Пятисотлитровый котел у дальних костров, прямо у водокачки бурлит и сено там же.

– А сено-то для подстилки?

– Не только. В основном для чая.

– Как?

– А так! Завари в котел охапку сена, соли брось туда и калмыцкий чай будет готов. Молока говорят еще надо добавить.

– Ишь ты! Непременно попробую.

– Напробуемся еще много чего. Новые люди. Много чего нового неизвестного увидим. Чумы не натащили бы сюда, или болезней каких неизвестных. Вот тогда попляшем.

– Ладно, Бог не выдаст, свинья не съест. Война думаю скоро закончится, сейчас 44й, да и фрица уже поперли во многих местах так, что только пятки сверкают. Но впереди еще много беды будет, ох много! – вздохнул Кузенков.

– Ладно, не паникуй. Поехал я. Работайте. – и первый секретарь распахнул дверку полуторки, которая сразу рванула в сторону райцентра.

– Мог бы в пустой кузов человек двадцать посадить!

– Ща-аз, Петенька! Первый секретарь района это бог района, а бог должен иметь авторитет и недоступность.

Глава 2

Громадное сибирское село – Шалинское, своими деревянными избами и хозяйственными постройками словно покрывалом – шалью было накрыто множеством оврагов и бугров, спускающихся почти вплотную к болотистой речушке – Верх-Есауловке. Непонятно почему, но люди упорно строились в неудобьях, натаскивая землю на рытвины и промоины. Село словно скатывалось вниз от ровных нормальных земельных угодий, спеша застроить многокилометровый уклон, изрезанный оврагами и морщинами. Так и осталось загадкой, почему это село оказалось в стороне от известного московского кандального тракта и транссибирской железнодорожной магистрали, проходящих всего в десяти километрах от него. Село старинное, со времен Ермака, и не каждый знает, что из маленькой деревушки, а некоторых пор и станции – Камарчаги, есть хоть и трудная, но проезжая дорога в Саяны, проходившая прямо через центр села, через болотистую низину и речушку по длинному деревянному настилу, устроенному на сваях. Мост был важной артерией связи с далекими таежными селениями, куда убегала дорога. А таежный край – богатый край – деловой древесиной, зверьем – пушниной, различными рудами, не говоря уже о кедровом орехе, ягодах и грибах. В старину из этих мест хаживали через Саяны и в Монголию. Может быть и скрывало это село собой дорогу в манящие далекие страны. Кто его знает. При советской власти это село приобрело статус районного центра. До центральных дорог недалеко, удобно вывозить зерно, скот, древесину, взамен получать технику, необходимый для жизни провиант и материалы. А главное, по реке Мане, протекающей почти посередине района, плавь себе лес из самых глухих уголков тайги района, прямо в Красноярск. Удобно, прямо в центр края. Вот и назвали этот район Манским. По реке Мана.

В военные годы, как в гражданскую, так и в Отечественную, в Шалинском формировались полки для отправки на фронт. Пешим шагом десяток километров – и прямо в эшелоны. Затаскивалась сюда в мастерские покореженная техника с мест боев, приводилась в порядок, испытывалась и с новыми солдатскими расчетами уходила назад, в бой. Жизнь здесь бурлила, как в водовороте. Переполненные тыловые госпитали на справлялись с лечением солдат, особенно тяжелых. Куда их? А вот в такие места. Да и легко ранение, быстрей здесь лечились, вдали от грохота. Вроде как и дома побывали, да и попутно попадали во вновь сформированные части. Около госпиталя всегда было полно народу. Крутились вечерами девчата – молодость-то брала свое.Чуть подвыздоровев, солдатик еле-еле ковыляя, уже считал себя обязанным познакомиться и погулять с девчонкой. Сюда приезжали на лошадях, с бочками и забирали отходы из столовой для свиноферм из рядом лежащих деревень. Да и чего греха таить, много чего годного находили местные жители в пищевых отходах. Годы-то были голодные и граммы хлеба – 200 на иждивенца и 400 на работающего в сутки – были без приварка, как глоток воды в пустыне. Шла война. Была жесткая карточная система на продукты. Давалось столько, чтобы человек только был живой. Кто-то терял их, кто-то грабил. Кто мутнеющим взглядом смотрел как малолетние дети собирали со стола хлебные крошки ее дневного пайка. И на вопрос: – А ты ела, мама?

Отвечала: – Да, детки, ешьте, ешьте, завтра еще будет. А до завтра не доживала с голодухи. Все было. А кто-то жировал, и боясь показать свою сытую жизнь людям, скармливали хлеб и другие продукты собакам. Как же так получилось? Вот война идет два с половиной года, а крупы, сахар наглухо исчезли. А такая необходимость в хозяйстве, как иголки, нитки, пуговицы, гвозди и всякая мелочь , за что ни кинься, – будто и не производили их никогда. А у спекулянтов были. Втридорога. И лекарств – никаких. А как жить дальше? Мужиков почти в каждом дворе поубивало, или пропал без вести – ну, тут хоть какая-то надежда была, хоть и ненадежная. Поползли слухи, попал если в плен – враг народа. Останешься живой или нет – неизвестно. Многих расстреливали. Вот с такими невеселыми мыслями тянула за веревку санки с грузом молодая бабенка. В гору санки тянуть было тяжело и сзади палкой их подпирал ее старший сын девяти лет, молча сопел и хлюпал носом. Другой, семилетний, закутанный в большой платок с головы почти до колен, семенил рядом то с одной стороны, то с другой, и постоянно канючил:– Мамка, ись хочу, и ноги замерзли. Вон Тольку-то везешь, ему хорошо. Ты глухая че-ли, все молчишь? А нас зачем разбудила? – злился малыш. Мать наконец остановилась, подошла к санкам, отвернула в изголовье отдушину и увидев закуржавевший иней вокруг лица и на ресницах младшего четырехлетнего сына, укутанного в ряднину и привязанного к санкам, прошептала:

– Живой, Толичек?

– Больно мама!

– Терпи, терпи, скоро уж!

– Опять бинты отдирать? – скривился ребенок.

–Не мой родной, не! Не дам!

– Не давай мамочка! – задергался в плаче ребенок.

– Колик, Вовик! Мы не дадим срывать бинты?

– Толька, ты че! Мы не дадим тебя обидеть, – враз подскочили братья и нагнулись над ним.

– ПодЫхайте на няго, и ён успокоиться.

Братья шумно задышали в отдушину и меньший захихикал:

– Хватит, сопли капают!

– Ну, будя! – и мать из рукава фуфайки достала тряпочку и вытерла личико меньшего.

– Мам, а почему ты белоруска? – вдруг выпалил средний.– Мальчишки дразнят нас. Белорусы жопы русы.

– Ай, маленькие мои! – обняла она обоих. – Тятя ваш русский, а я белоруска, все равно мы русские, християне мы. Ня слухайте вы никаго. Вы сибираки!

– Ой, мамка, когда ты научишься по-русски говорить?

– А вот Толичек оздоровеет и научусь.Вы поможете. А покуда хадИм детки, а то замерзнем. И закрыв отдушину на сыне, она потянула вновь санки дальше. Идти стало легче, подъем закончился. Мороз пробирал до костей. Январский, трескучий, сибирский. Маришка горестно вздохнула, взглянула на свинцовое небо, которое только-только начало светлеть и заспешила, хрустя по снегу подшитыми валенками. Ребятишки ягнятами бежали с обеих сторон. Она побоялась оставить их в нетопленной избе, да и топить уже было нечем, вся изгородь огорода была разрублена на дрова. Лес был не очень далеко, но зубами дерево не прогрызешь, пилу со двора кто-то утащил. Топор затупился. Росшие кусты у речки (ивняка и черемухи) можно было как-то рубить, но проклятое болото, плохо замерзающее даже в крепкие морозы, поглотило безвозвратно не одну душу и она запретила ребятишкам подходить туда. И они с гурьбой мальчишек днем ходили в лес за сучьями. Но что мог принести семи-восьми лет ребенок сквозь глубокие снега? Что-то несли, обмораживались. Хорошо если мать была дома или вместе с ними. Могла помочь, растереть. Ценился гусиный жир. Меняли на последний кусок хлеба. А если матери были на работе, обмороженные носы, щеки, уши кровоточили месяцами.

Маришка ходко шла, часто оглядываясь на санки и изредка предупреждала бегущих-то рядом, то сзади ребятишек, норовивших подъехать на санках.

– Помилуй бог, садиться к Толичку нельзя, вавки у него будут, кровушка пойдеть. Тоды точно бинты сорвуть.

– Все Толичек, Толичек! – ревниво заныл опять средний пацан.

– Ой Колик ты мой Колик! – знал бы твой батька, яка бяда и жизня у нас, из-за проклятых фрицев. А може где живой ён, у госпиталях где лежит? Можа, ошибка вышла с похоронкой? Так уже два года как пришла. И тихо зарыдав, она засморкалась в рукавицу.

– Колька, щас как дам пинка, зачем мамку расстраиваешь? – дернул его за рукав Вовка.

– Не дяритесь детки, скоро доедем. – Расстроенная женщина мучалась воспоминаниями.

– Эх, Сенечка, ты мой родной, как же ты не уберег себя? И я без тебе деток не могу уберечь. Дочечку Манечку в прошлом годе в мерзлу землю закопала. Не сберегла я ее,– давила в себе рыдания Маришка. – Крошечкой ты яе оставил и двух лет не прожила деточка. И кормить нечем, и работа проклята, догляда нету за детками. Глотошная задавила Манечку. Ох, Господи ты мой, почему ты допустил это? А тут с Толичком бяда стряслась, обварился кипятком малец. Божачка, ты мой Божачка, как теперь оздоровить яго? Мучаюсь сама, мучаю деток и яго.

Оглянувшись назад она увидела, что сыновья недавно бежавшие рядом изрядно отстали от нее.

– Ой, чаво это я задумалась. Хадим, детки, хадим» – приостановилась она.

– Устали мы мамка.

– Недалече уже, потерпите.

Голодные, усталые ребятишки подошли к ней и они уже не спеша похрустели снегом дальше. А Маришка никак не могла выбросить из головы тот день, когда произошла трагедия с ее младшим сыном. За три дня до нового года она поздно пришла с работы с ночной смены домой. Во-первых, смена закончилась почти в восемь утра. Во-вторых домой топать никак не меньше часа. Ей шли на уступки, и в ночную смену ставили редко. Но она часто просилась в ночную сама. Отдохнув часок-два после ночной она могла что-то сделать дома днем. И дров заготовить, и постирать, за ребятишками приглядеть, накормить как-то. В тот день, придя с работы, она первым делом кинулась топить печь. Изба за ночь выстудилась и ребятишки вставать не спешили. Баловались в постели, хотя старший всегда, вставая, затапливал ее сам. Она боялась пожара и не настаивала, чтобы печь топили дети. Но потом привыкла, да и дети были понимающими, рано взрослели из-за голодной жизни. Ребятишки терпеливо ждали пока мать варила овсяный кисель. В избе стало теплее. Ребятишки вылезли из постели, оделись и толкая друг друга умывались у рукомойника. Мать вылила в алюминиевую чашку кисель, разрезав кусок хлеба на три равные части, положила на стол три деревянных ложки.

– Седайте снедать детки. Кисель горячий, дуйте. Толичека не обижайте.

– А ты, мам?

– А я… Я на работе снедала.

И Маришка взяв ведра пошла к речушке за водой. Ребятишки хихикали, отщипывали крошки хлеба, отправляли в рот, посасывая их – наслаждались.

Володька на правах старшего заявил:

– Поровну хотите кисель лопать?

– Хотим, хотим! – взялись за ложки младшие.

– Тогда берите ложки и загораживайте в чашке свою часть. Колька, сколь ты хочешь?

Тот сузил глаза примериваясь и воткнул ложку в середину жидкого киселя чашки.

–А ты, Толька?

– А я вот столько хочу! И он поставил ложку Еще дальше середины чашки.

– Ого! Мне совсем мало осталось! – с напускной обидой сказал Володька.– Ну ладно, пока горячо, ешьте потихоньку хлеб и держите свою долю киселя. Перемигиваясь и хихикая, Колька с Толькой жевали хлеб и закатывались в хохоте, наблюдая, как Володька спешно дул на кисель и жадно глотал его. На его носу выступили капельки пота. Вернувшуюся с водой мать ребятня, увлеченная каждый своим делом, не заметила. Поставив ведра, Маришка удивленно наблюдала эту картину.

– Колик, Толичек, а вы почему не снедаете?

– А мы потом свои доли съедим, щас Вовка свою долю съест.

– Ой! – взвизгнул Колька. – Он уже полчашки слопал!

– Ах трясця тваей матяри! – дрожащими руками Маришка сдергивала с гвоздя полотенце. Мигом оценив обстановку, Володька сграбастал свой кусочек хлеба и юркнул под кровать. Оставшиеся за столом братья молча принялись хлебать кисель, которого по оценке Кольки на двоихосталось меньше, чем слопал Вовка. Маришка суетясь и ругаясь, заглядывала под кровать, пытаясь извлечь оттуда нашкодившего сына. Но не тут-то было. Маришка разрыдалась и ткнулась на кровать.

– Божачка, ты Божачка мой, как мне дальше жить, чем кормить детей? На чугунной печурке стояло два чугунка с водой, один ведерный, другой поменьше. В ведерном чугуне варился щелок, просеянная березовая зола, кипятившаяся в воде, потом с полчаса отстаивалась и пожалуйста. Слегка мыльная вода годилась как для мытья головы так и для стирки одежды.

– Дров у печку подложи, неслух. – полусонно произнесла мать и отвернувшись к стенке заснула неспокойным тяжелым сном. Выждав еще минуту-другую, Вовка вылез из-под кровати и поглядев на мать подошел к братьям, сидевшим еще за столом, которые пальцами вылизывали чашку от киселя. Вытащив из кармана свой кусок хлеба, Вовка разделил его на три части и поколебавшись немного, один сунул себе в рот а два положил на стол перед братьями. Из-за вас мне попало! Дурачье, не могли уследить за своей долей! – зашипел он и тихонько дал обоим по подзатыльнику. Братья втянув головы в плечи не опечалились, а засунув за щеку по неожиданной удаче, заулыбались. Важно оглядев их он подошел к печурке и ощериваясь от жара подложил туда несколько поленьев. Поглядывая на спящую мать, он поманил к окну Кольку.

– Кататься на санках пойдем?

– А мамка?

– Она спит.

– А Толька?

– А его дежурным оставим, он любит дежурить. Снегиря пообещаем. И валенок у него нет.

– Давай! – охотно согласился Колька и стал одеваться.

– А вы куда? – готовый вот-вот разреветься Толька спросил.

– Дурак, снегиря тебе хотим поймать. Ни у кого нет, а у тебя будет. Хочешь?

– Да, да! – запрыгал пацаненок.

– Тогда дежурь, дома, ты старший. Если что, вон ухват у печки, ты же сильный, любого фрица завалишь. Матери не мешай, пусть после смены отдыхает. Можешь даже на столе сидеть и смотреть как мы катаемся, чтобы поймать снегиря. Хорошо?

– Да, да!

Пацаны оделись и тихонько вышли в сени. Взяв санки они не пошли под окнами на виду у Тольки, а ушли другой стороной, к уже гомонившей ребятней на горке. Толька походил по избе, выискивая что-нибудь интересное, но не нашел. Посидел он и на столе, пытаясь разглядеть братьев среди катающейся пацанвы. Не разглядел.

– Наверное, к лесу пошли, за снегирями.– решил он. – че-то долго ловят.

Устав сидеть без дела, он слез со стола и его взгляд уперся в ухват, которым мать выхватывала чугунки из русской печки. Толька взял ухват и попробовал кинуться с ним на воображаемого врага. Это был шестилетний Гошка – милиционера сын, который часто обижал его. Трудновато – но получилось. Тяжеловат был ухват.

– Авообще-то им чугунки таскают – рассуждал про себя пацан. И взяв ухват наперевес он решительно подошел к печурке. В маленьком чугунке вода еще не кипела, так как налита была недавно, а в большом уже пузырилась и пенилась. Толька с интересом стал наблюдать, как колыхалась поверхность резко пахнущей жидкости. Потом подняв над головой ухват стал водить им по пузырям. Интересно! Пузыри лопались и появлялись снова. Руки мальчонки устали и он захотел поднять ухват, чтобы вытащить его из чугунка. Но ухват все тяжелел и неожиданно стал тонуть в щелоке.

– Мамка заругает. – подумал растерянный пацан, и сквозь слезы и нестерпимый жар от печки он потянул его на себя, уже не поднимая вверх. Ухват своими рогами надежно закрепился за суженную горловину чугуна и выполняя правило рычага, стал медленно наклоняться в сторону пацана. Толька буквально повис от испуга на ухвате, чем довершил дело. Чугун опрокидываясь слегка плеснул жидкости на печку. Повалил вонючий пар. Потом окончательно опрокинувшись широким ребром на печку, он словно выплюнул полведра шелковистого кипятка на пацана, а остальную часть жидкости плескал на огненную печь. Душераздирающий детский крик пружиной подбросил Маришку с кровати. Вонючий пар и дым от воды навели ее на мысль, что в доме пожар. Схватив с пола недавно принесенное ведро воды она машинально плеснула его в сторону печки.Часть воды попала на катающегося по полу мальчонку, а часть на печь, которая изрыгнулась паром, как в бане. От пара в избе ничего не было видно. Толька отчаянно кричал. Мать наощупь нашла его и спотыкаясь об ухват выскочила с ним на мороз. Пацан корчился и дергался от боли.