Текст книги "Так начинался "Аквариум""

Автор книги: Анатолий Гуницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Анатолий «Джордж» Гуницкий

ТАК НАЧИНАЛСЯ «АКВАРИУМ»

Стихи – это вода

которая кем-то

была пролита

на сухую землю Ругры

Джин Хэзз

БОРЯ И ТОЛЯ

Мне рассказал Джордж, что с Борисом Гребенщиковым они познакомились то ли в 1961-ом, то ли в 1962-ом. году. Давно это было. Очень давно.

Жили тогда Борис и Джордж в Московском районе, на Алтайской улице, в доме номер двадцать два.

Джордж рассказал, что его семья поселилась на Алтайской раньше, чем семейство Бориса. Джордж не помнит, как он звал Бориса тогда, когда они познакомились, ведь с тех пор прошло больше сорока с крючком лет. За эти годы и не такое можно позабыть. В анналах истории Гуры сказано, что за сорок лет принц Джон Горностай забыл, как зовут его мать. Или он этого и не знал никогда.

Некоторые люди думают и даже предполагают, что прежде Джордж называл Бориса Борей, а Борис называл Джорджа Толей. Да, когда-то бывало и такое. Джордж рассказал мне, что тогда он ещё не был Джорджем. Что Джорджем он стал значительно позднее. Потому что так его стал называть Борис в начале семидесятых. Давно это было. Очень давно.

Тогда, в ту сладкую и свежую пору Борис и Джордж много и часто слушали БИТЛЗ, и ещё им очень нравились сольные альбомы Джорджа Харрисона.

Борис решил, что Джордж (тот, который Толя) похож на Харрисона. Джордж не возражал. Он даже и не думал возражать…

Итак, Борис стал называть его Джорджем. Джордж не был особенно похож на Харрисона. Но всё-таки благодаря чёрным волосам, и усам, и бороде (тоже чёрным) некоторое небольшое сходство с Харрисоном наблюдалось.

Джордж рассказал мне, что вроде бы вскоре после того как Борис стал называть его Джорджем, он стал называть Бориса Бобом. Быть может, они даже одновременно перестали называть друг друга Борей и Толей, и стали именовать друг друга Боб и Джордж. В ближайшем дальнейшем их уже мало кто знал как Толю и Борю – кроме родителей, конечно, и скучных официальных персонажей, с которыми каждому из нас, так или иначе, вне зависимости от наших желаний, рано ли, поздно ли, но приходится иногда общаться.

Забежим немного вперёд. Не стоит даже комментировать, что теперь – сегодня – нынче – да и давно уже, всяческая публика – и широкая, и узкая, и столичная, и провинциальная, – знает Гребенщикова именно как Бориса. Другие его имена – даже такое имя как Пурушотамма – для публики менее очевидны. Только это уже её проблемы. Но никак не Джорджа. Который с давних, с туманных и с дымчатых пор, просто самым естественным образом привык – и не отвыкнуть ему от этого никак, правда, и не желает он отвыкать – к имени Боб. По-другому обращаться к своему другу он не желает. Ну не расстреливать же его теперь за это.

Боб и Джордж – это была очень боевая пара. Сильнейший в своем роде психоделический дуэт. Да, Джордж сам говорил мне об этом. В тот самый день, когда он пришёл к выводу, что теперь Борис не назвал бы его Джорджем. Из-за полуотсутствия волос. То есть, волосы у Джорджа по-прежнему остались чёрными, только самих волос, уже подёрнутых легким хворостом седины, не слишком много. Боб тоже не может похвастаться особенно пышной шевелюрой.

Специфическую манеру общения дуэта Боб – Джордж совсем недавно, летом 2007-го, подметила Катя Рубекина, прелестная барышня-администратор группы АКВАРИУМ, которая присутствовала при одном их диалоге.

Трудно сказать, о чем они тогда разговаривали.

Никто этого не знает, а они cами – едва ли помнят.

Тогда Катя сказала: «вы говорите на каком-то своём, на особенном языке».

Едва ли кто-нибудь стал бы с ней спорить. Они – то есть Боб и Джордж – и не стали с ней спорить.

Джордж рассказал мне, что когда его семья поселились на Алтайской улице, то из окон был виден Московский проспект. Странная информация. Ежели она соответствует действительности, то получается, что в 1959-ом году ещё не было построено солидное – большое – реальное множество домов, которые теперь находятся между домом номер 22 по Алтайской улице и Московским проспектом. Однако не верить – не доверять Джорджу – подозревать его в неискренности – в фальши – в лукавстве – нет совершенно никаких оснований. В конце концов, ему в 1959 году было всего-то на всего шесть лет. К тому же тогда Джордж и не был ещё Джорджем. И ещё Джордж говорит, что Боб и его семья поселились в этом доме на несколько лет позже, году в 1961-ом. Или немного раньше?

Итак, в те магические древние годы Джордж (который тогда ещё вовсю был Толей) и Боб (который в те же доисторические времена был для Толи только Борей) жили в соседних парадных, Толя – на третьем этаже, в квартире номер 53, а Боря – на пятом, в квартире номер 44. Школа четыреста двадцать девятая, в которой оба они – то есть и Боря, и Толя – учились, находилась рядом, в соседнем здании. Боря учился на класс ниже, потому что родился он в ноябре тысяча девятьсот пятьдесят третьего, в конце месяца, 27-го, а Толя немного пораньше, 30 сентября. Толя закончил 429-ую школу, а Боря сразу по окончании восьмого класса перешёл в 239-ую физико-математическую. Но они всё равно продолжали дружить. Общаться – беседовать– встречаться – слушать музыку – немного собирать марки – гулять во дворе. Или не гулять. Или не во дворе. Или не собирать.

Судя по рассказам Бориса тех дальних, давно ушедших лет, в 239-ой было повеселее. Чем же именно? Джордж сказал, что как раз этого он и не помнит, потому что в этой школе не учился. Но предположил наличие в 239-ой некоего более сильного и учебного, и общественно-тусовочного драйва. Наверное, так оно и было.

Зато в бесхитростно-традиционной 429-ой имелось немало своих плюсов, и самое главное, что русский язык и литературу там преподавала замечательная Ася Львовна Майзель. Ещё она вела после уроков литературный кружок. Джордж говорит, что на занятиях кружка собиралось не слишком много любителей литературы, однако и он, и Борис посещали этот кружок обязательно. В этот же кружок ходил Валерий Обогрелов, их хороший приятель – правда, в большей степени Джорджа, чем Бориса. Валера, добившийся потом немалых успехов в качестве режиссёра ленинградско-петербургского-петроградского телевидения, некоторое время даже считался одним из аппаратчиков раннего АКВАРИУМА. Какой-либо конкретной аппаратурной деятельностью он в аквариумном сообществе никогда не занимался. Даже не планировал особенно ею заниматься. Возможно, что-то ещё по «обогрелово-аквариумной» теме подзабылось… Так ведь недаром почтенный Олег Гаркуша, являющийся помимо своего знаменитого аукцыонного шоуменства ещё и поэтом, и автором мемуарного типа книги «Мальчик как мальчик», говорит, что лучше писать мемуаристику в раннем, в не старом возрасте, пока ещё из головы не улетучились блоки воспоминаний. С одной стороны, мистер Гаркундель прав: «береги честь смолоду», «жизнь надо прожить так…», «мы всех лучше, мы всех краше» и всё такое прочее. Но когда воспоминательный аудио-видео блок просматривается с высот – холмов – горок – возвышений собственного экспириенса, то тогда некоторые зоны видны гораздо более отчетливо. Более детально и остро. Более ещё как-то.

А некоторые – да, они забываются. Что ж делать, нет в этом мире совершенства.

НОТА И ЧАЙКА

Да и не было его никогда. Едва ли оно здесь появится.

Зато Джордж рассказал мне, что во-первых, планировка квартиры у Бориса было точно такой же, как и у него, у Джорджа. И что во-вторых, он (Джордж) нередко – частенько – не раз и не два – много раз – из года в год – неоднократно – бывал у Бориса дома; и тогда, когда Борис ещё был Борисом, и, конечно же несколько попозже, когда Борис уже стал для него Бобом. Боб (или ещё Борис, сейчас уже сложно – нереально – невозможно в этом разобраться) рассказывал ему, что у них дома раз или даже два раза пел Евгений Клячкин. Случилось это в ту эпоху, когда в стране начали звучать живые песни Высоцкого, Окуджавы, Кукина, Галича, Кима, Дулова, Матвеевой и, конечно, Клячкин тоже шёл в этом ряду. Ну а потом, вскоре, в России забурлила мощная – сильнейшая – всепроникающая – будто бы всё преодолевающая – якобы всеобъемлющая – могучая рок-н-ролльная волна.

У Боба дома была магнитофонная приставка «Нота», а у Джорджа появилась «Чайка».

Потом Боб стал пользоваться более фундаментальным и надёжным «Дніпро-4», а у Джорджа появилась «Астра». Мало чем – немногим очень – почти и ничем – и не уступавшая четвёртому «Днепру»

Но может быть, «Астра» тоже была четвертая?

А может быть, «Дніпро» вообще был без номера?

Да, совсем не исключено. Может быть. Вероятно. Спорно. Но реально.

А может быть, мистер Гаркундель прав, и в самом деле лучше писать мемуары в достаточно раннем возрасте?

Лет эдак с пяти?

С девяти?

С двух с половиной?

Или с одиннадцати?

Или с семнадцати?

Нет, Джордж всё равно считает, что это не обязательно и не слишком нужно. Кстати, он сообщил мне, что бывали времена, когда ему приходилось ощущать некоторые небольшие проблемы, связанные с его собственной двухимённостью. Да, прочно прицепилось к нему второе имя. То самое, которое ему дал Боб. Настолько крепко и круто прицепилось, что сам Джордж давным-давно воспринимает его как свое основное.

Конечно, это немного делириумозная ситуация.

Даже психопатическая.

Малость дурдомовская.

Чуть-чуть шизоидная. Да.

Но с тех пор, как Боб стал называть не Толей, не Анатолием, а Джорджем, многое всё-таки изменилось для самого Джорджа в окружающем пространстве. Ведь большинство близких и своих людей называют его именно Джорджем. Ну разве что один старинный приятель – неважно кто именно – мог или даже любил в состоянии лёгкого, ничем не отягощенного подпития, назвать его Джорджелло, впрочем, в этом никогда не было никакой ощутимой, сознательно апробированной и чётко прослеживаемой системы.

Да и может ли быть в этом какая-либо система? Нужна ли она тут?

Нет, едва ли.

Нет, ничуть – ни в коем случае – она не нужна.

Некоторые люди ещё отчего-то называют Джорджа Георгием.

Это они, конечно, из-за собственного невежества так поступают. Из-за незнания, из-за тотальной необразованности своей; вот Боб так никогда его не называл, он и не думал никогда Джорджа Георгием называть, и даже в дурном, в тройном сне, ему подобное никогда бы, и ни за что в голову не пришло. Наверное, если бы он, Боб, услышал когда-либо, что Джорджа зовут каким-то Джорджелло, то уж точно не был бы доволен и рад. Да и с чего бы Боб стал радоваться тому нелепому обстоятельству, что его друга Джорджа, кто-то – да пусть он и тысячу раз подшофе! – называет Джорджелло?

Нет, не стал бы Боб этому радоваться. Удивился бы? Да, наверное. Справедливости ради следует отметить и уточнить, что и Джордж, в свою очередь, никогда, даже и в гомогенном, в тёртом, в сверхпроникновенном, в суперпронизывающем состоянии не стал бы ни за что называть своего старого друга Борькой, Бориской и тем более БГ.

Всё же есть некоторый резон остановиться на буквосочетании БГ. Джордж, конечно же, никогда так не обращался к Бобу, однако иногда, во время некоторых своих журналистско – публицистических – окололитературных – бумагомарательных игр, он порой использовал это не слишком им любимое буквосочетание. То бишь БГ. Да, был такой мелкий грех. Но при этом никогда – никак – ни за что – и ни в какую – не мог Джордж врубиться и понять, отчего некоторые его коллеги – журналисты – очеркологи – интервьюеры и статьепроизводители ставят после буквы Б точку. Джорджа это всегда дико и чудовищно, и страшно, и беспредельно бесило.

Ну, хорошо, чёрт с вами, пусть БГ. Ладно. Жрите. Хавайте. Лопайте.

ДОРОГА НА ОСТРОВ

Подавитесь. Но почему же сначала Б, потом точка, и потом Г.? Почему Б.Г.? Почему?

Так до сих пор никто и не ответил Джорджу на этот вопрос.

Боб летнее время прежде обычно проводил в Сестрорецке. Однажды, осенью, вернувшись из Сестрорецка в Ленинград, он долго и упорно, и страстно, и много рассказывал Джорджу про пионерлагерь ВТО в Сестрорецке. Загадочно и заманчиво звучали незнакомые, неведомые ещё Джорджу имена и фамилии – Андрей Ургант, Ольга Казико, Елена Попова, Балашова, Агранова, Менакер, Клыков. Джордж ещё не знал этих людей и никогда их не видел, но, по рассказам Боба, именно они и составляли едва ли не самую сердцевину Бытия. Позже Джордж узнал их и убедился, что Боб прав. И ещё был Лолик Ромалио, который жил неподалёку от метро «Фрунзенская». Бывал ли когда-нибудь Джордж у Ромалио? Если и бывал, то один раз, вместе с Бобом. Ромалио был мулатом и играл на гитаре, и они с Бобом пели в Сестрорецке «Битлз», что-то типа «Ticket to Ride». Вроде бы как раз Ромалио и научил Боба играть на гитаре эту песню...

Однажды летом Джордж поехал к Бобу в Сестрорецк, поехал он туда из Ушково. Где сам отдыхал много лет подряд. Сестрорецк в ту пору был тихим, сонным, пыльным, но большим дачно-деревенским посёлком с длинными уютными улочками и деревянным вокзальчиком бледно-синего цвета.

Давно всё это было, очень давно. Ежели ещё учесть, что мобильных телефонов тогда, на изломе шестидесятых годов, не было даже ни в сытой Европе, ни в отвязной Америке, ни в социалистически-патриархальной, бодрствующей и вместе с тем злобно-дремлющей и постоянно что-то отрыгивающей России, то остаётся неясным и непонятным, каким же образом Боб и Джордж (то бишь, тогда ещё Боря и Толя), смогли договориться о дне прибытия Джорджа в Сестрорецк. Да, совершенно непонятно. Может быть, они каким-то образом списывались? Но не с помощью же электронной почты, про которую тогда вообще никто не имел ни малейшего представления. Потому что её и де факто, и де юре ещё не существовало. Теоретически они могли списываться посредством традиционной почты. Конвертной и марочной. Почтальонной. Бандерольной.Что ж, это не исключено. Хотя нет никаких реальных доказательств того, что Боб и Джордж когда-нибудь писали друг другу письма. Или посылали бандероли.

Однако как бы там ни было, Джордж к Бобу в Сестрорецк в самом деле приезжал. Правда, дорога занимала гораздо больше времени, чем пребывание на сестрорецкой территории. Да, недолго он там был, однако успел заметить: Бобу там было очень даже нескучно. У него горели, сияли глаза! А такое с Бобом приключалось, ну и теперь, конечно, бывает тогда, когда Боб занимается каким-то очень важным для него делом. АКВАРИУМОМ, например. Само собой, во времена пребывания Боба в Сестрорецке, никакого АКВАРИУМА ещё не было.

Ехал Джордж туда, в Сестрорецк, следующим образом: из Ушково на автобусе до Зеленогорска, потом на электричке до Белоострова, а от Белоострова до Сестрорецка. Этот фрагмент (кусок) дороги ему страшно нравился. Особенно на перегоне от Белоострова до станции Курорт. И от станции Курорт до Сестрорецка – тоже. Но от Белоострова до Курорта – больше. Так сложились жизнь и история, что возле Курорта, и в самом Курорте Джордж всегда ощущал себя особенно уютно и комфортно. Как-то на своём законном месте. Кстати, отметить, что в былые времена у Джорджа был большой и кайфовый значок с надписью «Ceorgia For A Good Time Or A Life Time». Он его часто носил. Этот значок и теперь живёт, только тихо – бесшумно – незаметно – скрытно – таинственно – дремлет – отдыхает в недрах джорджевского жилища.

Боб тоже никогда не имел ничего против Курорта. Однажды, в самом начале семидесятых или даже в конце шестидесятых, мама Бориса, Людмила Харитоновна, отправилась в марте в Курорт. И взяла с собою Боба и Джорджа. То есть Борю и Толю. Было уже не холодно, снег подтаивал, солнышко посвечивало, они пошли вверх по берегу Сестры, неподалёку от того магического места, где она раздваивается и образует Остров. Ещё и столовая тогда там, в Курорте была – такая обычная, стандартная, никакая, типа советского traditional кафе, неподалеку от железнодорожной станции. Работала она. Но вот только тогда, в самом начале семидесятых или в конце шестидесятых, они – то есть ни Боря, ни Толя, и вообще ещё никто – толком ничего и не знали про Остров. В духовном смысле Острова ещё не было. Знание про Остров пришло несколько позже, а именно – летом 1974 года. После того как Джордж, который в то время сольно отдыхал в Курорте на даче вместе со своей бабушкой, отправился странствовать по уютным холмам, тропинкам, перелескам и кустам. Сначала он забрёл на шоссе. Пошел вперёд, в сторону Дюн. Машин и автобусов проезжало не очень много. Потом идти по шоссейной дороге надоело – осточертело – скучно стало, захотелось забрести в какие-нибудь более уютные и камерные места. Джордж в целом представлял себе где находится, однако без полутонов и нюансов.

Пошёл вниз, в сторону воды.

Вот и дорога, явно ведущая к заливу.

Не широкая дорога, не шоссейная, а скорее просёлочная.

Или похожая на просёлочную.

Вот и пансионат «Дюны».

Вот и сам залив.

Джордж пошёл вдоль берега залива, вдоль берега мелкого и такого Финского залива. Вокруг купались, загорали, по-летнему резвились совершенно разной масти люди. И такие, и сякие. Джордж никого из них не знал. Никто из них тоже не знал Джорджа, но ни для кого – ни для Джорджа, ни для купающихся, загорающих, резвящихся и разномастных людей это не стало проблемой. Было, кстати, тепло, не очень жарко, не дико и страшно жарко, не охуительно жарко, но тепло, в самом деле тепло, эдак вот ласково и по-летнему тепло. Это было лето, именно лето, о котором Майк Науменко в своё время пел, что оно сведёт его со света..

Джордж продолжал идти вдоль берега.

Всё было как-то естественно.

Как нередко бывает в молодости.

Наверное, так бывает только в молодости.

Некоторые нюансы и детали окружающего воспринимались Джорджем просто и естественно. Сами собой. Поэтому он в эти нюансы, и уж тем более, и в детали, не пытался вдумываться. Что-то, впрочем, запомнилось само собой. Что-то совсем не запомнилось. Например, много лет спустя, Джордж честно пытался понять, видел ли он в то время, когда шёл вдоль берега Финского залива, дальние полоски фортов и блестящую точечку Кронштатдского храма.. Нет, вроде бы нет. Не запомнились ему и люди, находившиеся неподалёку. Правда, они ему совершенно были незнакомы, поэтому – отчего бы – зачем – почему – чего ради, – спрашивается, он должен был их запоминать?

Они разве родственники ему?

Друзья?

Коллеги по какой-нибудь работе?

Собутыльники из рок-клуба?

Тусовщики из Сайгона?

Он разве учился вместе с ними?

Лежал в больнице в одной палате?

Стоял в очереди в продуктовый магазин в начале девяностых?

Ехал с ними в поезде из Питера в Хельсинки или из Хельсинки в Питер? (Джордж нечасто уезжал за границу, но в Финляндии почему-то был три раза).

Летел вместе с ними на самолете в Варшаву?

Нет, разумеется, нет. Но следует признать – для более точного и ёмкого понимания того, о чём рассказывал Джордж, – что по берегу Финского залива он шёл примерно в 1974 году, тогда как и рок-клуб, и поездки в страну Суоми, и в Варшаву, и обратно, и отстаивание в разных очередях, и преотвратное вылёживание в больницах, и тусовка в Сайгоне – все эти восхитительные, чудесные, загадочные, не очень понятные, а иногда и не очень желательные, но такие разные жизненные вибрации начались гораздо позже. Потому-то Джордж и не запомнил детишек, купающихся в заливе Финском в тот сюрреально-далёкий день вместе со своими бабушками. Бабушек он также не запомнил. Только одну их них, высокую и стройную, с ласковым, но металлическим лицом, в кривых солнцезащитных очках, в тёмно-жёлтой футболке с надписью «The Cristie N», которая с элегантно-назависимым видом курила неподалеку – а может, она и не была бабушкой? – от дремлющей и тёмной воды залива гадкие болгарские сигареты «Оpal».

Всё же остальное….

Да и нечего больше было тогда запоминать. Зато он никогда не забудет, и рассказывал об этом уже неоднократно, раз триста сорок, что после того, как он перешёл через русло одного из рукавов Сестры на другой берег, то почти сразу же увидел пару иностранцев-немцев (он слышал, как они смеялись и разговаривали именно по-немецки!), которые обнявшись, пошли в сторону ближайших кустов.

Дальше, дальше, вперед. Потом немного свернул в сторону. Вновь увидел метрах в пятнадцати перед собой немецкую пару. Они целовались. Медленно, жадно. О, чмок me baby. Джордж снова развернулся. Вперед, вперед. Вбок, наверх. …

ВОКРУГ ПОМОЙИ

В сторону.

Что ж, всем нам и каждому из нас приходится иногда немного сворачивать в сторону. Даже если нам и не хочется. Но зато потом мы обретаем возможность получить шанс заглянуть в глаза ветру вчерашнего дня.

Ещё Джордж рассказывал мне, что они с Борисом однажды катались на катке во дворе их дома на Алтайской улице. Или, вернее, пытались кататься. Но быть может, Джордж в тот день один пытался научиться кататься на коньках, а Бориса тогда там и не было? Тоже возможный вариант. Надобно заметить, что Бориса до определённого времени одного гулять не пускали, с ним всегда на улице была бабушка, Екатерина Васильевна. Чудесный, светлый человек. Весёлая. Необычайно тёплая, душевная. Битловские песни любила слушать. Боб всегда был далёк от какого бы то ни было спорта. Джордж, например, (вернее ещё не Джордж, а Толя) неплохо бегал спринтерские дистанции вроде стометровки, любил играть в футбол, и во время футбольных баталий был обычно защитником. Или полузащитником атакующего плана. Борис же на футбольной площадке никогда замечен не был. Да и вблизи неё тоже. Нельзя сказать, что он когда-нибудь от этого сильно страдал.

Когда Джордж ехал на электричке из Ушково в Сестрорецк, в гости к Бобу, то чтобы не скучать в электричке, он читал Джозефа Конрада. Когда едешь между Белоостровом и Курортом, обращаешь внимание на огромные пустынные просторы, в голову поневоле – так прежде считал Джордж, да и теперь он думает точно также – приходят нездешние мысли о каких-то там прериях. А ведь на самом-то деле Джордж никогда никаких прерий не видел. Едва он увидит их когда-нибудь. На дальних окраинах белоостровских прерий иногда видны высокие кирпичные дома. Сестрорецкие. Джордж всё время отвлекался от книги Джозефа Конрада и посматривал в окно. На пустыри – на поля – на прерии – на лже-прерии, на окраинах которых стояли сестрорецкие дома.

Екатерина Васильевна не мешала Боре и Толе гулять и играть в разные игры. Иногда достаточно странные для внешнего мира. В среднем школьном возрасте они – Борис энд Джордж – очень любили играть в «помойю». Объяснить эту игру, рассказать про неё что-нибудь внятное практически нереально. Да, невозможно. Никак.

Боря называл свою бабушку Бакатя. Джордж говорил потом – когда-то – позже – дни и годы, десятилетия спустя – что «когда мы с Бобом гуляли и играли, то Бакатя поглядывала за ним издалека, общалась с другими старушками и нам ни капельки не мешала». Да, им – Бобу и Джорджу – уже тогда сложно было помешать что-нибудь сделать.

Игра в «помойю» во многом определялась архитектурными особенностями самой помойки. Помойка – во всяком случае в том дворе, где жили Борис и George, – представляла собой просторное деревянное сооружение с высокими деревянными стенками и с крышей. Такой хороший, добротный помойный мини-замок. Внутри стояли здоровенные металлические бачки. Трудно сейчас сказать, в чем же именно заключалась специфика игры в «помойю», но тем не менее, она некоторое время реально занимала Бориса и Джорджа. George говорит, что иногда в игре в «помойю» происходило вот что: кто-то из играющих бегал вокруг всего мини-замка и вполне вероятно, что бегал он не один, а ещё в компании с кем-то.

Только вот с кем?

Кто ещё там тогда находился?

Кто мог там ещё находиться?

Скорее всего, никого или почти никого там больше и не было.

Во время игры один игрок оставался внутри «помойи».

И как бы следил за тем (или за теми), кто перемещался вокруг помойи по внешнему кругу.

Иногда перемещавшихся вокруг помойи не было видно, то есть, их и не должно было быть видно, так как они бегали вокруг помойи, пригнувшись. Но тот, который «дежурный», был начеку, он мог в нужный момент подскочить к стене помойи и хлопнуть бегущего по голове.

Чем-то вроде веника.

Или метлы.

Или легкой палки.

Или просто рукой.

Или небольшой веткой.

Или бумажным мешком.

Или хлопушкой из шелка.

Или воздушной кукурузиной.

Или пылью чертополоха.

Или следом вчерашней Луны.

Или зевком завтрашнего Солнца.

Костью дождя.

Чашкой ветра.

Лампой ресниц.

Ветром взгляда

Бархатом щёк

Тенью губ.

Плащом воздуха.

Нирваной воды.

Или не по голове, а по плечу.

Нет, Джордж совершенно не помнит, кто же ещё мог играть вместе с ними в эту чудесную игру. Кто-то ещё был однако, но кто? Вспоминается Марина Эскина, которая жила в той же парадной, что и Боря, и даже на том же пятом этаже, только в квартире напротив. Но чёрт возьми, едва ли, да и с какой такой стати, милая, интеллигентная, изящная еврейская девочка одиннадцати-тринадцати лет стала бы играть в дебильную игру помойю?

Тем не менее, Джордж вспоминает, что они с Бобом за глаза иногда почему-то называли Марину коровой, а ведь она абсолютно никак не была похожа на это священное для индусов животное. И более того, даже пели на мотив битловской «I Want to Hold Your Hand» следующие слова: «Корова, будь здорова…».

Да, что ни говори, но юношеские эротические фантазии на редкость своеобразны.

Однажды в той парадной, в которой жил Боб, кого-то убили. Некоего Юру. Или он умер сам? Нет, Джордж запомнил, что его убили, хотя и самого Юру, и его младшего брата (которого не убили), ни фамилии убитого Юры и его неубитого брата он совершенно не помнит. Не помнит Джордж и обстоятельств убийства Юры. Боб, видимо, тоже. И не уверен Джордж, что Юру убили непосредственно в парадной. Фамилия убитого Юры? Нет, Джордж и не знал никогда. Может быть, его фамилия была Мокшеев, может быть, Хомов. Или Нелидин. Или Криворучко. Или Гаусов. Поди теперь разбери. Собственно, Джордж и раньше не представлял себе, ну и теперь, естественно, не знает, кто и за что, и зачем Юру убил. Но однажды, вскоре после того как Юру убили, Джордж и Боб пошли к нему домой. К Бобу, разумеется, а не к убитому Юре. С какой бы это такой стати стали бы Боб энд Джордж идти в гости к кем-то и за что-то убитому Юре? Который жил то ли на третьем, то ли на четвёртом этаже.

При входе в подъезд стояли сумрачные женщины, они тоже жили в этой парадной. Когда Боб и Джордж входили, у них спросили: «Вы Юру хоронить идёте?» – «Мы жить идём!» – со значением, нелепо, весело, бессмысленно, но гордо сказал Боб. Растерянные и печальные женщины в одеждах тёмных тонов ничего ему не ответили.

АКВАРИУМА тогда не было даже ещё и в зародыше.

С отцом Боба Джордж общался мало и редко. Конечно, он не однажды видел его, но никогда и ни о чём с ним не разговаривал. Как-то не сложилось, к сожалению. Только здоровался и прощался. Вот и всё.

Зато с Бакатей и Бориной матушкой Людмилой Харитоновной Джордж и виделся, и общался не так уж редко. Людмила Харитоновна занималась социологией, она работала в организации с пугающим названием НИИКСИ, однако это ничуть не мешало ей быть женщиной изящной, остроумной, эффектной, очаровательной и обворожительной, как десяток голливудских кинозвёзд вместе взятых. И разговаривать с ней можно было не только о разных мелких школьно-институтских заморочках, но и о более интересных вещах. Гребенщиковы выписывали журнал «Иностранная литература», и Джордж иногда брал почитать то, что ему хотелось. Например, журналы с «В ожидании Годо» Беккета или с «Носорогами» Ионеско.

Когда берёшь чужие книги и журналы, то следует их возвращать. Джордж всегда возвращал. Но вот однажды так расположились звёзды, что Джордж пошёл отдавать сразу несколько журналов. К тому времени школу Джордж уже успел закончить. Быть может, он учился в медицинском, причём даже не на первом курсе, а также не исключено, что и с медвузом он тогда успел завязать. Однако в момент похода в соседнюю парадную, в хорошо ему знакомую квартиру 44, Джордж пребывал в расстроенных чувствах. Потому что какая-то из его любовных лодок как бы села на гнилую мель. Поэтому Джордж злобно удолбался колёсами типа циклодола. Следует заметить, что таким способом он редко выходил за грани обыденного. Ну, пятновыводитель «Сопалз», ну, трава – это ещё куда ни шло. А с колесами вообще-то шутки были плохи…

Однако надо было идти к Людмиле Харитоновне.

Боба дома не было. Джордж отдал журналы, Людмила Харитоновна угостила его чаем. О чем-то стала спрашивать. Джорджа уже крутило от этих чёртовых колес со страшной силой, чуть ли не двоилось у него в глазах, но самым ужасным было то, что начиная какую-то фразу, он тут же забывал, о чём же только что говорил. Вроде бы Людмила Харитоновна ничего тогда не заметила, но… это чаепитие далось Джорджу большой кровью.

Теперь, миллион миллиардов лет спустя, Джорджу всё чаще кажется, что с годами Боб становится всё больше похож на своего папу. Наверное, это в самом деле так.

Джордж говорит, что благодаря отцу Боба им удалось летом 1973 года очень качественно отдохнуть в Репино. Жили они в самой обычной палатке. Только всё равно, прежде никогда у них не получалось так круто выйти за пределы изжёванного и скучного общечеловеческого быта. Нет, не следует думать, что Борис энд Джордж предавались бурным – чудовищным – беспредельным – оргиастическим излишествам. Ну а ежели даже какие-то мелкие излишества и имели порой место, то смело можно сказать, что это был всего лишь самый обычный, простецкий, бесхитростный полусельский бабл-гам.

Отец Боба в то время был директором небольшого завода. Этот завод имел дом отдыха в Репино. Режим Боб и Джордж мало соблюдали и нечасто вставали утром к завтраку. Начальник палаточного лагеря Гена не очень врубался в образ жизни, мысли и быта двух странных палаточников, которые никому и ничему не мешали, не хулиганили, не буянили.

– Всё нормально? – иногда спрашивал начальник Гена у Боба и Джорджа.

– Всё нормально, – отвечали они.

И ведь в самом деле, всё было в наивысшей степени нормально.

Одновременно с жизнью в палатке Джордж, ещё учившийся в мединституте, проходил раз в трое суток практику в больнице имени Чудновского и иногда делал во время этой практики – не слишком умело – утренние уколы больным. Бог весть, чем эти больные болели, Джордж не слишком был в курсе. Однако они (больные) явно не косили и лежали в больничке по-настоящему. Становилось ли им легче после джорджевских уколов? Едва ли. К тому же Джордж не очень хорошо умел делать внутримышечные уколы. А внутривенные инъекции он – к счастью для больных, и для себя – вообще не пытался делать.

У Боба же в то восхитительное палаточное лето тоже, видимо, была какая-то практика. Ведь он тогда учился на примате. Из-за коротких поездок в город Джордж и Боб ненадолго разлучались. Но потом они…