Текст книги "Онлирия"

Автор книги: Анатолий Ким

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

В зле тоже есть законы, которых никто не может отменить и нарушить, как невозможно нарушить и законы добра – даже самому их Создателю. Христос не мог излечить плоть человечества от смерти, Он мог только Сам умереть вместо человечества – чтобы затем воскреснуть. Провиснув, как туша мясная, на кресте мучений, Он прохрипел: Боже, Боже, почто ты Меня оставил? – и тут же увидел себя восседающим на престоле Нового Царства, среди своих сиятельных царедворцев, сплошь состоящих из ангелов новых поколений…

И вот люди земного рая уже избавились от смерти и от всех тех мерзких свойств, которыми она наделила их. Напрасными оказались тысячелетия всех наших усилий на земле – торжественные реестры с записями мертвых душ, запродавшихся князю тьмы, оказались фальшивыми. Смерти никакой никогда не было, это оказалась обманная уловка князя – чтобы под страхом держать на месте человеков и править ими. Он грозил им “вечным шахом” – что жизнь навсегда кончится смертью. (Но это не для них, а для нас, отпавших и пруклятых, было сначала приуготовано тысячелетнее заключение в подземной огненной тюрьме, затем – массовый сброс в черную дыру космоса. И вместе с нами зашвырнут туда смерть, эту ржавую от крови, совершенно бесполезную машину. Смерти нет в природе вещей и духов, она ничто: просто машина.)

Итак, настали Последние Времена, верховная власть на земле сменилась новой, прежние управители и жандармы скрылись в массах народов и стали люто, коварно действовать в подполье. Сотни миллионов насильственных смертей, произведенных по невиданным новым технологиям, явились результатом этих действий. Князь и все его бывшие приспешники, разойдясь поодиночке, вершили свою жатву во всем величии исступленного труда.

Но мы, зажигавшие время, знали о том, что был напрасным весь этот пафос и титанический труд. Еще зло жизни и насильственная смерть, столь усердно пускаемые владетелями этих капиталов в самые рискованные обороты, давали колоссальную прибыль – но все это было совершенно ни к чему, потому что была отменена старая система ценностей и вместе с этим ее главная валюта – смерть. Одновременно не стало и ходовых разменных монет: ненависти, тревоги и желания убить ближнего.

Незаметным образом в то самое время, когда неслыханно еще на земле возросло число уничтожаемых друг другом людей, со всем было мгновенно покончено.

Час ИКС настал и прошел, никем из людей не замеченный.

И все то, что было жизнью, подверглось мгновенному неощутимому Преображению.

Все то на земле, что было похоже на движения и звуки кошки, поймавшей мышь, молниеносно исчезло, как будто этого и не было, – все съеденные кошками мышки воскресли в слове “мышь”, весело бегающей по зеленой поляне такого светлого и звучного слова: рай. И одно из самых первых слов Адама – кошка, которое он с задумчивым видом произнес вслух во времена оны, глядя почему-то не на грациозное домашнее животное, а на свою привлекательную супругу, полосатая кошечка спокойно смотрела на бегающего у ее ног полевого мышонка и, увлажняя розовым язычком свою лапу, старательно умывала лицо.

Значит, милосердный Бог воскресил и кошку с мышкой, никто из них никого больше не ест и никто никого не боится – всемирный страх, умерев и воскреснув, продолжился вечным миром на земле.

Но мне вспоминается мой отчаянный танец, когда я, серая мышь, была поймана кошкою там, в тихой комнате с окнами, выходящими в сад, – вдруг я поднялась на задние лапки и стала кружиться перед своей мучительницей, изрядно удивив ее этим… Было нечто, чему нет названия. Слова такого нет. И, таким образом, этому нечто не дано воскреснуть. Аминь.

Я нахожусь сейчас на даче д-ра Мэн Дэна, в живописном зеленом поселке недалеко от Сеула. Корейское солнечное лето накрыло душной парной жарою зелень полей в просторной долине, густую листву деревьев на живописных окрестных горах. Господин Мэн Дэн появился здесь, в своем доме, после того как умер Орфеус и его земной родитель настоял на том, чтобы тело сына было перевезено в Корею и похоронено на семейном кладбище. Связанный по каким-то делам с отцом Орфеуса, д-р Мэн организовал, находясь тогда в Европе, перевозку тела его погибшего сына из Германии в Корею.

Когда погребальные церемонии были закончены и насыпан круглый, как русский каравай, земляной холмик над могилой, Мэн Дэн прошел в череде прощающихся мимо насыпи и каменного памятника – седовласый, но с черными густыми бровями, высокий, в строгом костюме господин. Я воплощался в него обычно при обстоятельствах сугубо деловых или военных, но в этот раз, на похоронах

Орфеуса, д-р Мэн лишь поучаствовал в траурной процессии. Он подошел в числе последних ко вдове усопшего для выражения искреннего соболезнования. Потом на новом черном лимузине уехал на свою загородную виллу.

Эта красивая вилла из серого камня находится на краю небольшого поселка, спрятанного в укромной зелени лесов, покрывающих мелкие продолговатые холмы, окруженные заливными рисовыми полями. Здесь я должен пробыть краткое время, перед тем как поехать в далекую Европу. Сначала в Португалию, чтобы встретить Келима и проводить до края обрыва Надю, затем в Болгарию, чтобы сразиться с карликом Ватанабэ. И там в маленьком болгарском городке я выйду из существа д-ра Мэна и наконец появлюсь в том виде, в каком я пребывал на земле во времена, предшествовавшие первому уничтожению человечества.

Час ИКС и все летающие люди, поджидавшие наступления этого часа, меня уже никоим образом не будут касаться – я уйду немного раньше, а точнее, улечу, ибо последний мой поединок с демоном Ватанабэ должен произойти в воздухе, в самых верхних слоях стратосферы, высоко над ровно выстеленными платками перистых облаков. Мне будет приказано дать сражение богу раковой опухоли, который в свою очередь только что уничтожит в воздушном бою русского демона массовых казней – д. Москву.

Я буду сражаться с богом безысходной печали и уничтожу его – но когда сброшу

Ватанабэ в пучину космической пустоты, называемую черной дырой, то окажется, что на околоземной орбите останется еще один великий демон. Тот, который работал всегда отлично и незаурядно, с соблюдением полной конспирации, с колоссальным размахом стратегии, хотя был в демонарии причислен к самому незначительному отделу поштучных самоубийств. (Ведь это по моему проекту была внедрена в человечество Последних Времен страсть летать без крыльев!)

Но ведь кто-то должен будет и меня вышвырнуть – и достаточно мощным броском

– за пределы Солнечной системы!

Известно, что ее относительно мягкий характер и сила привязанности к своим родственным планетам и лунам требуют больших усилий от тех, кому предназначается удалять из Солнечной системы на пустыри галактики мусор после хвостатых комет, заблудившиеся астероиды или упрямые души восставших ангелов. Подобную санитарную работу выполняли соответствующие уполномоченные из сиятельного ангелитета; но приведение в исполнение приговоров к высшей мере всегда производилось только работниками черного демонария. Так в человеческом обществе палачами становились, как правило, люди из уголовного мира. Но в моем случае скоро, уже очень скоро, дело обернется таким образом, что казнить меня будет некому – кроме разве что самого князя.

Займется ли он подобной работой? Если да – что же будет после с ним-то самим? Скрутит ли его и скует один из тех величественных колоссов, по могуществу не уступающих и Самому Царствующему Христу, коих немало в окружении Бога? А дальше как? Кто казнит князя? Кому будет дано право убить его смертью, которая уже отменена Всевышней Волей?

Кто сможет вновь пустить в ход смерть, в ответ не получив смерти? И что будет с последним палачом?

Эти вопросы я задавал себе, пока доктор Мэн Дэн гулял по безлюдным асфальтированным дорожкам поселка. Я все знал насчет его финансового положения, о его таинственной темной деятельности, об огромных доходах с гостиничного бизнеса и с игорных казино в Корее и на Гавайях. Его международная инструкторская работа также приносила ему немалый доход, потому что он занимался исключительно самыми богатыми клиентами России,

Франции, Португалии, Испании и Марокко. Я часто пользовался и его телом, и незаурядным интеллектом, но в том, что касалось роковых страстей, правящих миром (кроме страсти к деньгам), Мэн Дэн был абсолютным профаном, и поэтому я почти никогда не привлекал его к обстоятельствам своей тайной, несчастной, тысячелетней страсти. В этом случае самым подходящим материалом являлись такие монады, как русская душа Евгения.

Разумеется, я не мог любить Надю, будучи бестелесным, поэтому во все века, в которых она появлялась на театре жизни, я вынужден был удовлетворяться лишь наслаждением ее мужей и любовников. И какими бы они ни были, какие бы ни складывались у меня с ними отношения, я всех их отправлял на тот свет раньше времени, которое они сами бы для себя назначили. Я всех их смертельно ненавидел во все века, и иначе быть не могло – ведь Сам Иегова возненавидел воров, которые украли у Него то, что Он любил больше всего.

А то, что у меня украли, я уже не мог себе вернуть, и мне оставалось только одно: мстить и наказывать, карать и уничтожать. Конечно, я всегда понимал, как смешны и тщетны все эти злобные мои действия: убивая своих соперников смертью, тем самым я отпускал их на свободу, значительно сокращая срок земного наказания, на который каждый из них был осужден. Например, того же

Евгения бедного, чьими русскими словами пишется этот роман. Из всех языков мира судьба моя избрала именно русский для выражения своей воли и тайны, и я с благодарностью отношусь к подобному выбору. Ибо те слова, что принадлежат началам многих миров, звучат на русском языке просто, наивно, благородно и чисто…

А пока что я, как та серенькая мышка на даче д-ра Мэна, пойманная его домашней кошкой, зверем с удивительно большими, торчащими, как у собаки, треугольными ушами, – я, словно мышка перед кошкой, пытаюсь танцевать. Я сначала хотел написать роман об Орфеусе, великом певце, который вдруг ослеп и которого полюбила русская женщина по имени Надежда, но понял, что ничего подобного писать не надо. Надя не любила Орфеуса. Она любила невидимого ангела. Сочинять роман о не существовавшей страсти или о несчастных, которые вовсе не были несчастными, не стоило. И я написал, кажется, что-то вроде записок д. Неуловимого, которому очень неловко и затруднительно рассказывать о том, что на возвышенном языке людей называется роковой страстью. И он рассказал об этом, как бы криво усмехаясь, а иногда и неловко посмеиваясь вслух. Уединившись в дачном поселке, расположенном в лесах срединной Кореи, я записывал, тайным вирусом внедрившись в Hard Disk на компьютере доктора

Мэна, это повествование о себе и о других демонах, когда-то вместе со мною зажигавших звезды.

Теперь же я завершаю эти записки и, проверяя свои чувства, которые заставили меня писать, нахожу их и жалкими, гнусными – и великими, прекрасными.

Господин Мэн Дэн, человек с белыми седыми волосами и черными, словно наведенными углем, бровями, пока нужен здесь, чтобы включать и выключать мне компьютер. Надя после похорон Орфеуса вернется назад в Геттинген, затем поедет оттуда в Португалию, чтобы встретиться с Валерианом Машке, который хочет научить ее летать. Но вместо него Надю встретит в Португалии демон смерти Келим: да, роман уже действительно близится к концу… “Все мировое зло, которое испытало на себе человечество, было явлением временным – и это время уже закончилось” – ах, хорошо бы завершить его такими словами! Тем более что это верные слова.

Я услышал их однажды утром, когда прогуливался, как обычно, узкими безлюдными коридорами в лесной чащобе, по которым пролегли асфальтированные дорожки в этом поселке богатых вилл. Я скучаю по России, которую полюбил странной, чистой душою Евгения, погубленного мною совершенно зря. Из России я улетел вместе с доктором Мэн Дэном, когда внезапно приблизился час ИКС для этой страны. Но если России все равно суждено воскреснуть земным раем и воссиять под солнцем – еще ярче, чем прежде, в березовом белом свечении, под светлой музыкой облаков, – мне не приходится надеяться на воскресение вместе с нею.

Однако Бог милостив, и я люблю Его. Может быть, и минует… Но все равно я должен буду признаться Ему, что моя пагубная страсть к прекрасной женщине, дочери человеческой, которую Он создал, пронеслась со мною через все века и не только не стихла, гасимая холодом стольких смертей, но стала еще более жгучей. Пусть даже будут убиты все демоны смерти – но и это не сможет избавить меня от моей собственной. Ибо я не перестану, должно быть, желать эту навсегда чужую жену, чужое ребро, чужую непостижимую красоту, созданную не для меня. За такое же по законам Бога полагается смерть без права на воскресение.

Но ведь и я был создан Им! И поэтому, может быть, я не виноват.

Я ангел времени, ставший демоном страсти, которая правит миром. Оглядывая мгновенным взором все путешествие человечества, я хотел бы и для себя воскресения. Желание это вполне естественно – таким меня создал Бог.

Мне казалось, что я знаю слова, созидающие в окружающем мире все, что доступно вниманию грамотного русского человека. Таким был Евгений, скромный преподаватель словесности. Недавно однажды утром для меня открылось, что и многие птицы, живущие в Корее, выражаются вполне по-русски. Но некоторых птичьих слов я все же не понимал. Так, если никаких сомнений не было насчет дикого голубя, который хрипло бубнил из затаенных глубин леса: “Иди ты отсюда! Иди ты отсюда!.. Шут”, если вполне понятно мяукали иволги, по-базарному бранились сороки и рыдали, удушливо причитали кукушки, то говор одной незнакомой птицы озадачил меня. Поначалу она совершенно отчетливо, с очень приятными контральтовыми переливами произнесла на русском: “Верим ли мы правильно? Верим ли мы правильно?” Затем, чуть помолчав, отчетливо выговорила: “Онлиро! Онлиро!.. Онлирия…”

Мне это слово незнакомо. Но если в этом мире, конец которого близок, слова могут означать приход или прилет, вознесение или падение с небес какого-нибудь таинственного существа, небесного тела, души, или порывистое дуновение из уст невидимых ангелов – любое произнесенное слово ответственно.

Пусть даже оно принадлежит птичьему языку или сопутствует неторопливой речи морских волн. И мне захотелось узнать смысл нового слова: может быть, из всего того бескрайнего отчаяния, в котором покорно плещется земная жизнь, есть выход – широкая и спокойная протока? Может быть, простится мой грех, – и вот прочищается громадный перламутровый зев неба от косматых хриплых туч, новое утро мира прокашливается, розовая, свежайшая, превосходно натянутая гортань его настраивается воспроизвести утреннюю песнь – голос Орфеуса взвивается в небеса белым голубем той мелодии, которую должна была исполнить на Флейте Мира одна несчастная московская девочка. Может быть, мы не знаем еще о чем-то, что украсило бы жертву Богу – белого агнца жизни – такими же зорями, как и эта сиюминутная животрепещущая заря, в которой никакая кровь не прольется. Виновные, ждущие, мы узнаем наконец, что за весть принесла птица в мир этим словом:

– Онлиро! Онлирия.

Совместный ход звезд, облаков, луны привел к неизменному утру, как и в прежнем мире, который нам так ясно помнится – и вспоминается во всем своем преосуществлении от начала и до конца. Над ОНЛИРИЕЙ встает солнце, и оно такое же круглое, громадное и лучезарное, как и на земле, но только небывалого для земного мира зеленого цвета. Мы приветствуем это зеленое солнце взмахом руки, поднятой над головой, и затем, прежде чем рассеяться мириадами ярких блесток, принявших на себя изумрудный отсвет зари Онлирии, успеваем еще обменяться прощальными улыбками: до вечера! до завтра! до следующего тысячелетия! И каждому, кто сейчас находится здесь, на берегу моря, предстоят новые встречи и новые разлуки, и все они будут только радостными – тихо-приятными, нескончаемо благодарственными, ласковыми, как рокот морского прибоя.

ОНЛИРИЯ

Для того чтобы совершить Путешествие вслед за Ним, пришлось пройти весь Его земной путь. Моей голгофой стала внезапная слепота. Тайну моей гефсиманской ночи также никто не знает, кроме Него. Невыносимая жажда перед концом, испытанная Им, настигла и меня, я тоже попросил напиться, и мне также вместо воды поднесли уксус. Моя смерть в Геттингене кому-нибудь и показалась бы неожиданной, но это лишь потому, что никто не видел моего одинокого столба мучений и не слышал грубых голосов моих палачей.

Нам было известно, что Он пробыл в смерти два дня, а затем, на третий день, явились к бедному телу верховные лица из ангелитета. Небесные посланцы исполняли свой служебный долг, о чем уже их заранее оповестили несколько тысячелетий тому назад. Ангелы вдохнули жизненную силу в мертвое тело, завернутое в тугие набальзамированные пелены, – тяжелый труп наполнился светом и жаром. Растаяла и в минуту испарилась вся ароматическая смола, наполнив густым благоуханием пещеру, наложенные повязки опали на каменном ложе гроба, и эфирное тело просочилось сквозь ткань. И, постепенно облекаясь в светящиеся одежды, создаваемые самим эфирным телом, возник перед ангелами

Иисус Преображенный. Ангелы пали ниц, склонив свои крылья к самой земле, и опять в их действиях выказывалось тысячелетнее предопределение.

По этому же предопределению, сиречь правилам Игры, князь не мог не совершить того шага, на какой подвигала его Вселенская Игра, – не мог не убить Его. Но убийством Христа князь мира сего не остановил приближения Нового Царства. По закону оно могло бы начаться тут же по Его воскресении, но невозможно было сразу вывести миллиарды миллиардов людей, зверей и насекомых из того привычного состояния, в которое вверг их бог земной жизни: еще не могли они не умирать.

Чтобы вывести стадо на другое место, его нужно было приуготовить, и потребовалось какое-то время для устроения нового пастбища. Оно обосновалось на старой жизни, на прежних странах земли – и распространилось поверх всего этого. Времени для устроения Нового Царства понадобилось два мгновения: одно тысячелетие и затем второе.

Для человеков и такой срок оказывался слишком великим, и люди умирали, не успев увидеть при жизни того, что было уже для них объявлено. Но ничего!

Справедливость Бога распространилась и на этот печальный случай – зато на новом пастбище надмирного Царства были собраны все, абсолютно все, кто когда-нибудь появлялся на земле. И, приглашая к вечному существованию, ни у кого не спрашивали, свой он или чужой, не доискивались, чего он натворил при жизни. Ведь каждый был воскрешен уже без тех искажений, которые внесли в него подручные князья.

Итак, появляясь в Онлирии (по-птичьи звучит “Онлиро”), не каждый сможет узнать самого себя – столь искаженным и далеким от подлинного оказывался его прежний земной образ. С изумлением он постигнет, что в его сотворении принимал участие только Бог. И все дальнейшее его Путешествие по светоносной

Онлирии будет состоять в том, чтобы идти, лететь, все выше и выше подниматься к Тому, Кто захотел его появления на свете.

Словно солнце многих миров, Он рассеял себя лучами и разослал во все пределы

– и, проникая сквозь мироздание, свет наполнял его. Онлирия, куда собирает

Спаситель свои земные стада, устроена из самого чистого вселенского материала: света и облаков. Это вселенная облаков.

И только глядя отсюда вниз, на голубовато-туманную землю, можно постигнуть, почему там человек не мог быть счастлив. Он там не мог быть счастлив потому, что оказывался не таким, каким создал его Бог: Бог создал человека бессмертным. И на земле всякий человек умирающий был существом искаженным – что бы он ни говорил о своей жизни и как бы ее ни проживал.

Меня в Онлирии заставляет думать об этом тревожная грозовая хмара, набегающая на мою душу при одном воспоминании из прежнего существования.

Когда-то на земле был я греческим музыкантом Орфеем, и мне Бог разрешил, когда умерла моя любимая жена Эвридика, забрать ее из царства мертвых – то есть воскресить ее. Мне только велено было не оглядываться, не смотреть назад, выводя ее душу на свет из подземелья. Но я оглянулся. Я испугался, поймите меня, что за моей спиною никого нет, что меня обманули и что в кромешной темноте никто не следует за мною!

И сейчас из Онлирии, где все хорошо, я тревожусь за Надю, жену мою уже из другого существования: что стало с нею после моей гибели в Геттингене? следует ли она за мной? Мне снова хочется оглянуться, о Боже! Ведь тогда, ведомый за руку демоном Неуловимым, я взобрался на какую-то башню и бросился с нее. Не знаю, взлетел ли я и перенесся прямо в Онлирию или же разбился на каменной мостовой старого немецкого города, – но вот я здесь, прозревший вновь, внимательно оглядывающий ландшафты облачной страны. И только теперь я понимаю, как сильно любил при жизни свою бесконечно одинокую, несчастную жену.

Я постоянно жду встречи с нею – на всех путях этого светозарного нового мира. Но снова и снова прежний страх охватывает мою душу, как когда-то: может быть, никого за моей спиною нет, никто никогда не последует за мною из того мира, где было так больно и где оказался я почему-то ее мужем…

Жизнь… Надежда… Надя… Что значила наша встреча на земле? Зачем нам дана была наша любовь, если надо было любить – только Бога? Прозревший на небесах, я здесь одинок без тебя, хотя и вижу вокруг тысячи и тысячи воистину прекрасных существ, ангелоподобных мужчин и женщин.

В этой вселенной облаков, среди кудрявых скал и нежных, волокнистых утесов, мы все тихо, неспешно следуем за своими душевными порывами. И нам дана чудесная возможность живо осуществить любую свою прихоть или самое сокровенное мечтание. И это не в глубине сердца или в туманных образах облаков, а вполне наяву.

На земле я уходил от неразрешимых мучительных чувств и новых душевных ран в

Путешествие – так, постепенно, и ушел я из прежнего мира, а также из бедного, нежного, такого беспомощного тела. Теперь – полет без собственных усилий и ожидания смерти, светлое сретение души и солнца. Спокойное чувство бессмертия осеняет мою дальнейшую дорогу к дому Учителя, и нет в моем сердце никакой тяжести или томления… Но и на этом пути, под зелеными небесами

Онлирии, меня охватывает неудержимое желание обернуться и посмотреть назад.

Бедные и чудесные наши земные дни, оглашенные воплями торжествующих бесов!

Жена моя, по голосу такая одинокая и потерянная в людском сонме… Я встретил ее, когда у меня были еще целы глаза, нас познакомили с нею на коктейле после моего концерта в знаменитом Геттингенском университете. Да, нас знакомили, я это хорошо помню, но эта встреча была столь мимолетной, а волнение моих чувств в тот вечер так велико, что я даже не успел как следует всмотреться и запомнить это лицо… Так что в моей памяти ее облик восстает лишь как невнятная тень, мелькающая среди других теней. И только ее голос, грудной, контральтовый, с едва заметной сипловатостью, – этот одинокий голос

Нади звучит вблизи, во мне. Но я никогда не вижу ее – только образ невнятной тени в толпе себе подобных.

Здесь, в Онлирии, голос человеческий, очищенный от всякой случайной физиологической помехи, звучит как самая безупречная музыка, извлекаемая из совершенного инструмента. И тысячи новых людей, возникших на моих путях, говорили здесь абсолютно правильно поставленными, безо всякой фальши звучащими мелодическими голосами. Так что и по голосу, пожалуй, я не смог бы в Онлирии различить Надю: у нее в тот год, когда мы поженились, образовался в горле какой-то маленький желвачок, отчего и стала она говорить чуть хрипловато.

Отсюда (точнее было бы сказать “здесь”) можно попасть в любое земное пространство, которое сохранилось в памяти, – достаточно лишь захотеть этого да ясно представить такое место в соответствующих координатах времени. И вот, окончательно уверившись, что в облачной Онлирии уже не встречу Надю, стал я все чаще наведываться в те памятные мне уголки земли, которые были близки, очень близки к месту и к минуте моей первой встречи с Надей. И теперь довольно часто я гулял по тенистым пешеходным тропам, перебрасывавшимся с холма на холм, вблизи Геттингена и по нешироким асфальтированным дорогам, обсаженным с обеих сторон дубами и грабами, – это были прогулки по всего лишь однажды увиденным мною окрестностям города. Там я побывал вместе с профессором Рю в тот счастливый для меня год, когда мы с ним объезжали с концертами старинные университеты Германии.

Мне никогда не приходилось признаваться Наде, что я не помню ее лица и не представляю, как она выглядит в жизни… Но почему-то в моем воображении рисовалась она схожею с одной девушкой-блондинкой, которую я видел в маленьком деревенском ресторанчике недалеко от Геттингена.

В тот раз, совершая прогулку на автомобиле вместе с профессором Рю и профессором Лауэром, мы заехали в этот уютный ресторанчик отведать вареных свиных ножек с кислой капустой. Девушка сидела за угловым столиком одна-одинешенька и даже не оглянулась на нас, когда мы уселись втроем за соседний стол. О, там, на земле, это было очень грустно видеть: такая юная, такая милая – и совершенно одна, без друзей, в этом малолюдном деревенском трактире, где подают свиные ножки.

Я не успел заметить, было ли перед нею на столе вино или пиво, стоял ли обед, съела ли она его или только собиралась приступить к нему… Мое внимание было лишь мгновенным, скользящим и впечатление от увиденной картины мимолетным: вышло так, что меня усадили на стул спиною к ней, и в продолжение обеда я ни разу не оглянулся на нее. Но сзади, мне представлялось, шли в мою сторону некие беспокойные волны, благоухающие розовым маслом и наэлектризованные холодноватым призывом: подойди ко мне, иностранец, и мы поговорим немножко, а если ты мне понравишься, я отстегну часы и покажу тебе на своей руке розовые вмятины – следы от браслета…

Сколько раз потом, уже будучи мужем Нади, я лежал рядом с нею в постели и представлял ее похожею на ту незнакомую девушку – и ясно видел при этом розовый след от часового браслета на ее нежном запястье. И однажды, уже здесь, в Онлирии, мне захотелось снова встретиться с незнакомкой, которая столь эфемерно промелькнула в моей прошлой жизни.

Деревенский ресторанчик, отделанный стенкой из дикого камня с вьющимися по нему плетями зеленого плюща, был таким же, каким я его запомнил; и девушка сидела за угловым столиком одна; кроме нее и еще одного господина с полным красным лицом, во всем заведении никого не было; этот господин периодически смотрел на свои часы и затем через какой-то промежуток времени выпивал рюмку шнапса. Я на этот раз подошел, разумеется, к девушке и попросил позволения присесть за ее стол. Она молча кивнула.

О, как мне хотелось, чтобы это оказалась Надя! Но это была не она… Тем, кто хочет из Онлирии сообщаться с жителями земли, дается возможность стать плотными и выглядеть так, как им этого желается. Но, закончив разговор, мы можем внезапно исчезнуть с глаз или уйти прямо сквозь стену… Эту девушку звали Эрной, я откровенно рассказал ей, кто я и откуда, и спросил, не знала ли она случайно мою русскую жену, жившую в Геттингене и работавшую в университете… Нет, Эрна никогда не знала ни одного русского человека.

– Особенность нашей встречи в том, – объяснял я девушке, – что, когда мы закончим разговор и я уйду, ты через секунду уже все позабудешь. Но обязательно вспомнишь этот случай уже в Онлирии, где времени будет предостаточно для того, чтобы вспомнить каждое мгновение своей прошедшей на земле жизни… И там, возможно, мы с тобой опять встретимся.

– Зачем вы оттуда приходите сюда? – спрашивала Эрна. – Я не понимаю. Что у нас тут такого хорошего? Или у вас возникают какие-нибудь проблемы?

– Никаких проблем, Эрна, – отвечал я. – Но уверяю тебя: когда ты сама попадешь в Онлирию, ты тоже будешь часто возвращаться оттуда сюда.

– Почему? Почему? Здесь же все гадко… несправедливо. Даже слов нет…

Зачем возвращаться сюда! Не понимаю я.

– Вот представь себе, Эрна… У тебя, скажем, был свой дом… – начал я издали, притчей.

– Он у меня и сейчас есть, чего там представлять, – перебила она меня.

– Хорошо… Еще даже лучше. И вот представь себе: однажды тебе сообщают, что дом твой сгорел, пока ты ездила по делам в Кёльн… Неужели тебе, Эрна, не захотелось бы посмотреть на пожарище?

– Как же… Захотелось бы, наверное.

– О, еще как! Уверяю тебя. И вот ты возвращаешься в Геттинген, идешь к тому месту, где был твой дом, – и, майн Готт! – ты видишь, что дом твой целехонек и ничего, абсолютно ничего с ним не случилось! Какое это было бы счастье, правда?

– Да, это было бы замечательно.

– Вот поэтому я и прихожу оттуда сюда… Каждый раз с надеждой, что дом цел.

– И как он, цел?

– Нет, конечно. Он сгорел, Эрна. Сгорел дотла.

– И ты что же, каждый раз ждешь чуда – хочешь увидеть что-то другое?

– Да.

– Но ты же сумасшедший! Хоть и говоришь, что воскрес после смерти… Если дом сгорел – значит, сгорел. Если нет – значит, нет. Что может быть другое?

– Другое?.. А вот представь, Эрна, – продолжал я, – дом сгореть-то сгорел, но ты приходишь туда, а на этом месте качается привязанный к дереву огромный воздушный шар…

– Шар?

– Да. Он медленно наполняется горячим воздухом от горелки, которая гудит и выбрасывает вверх, в круглую скважину оболочки, высокое оранжевое пламя. Шар постепенно надувается и становится все больше и больше. В корзине-гондоле никого нет, но там устроено как-то все очень симпатично и поставлено даже что-то вроде короткого соломенного дивана. Ты заходишь и садишься на этот диван – и воздушный шар тут же взлетает, как будто только и ждал тебя…

– Всегда ненавидела эти воздушные шары, – перебила меня Эрна. – Все эти воздушные замки. И полеты эльфиков над туманными травами. Ты думаешь, что я молодая, поэтому должна все это любить. Но я вовсе не молодая – я уже очень старая. Мне уже сто лет. Я умру оттого, что заболею раком. И перед этим мне обязательно приснится какая-нибудь гадость. Я уже сейчас боюсь своих снов – они так ужасны. О, мне бы лучше совсем не спать – только бы не видеть эти сны. И самое противное и обидное – я никак не могу запомнить эти сны, они все ускользают, как будто прячутся, чтобы только мучить меня…

– Нашу встречу ты тоже не запомнишь… Все это тебе покажется одним из тех смутных снов, которые томят, беспокоят своей неуловимостью. И только потом, в Онлирии, ты вспомнишь все: и эту нашу встречу, и другие свои встречи с блуждающими по земле тенями. И там ты вспомнишь и вновь увидишь все свои забытые, неопознанные сны.