Текст книги "Кому в раю жить хорошо..."

Автор книги: Анастасия Вихарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Мнений и обличений против проклятой приготовили столько, что вовек не отмыться – ведь не зря Отец Небесный отдал землю врага в руку им, а чтобы услышать правду из уст своих избранных.

«Ибо три свидетельствуют на небе: Отец, Слово и Святый Дух; и Сии три суть едино. И три свидетельствуют на земле: дух, вода и кровь; и сии три об одном»

И вот уже любой избранный – в белой незапятнанной одежде. Небо для Бога, земля для человека. Второе утверждение подтверждалось самим существованием успешных избранных. А если второе утверждение истинно, то первое разве может быть ложным?! Смысл заклятий состоял в том, чтобы, крестившись огнем, войти в землю Духом Святым открытыми вратами. Но войти в свою землю можно было только со стороны прицепа. Сейчас они входили в землю проклятой, чтобы сказать свое Слово – и вспомнит Отец, как мало значима была при жизни, и лжива, и ленива, и надоедлива, и ненавидима всеми. Как три зрят на земле – сознание избранного – чисто убранное и благоразумное, святую воду – что льет Отец, и кровь – пролитую человеком над телом души своей. И три едино, ибо как человек и правда о нем.

Все передано ей, даже больше. Власть волновала и захватывала дух. Ведь не мог Спаситель Йеся, Сын Божий, напоить самарянку у колодца живой водой, не имея под рукой ее мужа, а только похвастать. А разве она не смогла бы? Сами приходят и падают, подставляя головы. Если самарянка назвала Спасителя Пророком лишь за знание, то как назвали бы ее, разрывающую первородную связь и соединяющую узами, которые не разорвать ни на Земле, ни на Небе?!

Духом Истины! Богом! Да, Богом!

Она шептала на ушко, поднимала или опускала человека, судила и выносила приговор, с удивлением понимая, что все было передано и ей!

Ведь не бывает так, чтобы, если Богу дело неугодное, получал бы человек щедрое подношение и удачу во всех делах?! Она получала, значит могла угодить. Понимая, как высоко поднял ее Отец Небесный и Господь Спаситель Йеся, мудрый не станет сомневаться, кто при деле, а кто на что сгодился. Перед каждым заклятием она волновалась, как перед первой близостью с мужчиной. «Я проклинаю! Я даю человеку Рай!» – и распирала гордость, томлением сжималось сердце.

Спасибо, Господу Йесе, что развязал руки для многих дел и научил чистоту свою поднять над собою!

Чистота ее на лице была написана и в глазах, а камней в основании положено столько, что никакие катаклизмы не страшили. Как ни думай, как ни крути, все выходило по-правильному: мудра, справедлива – и всего сама добилась. Всякому делу имела благословение. Да кто бы на красоту такую не позарился! Даже странно, как возлюбил ее Бог. А как об Аде подумаешь, не знаешь, как мысли остановить – нет таких мук, какие не смогла бы придумать грешникам. Практика – дело хорошее: «когда сядет Сын Человеческий на престоле славы Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить». Если в Аду не умирали, то можно было и кожу сдирать, как только нарастет, и кишки выпустить и узлом завязать, и зажарить в кипящем масле.

Были времена, когда грешники судились, не достигая Ада – но откровенные действия вампиров нередко приводили к кровавым бойням, когда теряли над собой контроль и начинали рвать друг друга не хуже оборотней, если люди заканчивались. А жаль, она не раз жалела о тех временах.

Но столько идей пропадает! Не мешает подсказать Дьяволу…

Впрочем, о каком Дьяволе могла идти речь? Из правды слов не выкинешь – муки проклятым готовились здесь, избранными. Вот как сейчас. А если и был, что с того? Проклятые мало чем от отличались от Падшего Ангела. Все было: и проклятие, и изгнание, и заключение – Отец Небесный первый, кто положил этому начало. Дьявол, восставший на Отца Своего, желая стать выше Его, не благоухал розами, с полчищем демонов из грязи в князи не вышел – оставлялась ему грязная работенка. Кто из людей поднимал его слова, желая угодить? Может, мыслил иначе, обращаясь к каждому индивидуально, забивая насмерть демонами тех же проклятых, которые головой до Спасителя Йеси не доставали, но в заслугу ни Отец, ни Брат его – Спаситель Йеся, творческое мировоззрение ему не поставили. И рвал и метал, отрываясь на единичных экземплярах, которые изначально предназначались для него, как крохи с барского стола. До вампира кто бы позволил дотянуться?! Руки оказались коротковаты.

Да, Отец был таков. Справедливый. По крайне мере, своих в обиду не давал, ни в чем не отказывал. Стоило свидетелям сказать слово, как жизнь тут же менялась, изгой становился желанным гостем, а обманщик изгоем.

Наверное, поумнел с тех пор…

Плюют там друг в друга, мечтая подняться до Отца Небесного. А Спаситель Йеся умнее оказался: пил, гулял, имел и баб, и мужиков, ни в чем себе не отказывая – а вот устроился, как Божий Сын, потому что в дела Боговы не лез и не метил Батюшку заменить, а только подле, но сел на престол.

Но все-таки почему Матушка молчит? Три месяца, как нет от нее весточки. Почему отпустила избы? Судя по пышущему здоровьем дядьке Упыре, проклятая, без сомнения, уже умерла – так в чем же дело? Где подтверждение? Почему не хочет отпраздновать событие со всеми? Сразу отправила в Ад, или удовлетворила прихоть, заперев проклятую между Небом и Землей? Или мертвым уже и Ад не Ад? Не могло же чудовище пройти мимо… Спустя месяц после странного сообщения, уверившись, что Матушка не отвечает, на подмогу ей был направлен отряд оборотней с приказом доставить ее во дворец живой или мертвой, и без суда и следствия уничтожить любой объект, который мог быть причастен к освобождению изб или к ее пропаже. Отряд оборотней тоже растворился без следа посреди леса.

И почему запричитал муженек? Где обещанная награда? Ведь солнцем должна была стать. Что-то жаден стал, исповедуя неуместную бережливость…

Как-то Спаситель сказал: «Никто ничего не даст просто так, но даст по неотступности, сколько попросят. Никто никогда не вернет долга, если не потерпеть на должнике».

Пора исправиться ему.

Исправится, куда ему деваться-то! Как следовать неотступно, она знает. Уже следует – с тех пор, как пролила кровь свою над телом проклятой. Как потерпеть на должнике – тоже. Потерпела. И вот уже проклятая прилипчивая нищенка с протянутой рукой, всяк побрезгует. А жадному до чужого Дьяволу терпеть чудовище до скончания века мука смертная. Вот она – объявляет ее делающей беззаконие, и кто усомнится?

«Еще парочка закланных овец в зверинец, – мысли о возвышенном согревали. – Встречай, Дьявол, тебе в твоем гадюшнике еще немного мусора погоды не сделает!» И тут же скривилась. Вторая жертва уже давно была невменяемой. Вот кому она нужны? Ни ума, ни воспитания. Таким не место в цивилизованном обществе. Разве что сидеть и ждать подачки. Можно быть и вором, и прелюбодеем, и убийцей, но знать кому целовать ноги. Ведь не Симона облила грешница слезами, а Благодетеля, который назвал ее праведницей. И вот она, которая умеет и нагрешить, и поднять имя Спасителя.

Манька улыбнулась. Люди много молились Спасителю, думая о себе, жаловались на мучителя, лицемерно и долго. Ей это было ни к чему. Молитва ее летела к Спасителю двадцать четыре часа в сутки, не так, как у язычников, она молилась не на глазах, а тайно. Никто не видел ее, кроме тех, кто молился вместе с нею. И получает явно. И каково же будет им, считавшим себя праведниками, увидеть из огня ее, при жизни приготовившую свои одежды. И грешница, и знает грехи свои, но незапятнанна, ибо прощена.

«А потому сказываю тебе: прощаются грехи её многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит»… Как верно сказано, не греха бояться надо, а безгрешия. Ведь и в жизни оно так же, кто любит более всего, того и приближаешь. Какой бы праведник ни был перед тобой, поди, разбери, чего у него на уме. А пришел человек открытый, вроде и вор, и разбойник, но простила его – и любит, и знаешь, чего ждать, где попенять, где руку попридержать. Сердце его в руке, ибо знает, нигде ему места нет, разве что возле того, кто поднял его до праведника…

Она задумалась: чудовище обвинили во всех грехах, какие были на земле, а был ли грех, которого на земле не существовало?! Где взять такой грех, чтобы не было ему прощения?

Посмотришь на Святых Отцов, и сразу понимаешь, как ничтожны все грехи. Стоит хорошенько попросить, и Служители Господа Йеси охотно замаливали любой грех. Естественно, если грех был не направлен на них самих. Вон Батюшка, царедворец, на все обвинения девицы выдает прощения всему залу – оптом. Две закрытые от народного взгляда церкви – одна при государевой думе, вторая при государевом суде, с золотыми купелями и выложенными золотом палатами, чтобы государевым помощникам было где покаяться в своих грехах, чего-то да стоили. Для экономии средств, Суд и Думу решили разместить там же, в церкви. Спали народные работники спокойно, часть грехов прощалась сразу же, не выходя из суда или с места, где закон новый провозглашали. Если покаялись и прошены, то вроде и не грех.

Но так было не всегда, отмаливать грехи государевых помощников отказывались наотрез без поесть-попить между молениями и крыши во время молений. Еще и зарплаты как у избранников запросили. Тут уж она не выдержала, пригрозив, что если дальше станут упираться, то и синагога рядом встанет, и мечеть, и кормиться будут при народе, а не при государевой казне. Образумились. Но надолго ли?

Ну, ничем не лучше этой простушки, которая умирала на Царе Батюшке, и, умирая, всеми мыслимыми и немыслимыми способами цеплялась за жизнь. Жертва с ужасом смотрела в ее глаза, когда она сдавливала лицо руками, едва не ломая челюсть, отмахивалась, пытаясь разжать ее руки на шее. Бледный мужчина – «Господь Йеся», который сидел позади, изображая Его Величество, заламывал ее руки назад, впивался в шею, пока кровь вливалась в его тело живительной энергией, не давая ране закрыться. Он враз успокаивал ломаку. Девица, наверное, больше вредила, чем помогала: она не хотела дать чудовищу ни единого шанса подняться против обвинений – сопротивление девушки злило ее, когда та нагло отказывалась от каждого греха, бормоча что-то невнятно через боль и стоны, каждый раз пыталась обличить в грехе всех, кто находился в гостиной. Даже побои не помогали, девица стояла на своем.

Ее бы на дыбу, посмотреть, сколько она там протянет…

Дядька Упырь поправлял мужчину, изображающего Господа, которому предстояло стать внутренней сущностью мужа, когда он вершил правосудие. Время от времени тот морщился от брезгливости, но Господь Его Величество не имел права ни на мягкость, ни на страх перед грехом. Девушка то и дело мочилась под себя красной лужей, когда ее настигал удар в живот. Живот в нескольких местах был порван, отбитые внутренности выпирали наружу. Она стонала, прижимая к себе колено. Колено тоже убирали, когда кто-то метил пнуть. Каждый ее стон вызывал у присутствующих едва сдерживаемое удовлетворение.

И пусть только потом проклятая попробует не застонать!

Желающих было много. Стояли в очередь. Как-никак судили чудовище, свидетелем желал выступить каждый. Девица лишь повизгивала и поскуливала, от каждого удара сгибаясь пополам, хватая воздух ртом. Колотили ее без передыху. Бьющих подбадривали возгласами и хлопками в ладоши. Манька прекрасно понимала, что происходит с тварью там, в Аду, как она извивается, как корчится в муках, как бьется и горит в огне. Поговаривали, что в Аду сознание не переставая каялось и молилось всем, кто сразу уходил в Рай, завидуя бывшим последними. У Бога нет первых и последних, все равны, но есть первые, и есть те, которые после. Значит, они последние – и завидовать чудовище будет им до Судного дня!

С другой стороны, строптивость – тоже хорошо. Это здесь, на земле, сопротивление уготованного образа могло натолкнуть гниду на мысль противостоять людям, а в Аду так даже лучше. Вот обратятся к ней: «Каешься ли ты?» А она: «Нет, не каюсь, вы сами кайтесь!» – и полдела сделано. Кто такую дуру потерпит?! Разве не должны будут наказать еще сильнее? Дьяволу уж точно не понравится! Проклятой больнее – муженек добрее! Может, как раз наоборот надо, а то каяться заставляли много, умерла – и началось: это не возьми, это не для тебя, это нельзя – с ума сойдешь!

Да пусть говорит, что хочет! Девица входила в чрево через уста, чтобы извергнуться вон, а все, что входит в уста, осквернить не может. Собой она могла осквернить только чудовище, выходя из сердца и уст проклятой. Здесь, у мужа, устами говорили они сами, заранее позаботившись о светильниках и о масле, которое горит и вечером, и ночью. Самые добрые, самые любящие слова вошли от них в чрево проклятой, чтобы выйти здесь.

Исправить двоедушие по закону свободы – это ли не благое дело?

«Всякому имеющему дано будет, а у неимеющего отнимется и то, что имеет».

Она поимела, и имеет – целое государство. У чудовища сроду ничего не бывало, последнюю сараюшку ее, хи-хи-хи, сожгли! Не имела – и отнялось, что имела. Наверное, проклятая не отказалась бы иметь над собою себя в образе Спасителя, но кто позволил бы! Званых много, избранных мало. Рожей не вышла! Сказано: «врагов же моих тех, которые не хотели, чтобы я царствовал над ними, приведите сюда и избейте предо мною».

Не избейте – убейте! Закопайте живьем! Им нет места на земле!

Не в первый и не в последний раз она исправляет ошибки природы. Где несправедливость?

Спасителя Манька любила. Гордилась. И радовалась, но не только той радостью, которая возводила ее до престола Божьей Помазанницы. Обильная Кровь и Плоть, которую давал ей Спаситель на каждый день, была заветом между Помазанником и Сыном Божьим. Иго, наложенное на нее, она несла с удивительной легкостью и не тяготилась им. Она уже не могла обходиться без крови, которая питала ее и, получая удовольствие, совмещала полезное с приятным. В любом случае, одно другому не мешало. Если есть путы, от них надо избавляться. Духом Святым должен крестится умный человек, чтобы не быть душевным. Не одному, а двум любящим сердцам Спаситель указал путь ко Свету, позволив связать себя на земле, чтобы быть связанными на Небе. И двое имеют и веру, и надежду, и любовь. За любовь многие грехи простятся. Закрыть глаза и остаться сухим никому не удастся: истина перед глазами, все видят, все у дел, а если остался глух и слеп, не тебя ли презрением отдалил от себя Господь Йеся, Владыка царей земных? Не на тебя ли указал своим верным братьям и сестрам, чтобы отдать на заклание?! Ибо пришла, сказала – не послушал, пришли трое, заплевали – не услышал, церковь Спасителя попеняла – не понял. Значит, язычник и мытарь. Быть таким брошенными в геенну, где червь не умирает, и огонь не угасает.

Тайная вечеря удалась на славу: вампиры, присутствующие на обряде очищения остались довольны. Их полуобнаженные, истомленные усталостью и негой тела говорили сами за себя. Лобзание Святых! Многие уже просто отдыхали, поедая то, что осталось от предыдущей девушки, зажаривая нежное мясо над огнем. Ни с чем не сравнимое удовольствие. Некоторые все еще омывали друг другу ноги, вытирая полотенцем, которыми перепоясывались.

Кто-то скажет: «а как же?»

А разве умирать, не доставляя удовольствие, просто сгнивая, как падаль, чем-то лучше, чем быть съеденным?

И совсем Манька удивилась, когда голосом, чем-то напоминающим голос русалок, крикнула во всю мощь своих легких, когда решила, что девица ей порядком поднадоела.

– Пусть умрет! – она противоестественно, как-то даже театрально взмахнула руками, щелкнув плетью. – Убейте! Снимите оковы, будьте свободны! Кричи, проклинай Бога и Дьявола!

– Не убивайте меня! Пожалуйста! Не убивайте! – прохрипела девушка.

– Я что-то непонятно сказала? Ну!.. Ну! – грозно вопросила Манька.

– Я проклинаю Бога и Дьявола… Нет! Ххх… Я же проклинаю… – кровь пошла горлом. – Я никого не проклинала бы, вас только…

– Пусть будет проклято исчадье Ада! Антихрист, пшел вон из нашего дома! Проклят всякий, кто помогает отродью! Умри! И отсебятину не придумывай, читай… Сдохнешь с тобой…

– Я, Господи, проклинаю, умри, или меня убей… Бог мерзость, Бог свинья… Дьявол злой, я готовлю ему могилу…

Глядя на девицу, Манька понимала – не врет. Так оно и было, хоть и читала по бумажке. Бог отнесся к ней по-свински. Она злится, наверное, вопиет о несправедливости. И что бы не говорила, чтобы не делала, ей не дано было изменить предначертанное. Бог не любил ее. Спаситель не любил ее, проклянув прежде, чем родилась, когда вооружил против нее армию вампиров. Она не любила ее. Положа руку на сердце, Манька призналась себе: быть Богом, пожалуй, приятнее, чем быть Ее Величеством – в руке Бога жизнь и смерть. В гостиной собрались именно Боги, которые осознавали свое величие. Приятные мысли приходили сами собой, когда взгляд ее падал на истерзанное тело: «Мы спим рядом с вами, одеваемся, как вы, ходим посреди вас. Но вы не можете послать нас на смерть, а мы можем. И пошлем – не раз и не два! И будете убивать друг друга. Мы будем смотреть на вас, и говорить с вами, и вы будете пить наши слова, как мед. Вы нуждаетесь в нас, во всех, кто сидит здесь, тихо обсуждая последние новости. Не об убитых, конечно же, о Благодетелях, которым за морем не сидится. Что вы без нас? И побежите от нас к ним, а там то же самое… – мысли ее стали грустными. – К нам почему-то не бегут… ну и не надо! – и тут же избавилась от них. – Это у них с кровью проблемы, а у нас ресурсы неограниченные! Пей, ешь, сколько влезет, и налоги не плати, если мышца над тобой простерта крепкая. А как хотели, поесть нашей плоти, попить нашей кровушки, мощами нашими подлечиться, помолиться на своих костях в церквях наших и корить нас за то, что берем плату?»

– Эй, ты, руку мне порежь! Порежь, я сказала!… Господи, вы видите, она руку мне… заступись, Господи, посмотри, что эта тварь сделала! – увещевать было приятно. Манька подняла окровавленную руку, возведя очи к небу, обошла мужа и встала напротив, смачно плюнув ему в глаза. – Смотри, что ты наделала! Ядовитая змея! Отомстится тебе в семьдесят семь раз семеро! – обошла его еще раз, вставая за спиной, за мужчиной, который держал девицу. – Господи, разве не грешница перед тобой? Воззри, Господи, на обиды мои! Разве гнали бы меня люди? Видят они – злое человеческое нутро у всех на виду! Валит с ног чудовище, убивает. А мы кажем его и тебе, Господи, и человеку. Кто как не ты проклял бы… ее первым? Вот и прокляни, Господи, защити нас от зла, – Манька развела руками, – нас всех! И Дьявола накажи, если недостойно покарает виновницу!

– Иди к нам, к нам! Мы ждем! Мы защитим!.. – нежно позвала молодая фрейлина невесть кого, но и она не могла смотреть на жертву равнодушно. Она задумалась, разглядывая кусок измученной плоти, и вдруг закапризничала, поворачиваясь спиной. – Я не хочу никого звать… Я-то позову, а спать потом как? Вдруг придут… Наши-то небось приходят! Дьявол, Бог – к чему они мне здесь? Пусть они там убьются! Я боюсь!

– Ну, ты и дура! Помнится, Его Величество намедни рассуждал, что Бог и Дьявол ничем не лучше друг друга, якобы яблоко от яблони недалеко падает, – прикрикнула Манька, возвращая фрейлину жестом руки. – Как можно Бога с Дьяволом сравнить?!

– Так это же хорошо! – развела фрейлина руками. – Пытают, наверное, вот проклятая и рассуждает: Бог озлобился, Дьявол не пожалел – одного поля ягоды, а Его Величество повторил. Думаю, мучают ее – и такая боль, что крик через все наши разоблачения проходит.

– В принципе, Его Величество прав, – ввязался в дискуссию молодой человек на спине Его Величества, утомившись разоблачать. – Мы и Богом любимы, и Дьявол нас не обижает.

– Вот-вот, я представляю, как мой прицеп предстал в своем бесовском одержании… – обрадовалась поддержке фрейлина. – Там, наверное, все обхохотались… Противный был, сопли до пояса, боялся на свет выйти. Не знал, как обувь надевают, так и не запомнил. Болезнь у него… эта, как ее? Аутизм… Они дураки что ли, чтобы заставлять кого-то жить с такими калеками? – Она изменилась в лице от отвращения.

– Зато в математике шарил, а от тебя какой толк? – разозлилась Манька, не удовлетворившись словами фрейлины, предназначенными для уст чудовища. – А тосковать зачем? И меня приревновал. Ага, к Дьяволу! Я, сказал, вершина Дьявольской изобретательности, чтобы мучить честного человека. Это я-то? После того как мы его освободили от чудовища? Знаешь что, я не железная. Сядешь на спину сейчас вместо нее, – Манька ткнула пальцем в жертвенную овцу для сравнения. – Потерпим, дорогая?!

– Ну вот! – не сдалась фрейлина, но мгновенно побледнела и тут же вернулась. – Помучил ее Дьявол, устрашает, плюет в нее, а вам завидует. Нам дано больше, чем Дьяволу, над нами Отец Наш Небесный, который нас пастырями поставил. И вы, Ваше Величество, в глазах чудовища в лице Дьявола как бы обретаете любовника, преклонившегося перед Вами, а Его Величество это чувствует.

– Ты, думаешь, Дьявол сам с чудовищем будет объясняться?! Не смеши! – брезгливо усмехнулась Манька.

Но ответ фрейлины ей понравился. В принципе, с ее доводами она была согласна, это все объясняло. Значит, там, в Аду, говорили о ней, принимая свидетельства, и говорили, как об особе, наделенной многими достоинствами. Боялись и уважали, зная, что ей дана власть судить, изгонять бесов, выправлять карму, имея поддержку от Господа Йеси и всей Его Церкви.

– Не-а, звать надо, – выставил зубы тот, который сидел на спине позади девушки. Он повернул голову полумертвой мужички на себя, так что хрустнула шея, изучая лицо с любопытством. – Они между собой договорились бы, если бы мы не настраивали их друг против друга. И что бы Дьявол не искал в ней себе компанию, компанию ему надо создать. Надо-надо! Зови! А ты, тварь, давай, облаживай себя соплями! – он потряс девушку за плечи. Голова у нее болталась, клацая зубами. Похоже, она снова потеряла сознание. – Пусть смотрят!

– Ага, – засмеялся еще один помощник, который обращался в заклятии к Его Величеству, как советник. – Вздернутся на суку того самого дерева, будь оно неладно, которое пить-есть нельзя было…

– Дерево в Раю стоит. Там Бог. А она в Аду, – возмущенно отозвался Святой Отец в рясе, махнув в сторону болтавших дымящим кадилом. – Не придумывайте. Дьяволу в удовольствие видеть мучения человеческие, но разговаривать с человеком или смотреть мучения сам он тоже не станет. Ангел все же, хоть и падший, изъеденный завистью. Изгнанный Дух затаил злобу и пьет кровушку у всякого, кто к нему попадает, не разбирая, проклятый, не проклятый. Он… как бы это сказать… Вершина Мерзости. И мерится силами со всяким, кто попадает в Ад. А мы, благодаря Спасителю, принесшему себя в жертву и искупившему грехи наши Кровью Своею, избавлены от его злобы, дети его, сядем от него по правую руку, а недостойные пойдут в геенну, ибо прощены. Богу Богово, а Дьяволу недолго осталось, исторгнется вон, когда не останется на земле человека, не познавшего Господа Нашего Йесю Христа, когда придет последний день и наступит конец света.

– Ему еще что-то осталось?! Я думала, он уже все… ушел из жизни… Спаситель же воскрес… И ему отдана власть над живыми и мертвыми.

– Видимо, не совсем… Одержимых-то хватает… Наверное, если бы Дьявола уже победил, то и одержимых не осталось бы.

– Ну знаете, я свои грехи кровью искупил… Но пока не на Небе, спорить не буду.

– А как жить-то без крови? Если все Спасителя познают…

– Не все умрем, но все изменимся. Вдруг, во мгновение ока… Кровь и Плоть Духа Святаго получим. Отец Небесный будет насыщать нас и денно и нощно. И я, и вы, и все мы будем судить. Спаситель сказал: «Истинно говорю вам, что вы, последовавшие за Мною, – в пакибытии, когда сядет Сын Человеческий на престоле славы Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить. И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную». И будем первыми.

– Так мы уже получили, и первые…

– Судьбы мира в наших руках, нам дано владычествовать над народами, – Святой Отец возложил руки крестом на голову жертвы. – Молись, дочь моя, ушла ты без покаяния. Не услышит тебя Бог, и все грехи с тобой. Убивала, воровала, устами своими приближалась, а Спасителя не знала. Осквернила и осквернилась. Прелюбодеяние открыто твое, ибо наложила узы на достойного человека. Смертный грех это, и полчища змеев вылазит из уст твоих. Одержимая бесами, которые волокут тебя, дочь моя, в огонь геенны огненной. И черти на хребте твоем скачут! Свидетельствую! Обвиняю!

– Мне кажется, – заметила Манька, – мы уже судим, мы уже получили, мы уже унаследовали – а, значит, сидим у престола славы…

– Приятно! Приятно, что у нас все есть, и мы можем вот так… И нам ничего за это не будет! Просто удивительно! Разве по мне скажешь, что я чем-то таким занимаюсь?

– Приятно, согласен. Но с Богом шутить не след, – глубоким грудным голосом наставительно попенял Святой Отец. – А вот Дьявола проклинать не во вред. Из уст проклятого выйдет проклятие на Дьявола, и раззадорит его, и оттого мучение станет сатанинскому сборищу горше. Будут ненавидеть друг друга. Зачтется сие деяние, как благое и богоугодное дело. Плевать в землю, как плюнуть умел Спаситель, тоже не во вред. «Сказав это, Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому» – зрячим делается человек, если плевок из земли положить на глаза. Положил здесь, а выйдет и оборотится на беса там. Ибо плевок тот протирает глаз не человеку, а свинье, указывая на мерзости ее. Плюнь-ка, не пожалей слюны-то! – посоветовал он тому, кто стоял перед Его Величеством. – Спаситель наш, изгоняя бесов из одержимых в стадо свиней, проклятием поднимал человека, сотворяя чудо. И мы творим для жизни вечной! – Батюшка указал на Его Величество, который почти не дышал. – И царь Саул бесновался, когда кидал копье в Давида, будущего царя. Но Давид не усмирил бесов Саула, а Спаситель усмирил бы. И пророки Вааловы бесновались, взывая к Богу своему. Но Илия не изгнал беса – ждал, когда бесы опозорятся, а Спаситель не ждал бы. Иона сидел у стен Ниневии и вопрошал Владыку, когда же наконец обрушится на город обещанная кара, а не обрушилась – но обрушилась, когда Спаситель пришел, который не ждал, а руководил. И стал враг Спасителя, как пыль дорожная, которую следует прахом отряхнуть с ног. Не надо ждать, дело надо делать, а свинья бесами из жизни изгладится. Нет свиньи – нет доказательств, и вины ни на ком нет, кроме Дьявола, который вызвал бесов к жизни. Если Сын обвинит Отца, то каков будет Сын? Если Сын обвинит брата, то брату ничего не останется, как доказывать, что нет на нем греха, и пришел грех с человеком, которому нет прощения. И так Дьявол будет доказывать Богу, что грех лежит на нашей паскуднице! Что-то я устал… Пойду, прилягу. Замени-ка меня, – приказал он молодому святому Отцу, больше похожему на жеребца.

– А вдруг проклятая где-то там еще живая? – спросил кто-то из свиты с тревогой.

– Не накаркай! Нет ее, везде проверяли, – вскинулась Манька. Или в болоте сгинула, или до Матушки добралась. Ноет, поди. Смотрите, как дядька Упырь на поправку пошел. Снова с нами. Да, дядя Упырь?

– Мертва она, чую. Не больно много железа сносила, сила ко мне вернулась. Радуйтесь, дети, – дядька Упырь похлопал Маньку по плечу, перекрестил перстом. – Сомневаюсь, что она в Аду, но в том, что мертва, не сомневаюсь, черти мучают ее. От Ягуши никто не уходил, попомните. Но так-то оно не хуже. Сам бы поглядел на свою поганую душонку, да в избе ее нет и не в избе нет. А чую, там она, у бабы Яги ужом на сковороде вьется, ибо отверсты глаза и уши четкие ко земным делам.

– Там ей и место. Благодарю тебя, Господи! – успокоила Манька скорее себя, чем толпу. – Проклятая… тоже там, Точно-точно! Не далее, как вчера муж мой Матушку поминал. Про избы расспрашивал. Храмом назвал. Это избы-то! С чего взял? Опят чудит Матушка. Мразь, отвечай, где ты там?!

Снова щелкнула плеть.

Голова шла кругом от удовольствия, удовлетворения, будто она скакала, как гордая наездница… или нет, летела! А в лицо ей бил ветер. И все принадлежало ей: и люди, и звери, и птицы. Неуязвимость и могущество были частью ее и пространства вокруг, волнуя и открываясь, как древняя сокровищница, наполненная неисчислимыми богатствами. А главное, это было круто: щелкнуть плетью и прокричать так, во весь голос.

Манька ничуть не удивилась присутствию кузнеца господина Упыреева. Наоборот, было приятно видеть его. Как-то слишком тесно связала их судьба. Да и он питал к ней слабость. Объяснимую. Не так много достиг за свою бессмертную жизнь. Спал, ел, пил, ковал железо, о царственном троне и не мечтал бы, если бы не она и муж ее. К Матушке Бабе Яге прикипел. Знать, понравилось ему гнойное нутро. Тоже, нонсенс! Заманила к себе душонку, или сам отправил на костерок. Она скрыла едкую насмешку, оборотив ее на жертву на спине. Она подошла к девушке, загнув ее голову за волосы. Девушка была почти мертва. Пульс прощупывался едва-едва, неподвижные глаза оставались открытыми. Ярость взывала к ее сознанию, выдавливая все другие чувства – эта тварь умрет! Ради жизни, в которой нет места ни ей, ни той, другой твари, которую нельзя убить точно так же. Она еще помнила, как кричала над ее телом нежно и страстно, пылая любовью к мужу, что бы всегда быть вместе, следуя неотступно. Она связала себя и его на земле и на небе, поднимаясь все выше и выше! И все, что ей позволили сделать, отравить чудовище на несколько часов. А так хотелось порвать на куски! Она не могла спастись, не имела права – никто не уходил от возмездия.

Но чудовище уходило, долго. Ее запретили трогать вот так, убивая, только вредить и гнать без физической расправы. Так разве не заслужила она, своим долготерпением, своей верой и правдой свое бессмертие и бессмертного спутника?!

Манька впилась зубами в шею, высасывая кровь из вены, как молоко из груди кормилицы. Девица умирала, чего пропадать добру? Хрипловатый агонирующий голос ее звучал как орган. От звука вибрировало все тело, волны поднимались сладким экстазом, истома проникала в каждый нерв, и тело наполнялось легкостью. Жертва вызывала необъяснимое чувство тайных желаний, их исполнения, захватывало дух, шла кругом голова, наполнялось тело неистовым блаженством и восторгом. Даже близость с мужчиной не доставляла ей столько удовольствия. Еще, еще, еще… Манька хлестала девушку, добивая ее, и каждый взмах словно обрывал ее собственную жизнь, словно кто-то нежно и сильно массировал каждый ее орган руками, губами, языком. Она жила! Без этого чувства жизнь ее была мучительным ожиданием – и теперь не было сил остановиться. Да разве не ради этого она пришла сюда? Где-то там был поверженный враг, и своей волей она ломала ему хребет. Она так явно чувствовала жажду крови, что и солоновато-сладкий привкус на губах не мог ее утолить. Никогда она не испытывала чувства, способные объять ее пламенем тысячи оргазмов сразу, когда сознание плавилось, как воск. Она пила пространство, как вино, здесь и сейчас, отворяя двери Новому Завету, который полностью устроен по ее желанию.