Текст книги "Не забывай меня, любимый!"

Автор книги: Анастасия Туманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

А жить между тем было не на что. Мери, к счастью, успевшая окончить гимназию, поступила на фельдшерские курсы, получила работу в госпитале – и в первую же неделю службы заразилась тифом. Проболев несколько месяцев и едва поднявшись на ноги, она вновь вернулась в больницу, попутно нашла какие-то уроки, за которые ей платили крупой и горохом. Анна продавала последние украшения и платья. Мери ездила с цыганами на концерты, добилась получения пайка, и кое-как мать с дочерью дотянули до осени девятнадцатого года. А несколько дней назад в Большой дом зашла вдова Щукина, жившая по соседству. Её сын, когда-то учившийся в Александровском военном училище, теперь ходил в комиссарах, его видели разъезжавшим по Москве на автомобиле, в кожаном пальто и «всего в пулемётах», поэтому Щукина ни в чём не нуждалась. Цыганки клялись, что вдовица даже варит мясные щи, и посему её самой что ни на есть пролетарской ненавистью ненавидела вся голодная Живодёрка. В тот ветреный ноябрьский день Щукина зашла в Большой дом по делу: Дарья обещала ей отдать за три фунта муки бриллиантовое колье своей матери. Войдя в зал и по-хозяйски бухнув на крышку жалобно загудевшего рояля торбу с мукой, вдова искренне удивилась:

– Ещё на дрова не изрубили пианину-то? Ха-ра-шо живёте, цыгане! У Маслишиных уж третью неделю паркетом отопляются!

Дарья молча протянула ей колье, мысленно благодаря бога, что мужа нет дома: Яков со старшим сыном с утра ушли на Конную. Щукина взвесила украшение на ладони, куснула зачем-то старинную золотую застёжку, с удовольствием посмотрела на просвет камни и прямо при Дарье натянула ожерелье на свою жёлтую куриную шею. Анна, которая, сидя на продавленном диване и перебирая струны гитары, наблюдала за этой сценой, не выдержала:

– Посовестились бы, Прасковья Никаноровна! Уж если с людского горя наживаетесь, так хоть бы не позорились напрасно. Вам это колье, как бисер… свинье, потеха глядеть, и только.

Сидящая рядом с Анной Дарья со всей мочи пнула её под столом, но было поздно. Вдобавок расхохотались и Дина с Мери: старинное бриллиантовое ожерелье в самом деле очень нелепо смотрелось на старческой шее с каскадом морщин и волосатой бородавкой.

– Дуры… – побледнев, тихо сказала девушкам Дарья.

Щукина налилась свекольной краской, сощурилась, выпятила грудь и, повернувшись к Анне, завизжала:

– Уж куда вам как грешно, КНЯГИНЯ! Я – и наживаюсь! Да я всю-то жизнюшку как каторжная жилы рвала, единственного сынка тянула, по людям ходила батрачить, чтобы его в училище-то содержать! Слава богу, вспомнил господь о нас, послал достаток. Сынок у начальства в чести, мать достойно держать может… а вы и рады завидовать! Да сами бы постыдились! Вы-то, цыгане, завсегда на всю улицу брульянтами-яхонтами сверкали, а за какие-такие каторжные работы? За какие труды?! Глотки по ночам в листаране драли для буржуев! Да девок своих под них подсовывали, стыд вспоминать! А как буржуи ваши в расход пошли да в Крым пятки подорвали, так вы и посреди лужи уселися! Да завидуете трудящей женщине! А уж вы-то, Анна Николаевна, и вовсе непонятно, какой манерой до сих пор живые и здоровые ходите! Вашу сестру давно по стенкам расставили, да…

Закончить Щукина не успела: подлетевшая Мери с перекошенным лицом вцепилась в её причёску. Поднялся визг, вой. Вдова кулём свалилась на пол, Мери отдирали от «трудящей женщины» в восемь рук и сумели оторвать только с двумя клоками седоватых жидких волос. При этом княжна Дадешкелиани вопила и лязгала зубами так, что всем было ясно: опоздай спасители Щукиной хоть на миг, мать красного комиссара осталась бы без носа.

Перепуганная, икающая вдовица задом поползла к дверям. Уже на пороге её догнала тёмная от ярости Дарья, швырнула ей прямо в трясущиеся руки торбу с мукой и одним резким движением сорвала с шеи Щукиной колье. Впоследствии цыгане клялись, что ещё никогда на их памяти спокойная, невозмутимая жена хоревода не приходила в такое бешенство. И ни разу не обозначалось так явно её сходство с отцом, Ильёй Смоляко, от которого в минуты его ярости можно было только разбегаться в разные стороны.

– Ах ты, сука разожравшаяся! Это цыганки под господ ложились?! Это наших девок буржуям подсовывали?!! Всю жизнь на Живодёрке живёшь и не стыдишься гавкать такое! Как только язык повернулся, как совести хватило?! Да наши девки после свадьбы простыни на забор вывешивали! А ваших простыней мы не помним! Это колье моей матери Великий князь подарил! За то, что она ему ночь напролёт романсы пела! Самой лучшей российской певицей её назвал! И чёрта с два ты, шваль, это поносишь, лучше я с голоду подохну! Пошла вон, голодранка несчастная, пока я своих девок с цепи не спустила!!!

Щукину как ветром сдуло: позже цыганки уверяли, что она махнула через сломанный забор, не заметив открытой настежь калитки. Наступила тишина: только в углу всхлипывала Мери, и Дина, обняв её за плечи, шептала что-то мстительное. Белая как мел Анна, судорожно стиснув узкий гриф старинной «краснощёковки», стояла у окна. Дарья, сжав голову руками, тяжело опустилась на диван.

– Дэвлалэ… Дэвлалэ… Что с людьми стало, ромалэ… С чего гаджэ взбесились, что с ними делается, ведь все люди как люди были… Сын этой вот выдры у нас в гостях сидел, за Динкой ухлёстывал, пионы с розами ей носил… Наши у ней на именинах два года назад без копейки денег пели, просто по-соседски… А теперь вот так… вот так… Что же это такое?! И я, дура какая… Взвилась, безголовая, невесть с чего, вот где теперь муки взять?! Чем детей-то накормим, они и без того уж просвечивают… Анька, а ты-то как же теперь?.. Ведь эта змея донесёт, как бог свят, донесёт! Ты – княгиня, а с господами, сама знаешь, что сейчас… Да ещё Меришка, умница, ей чуть рожу не разодрала…

– Господи, Дашка, но что же делать-то?! – простонала Анна.

– Уезжать тебе с Меришкой надо! – отрезала Дарья. – И то давно пора было, да всё тянули невесть чего!

Ночью в гостиной Большого дома состоялось тайное заседание. Заседали обитатели Живодёрки и девицы из публичного дома, весьма обеспокоенные судьбой своей бывшей хозяйки. Варианты предлагались разнообразные: от возможности отсидеться в Марьиной Роще у родственников Якова до отъезда из Москвы княгини и княжны Дадешкелиани под вагоном товарного поезда. Самое дельное предложение высказала Манька Опёнкина. У неё четвёртый день гостил дядька из Орловской губернии, привёзший племяннице крупы и сала вместе с поклонами от всей родни, и Манька обещала, что дядя Серафим довезет обеих женщин на своей телеге «аж до самого Орла». Анна поначалу отмахнулась от Манькиных слов, как от неудачной шутки, но цыгане наперебой принялись уговаривать её, уверять, что нужно думать о дочери, что времена теперь опасные, что Щукина озвереет и непременно нажалуется сыну, и через час княгиня, держась за голову и плача, согласилась.

Для отъезда выбрали тёмный предрассветный час. Молчаливая толпа цыган проводила княгиню и княжну Дадешкелиани до Бутырской заставы. В последний раз обнялись рыдающие Мери и Дина. Княжна нырнула в тёмную соломенную пещеру на возу, и телега дяди Серафима, заскрипев, тронулась по раскисшей дороге. Цыгане дружно вздохнули, перекрестились и молча повернули к Живодёрке. В душе у каждого наряду с радостью за Анну и Мери царапалось облегчение: одной опасностью для Большого дома теперь было меньше.

Ночью выпал снег. Первый, ещё тонкий, едва держащийся на промёрзшей земле, он укрыл ямы, комья грязи, мусор и торчащие палки, сделав нищую Живодёрку похожей на некрасивую, но похорошевшую в ожидании венца невесту. Затянувшие небо седые тучи обещали к ночи новый снегопад.

Яков со старшим сыном, ушедшие из дома ещё потемну, к всеобщей радости, приволокли из Марьиной Рощи берёзовые палки и половину заборного пролёта. Пока цыгане рубили дрова на дворе, Ванька взахлёб рассказывал, что из-за этого забора у них случилась настоящая драка с местными обитателями. Те, как выяснилось, тоже рыскали по закоулкам в поисках топлива и на нахальных «живодёрских», явившихся за чужим добром, не тратя лишних слов, спустили ошалевшего от голода кобеля. Однако годы, проведённые в пехотных войсках, не прошли для Ваньки даром. Голодного пса он слегка придушил, чтобы не путался со своим тявканьем под ногами; потом, взяв наперевес увесистую заборину, быстро разметал по сторонам посягателей на неё, затем ради справедливости разломил заборный пролёт пополам, одну половину кинул на землю, а со второй на спине резво дёрнул прочь заснеженным огородом, из которого Яков в это время под шумок тащил несколько длинных берёзовых лесин, припрятанных хозяевами под мёрзлой рогожей.

– Цыгане – они и есть цыгане! – веселился Ванька, втаскивая в дом наспех разрубленные палки и с грохотом сбрасывая их у печи. С его длинной кавалерийской шинели на паркет сыпался снег, и вокруг Ваньки, ругаясь, уже бегала жена с веником. – Где угодно достанут! Покуда я там сражался, отец носом потянул – и готово дело, берёзины нашёл! Теперь неделю топить можно, а то ведь как-то нежелательно ещё до зимы околевать… Стоило всю германскую живым пройти, чтоб в собственном дому с холода подохнуть!

Яков радости сына не разделял: он мрачно запихивал в печь мёрзлые дрова, с сердцем отдирал от ладоней прилипшую берёсту и бурчал:

– Отродясь чужого не брал, а тут на старости лет дрова воровать взялся… Тьфу, что за времена настали, что своим горбом прокормиться нельзя… И чего гаджам спокойно не жилось? Рестораны были, Конный рынок был – какого им ещё чёрта, живи да радуйся! Нет – с жиру сбесились, ривалюцию себе устроили! Жри теперь эту ривалюцию с осиновой корой, покуда не сдохнешь! Власть им мешала, царь покою не давал! Теперь ни власти, ни царя, одни советы в пулеметах наперекрест по улицам шляются, из «наганов» палят да последнее с людей сдирают…

– Хоть войну они прикончили, советы-то… – осторожно напомнил Ванька.

Лучше бы помолчал: Яков вскочил на ноги с резвостью молодого и замахнулся поленом. Дружно завизжали женщины, Ванька ловко перекинулся через дряхлую спинку дивана, свалился на пол между диваном и стеной, подняв облако пыли, и уже оттуда всё же закончил мысль:

– …не то б мы до сих пор по фронтам германца гоняли! И, промежду прочим, пайку какую-никакую дали! Всё не с голоду дохнуть…

– Помолчи, сопляк! – бушевал Яков. – Умный сделался, отца учить! Мне на твои кресты Георгиевские наплевать, кнут-то возьму да отдеру за милую душу! Войну ему, видите ли, кончили! Одну кончили, другую начали! Неизвестно ещё, какая хужей! То германца гоняли, а то друг друга! Сколько вон народу положили! А царя куда девали? Мешал он им?! Каши у них просил?! Голодуху вон какую устроили, у меня ни отец, ни дед такого не упомнят! Дожили – цыгане куску хлеба с воблой рады, пайку им назначили, спасибо! Тьфу… Да коли б мне кто пять лет назад сказал, что я чужие заборы воровать буду да опосля огородами, как голота какая, утекать, я б того по стене размазал, а тут… Умные все стали, политики! Работали б как люди, да о детях своих думали, так ничего бы и не было! А ты у меня, сукин сын, поумничай ещё! Я тебя зачем на войну пустил?! Чтоб тебя там гаджэ со стариками спорить выучили?!

– Давай, давай, будь как гаджэ, убей сына родного, – спокойно произнесла, войдя в комнату, Дарья, и Яков умолк.

Из-за дивана осторожно показалась встрёпанная Ванькина макушка. Дарья сверкнула на сына сердитыми глазами, и макушка скрылась. Остальные цыгане растерянно молчали, но Яков остыл так же быстро, как и вспыхнул, и, низко опустив лохматую, с проседью голову, ожесточённо сопя, снова принялся запихивать в печь дрова. Дарья подошла, незаметно положила руку на плечо мужа. Яков засопел ещё сильнее, но ничего не сказал, и Ванька, путаясь в шинели, тихо выбрался из-за дивана.

– Совсем плох папаша стал… – шёпотом пожаловался он Дине, сидящей с ногами в старом скрипучем кресле. – На людей с дрыном бросается…

– А ты к нему не вяжись, здоровее будешь, – с сердцем проговорила она и, встав, вышла из залы.

Поднявшись наверх, Дина подкралась к прикрытой двери комнаты, куда вчера отнесли Солонцова, и прислушалась. За сегодняшнее утро она это делала уже трижды, но из-за двери всякий раз доносилось ровное, спокойное дыхание спящего. Ей и сейчас показалось, что Солонцов спит, и Дина, не сумев подавить разочарованного вздоха, уже отошла к лестнице, когда её догнал слабый оклик:

– Надежда Яковлевна, это вы?

Она одним прыжком покрыла расстояние от лестницы до двери. Сердце суматошно заколотилось. Зажав его рукой, Дина кое-как успокоила этот бешеный стук, глубоко вздохнула, выдохнула и, не догадываясь о том, что лицо её побледнело до серости, чинно вошла в спальню.

Маленькую комнату освещал блёклый свет из окна, покрытого изморозью. Слабо мерцал в углу огонёк лампады перед иконой Богородицы. Лампаду уже давно не зажигали, экономя масло, но вчера Дарья приказала запалить её, надеясь, что Богородица поможет раненому, и сейчас тёмный лик Божьей Матери, подсвеченный красным язычком огня, внимательно и грустно выглядывал из тусклого серебряного оклада. «Надо продать оклад… – машинально подумала Дина, входя в комнату. – Икону оставить, а оклад продать, как мама до сих пор не догадалась? Фунт хлеба, может, дадут…»

– Доброе утро, Юрий Петрович. Как вы себя чувствуете? Хотите покушать? – как можно спокойнее спросила Дина, не слыша саму себя из-за оглушительно стучащего сердца. – Перевязку сделать вам? Подождите, я принесу воды. Я хорошо умею делать, я закончила курсы…

– Не сомневаюсь в вашем умении, Надежда Яковлевна, – лежащий в постели Солонцов улыбнулся, и девушка увидела, что ему в самом деле лучше. По крайней мере, лицо его не казалось смертельно измученным, как вчера, и взгляд, устремлённый на Дину, был спокойным и ясным. – Думаю, что перевязка пока не нужна.

– А поесть?

– Не беспокойтесь, – Солонцов снова улыбнулся. – Если бы вы знали, какое счастье – спать в безопасности… Ей-богу, по меньшей мере, четыре раза за ночь я слышал голос нашего батарейного: «Седлать! Заамуничивать!» – и вскакивал на постели! И каждый раз видел светящуюся лампаду и судорожно начинал соображать, в какой станице стоим и где я оставил лошадь! А потом вдруг вспоминал: я же в Москве, на Живодёрке, у цыган… и просто волна счастья накрывала! Даже рана не заболела ни разу за всю ночь – при том, что две недели ныла регулярно!

– Немедленно покажите рану! – скомандовала Дина, садясь на стул возле постели. – После этих ваших вскакиваний она наверняка…

– Мне нужно сказать вам очень важную вещь, Надежда Яковлевна, – вдруг произнёс Солонцов, и Дина умолкла на полуслове.

Не сводя глаз со ставшего вдруг серьёзным и напряжённым лица молодого ротмистра, она растерянно, не понимая зачем, взяла со стола какую-то книгу и принялась гладить пальцами шершавый корешок. Сердце совсем сошло с ума и почти выскакивало из горла; мельком Дина подумала, что сейчас им просто подавится, и это будет совсем уж неприлично… Хватит и того, что она одна в комнате с молодым мужчиной, не дай бог, отец заметит…

– Вы мне только фраз не говорите, Юрий Петрович. – Голос звучал незнакомо, хрипло. Пальцы суетливо гладили книжный корешок, цепляясь за клочки старого картона. – Я ведь знаю, что вы… о чём… Только «да» или «нет»… Он жив?

Солонцов молчал, глядя мимо Дины в серое окно. По его худому, покрытому щетиной лицу пробежала короткая судорога. Пальцы сжимали и разжимали край одеяла. За окном снова пошёл снег, мягкие хлопья кружились и мелькали в седом небе. Коротко каркнула ворона.

– Зураб Георгиевич погиб под станицей Бесскорбной на Урупе во время кавалерийской атаки. Я сам видел это. Красные обошли с фланга и заперли в мешок и его, и часть роты. Мы пытались прорваться, но командование запретило. Мы отступали к Дону, любое промедление оказалось бы роковым.

Дина с коротким сдавленным вздохом зажала руками горло. Солонцов подался к ней, но она отчаянно мотнула головой.

– Надежда Яковлевна, я…

– Не… не волнуйтесь, – едва выговорила она. – Я не в… истерике. Ничего не будет, не бойтесь. Скажите, вы сами это видели?.. Своими глазами?

– Да, – Солонцов помедлил. – Я сам видел, как полковник Дадешкелиани упал с лошади. После удара шашкой.

– Но может быть… Может быть, это не насмерть… может быть, плен…

– Надежда Яковлевна… Я понимаю… – видно было, как мучительно, тщетно ищет слова Солонцов. – Но, поверьте, в подвижной войне пленные – только обуза. Их не берут. Ни мы, ни красные. В этой войне нет места благородству. Поверьте, такая смерть… в бою, мгновенно… Это много лучше красного плена. Да и нашего тоже. Мы теперь едва ли можем называться людьми.

Несколько минут в комнате стояла тишина. Дина сидела очень прямо, отвернувшись к окну. Она не рыдала, не всхлипывала, её лицо казалось спокойным. Солонцов так же молча смотрел на неё.

– Юрий Петрович… – наконец медленно, по-прежнему глядя в окно, сказала Дина. – Наши утром были на Садовой. Ваш дом заколочен. Соседи рассказали, что ваша маменька и сёстры ещё летом смогли выехать на юг. Вроде бы в Екатеринодар.

– Слава богу… – прошептал Солонцов. – У мамы там кузина. Стало быть – живы… Дина! Надежда Яковлевна! – встревожился он, видя, как Дина встаёт и идёт к двери. – Ради бога, останьтесь пока здесь!

Дина обернулась к нему с порога. Казалось, девушка смотрит на падающий за окном снег.

– Не переживайте, Юрий Петрович, – так же ровно, безжизненно произнесла она. – Лежите, вам рану волновать нельзя. А я в обморок не упаду. Цыганка всё-таки. Не беспокойтесь.

И, аккуратно прикрыв за собой дверь, она вышла из комнаты. Солонцов страшно, шёпотом выругался, ударил кулаком по одеялу, беззвучно застонал сквозь зубы от боли и упал на подушку. А Дина, дойдя до своей комнаты, дрожащими руками заперла за собой дверь и, закусив губы, ничком повалилась на постель. Горло крутила железная судорога, слёз не было.

* * *

Телега Манькиного дядьки ехала без остановки целый день. Остановились только к ночи на два часа в деревне за Подольском: напоить лошадей и дать им передохнуть – и сразу же тронулись дальше. Анна за всё это время не заснула ни на минуту, но к концу вторых суток на неё навалилось мутное, тягучее безразличие. Мери, испуганная и взбудораженная внезапным отъездом из города, тоже не спала, судорожно прижимаясь к матери при каждом встречном стуке копыт или скрипе колёс.

– Что там, мама? Люди? Разъезд?!

– Что ты, глупенькая, право… Пустяки же! Если ты будешь так при каждой встречной колымаге вскакивать, нас Серафим высадит! Кому мы нужны, сколько сейчас на дорогах таких… Ну, ограбят, в крайнем случае, да у нас ведь и взять нечего… – успокаивала дочь Анна, но Мери смотрела на неё большими беспокойными глазами, и видно было, что спокойствию матери она не верит ни на грош.

Между собой и с Серафимом они уже сто раз уговорились, что в случае чего Манькин дядька выдаст обеих женщин за своих городских родственниц, едущих в деревню. Одеты мать и дочь были очень просто: Анна – в дешёвом саржевом платье и вылинявшей накидке, Мери – и вовсе в потрёпанной цыганской юбке и деревенской кофте в цветочек, подаренных Дарьей. Денег у них с собой не имелось, несколько оставшихся золотых безделушек на дне саквояжа не стоили разговора о них. Успокаивая себя таким образом, Анна лежала в телеге, машинально убирала от лица колкие, жёсткие стебли прошлогоднего сена, смотрела по сторонам на ползущие мимо сжатые поля, топорщившиеся жнивьём, чёрные покосившиеся хаты, вётлы, кружащихся над ними или облепивших голые ветви ворон и висящее над всем этим тяжёлое осеннее небо в длинных полосах свинцовых облаков, обещавших скорый снег. Мутный холодный день незаметно перешёл в вечер, небо потемнело, сливаясь с облаками, с поля потянул сырой, пронизывающий до костей ветер. Посмотрев на дочь, Анна с облегчением убедилась, что та спит, крепко завернувшись в огромную шаль. Через несколько минут, убаюканная монотонным чавканьем копыт савраски по грязи, уснула и она.

Толчок остановившейся телеги разбудил Анну, и она резко поднялась на локте. Вокруг уже было сумеречно, неподалёку слышалось заунывное воронье карканье, край неба на западе неожиданно очистился от туч и горел тревожной багровой полосой заката, на которой чётко вырисовывались силуэты крыш и церквей какого-то города. «Где мы? Почему стоим?» – подумала Анна и, собираясь спросить об этом Серафима, села в телеге. И сразу же увидела неподалёку четырёх всадников на гнедых лошадях. Пятый конь был без седока, его хозяин – высокий человек во френче и сбитой на затылок фуражке – разговаривал с Серафимом. Анна сразу же обернулась на дочь. Мери спала, уткнувшись лицом в край шали. Плечи девушки мерно поднимались и опускались.

– Что везёшь, дед? – между тем спокойно спрашивал человек во френче.

Он стоял спиной к Анне, и лица его женщина видеть не могла, но по трясущейся бороде Серафима и тому, как тот суетливо тискал и мял в руках свой треух, было видно, что Манькин дядька перепуган до крайности.

– Что вы, товарищ, миленький… Это ж солома… – дребезжал он, заискивающе поднимаясь на цыпочки, чтобы заглянуть командиру разъезда в глаза. – Единая солома, овсяная, прошлогодняя, с Москвы в Серпухов еду, от племяшки, гостинца ей возил…

– А назад, стало быть, полную телегу соломы везёшь? Ещё и с верхом навалил? – командир рассмеялся. – Ну-ка, ребята, штыками потычьте в ту солому!

– Солдатики, что вы, Христос с вами… – всполошился Серафим.

– А чего ты испугался-то, дед? А? – послышался жизнерадостный гогот из потёмок, и красноармейцы попрыгали с лошадей. – Давай, кажи свою солому!

«Казать» солому Серафиму не пришлось: Анна не спеша, с достоинством спустилась на землю. При виде её солдаты притихли. Командир быстрым, чётким шагом подошёл к Анне. Этому черноволосому человеку с неглупым, некрасивым узким лицом было около сорока лет.

– Кто вы такая? – почти вежливо спросил он.

– Московская мещанка Анна Николаевна Сапожникова, – ровно ответила женщина.

– Документы имеются?

– Утеряны, к сожалению. Если б они у меня были, я уехала бы поездом, а не в телеге с соломой.

Солдаты, столпившиеся вокруг, недовольно заворчали: им показалось, что подозрительная незнакомка чересчур уж свободно держится. Анна тоже чувствовала, что надо менять тон, что это будет лучше для неё, но внутри словно выпрямился какой-то холодный твёрдый стержень.

– Так вы из Москвы? Почему уехали из города? – продолжал расспрашивать командир.

– От голода. Еду к родственникам в деревню.

– Как называется деревня?

– Мелентьево, Серпуховской уезд.

– Вам известно, что без разрешения комиссариата запрещено покидать Москву?

– Разумеется, – Анна пристально посмотрела в чёрные глаза командира, мельком отметив, что он, вероятно, не спал несколько ночей. – А вам известно, что в Москве люди умирают от голода?

– Это временно, – словно оправдываясь, сказал тот.

Анна промолчала. На вопрос, что она везёт с собой, не говоря ни слова протянула свой саквояж. Командир без капли стеснения открыл его, начал осматривать содержимое. Достав аккуратный узелок с последними фамильными ценностями и золотым медальоном с портретом князя и княгини Дадешкелиани, он пристально посмотрел на Анну. Затем снова заглянул в медальон.

– Это ваше?

– Теперь уж вам решать.

– Откуда у вас эти вещи?

– Украшения принадлежали моей покойной матери. Я надеялась в деревне выменять на них муки.

– Но это ведь ваш портрет, не так ли? – командир подбросил на ладони медальон. – Ваш муж – царский офицер?

– Моего мужа нет в живых, он погиб в последнюю кампанию. Я вдова, – ровным голосом произнесла Анна.

Солдаты между тем бодро выпрягали лошадь из телеги.

– Милочки… – схватился за бороду Серафим. – Милочки, да что ж вы делаете? Куда вы савраску-то? Да на што он вам, хосподи, он ведь под седло не годен, тяжести таскать не могёт, надорванный, оставьте, за-ради Христа… Ахти, да куда ж я без лошади-то посредь дороги денусь?!

– Не можем, дед, для дела нужон, – посмеиваясь, отвечали ему.

Командир тем временем вернул Анне саквояж и, внимательно глядя ей в лицо, сказал:

– Вам придётся последовать с нами до города.

– Я арестована? За что? – изумлённо подняла она брови. В голове билось одно: только бы не проснулась Мери…

– Там разберёмся, – командир сделал шаг в сторону, жестом приглашая Анну следовать вперёд.

Та спокойно прошла мимо него, отчаянно надеясь, что он не видит, как дрожат у неё руки. Мери… Мери… Девочка… Только бы не проснулась, не подняла головы… И – оборвалось, полетело вниз сердце, когда Анну догнал удивлённый голос:

– Товарищ Аронзон, а тут как есть ещё одна! Спит в телеге!

«Всё… – обречённо подумала Анна, замедляя шаг. – Всё».

– Кто это с вами? – в спину ей спросил командир.

И последняя отчаянная надежда на чудо, на божью помощь заставила Анну с напускным изумлением обернуться. Кинуть безразличный взгляд на чёрные косы дочери, разметавшиеся по соломе, её шаль, рукав потрёпанной, красной, в жёлтых цветочках кофте. И почти раздражённо переспросить:

– Это?.. Понятия не имею. Какая-то цыганка, она попросилась в телегу по дороге. Кажется, до этого долго шла пешком, устала и вот… как видите, не может проснуться.

– Ей-богу, товарищ Аронзон, не может! – с готовностью подтвердил немолодой солдат, стоящий у телеги. – Спит девка, как водовоз! Распихать?

Те мгновения, которые прошли между этим вопросом и ответом командира, снова заставили остановиться сердце Анны. «Держись… Держись…» – убеждала себя она, не сводя глаз с лица дядьки Серафима, который озадаченно смотрел на неё и явно соображал, как ему выгоднее будет поступить. Анна пристально глядела в его старые желтоватые глаза в сети морщинок, мысленно повторяя: «Только открой рот, сволочь… Только скажи… Только попробуй…» О том, что она, собственно, сможет сделать этому перетрусившему старику, если тот выдаст её дочь красноармейцам, Анна не задумывалась. Но то ли Серафим испугался её взгляда, то ли, что вероятнее, не нашёл никакого барыша для себя в том, чтобы выдать маленькую княжну солдатам, он промолчал.

– Не будите, – устало велел Аронзон. – Ко всему прочему, мне только цыганки в комиссариате не хватало. Ещё подымет крик… По коням, поехали!

Солдаты попрыгали на лошадей. Анна, чуть живая от страха и напряжения, быстрым шагом пошла впереди разъезда по прячущейся в осенних сумерках дороге. Позади мерно чмокали копыта, заунывно причитал Серафим, а в висках у Анны билось: ещё шаг прочь отсюда… ещё… ещё… Лишь бы девочка не проснулась, не увидела, не поняла… Почти до самого города она боялась услышать за спиной испуганный крик дочери, но вокруг только хрипло орали вороны да чавкали вперебой по грязи копыта. Командир ехал рядом, чуть понукал гнедого, касаясь ладонью его шеи, с интересом посматривал на высокую, стройную, ещё не старую блондинку, спокойно и с достоинством шествующую в окружении солдат по дорожной грязи. Но Анна не замечала этого взгляда, и Аронзон молчал.

* * *

К вечеру снег в Москве повалил такой густой пеленой, что из окна нельзя было разглядеть ни уцелевших палок забора, ни даже кустов сирени. Белёсые комья бесшумно чертили темноту за окнами, уже наполовину заваленными снегом, тихо поскрипывали чёрные деревья. В Большом доме было тепло: впервые за много дней удалось натопить не только кухню, но и зал, и семья сидела за круглым столом, ожидая, пока дойдёт самовар.

– Яшка, как хочешь, но если и дальше так будет, то рояль и впрямь рубить на дрова придётся, – вполголоса говорила мрачному как туча мужу Дарья. – На что он нам теперь? Всё равно не играет никто. Раньше для господ держали, а сейчас для кого?.. Хватит вам с Ванькой по чужим огородам лазить, времена нынче лихие, ещё и взаправду за чужую дровину убьют… У всех небось дети мёрзнут, не у нас одних.

– Пили. Руби. Делай что хочешь, аспидка, – бурчал Яков, глядя в заснеженное окно. – Хоть огурцы в нём соли, мне без вниманья. Только отец всё равно не позволит.

Дарья с сомнением посмотрела на большое кресло, в котором, спрятав ноги в валенки, неподвижно, как статуя, сидел дед Митро. Он даже головы не повернул в сторону сына с невесткой, но Дарья была уверена: старик слышал всё. На восьмом десятке лет он ещё не жаловался ни на слух, ни на глаза. И именно дед несколько минут спустя, кинув взгляд в окно, негромко, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Подошёл кто-то.

Разговоры тут же смолкли. Дарья, побледнев, встала с места, взглянула на мужа. Испуганные цыгане сидели не двигаясь. Кто-то со страху дунул на свечку, и комната утонула во мраке.

– Вы что, с ума сошли? – наконец раздался из потёмок спокойный голос деда. – Ещё под кровати попрячьтесь в своём-то дому! Что, отпереть некому? Так я сам встану, чёрт с вами, открою!

– Отец, но ведь там эти… новые могут быть… – прошептала Дарья. – Или ещё какие бандиты…

– Ну и что? Первый раз, что ль? – ехидно спросил дед. – Авось и рояль наконец укатят, в прошлый раз глянулся же он им, примерялись, да в двери-то, вот беда, не пролезло… А сейчас, поди, подпилят край да протащат, тем и успокоятся… Отпирайте, сказано вам!

Дверь между тем сотрясалась от ударов кулаком. Между ударами кто-то что-то сердито вопил. Прислушавшись, цыгане разобрали вполне отчётливое:

– Ромалэ, со тумэ, мулэ?! ^[31]Открывайте! Спите, что ли, там все?!

– Это же наши! – просияв, всплеснула руками Дарья. И кинулась к двери, в то время как остальные, толкаясь у стола, бранясь и мешая друг другу, зажигали свечу. Она вспыхнула как раз в тот момент, когда, брякнув щеколдой, распахнулась входная дверь и в комнату повалили таборные – засыпанные снегом, пахнущие дымом и лошадиным потом, замёрзшие и улыбающиеся. Дарья, завизжав, как девочка, с размаху кинулась в объятия матери, потом попала в руки братьев, потом – их жён и уже под конец, счастливая, запыхавшаяся, чуть дышащая, упала на грудь Илье:

– Дадо! Да-а-адо… Дэвла, да откуда вы?!

– А то не знаешь откуда, глупая? – проворчал Илья, прижимая к себе дочь. – Из кочевья… Думали сразу к Гришке в Смоленск ехать, зимовать, как обычно, да цыгане кругом говорят – в Москве вовсе голодно…

– Мы вам всего-всего привезли! – вмешалась улыбающаяся и торопливо разматывающая с головы платок Настя. – И муки, и пшена, и солонины, и масла… Сала и то достали!

Дарья украдкой скользнула глазами по невесткам Насти, которые вошли босые и привычно расхаживали по комнате, ожидая, пока «отойдут» замёрзшие ноги. Торбы цыганок были пустыми.

– Отобрали на заставе, да? – стараясь, чтобы её голос звучал не слишком разочарованно, спросила она. – Ты не убивайся, это сейчас дело обычное. Люди, которые ездят, говорят, что по десять раз останавливают, смотрят, проверяют… И всё как есть забирают! Ничего, не мучайся, у меня вобла есть и хлеба фунта четыре, хватит, да ещё можно…