Текст книги "Цыганочка, ваш выход!"

Автор книги: Анастасия Туманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Но что же я всё о себе болтаю? Вы, Максим Егорович, расскажите что-нибудь.

– Да мне ведь, честное слово, и рассказывать нечего, – пожал Наганов широкими плечами, и Нина чуть не рассмеялась, заметив, что он до сих пор, как мальчик, смущается перед ней. – Работа, служба… бандитов ловим, беспризорных пристраиваем… Что для вас в этом интересного? Кровь, грязь… слова некультурные. Вот если бы я вас попросить мог…

– О чём же? – как можно беспечнее спросила Нина, глядя ему прямо в глаза. Она улыбалась, но острый холод уже взобрался по спине, заколол между лопатками. Вот оно! Вот сейчас… В ужасе Нина вдруг поняла, что Наганов сейчас может запросто начать её целовать… А там и дальше… и ничего, граждане, из этого не выйдет! Не выйдет, несмотря на то что её, Нины, согласие въехать в эту квартиру было согласием и на всё остальное, чего может мужчина требовать от красивой женщины, что она не девочка пятнадцати лет и всё это знала и понимала, что родители давно в могиле и не увидят этого позора… «Уеду завтра обратно на Живодёрку, чёрт с ним! – отчаянно подумала Нина. – Не гожусь я в потаскухи, оказывается… Зря о себе возомнила… Эх, жаль, Светке так в этой школе нравится! И Охлопкина теперь бы попритихла…»

Видимо, она сильно переменилась в лице, потому что Наганов нахмурился.

– Нина, что с вами? Что я такого вам сказал?

– Простите, ничего, – едва смогла выговорить Нина. «Сейчас я извинюсь, скажу, что произошло страшное недоразумение… что я завтра же оставлю эту квартиру… О, боже мой, как глупо, как это стыдно всё… Бедный Ромка, в гробу, верно, переворачивается! И отец с мамой… О-о, лучше в самом деле с Танькой каждый день ругаться!»

– Так о чём же вы хотели просить меня?

– Я, признаться, думал, что вы мне споёте, – всё ещё не сводя с неё напряжённого взгляда, сказал Наганов. – Но вы, похоже, не расположены. Простите. Да и вовсе мне уже пора ехать…

– Ох, да почему же «не расположена»? – всплеснула она руками, от облегчения едва не расплакавшись. – Разумеется, я спою! Только, уж простите, может быть, хуже, чем обычно, потому что придётся самой себе аккомпанировать… Это всегда плохо для исполнения… Подождите!

Вскочив из-за стола, Нина быстро отошла к стене, неловко, ударив грифом о гвоздь, сняла свою гитару. Та обиженно загудела.

– Расстроилась совсем… Я, видите ли, давно уж не пела, и времени нет, и слушать некому. – Говоря, Нина перебирала струны, подкручивала перламутровые колки, наспех восстанавливая настройку и лихорадочно соображая, сможет ли она сейчас взять хоть одну из своих прежних знаменитых нот. – Что вы хотите слушать, Максим Егорович?

– Если можно, то, что вы пели тогда на концерте у нас… Помните?

– «Интернационал»?! – пробормотала Нина. И совсем растерялась, впервые за всё время их знакомства увидев, как Наганов улыбается. Эта широкая, совсем мальчишеская улыбка сильно меняла его жёсткое, грубое, некрасивое лицо, разом напомнив Нине о молодости её сурового поклонника. – Чему ж вы смеётесь? – нарочито обиделась она. – Неужто мы тогда так худо спели?

– Худо спеть вы, Нина, не можете, – всё ещё улыбаясь, заверил Наганов. – Но лучше всё же что-то другое.

– Ну, тогда… Тогда… – Нина задумчиво перебрала струны, вспоминая полузабытый аккомпанемент. За окном совсем стемнело, в комнате, несмотря на открытое окно, было душно, и Нина подумала, что скоро опять начнётся гроза. Словно в подтверждение этих мыслей, за окном глухо, мрачно громыхнуло, порыв ветра дёрнул занавеску, и слабая вспышка осветила тучи над Таганкой. Первый аккорд гитары слился с рокотом грома. Нина запела:

 
День и ночь роняет сердце ласку,
День и ночь кружится голова,
День и ночь взволнованною сказкой
Мне звучат твои слова.
Только раз бывает в жизни встреча,
Только раз судьбою рвётся нить,
Только раз в холодный зимний вечер
Мне так хочется любить…
 

Капли дождя слабо, вкрадчиво застучали по тёмным листьям в саду. Странно тихо было в бывшем петуховском доме. Наганов сидел, не двигаясь и не улыбаясь больше, подавшись к Нине через стол и глядя в упор, но ей больше не было жутко под взглядом этих прозрачных, словно весенний лёд, глаз. «Не влюбиться бы в него…» – мелькнуло вдруг в голове, и Нина испугалась собственных мыслей так, что чуть не выронила гитару. Но, посмотрев на Наганова, она поняла, что тот не заметил её растерянности и слушает всё так же внимательно. Когда Нина закончила петь, он не отвёл глаз, и Нина, натянуто улыбнувшись, забегала пальцами по струнам, с готовностью отозвавшимся мягким перебором.

– Как же вы хорошо играете… – медленно сказал Наганов. – А я вот всю жизнь мечтал научиться… Да теперь уж, видно, поздно, не по годам.

– Вовсе нет! – радуясь прервавшемуся молчанию, возразила Нина. – Мой дед из табора пришёл в хор, когда ему двадцать лет было, и через год уже играл как бог! Вот честное слово! А вам сколько лет, Максим Егорович?

– Двадцать семь.

– Всего-то?! – вырвалось у неё. Тут же Нина сообразила, что её изумление может его обидеть, и поспешно спросила: – Вам не приходилось ли играть на балалайке?

Наганов ответил не сразу, и Нина заметила, как он едва заметно нахмурился.

– Играл… было дело. Но очень давно, в деревне ещё. Вам это смешно, Нина?

– Вы обиделись? – растерянно спросила она. – Но я, честное слово, в мыслях не держала вас обижать… Я потому спросила, что у балалайки строй такой же, как у семиструнной гитары. То есть расположение пальцев будет тем же, и…

– Как это может быть? – недоверчиво, всё ещё хмурясь, спросил Наганов.

Нина протянула ему свою гитару.

– Возьмите… Да-да, точно так же, как балалайку. Не бойтесь, она ненамного тяжелее. Видите, как просто? – Нина торопливо обошла стол, встала за спиной Наганова, с опаской держащего её изящную краснощёковскую семиструнку, и, поколебавшись, опустила свою руку на его пальцы.

– Вот, именно так… Берите аккорд, не бойтесь. Да сильнее же, гитара – дело мужское, в хорах одни мужчины играют, тут сила нужна! Звонче, ну! Хорошо, а теперь вот так… и так… Видите, это уже наша «венгерка» получается! Всего-навсего три аккорда – и вот такой переходный, совсем простой… Помните Аполлона Григорьева? «Как тебя мне не узнать – ход твой в ре-миноре и мелодию твою в частом переборе»! – радостно прочла она знакомые с детства строки. – Я, знаете ли, никогда не могла понять, почему романс сделали из первых строк? Ну, что в этом особенного – «Две гитары, зазвенев, жалобно заныли, с детства памятный напев, милый друг мой, ты ли?» Чепуха охотнорядская!

– А как же будет дальше? – медленно, снизу вверх глядя в её лицо, спросил Наганов.

Нина широко улыбнулась и продекламировала:

 
Эх ты, жизнь, моя жизнь,
Сердцем к сердцу прижмись,
На тебе греха не будет,
А меня пусть люди судят,
Меня бог простит!
 

Неужели не лучше? У меня, когда я девчонка была, от этих слов просто сердце останавливалось! – Тут Нина опомнилась, смутилась и довольно неуклюже закончила: – Ну, да что об этом… Давно всё было. А у вас, смотрите, как хорошо получается! Покупайте гитару, Максим Егорович, учитесь! Ещё будете Пушкина под гитару петь, коль уж он вам нравится. «Под вечер, осенью ненастной», например, – бабушка моя его чудно пела. Или вот недавний, очень модным был перед войной: «Мой голос, для тебя и ласковый, и томный…» Мою сестрёнку младшую с ним просто на руках носили! А ещё есть: «Я вас любил…» Его мой муж пел всегда, это мужской романс. Но я иногда ему вторила.

– Можно послушать? – коротко спросил Наганов.

Нина приняла у него из рук гитару, положила на колено, взяла аккорд, вспоминая довольно сложный аккомпанемент. Мельком подумала, что впервые будет петь пушкинский романс, да ещё не вторкой, а сольно. Впрочем, цыган ведь рядом нет, гадость после сказать некому будет…

Строки были светлыми, чуть печальными, понятными, знакомыми с детских лет. В саду, нарастая, шуршал дождь, слабо вспыхивали молнии за заставой.

 
Я вас любил. Любовь ещё, быть может,
В душе моей угасла не совсем.
Но пусть она вас больше не тревожит,
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безумно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим,
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим…
 

Последние слова Нина спела почти шёпотом, взяв едва слышный, затухающий аккорд на струнах, и в комнате повисла тишина. Нина опустила гитару на колени, вопросительно взглянула на Наганова. К её облегчению, он больше не смотрел на неё в упор и сидел, отвернувшись к открытому окну.

– Вам понравилось, Максим Егорович? – наконец рискнула спросить она.

– Да, – не сразу отозвался он. – Я это стихотворение знаю, читал. Но не думал, что его можно вот так… спеть. Вы извините, я, может быть, неправильно выражаюсь. Знаете, Нина, я до сих пор не верю, что всё это случилось… и продолжается.

– О чём вы? – снова слегка испугалась она.

– О нашем с вами знакомстве, – без улыбки ответил Наганов, отодвигаясь в тень от света керосиновой лампы. – Ведь не случись революции, войны… Я бы, верно, никогда не смог с вами познакомиться. Вы же были известной певицей, артисткой… я – пехотой серой. Так бы я до смерти и таскал карточку вашу в кармане. Ну, может, на концерты ваши ходил бы. На галёрку. А сейчас…

«А я-то как поверить не могу…» – в смятении подумала Нина. Вслух же сказала:

– Что ж, значит, бог свои карты перетасовал.

– Не бог, а мы, – возразил Наганов. – И не карты, а всю страну. И, я думаю, правильно сделали. Разве я когда мечтать мог, что буду с вами за одним столом сидеть, звать вас по имени? Что вы мне петь будете? Не в ресторане, за деньги… я ведь там и не был никогда в жизни… а вот так, как сейчас? Что вы будете жить в моей комнате, и…

– ГДЕ-ГДЕ я буду жить?! – ахнула Нина. Гитара выскользнула из её рук, глухо стукнув корпусом о край стола. Но Наганов, мгновенно наклонившись, успел поймать её у самого пола, поднял, поспешно осмотрел. Глядя на Нину, сказал:

– Она цела, не волнуйтесь.

– А я и… не… Максим, что вы сказали?! Так это… боже мой… Так это ваша комната?! Ой, дэвла, мэрав мэ, дэвлалэ… [32]32
  Боже, я умираю, боже мой ( цыганск.).


[Закрыть]– Нина вскочила, закрыла лицо руками, чувствуя, как огнём горят скулы, уши, шея… Не поворачиваясь, она услышала, что Наганов встал из-за стола, подошёл к ней и встал за спиной. Напрягшись всем телом, Нина с ужасом ждала – сейчас коснётся… Но прикосновения не последовало.

– Нина, но я уверен был, что вы знаете, – наконец раздался за её спиной голос, изменившийся так, что она вздрогнула и едва удержалась от того, чтобы не обернуться. – Я, конечно, просил в домкоме не болтать… Но рассчитывать на это было глупо… Да и соседи… Неужто не рассказали до сих пор?

– Нет, вообразите, не рассказали! – процедила сквозь зубы Нина. – Председатель домкома, видимо, так вас боится, что до сих пор не расспрашивает, в каких мы с вами отношениях! Господи, товарищ Наганов, в какое же положение вы меня поставили! Хотя я сама виновата… Господи, вот ведь дура, какая же дура…

– Антонина Яковлевна, я не понимаю вас! – Максим Наганов повысил голос. – Я пообещал найти вам комнату – и нашёл! Откуда, по-вашему, она взялась? Или вы подумали, что я, пользуясь своей должностью, выкинул какую-нибудь семью на улицу?!

Нина промолчала, потому что именно это она и думала. В растерянности барабаня пальцами по мокрому от дождя подоконнику, она пробормотала:

– Но ведь мне и в голову не могло прийти… Год назад вы жили на Пречистенке… в бывшем особняке графов Ворониных… Вы же сами приглашали меня туда…

– Не приглашал, а вызывал с конвоем! В чём уже извинялся! – Наганов за её спиной мерил шагами комнату, и сапоги его гулко бухали по петуховскому паркету. – Из особняка я выехал ещё летом… По собственной воле. Глупо занимать одному двухэтажный дом, да ещё и не жить в нём! Там сейчас детский сад, между прочим!

Несмотря на серьёзность момента, Нина чуть не рассмеялась.

– Комнату вот эту, на Солянке, дали от наркомата… И тоже ведь ни к чему совсем! Сами судите, на что мне комната, если я здесь появляюсь раз в месяц! У меня всё, что нужно, на службе, я там обычно и ночую, потому что времени нет ездить на квартиру спать! Ну, и почему бы мне было не отдать эту комнату вам? Никаких обязательств я с вас не требовал и не потребую никогда! Я вам в этом давал слово!

– Чего стоят слова мужчин… – криво усмехнулась Нина.

– Дорогого стоят, – отозвался Наганов. – Если, конечно, они мужчины, а не то, что вам до сих пор попадалось.

– Вы меня оскорбляете, товарищ Наганов! – взвилась Нина, резко отвернувшись от окна.

– А вы меня разве нет? – негромко сказал он, глядя прямо в её сузившиеся, злые глаза. – За кого вы меня принимаете? За ваших прежних золотопогонных знакомых из «Виллы Родэ»? Не очень-то они были порядочны, кажется.

– А вы, стало быть… – язвительно начала было Нина, но умолкла на полуслове, махнув рукой. Помолчав, устало выговорила: – Произошло страшное недоразумение, Максим Егорович. И я, конечно, виновата больше, чем вы. Я, должно быть, сошла с ума, когда на это согласилась. Но только потому, что на Живодёрке жить стало совсем невозможно… Впрочем, вам это неинтересно. – Она умолкла. Затем решительно сказала: – Как бы то ни было, я съезжаю завтра же. Прошу меня простить за всё это… беспокойство и…

– Вижу, зря я сегодня к вам зашёл, – глухо сказал Наганов, отворачиваясь от Нины и вновь начиная мерить шагами комнату. – Ведь чуял, что не стоило… Нина, вы глупость сделаете, если уедете. Беспокоить я вас не буду и здесь больше не появлюсь. Тогда вы останетесь?

– Но, Максим Егорович, это же глупо, мы не дети… – беспомощно начала было Нина.

– Вот именно. А вы себя как дитё ведёте. – Он остановился у стены, снова посмотрел на Нину. Неожиданно улыбнулся. – Нина, ведь если бы я захотел что-то с вами сделать против вашей воли, уж сколько раз мог бы. Так или нет?

Нина пожала плечами как можно независимее, отчётливо сознавая, что он прав.

– Я советую вам оставаться, – повторил Наганов, не сводя с неё взгляда. – Вы, конечно, можете на Живодёрку вернуться… Но это, поверьте, ничего не изменит. Я сам здесь жить не буду всё равно, сразу после вашего отъезда комнату домком передаст кому-нибудь. К вам на глаза я тоже больше никогда не явлюсь.

– Но почему же?..

– Потому что я вам неприятен. И сильно порчу вам репутацию в глазах цыган.

– Да с чего вы взяли?

– С ваших собственных слов. У меня, на мою беду, очень хорошая память. – Наганов шагнул к Нине, и она невольно качнулась ему навстречу. Но он не попытался взять её за руку, приблизить к себе. Глядя ей в глаза, спокойно сказал:

– До свидания, Антонина Яковлевна. Если у вас будет во мне нужда, дайте знать. Желаю здравствовать.

С тихим стуком закрылась дверь, метнулась по полу тень от приподнятой сквозняком занавески. Нина бессильно прислонилась спиной к подоконнику, закрыла глаза, чувствуя наряду с облегчением странную, ноющую боль под сердцем. Она не знала, сколько прошло времени, когда в дверь осторожно постучали и на пороге появилась Ида Карловна.

– Ниночка, можно к вам на минутку? Я хотела лишь сказать, что ваши девочки у меня, я их накормила, и они заснули. Я с удовольствием оставлю их до утра…

– Нет-нет, сейчас я их заберу! Благодарю вас, Ида Карловна, спасибо! – очнулась Нина. Выходя из комнаты, она спиной чувствовала внимательный взгляд соседки, но Штюрмер так и не задала ей ни одного вопроса и, после того как Нина перенесла спящих дочерей в свою комнату, только вполголоса пожелала ей спокойной ночи. Нина прикрыла девочек своей шалью, погасила лампу, мельком отметив, как мало осталось керосина, аккуратно повесила на стену гитару, допила холодный чай из кружки. И до самого утра неподвижно простояла у окна, глядя в темноту и слушая, как шуршит дождь в маленьком садике и капли сползают по мокрым листьям.

Наганов сдержал своё слово: больше в квартире на Солянке его не видели. Но одного-единственного его посещения хватило, чтобы за Ниной прочно закрепилось прозвище Чекистовка. Произносилось это, впрочем, без презрения, а больше с опаской. Задирать Чекистовку на общей кухне теперь не решалась даже Фенька Охлопкина, и самое большее, что она себе ещё позволяла, был пущенный Нине в спину шёпот: «Расселась тут в комнате без закону, а он на ей всё едино не женится!» Но стоило Нине обернуться – Фенька радужно улыбалась ей щербатым ртом, из которого торчал измятый окурок, и торопилась к своему примусу.

* * *

– Ну, с богом, что ли, пхрала? [33]33
  Брат ( кишинёвский диалект цыганского языка).


[Закрыть]Идём?

– Сиди, говорят тебе… Вот луна уйдёт – тогда…

Двухэтажный дом за высоким забором стоял молчаливый, тёмный. Лунный свет белел на запертых ставнях. Вокруг, на пустой улице, тоже было тихо, замерли чёрные ветви яблонь, перевешивающиеся через заборы, не лаяла ни одна собака. Но Беркуло ждал. Ждал, прислонившись спиной к забору и слыша рядом дыхание сына. Его самого почему-то клонило ко сну, и именно это тревожило больше всего. Привычная будоражащая дрожь и ясность в голове, которые появлялись прежде перед каждым лихим делом, не приходили, хоть убей. Вместо этого наваливалась совершенно ненужная дрёма, и несколько раз Беркуло уже встряхивал головой. Да что ж это за напасть, дэвла… Не хватало ещё начать смотреть сны под чужим забором!

Снов своих Беркуло не любил. Видел он их редко, а если уж снилось что-то, то непременно гадость: серые, влажные от сырости тюремные стены, высокие, гудящие стволы таёжных деревьев, между которых он плутал, не зная, как выбраться. Или самое страшное, заливающее душу тёмной жутью, а спину – ледяным потом: тот пролом в кирпичной тюремной стене, взвод солдат – и винтовки уже поднимаются, и ты рвёшься прочь и не можешь сдвинуться с места, потому что локти стянуты за спиной… Тьфу, спаси и пронеси, господи! Беркуло казалось, что паскудней этого и присниться ничего не может, но оказалось, что бывает и хуже. Уже месяц его ночь за ночью выматывал один и тот же сон – Симка. Симка в своей рваной юбке и вытертой на локтях кофте, с распущенными косами, хохочущая так безудержно, что волосы падали ей на лицо, и она откидывала их назад и всё хохотала и хохотала, забрасывая голову и блестя зубами, смеялась так, как он и наяву не видел ни разу. И во сне, и просыпаясь, Беркуло отчётливо понимал с давящей горло горечью: смеётся она над ним.

Что он почувствовал, когда на рассвете очнулся в стоящем у полустанка вагоне и не увидел рядом Симки, врагу не пожелать… Девочки не было. Не было, хоть убей, только платок её скомканным лоскутом валялся у стены теплушки, а со всех сторон на Беркуло смотрели сочувственные рожи гаджен. Красноармейцы рассказали, что девчонка пропала ночью, и вместе с ней исчез тот самый молодой русский цыган, который приходил познакомиться.

«И на кой Смолякову твоя баба-то сдалась?.. – крутили головами солдаты. – Они ж и посмотреть друг на дружку не успели! Она ж спала как убитая, когда он приходил! Жаль, цыган, право слово, жаль… А ты не мучайся, пропади она пропадом, шалава этакая! Бабы – они все до единой подлюки! Ишо найдёшь, много этого добра-то повсюду!»

Он соглашался, кивал, отмахивался от сочувствия этих чужих людей. Даже смеялся, уверяя, что в его собственном таборе таких Симок пруд пруди, а без неё будет только легче добираться. Даже вслед за гаджами отпускал какие-то грязные шутки. Но, выскочив из вагона, спустившись с насыпи прямо в зелёную, пёструю от цветов степь и прошагав по дороге несколько шагов, Беркуло вдруг почувствовал, как темнеет в глазах. Едва успел отойти в траву, в густые заросли цветущего ковыля, как повалился ничком, лицом в ещё мягкие, незатвердевшие стебли, судорожно скомкал их, порезав ладони острыми листьями и не почувствовав боли. Горло переклинило так, что было дух не перевести – Беркуло даже всерьёз испугался, что не сможет больше дышать. И вдыхал понемногу, короткими глотками, превозмогая стиснувшие горло спазмы, втягивая острый, свежий, сладковатый запах цветущей степи, который в конце концов и помог. Да ещё подошедшая с востока туча.

Налетевший короткий и сильный ливень в минуту вымочил Беркуло до нитки, но он и с места не сдвинулся: так до вечера и просидел в ковыле, обхватив руками колени, глядя на волнующиеся от ветра золотистые метёлки вокруг и не чувствуя даже голода – только саднящую боль в раненой руке, которая, казалось, прошла давным-давно. Тупо кололо, словно иглой, под сердцем, в висках безостановочно, как колёса умчавшегося прочь эшелона, стучало: почему? Почему? Почему?..

А то непонятно почему, думал Беркуло, шагая ночью, под полной луной по пустой дороге вслед за собственной тенью. Бог его знает, кем Симке приходился этот глазастый парень… Может, были знакомы ещё давно, может, он ей жених, может, слово она ему давала. А может статься и другое. Вдруг она на этого Сеньку глянула и подумала, что вот этот цыган ей и нужен. А не чужой, пришлый кишинёвец с мордой в шрамах, который старше её на десяток с лишним лет, и весь этот десяток прошёл у него по тюрьмам.

Но когда же, черти их раздери, успели они сговориться?! Ведь девочка же спала, спала мёртвым сном! Беркуло был уверен, что Симка не притворялась, она действительно смертельно устала и упала как подкошенная, едва оказавшись в безопасности. И когда он разговаривал с Сенькой, она тоже спала, Беркуло мог бы поклясться в этом! Когда же они успели?.. Да какая теперь, к чёрту, разница, сумрачно обрывал он себя. Ушла – и ушла. Может, так и лучше. Вовремя опомнилась девочка, умна оказалась… Бог с ней. Ему теперь бы только до своих добраться – а там само собой всё забудется. Но, шагая сквозь прохладную, прозрачную, всю серебряную от луны ночь, Беркуло точно знал: не забудется… До смертного часа будет помниться вечернее небо в прорехе шатра, дрожащая маленькая рука на его волосах, тёплые слёзы, падающие ему на лоб. Ничего лучше у него в жизни не было за все его двадцать восемь лет. Не забыть теперь, хоть сдохни.

Беркуло почти не помнил, как скоротал остаток пути, как добрался до города. Просто шёл и шёл, поглядывая на солнце и догрызая сухари, щедро насованные ему по карманам красноармейцами. Изредка останавливался в какой-нибудь станице у колодца или спускался к петляющему в этих местах Дону, чтобы попить. Иногда спал где-нибудь в овраге целый день, а ночью под луной продолжал путь. Вокруг почему-то было на удивление спокойно, его ни разу не остановили ни солдаты, ни бандиты. Оказавшись в многолюдном и шумном городе, он первым делом отправился на базар в расчёте разыскать каких-нибудь цыган и разузнать о своей семье и в первом же ряду наткнулся на Кежу.

Она страшно изменилась за эти десять лет, и Беркуло не сразу узнал её. Сначала просто обрадовался, увидев бродящую по рядам высокую цыганку в чёрном платке и синей юбке, догнал её, окликнул: «Те явес бахтали, пхей!» [34]34
  Будь счастлива, сестра! ( приветствие на кишинёвском диалекте цыганского языка)


[Закрыть]И отпрянул, увидев обернувшееся к нему знакомое зеленоглазое лицо. Но лицо это уже было покрыто мелкой сеткой морщин. Глубже залегли у глаз желтоватые тени. И – седина. Сплошь седина в убранных под платок волосах, ставших из смоляных цвета перца с солью.

– Ке… жа…

– Дэвла… – прошептала она, всплёскивая худыми, как сухой хворост, руками и прижимая ладони к щекам. – Дэвла… щяворо… ту сан?! Катар, дэвлалэ, откуда ты?!

Они обнялись прямо между рядами, на глазах у изумлённых торговок, и Кежа заплакала навзрыд. Шагая рядом с Беркуло и суетливо вытирая слёзы, она взахлёб рассказывала таборные новости: кто вернулся, кто сел, у кого умерла жена, у кого родились дети… А он смотрел на её исчерченное морщинами лицо и с болью в сердце думал: как она постарела, как высохла, что от её красоты осталось… Одни глаза – и те потускнели, как осенняя вода. А ведь какой была! Беркуло попытался вспомнить молодую Кежу, которая приходила к нему в тюрьму на свидание, Кежу, по которой он сходил с ума под Нерчинском, готовый даже на смертный грех, лишь бы она была рядом… и не находил в сердце ничего прежнего. Ничего не шевельнулось в душе, кроме острой тоски по безнадёжно ушедшей Кежиной молодости. Она говорила и говорила, то смеясь, то плача, то всплёскивая руками, то касаясь осторожно его плеча, словно пытась убедиться, в самом деле ли это Беркуло… А он и половины её слов не слыхал, думая о своём. Наконец лицо Кежи стало тревожным, она умолкла, и Беркуло понял: испугалась его молчания.

– Как Мирча? – наугад спросил он. – С вами сейчас?

– Щяворо, ты меня слышишь или нет?.. – совсем уже испуганно спросила Кежа, заглядывая ему в лицо. – Я ведь тебе только что говорила… Нет Мирчи, в тюрьме умер. Три года уж как.

– Так ты вдовая? – медленно спросил он, глядя в сторону. Кежа кивнула и больше ничего не говорила. Уже за городом, когда вдали показались знакомые островерхие палатки, она вполголоса сказала:

– Сына твоего я подняла, не бойся. Вместе с моими девчонками вырос. Красивый мальчик. Большой уже. Скоро невесту искать можно будет.

– Да?.. Спасибо тебе, – с запинкой выговорил Беркуло, который за минувшие годы почти забыл о сыне. В последний раз он видел его голым и орущим на руках у сестёр. А через несколько минут толпа таборных ребятишек примчалась к ним от шатров, и Кежа с улыбкой показала Беркуло на рослого мальчишку с крепкими плечами, перемазанного рыжей пылью и сажей до самых глаз и скалящего большие белые зубы. Спутанные чёрные волосы падали ему на лоб, а из-под них блестели глаза – медового цвета, хитрые и прищуренные.

– Ибриш, поди сюда! – возвысила голос Кежа. – Посмотри, отец твой вернулся!

Улыбка с лица мальчишки пропала, он взглянул на отца внимательно, чуть настороженно. Не спеша выговорил:

– Будь здоров, дадо, – и подошёл обняться. И, сжимая его сильные плечи, Беркуло вдруг подумал: та девочка, Симка, всего лет на шесть старше его сына… Чего же он хотел от неё, о чём думал, чего ждал?! Острая, непрошедшая боль резанула по сердцу, рука дрогнула, и мальчик удивлённо вскинул глаза.

– Что ты, дадо?

– Ничего, сынок. Идём к нашим.

Цыгане обрадовались ему так, что Беркуло даже слегка удивился: казалось, что за десять лет его напрочь забудут в таборе. Но прибежали сёстры – незнакомо взрослые, изменившиеся, с выводками детей, – налетели, обнимая и шумно радуясь, затеребили, закидали вопросами, в мгновение ока собрали ужинать. Пришли несколько беззубых старух, ещё помнивших его отца, приплёлся старый и глухой дед Марколя, которому надо было орать в самое ухо. А потом вдруг выбрался из палатки красивый, стройный парень с взлохмаченной курчавой головой и длинными, как у девушки, ресницами. Беркуло долго таращился на него и морщил лоб, но так и не вспомнил. Помогла Кежа:

– Это же Илько! Илько, брат твой младший! Погляди, каким женихом стал!

Братья обнялись, и первыми словами Илько были:

– Слава богу, что пришёл, с тобой полегче станет!

Всем табором уселись ужинать, и в радостных разговорах и воспоминаниях не заметили, как стемнело. Свой «наган» Беркуло спрятал под перину. Бинокль подарил сыну, который немедленно направил его на поднявшийся месяц и замер надолго, молча и яростно отпихивая локтями любопытных дружков. Кежа заворчала: «Вот, нашёл что мальчику дать, вот от этого гадже и в бога верить перестали!» – «Цыгане не перестанут», – лениво отмахнулся Беркуло. Посидел ещё немного у костра, слушая, как весело галдят цыгане. И пошёл спать.

Уже на другой день Беркуло понял, что дела у его родни плохи. Табор сейчас почти сплошь состоял из вдов и детей: мужчины кто сидел, кто вовсе пропал без вести. От деда Марколи давно не было никакого толку, а Илько был ещё слишком молод: парню едва исполнилось шестнадцать. Вырос он и в самом деле красивым, даже чересчур – на взгляд Беркуло, который никак не мог понять, в кого младший братец уродился таким красавчиком. Он сам и Мирча были на одно лицо: широкие брови, жёлтые, как у котов, глаза, морды, будто рубленые топором… Девкам и посмотреть не на что. А Илько оказался высоким и стройным, с большими, полными бархатного блеска глазами, с тонкими чертами смуглого лица: девушки заглядывались на него не шутя.

– Женить тебя, что ли, вправду поскорей? – в шутку спрашивал Беркуло. Илько сердился, отмахивался:

– Нужны они мне… дуры! Лучше бы мы с тобой на настоящее дело сходили! Беркуло, а?

– Тебя мне только в деле не хватало… – бурчал тот. – И какая от тебя там польза будет?

– Ну! Увидишь какая! Я и стрелять умею, у меня обрез есть!

– По кому стрелять собрался? – уже всерьёз сердился Беркуло. – Молчи уже… сопляк! Без тебя полна степь стрелков! Наше дело – ровли! [35]35
  Дубинка, с которой кишинёвцы ходили на кражи.


[Закрыть]И не приставай ко мне до времени, понадобишься – позову!

Что-то делать уже действительно пора было. Женщины с детьми едва-едва набирали по обнищавшим станицам еды на ужин. Кежа, прежде главная кормилица в семье, выглядела совсем измученной. Вечерами, вернувшись в табор, она падала на перину в шатре и подолгу не вставала: ужин готовили её подрастающие дочери. А дни шли за днями – ясные, долгие, летние. Тянулась по обочинам дороги рыжая, уже сожжённая яростным июльским солнцем степь. Плыли высокие облака по выцветшему от зноя небу, дрожал горячий воздух, сверкала в полдень донская вода. Изредка гремела, прибивая сухую пыль на дороге, короткая гроза, оставляя после себя поникший ковыль и радугу в полнеба. День за днём Беркуло привыкал к своей прежней жизни, к тому, что не нужно – пока, слава богу, не нужно! – никуда бежать, каждый миг ожидая горячего свинца в спину, а ночью можно спокойно спать в шатре или прямо под звёздным небом. И, вскакивая среди ночи от дурного сна, видеть над собой это небо, а не тюремную решётку или низкий серый потолок. Слушать тихое фырканье лошадей из мокрой травы и сонное дыхание сына рядом. Беркуло знал, что со дня на день этот рай кончится, что он вот-вот вернётся к лихим ночам и чужим деньгам, что по-другому не может быть… Но, господи, попозже бы, с тоской думал он, засыпая каждый вечер перед гаснущим огнём и (ничего не мог с собой поделать!) вспоминая тихую песню Симки. И сама Симка приходила к нему в сиянии цветущей степи, среди маков и гусиного лука, смеющаяся, с тонкими руками, с громадными чёрными глазами. Девочка… Кончилось всё. И начаться не успело, а уж кончилось. Бог с ней, молодая ещё… Только вот сердце всё болит и болит.

– Беркуло! Ушла…

– Кто?!

– Луна, говорю, ушла! Пора нам!

Он очнулся от своих мыслей, поднял голову. Бледная горбушка луны в самом деле спряталась за облаком, и тянуть уже было незачем. Беркуло встал, передёрнул плечами, сжал покрепче свою дубинку, повернулся к сыну. И сказал так, как ему самому пятнадцать лет назад говорил старший брат:

– Если что, щяворо, – свисти.

Ибриш молча кивнул, сделал шаг назад и растворился в темноте. И в этот миг начала подниматься через сердце к горлу знакомая Беркуло горячая волна, в голову мягко ударило пьянящее, полузабытое чувство опасности. «Слава богу… – подумал он, беззвучно взлетая вслед за младшим братом на забор. – Может, удача спляшет!»