Текст книги "Цыганочка, ваш выход!"
Автор книги: Анастасия Туманова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– Дед, дед, да что ты… да не пойду я никуда… Уж и войны нет больше… – пытался было оправдываться Семён, но тут подоспела и бабка Настя, задыхаясь и плача, обхватила внука смуглыми морщинистыми руками. Освободиться от этих объятий было невозможно, и Семён так и пошёл к табору – придерживая одной рукой висящую на нём бабку и стараясь отвечать одновременно каждому из обступившей его родни.
– Э, морэ, а кого это ты поперёк седла привёз? Жену, что ли? – неожиданно спросил со смехом кто-то из молодых цыган, и только сейчас Семён вспомнил о Симке.
– Не жену… Бабушка, да ради бога ж!.. – Он бережно, но настойчиво оторвал от себя руки бабки и вернулся к вороному. Снял Симку с седла, поставил на ноги… И в таборе мгновенно стало тихо: смолкли даже галдящие дети.
– Симка?.. Наша?.. – недоверчиво переспросил дед Илья, глядя на убитое, всё в дорожках высохших слёз лицо внучки. – Да… Где ты её взял-то? Она ж с тем бандитом пять дён назад убежала! Наши вдогон гнали не догнали, чтоб он подох! Ты где её встретил? Он что, её пробил и взять не захотел?!
При последних словах в голосе старого цыгана послышался такой явный ужас, что Семён поспешил ответить:
– Она целая, дед, чистая! Не успели они с ним…
Дед закрыл глаза, глубоко, с нескрываемым облегчением вздохнул. Цыгане помалкивали, поглядывая то на старика, то на Семёна, то на неподвижную, как столб, Симку. Бабка Настя молча, тревожно смотрела на мужа. Затем, повернувшись к внуку, тихо спросила:
– Почему связал её?
– А ты как думаешь – почему? – искоса взглянув на сестру, усмехнулся тот. – Я с ней насилу справился – так к тому кишинёвцу рвалась! Два раза по дороге чуть не сбежала! Плевалась во все стороны, как пулемёт!
По тёмному, красивому лицу старухи пробежала тень, но она ничего не сказала. Семён, не глядя на неё, устало спросил у деда:
– Састэра [26]26
Железные путы для лошадей ( цыганск.).
[Закрыть]где?
Старик молча кивнул на палатку. Семён зашёл в неё, тут же вернулся с железными лошадиными путами, опустился на колени возле застывшей Симки и привычными движениями замкнул оковы на её ногах. Симка смотрела в темнеющее небо. Её потрескавшиеся губы что-то беззвучно шептали. Ключи Семён сунул деду, прошёл мимо толпы родственников и повалился на траву у костра.
– Эй! Куда! А поесть?! А подушку?! А… – всполошилась бабка.
– Опосля… – едва сумел выговорить он. – Вороного напоите… – и заснул – как провалился.
Спал Семён, как ему показалось, долго и даже начал видеть сон. Старый свой сон, который приходил к нему множество раз, принося с собой и радость, и горечь: Меришка… Дочка грузинского князя, которая, осиротев, прибилась к табору… которую он год назад позвал замуж.
Сон всегда был один и тот же: Меришка в потрёпанной юбке, в кофте с продранными локтями сидела у костра и вполголоса пела, глядя в огонь. Но сейчас она смотрела не на угли, а прямо на него, Сеньку, своими чёрными большими глазами, которые были полны слёз и странной горечи. «Что с ней, почему так смотрит?..» – озадаченно подумал Семён… И вдруг как-то разом понял, что уже не спит, что над табором спустилась ночь, в сиреневом небе висят звёзды, рогатый месяц пробирается между ними… а возле тлеющих углей сидит Меришка.
– Это ты? Девочка, это ты? – хриплым спросонья голосом спросил Семён. – Почему ты плачешь?
Она вскочила не отвечая, слёзы потекли по её лицу, и тут уж он проснулся совсем.
– Ты здесь?!
Мери быстро, неловко вытерла лицо ладонью и опрометью кинулась в шатёр. Семен сел, ничего не понимая… Но рядом тут же послышались весёлые вопли, смех:
– Глядите, чявалэ, проснулся! Сидит уже! Тётя Настя, это не мы, это он сам, ей-богу! Эй, Сенька, ну как ты?!
Семён медленно обернулся, проклиная всё на свете, и, разумеется, увидел расположившийся неподалёку табунчик молодых цыган, которые, кажется, только и ждали, когда он откроет глаза. На него налетели все разом, не слушая гневных криков бабки. Кто-то подкинул соломы в огонь, пламя, разом вспыхнув, осветило все эти знакомые, улыбающиеся рожи, которых Семён не видел больше года, и со всех сторон на него начали вываливать новости.
– Вот ты, морэ, всё по боям бегаешь, живой, слава богу… А у нас тут, между прочим, свадьба была! Сестру твою Райку выдали! В Тамбов отдали, а у тамошних цыган…
– Да что вы ему про Райку, дурни! Динка-то за море уплыла, слыхал?! С белыми господами!
– А сколько мы тогда коней взяли, дэвлалэ-э… В Крыму-то! Господа их там где попало оставляли, корабли-то забиты были… Вон, пойдём посмотрим, какой табун у табора теперь!
– А когда Динка уплывала, Меришка чуть не утонула! С корабля сиганула да вплавь назад! Ой, что было! Ой! Как же мы напугались тогда!
– Вот и подите тут: «княжна»… Какая княжна?! Меришка, где ты там?! Меришка-а-а-а!!!
– Убежала куда-то…
– Совсем цыганка стала, морэ, вот тебе крест истинный! Оборвалась вся! Босая – зиму напролёт! При деде твоём с бабкой живёт, гадать бегает! Дед Илья уже сватов замучился отгонять, девка-то красивая! И не идёт замуж нипочём! Ты-то сам не женился ещё? Не хочешь?
– И Мардо из табора напрочь сгинул! Уже год как не видно, застрелили, что ли, где-то? Бабу вот его жалко, пропадает наша Копчёнка вовсе… Мы так думаем – ей нового мужа надо бы…
Они говорили и говорили, блестя зубами, сверкая глазами, радостно заглядывая ему в лицо, задавали вопросы и не ждали никаких его ответов – а Семён и отвечать не мог. Потому что почти не слышал того, что говорили парни, а в голове билось одно: Меришка здесь. Осталась, не ушла за целый год, не уплыла за море с белыми. Почему? Господи, почему?!
Родня угомонилась глубоко за полночь: бабке Насте еле удалось разогнать всех по шатрам: «Хватит, пристали к парню! Завтра он с вами пойдёт, завтра и коней посмотрит, и племянников! И женится завтра! А сейчас спать идите, голова уже от вас гудит! От ваших воплей кто угодно на войну убежит, а я впереди всех поскачу!» Молодые цыгане нехотя разошлись, и табор наконец затих. Месяц в голубом сиянии завис над шатрами, и вся степь, и дальние холмы, и обрывистый берег реки оказались сплошь залиты прозрачным светом. В реке время от времени всплёскивала рыба, словно отвечая ей, тихо фыркали кони, бродившие в высокой траве, изредка ворчала проснувшаяся собака или плакал ребёнок. Из палатки деда Ильи доносился богатырский храп, время от времени прерываемый сердитым старухиным бурчанием:
– Да уймись ты, старый… весь табор от тебя трясётся! Илья, да повернись ты, сделай милость, на бок, шатёр ведь завалится…
Семён лежал на влажной от росы траве возле погасших углей, вслушивался в это полузабытое бабкино ворчание, смотрел в тёмное, закиданное звёздами небо, которое медленно кружилось над головой, спускаясь всё ниже, словно затягивая в себя. Он выспался днём и сейчас, как ни старался, не мог больше задремать. Из темноты тянуло сыростью, чуть слышно стрекотали кузнечики, лунный свет заливал раскинутые крылья цыганских шатров… и Семён чувствовал, как отпускает, разжимается в груди тот жёсткий кулак, в котором, казалось, было стиснуто сердце весь этот год – трудный год вдали от табора, на не нужной ему войне. У своих он теперь… надолго. Навсегда. Войны больше нет. И нет той силы, которая погонит его, Сеньку Смоляко, прочь от этих драных шатров и гаснущих в темноте углей, от скрипучих телег, от лошадиного фырканья, от красной полосы заката… от всего, что ещё в детстве вошло в душу и засело в ней навсегда.
Так, стало быть, Динка уехала… Семён прикрыл глаза, вспоминая Дину, свою городскую двоюродную сестрёнку, дочь дядьки-хоревода из Москвы. К кочевым родственникам она пришла, спасаясь от ЧК. Почти одновременно с ней появилась в таборе и Меришка – княжна Мери Дадешкелиани. Когда-то обе они учились в одной гимназии.
Глядя на этих двух подружек, цыгане только диву давались. Дина, кровная цыганка, мучилась в кочевом таборе ужасно, не умея ни просить, ни гадать, ни плясать на базарных площадях за копейки. Меришка же чувствовала себя среди цыганских девчонок как рыба в воде. Впрочем, все были уверены, что, как только табор окажется на Юге, у господ, раклюшка [27]27
От цыганск. «ракли» – девушка-нецыганка.
[Закрыть]сразу же уйдёт. Цыгане не знали, что у Сеньки уже хватило наглости позвать княжну замуж. А она, к его крайнему изумлению, согласилась.
Видит бог, он её любил. До темноты в глазах любил эту смешную, красивую – такую чужую – девушку с гордой и открытой улыбкой, с чёрными, как у цыганок, глазами. Семён знал: если Мери выйдет за него, он всё сделает, чтобы она до конца жизни об этом не пожалела. И какое-то время даже искренне верил, что у них всё будет хорошо. И сам не знал, когда, отчего появились у него тяжёлые, не дающие покоя мысли. Мысли о том, что обрадовался он рано и скоро всё это кончится.
Меришка могла сколько угодно строить из себя лихую гадалку, сочиняя сказки про марьяжного короля и злодейку-даму деревенским бабам. Грех спорить, у неё хорошо получалось. Но Семён видел: среди чёрных и глупых таборных девчонок Мери всё равно светится звездой. Чистой и чужой. Он хорошо помнил то раннее утро, когда проснулся в своём шатре от истошных криков снаружи. Голосили, перебивая друг дружку, Дина и Меришка, и по накалу воплей было ясно: с мига на миг девки сцепятся всерьёз. Семён осторожно выглянул из-под края полотнища.
– Да ради бога, Дина!!! Ещё после Маньчжурии, после назначения той возмутительной контрибуции Китаю было понятно, чем всё это закончится! Отец говорил, что, если бы не слушали тогда Европу и Америку, не попустительствовали бы банде Безобразова, ничего бы не случилось! Ну, вспомни эти мерзкие безобразовские прожекты захвата Китая, Кореи!
– Можно подумать, ты это всё помнишь! Ты тогда едва-едва родилась!
– Не помню, ну и что с того?! Это не значит, что это всё неправда! Отец…
– …а Витте и Ламздорф проявили преступную нерешительность! Надо было изыскать возможность надавить на царя! И если бы не «милый друг» императрицы…
– Вот-вот, всегда найдётся тысяча причин! – бушевала Мери, сверкая глазами и то и дело отбрасывая с лица незаплетённые волосы. – И ещё больше сделается глупостей! Почему не вывели вовремя войска из Маньчжурии?! Почему Алексеева отправили в Порт-Артур, ведь все знали, что он сторонник Безобразова и попросту авантюрист?! Зато потом – ура, храбрость русских моряков! Ура, героическая гибель «Варяга»! Ура, гениальность Макарова! Вот словоблудие и всякая восторженная трескотня в России всегда были на должной высоте, нечего сказать! У-у, м-мама дзаглэ… [28]28
Сукин сын ( груз.).
[Закрыть]
– Кто – Макаров? – испугалась Дина.
– Ваш царь-батюшка!!! Болван и половая тряпка, прав был отец… Вот уж кто был в самом деле кругом виноват… И не защищай, слушать не буду! Всё заслужил: и Февральскую, и отречение, и…
– Мери, Мери! Екатеринбург, дом Ипатьева он тоже заслужил?! И его семья?!
– Я помню!!! И эта кровь на большевиках останется навсегда! Боже, как же повторяется история всех революций… Помнишь Робеспьера, якобинцев, Марию-Антуанетту и Людовика?.. Но всего этого можно было избежать! А если правитель страны по воле случая не имеет собственной головы, он обязан слушаться тех, у кого эта голова имеется! А не собственную психопатку-жену и её вора-любовника!
– Мери, опомнись, ты говоришь о покойниках! И в каком тоне!
– Наплевать! Всё равно уже ничего не переделать! – Мери решительно улеглась на траву, закинула руки за голову, закрыла глаза. Тихо, но решительно сказала: – Вот ты всё ругаешь Витте…
– Не я, а твой отец, между прочим! Ты сама рассказывала!
– Пусть так. Но согласись, что, если бы не его гениальные способности дипломата, мы бы остались тогда без всего Сахалина и выплачивали к тому же огромную контрибуцию! Не зря же Витте за Портсмутский мирный договор графом пожаловали! Да к тому же… – Внезапно Мери умолкла на полуслове: из соседнего шатра выползла заспанная цыганка и, бурча, принялась греметь котелками. Покосившись на неё, Мери вновь повернулась к подруге и негромко заговорила на незнакомом, странно картавящем языке. Дина ответила ей, и бурная политическая дискуссия – теперь уже вполголоса – возобновилась.
«По-заграничному, что ли?..» – ошалело подумал Сенька. Некоторое время он ещё прислушивался, но на русский обе девушки больше не перешли.
Семён долго сидел в шатре, не двигаясь и бездумно следя за тем, как розовый солнечный луч подползает под мокрое от росы полотнище. Затем поднялся и пошёл к лошадям.
А ночью, сидя в темноте палатки рядом с испуганной Диной, он тихо и убеждённо говорил ей:
– Скоро Крым. Господа ваши там. Меришка своей у них будет. Она может и в ресторан, и в больничку пойти работать. На должность грамотную любую… Ей ведь там место, а не в таборе. Сюда её как щенка в прорубь кинули, деться было некуда… что с того, что она до сих пор лапками загребает?
– Да зачем же ты ей совсем не веришь?! – Дина плакала навзрыд, вцепившись в рубашку брата. – Она ведь любит тебя, чёрт бессовестный! Как же ты можешь уйти сейчас?
– Ну так и я её люблю, – спокойно сознался он. – И что с того? Меришке эта жизнь наша к чему? Ничего здесь такого нет, что вам с ней надо. Я вот утром слушал, как вы с ней говорите про всякое учёное, про контру…букцию… и ни черта не понимал! Ничего! Она же за меня выйдет – через месяц с тоски сдохнет! Она-то не понимает ещё, а ты?!
Дина молчала, и Семён знал: она всё понимает.
– Я знаю, что Меришка мне не врёт! Она и врать не может, у неё всё на лице тут же светится! И это не потому, что она ракли! Раклюхи-то тоже разные бывают! Вон дуры деревенские, которым вы гадаете, за всю жизнь ничего лучше самовара не видали! А она… и ты… Кабы не война, разве бы вы сюда жить пришли?!
– Никогда! – подтвердила Дина.
– Ну вот… Здесь же ни книжек, ни тиятра вашего, ни разговоров умных… Одно знай: торбу на плечо и – под заборами канючить! Таборные бабы всю жизнь так живут, они другого не знают. А возьми их из-под телеги да в город засунь – на стену с тоски полезут. И Меришка через полгода как собака на луну взвоет. И что? И что тогда, я тебя спрашиваю?! Что я ей – когда я двух букв не сложу? И ничего такого не знаю, что она знает. Что с нами станется тогда? Лучше и не начинать… всем легче окажется. – Семён мягко отстранил от себя Дину, потянулся, поглядел на светлеющую полоску под краем шатра. – Светает скоро, пхэнори. Мне пора. В Крым приедете – идите с Меришкой к господам. Пошли вам бог счастья. Да не реви ты, дура! Сама после увидишь – правильно так…
На ту пору в таборе оправлялся от раны краском Григорий Рябченко: цыгане нашли его с пробитой грудью в степи. Красного командира Семён безмерно уважал и обещал проводить до своих. Вдвоём на рассвете они покинули табор и вскоре, миновав все опасности, прибыли в расположение красных частей. Теперь Семёну можно было покинуть полк. Но он остался.
Что берегло его на этой войне? Цыганское глупое счастье, молитвы бабки, дедов крест на шее? За весь год бешеных боёв в Таврии и даже во время мясорубки на Перекопском перешейке Сенька не получил ни одной царапины. Когда в захваченном Крыму начались повальные аресты и расстрелы, он понял, что делать ему в Красной армии больше нечего, и ушёл бы, если бы не внезапный приказ всему полку передвигаться на Дон для подавления казачьих восстаний. Прикинув, Семён понял, что табор деда – если он уцелел в этой красно-белой заварухе – как раз должен был в это время мотаться между Доном и Кубанью. Он решил добраться до донских степей вместе со своей частью, а уж там, тайком покинув эшелон, идти разыскивать родню. Так бы всё и было, если бы в теплушку не вскочил этот кишинёвец с Симкой в охапке. Что ж… Даже лучше получилось. Хоть не успела дура-сестрица жизнь себе разломать. Ничего… В себя придёт, опамятуется – ещё спасибо скажет.
Но вот чего Семён в самом деле не ждал – того, что Меришка окажется здесь. Бабка сказала: «Она тебя дожидалась». Его? Сеньку? Обычного безграмотного парня, которых в любом таборе пруд пруди? Он не мечтал об этом. Даже думать о таком себе не давал. Со снами, конечно, ничего не поделать было… Но они, к счастью, снились редко.
…Но если Меришка ждала его, то почему, едва увидев, кинулась прочь?
Месяц вошёл в облако. Серебристый туман на холмах потускнел, из степи длинными клиньями потянулись тени, река потухла. Семён приподнял голову. Он знал: Меришка там, в глубине шатра, откуда доносится негромкий шёпот. Сидит там с Симкой, сидит с самого вечера, не вышла даже к костру поужинать… Чёрт их разберёт, это бабьё, сами не знают, чего хотят… Вот какого лешего она там приросла?! Сенька снова лёг навзничь, вытянулся, окунув лицо в холодную, мокрую от росы траву. Сердце стучало, как ошалевшие часы, кровь билась в виски. Что толку врать самому себе… разве не о ней он думал весь этот проклятый год? Сколько раз Семён видел во сне, как Меришка сидит возле палатки в рваной юбке, скрестив по-цыгански ноги, сколько раз, просыпаясь, чертыхался, гнал от себя эти мечты… Разве не затем он ушёл из табора, чтобы больше никогда не видеть её – не видеть, как она уйдёт к своим, уйдёт навсегда, потому что здесь она всем чужая… Но чужая ли? Полтора года в таборе – и совсем стала цыганка. Парни сватают её, говорят, хорошая добисарка, красавица, плясунья… никому не дала согласия. Ждала его? Так вот он, здесь! Валяется, как последний дурак, у костра, когда давно пора спать, прислушивается к её шёпоту в палатке. Что она, чёрт возьми, делает там с Симкой?! Сколько можно чесать языками?! Семён мрачно засопел, перевернулся на спину и закрыл глаза, собираясь заснуть – назло проклятой девке – любой ценой.
– Боже мой, да как же это? Как это можно?.. – горестно прошептала Мери, вновь и вновь ощупывая састэра на Симкиных ногах, словно от её прикосновений тяжёлое кованое железо могло исчезнуть. Путы были замкнуты через колесо телеги, которую на ночь закатили под шатёр. – Да зачем же они так с тобой?..
Симка не отвечала подруге: она горько, безутешно плакала, уткнувшись растрёпанной головой в колени.
– Всё… равно… всё… равно… он… за… мной… вернётся… Я… знаю… знаю…
– Конечно, вернётся… Конечно, придёт, Симочка, куда же он денется… – шептала Мери, у которой от острой жалости сжималось сердце.
У Мери неплохо складывались отношения с таборными девушками – этим чумазым и смешливым народцем, который был горазд и на пляску, и на песню, и на каверзу. Княжну-раклюшку цыганочки не обижали. К тому же никто лучше Меришки не мог рассказывать страшные и любовные истории вечерами у костра. Таборным девчонкам и в голову не приходило, что городская подружка попросту пересказывает им прочитанное в гимназические годы: и Гоголя, и Пушкина, и Крестовского. Мери нравились эти задиристые, оборванные девочки, она искренне старалась наладить с ними дружбу, но по-настоящему близка стала только с Симкой. Та была моложе на четыре года, но из-за своей задумчивости казалась взрослее. Цыганочки иногда беззлобно подсмеивались над этой большеглазой молчальницей: «Глядите, опять наша Симка в небеса вознеслась! Дыкхэн-дыкхэн [29]29
Смотрите-смотрите ( цыганск.).
[Закрыть], чяялэ, – и не слышит ничего! И не мигает даже! Эй! Симка! Очнись-пробудись! Да что ты там видишь-то?! Божья пятка с облака свесилась?!» Симка и в самом деле могла подолгу сидеть неподвижно, глядя на волнующиеся под ветром волны травы, на медленно идущие по небу громады облаков, на тени от этих облаков, бегущие по пыльной дороге. На шутки подруг она не обижалась, лишь вздрагивала, словно разбуженная, хмурила широкие «смоляковские» брови и отворачивалась. Симкина мать сошла в могилу от грудной болезни год назад, отец умер ещё раньше, и сироту воспитывала бабка Настя. И гадать, и просить Симка умела неплохо, но ещё лучше разбиралась в травках и корешках, которые всё лето собирала по лесам и косогорам, а потом ими более-менее успешно лечился весь табор. Симке ничего не стоило полдня проходить по лесу в одиночестве и вернуться на таборную стоянку обвешанной пучками листьев и ветками с ягодами. Всё это «сено» они с бабкой потом разбирали и сушили, развешивая по жердям шатра.
Мери, которая ещё в Москве успела закончить фельдшерские курсы, несколько раз увязывалась вслед за подружкой. Симка, убедившись, что «княжна» не будет над ней смеяться, охотно объясняла названия трав. Мери, в свою очередь, показывала ей, как правильно накладывать повязки и дезинфицировать в полевых условиях раны, чем Симка страшно интересовалась.
«Вон как, целых две докторицы в таборе сделались! – посмеивались цыгане. – Ну-ну, чяялэ… лишь бы прок был!»
«Как тебе свезло, что ты грамотная, как ты знаешь много! – иногда с завистью говорила Симка. – Вот кабы мне, как ты, фершалкой быть…»
«Да ты и так больше меня умеешь! – убеждала её Мери. – В больнице хорошо, там медикаменты есть, бинты, инструмент стериль… чистый! А в степи от тебя в сто раз пользы больше, чем от меня! Разве я столько травок, как ты, знаю?! Ведь это важнее здесь, глупая!»
Симка посматривала недоверчиво, но всё же улыбалась.
Когда в таборе появился раненый кишинёвец, именно им – двум «фершалкам» – доверили уход за больным под присмотром бабки Насти. Мери сразу же заметила, какими глазами смотрит подружка на некрасивого парня с краденым золотом и «наганом» в сумке. Этот бандит Беркуло был из чужих цыган. К тому же намного старше Симки. Можно было насчитать ещё с десяток причин, по которым Симку нужно держать подальше от кишинёвца. Но Мери никому не сказала ни слова. И сама не пыталась отговаривать Симку, зная: если такой гвоздь засядет в сердце, никакие уговоры не имеют смысла. И, узнав от подружки о том, что ночью они с Беркуло собираются бежать из табора, Мери только вздохнула: «Ну, с богом, Симочка! Я за вас молиться буду!»
Выходит, плохо молилась, с горечью подумала Мери…
– Симка, неужели нельзя это как-то снять?
– Как, дура?! – простонала Симка. – Ключ у деда!
– Гвоздём, может, поддеть?
– Ха! Кабы так просто – давно бы всех коней поуводили…
– А если достать напильник?
– И что?! Если выпиливать, так шум какой поднимется! Весь табор перебудим!
– Может, топором как-нибудь, Симочка?..
– Угу… Вместе с ногой… Ай, не знаю я, что теперь делать, не знаю, не знаю, не знаю-ю-ю… Чтоб он, Сенька, сдох, чтоб его черти своими вонючими хвостами задушили, чтоб у него нутро крапивой проросло, чтоб ему на собственной свадьбе в гробу лежать, чтоб…
– Не надо!.. – против воли вырвалось у Мери. В лунном свете мокро блеснули сощуренные злые Симкины глаза.
– Не надо?! Его тебе жаль? А меня?!
– И тебя… Тебя больше, глупая… – Мери поспешно обняла подругу, прижала к себе. – Не убивайся так, поешь давай, я вот принесла… И поспи… Завтра придумаем что-нибудь, я обещаю! И Беркуло непременно вернётся за тобой!
– Есть ничего не буду! – в сердцах выпалила Симка. – И пить не буду! И сдохну, как каторжная, в этих железах, пусть он тогда успокоится!
– Кто – Беркуло?! Ты с ума сошла?!
– Не Беркуло, а Сенька! – огрызнулась Симка. – У-у, проклятый… Моего счастья ему жалко…
– Симка, да послушай… – снова начала было Мери, но в это время откинулась тряпка при входе, и в шатёр вошла бабка Настя.
– Даже есть не хочет! – убитым голосом доложила обстановку Мери. – Говорит, что сама себя уморит! Вот что делается!
Настя протяжно вздохнула. Села у телеги рядом с девушками, заслонив собой лунную полосу, и голубые блики на Симкиных оковах погасли.
– Симочка, девочка моя дорогая, послушай… – почти умоляюще начала старуха. – Дед наш тебе добра хочет. Ты сейчас не понимаешь, молодая ещё, голова от дури горячая… А потом благодарить будешь его! И его, и Сеньку. Ты сама не знаешь, от какой беды он тебя уберёг…
– Моя беда – не его печаль! – огрызнулась Симка. – Борони господь от таких братьев, зачем только явился на мою голову…
– Помолчи, дура, бога не серди! – рассердилась старуха. – Бог – он просто так ничего не посылает, ни горя, ни радости! Ты же сама знаешь, кто он есть, кишинёвец тот! Он вор, бандит! Может, и людей убивал! А ты за ним побежала! Выйдешь за него, он тебе тоже велит людей резать – станешь?
– Не велит, не бабье это дело, – сквозь зубы сказала Симка. – Дед наш, промежду прочим, тоже вором был, конокрадом. А ты за ним из хора московского сбежала, отца не спросивши! Отец бы тебя тоже в железо заковал, коли б догнал?!
– В городе так никто не делает. Знаешь ведь, – задумчиво сказала старая цыганка. И тут же вскинулась: – Ты, дурёха, говори, да не заговаривайся! Дед твой коней крал, что ж, было… Но греха он на душу не брал, никогда живых людей не стрелял! Кабы такое вышло, я бы дня с ним не прожила, не смогла бы, видит бог!
– Значит, не любила! – оскалилась в темноте Симка. Бабка только развела руками. Мери испуганно следила за обеими. Она слышала, как тяжело вздыхает старая Настя, как свирепо сопит Симка, и сама старалась дышать чуть слышно.
Неожиданно в это сопенье и вздохи вплёлся совершенно посторонний звук. Дрожащий женский голос нетвёрдо, но с чувством выводил где-то на краю табора:
– Ах, кача-а-аются, кача-а-аются берёзки… Ах, дорожка моя кача-а-ается… Тьфу, чтоб вас всех размазало, где луна? Луна где, я спрашиваю?! Сволочи! Не видать ни зги, одни кучи лошадиные, куда я зашла, джюклэскрэ чявэ?! [30]30
Сукины дети ( цыганск.).
[Закрыть]
– Ох ты, божечки, опять… – горестно пробормотала старая Настя. – Уж давно не было. Меришка, ты поди… поди, помоги ей.
Мери вылетела из шатра. Бабка и внучка остались одни. Некоторое время в дырявом шатре, пронизанном светом месяца, стояла тишина, прерываемая лишь пьяными жалобами снаружи и невнятными уговорами Мери. Наконец смолкли и они. Старая Настя, не глядя на Симку, вполголоса сказала:
– Девочка, дед, даст бог, завтра отойдёт. Знаю я его, долго огнём пыхать не будет… Прошу тебя, матерью твоей покойной заклинаю – пойдём вечером в церковь. Поклянёшься там на иконе, что не убежишь никуда из табора, что не пойдёшь к тому кишинёвцу, – и дед с тебя сей же минут это железо проклятое сымет! Слово тебе в том даю! Поклянёшься – и всё! Дальше будем жить как жили! Симочка, не мучай меня, Христом-богом тебя прошу, не жизнь это у тебя будет – с разбойником-то! Посмотри, вон Копчёнка наша опять пьяная пришла! А ведь какая была цыганка, какая добисарка, одна целый табор народу прокормить могла! Светилась, как монетка золотая, ночь напролёт для цыган пропеть могла, а на рассвете вскочить и в деревню побежать! Любой наш цыган за такую жену душу бы отдал, а она такая же дура, как и ты! С Митькой связалась, с вором! Ну и что? И что, я тебя спрашиваю, девочка моя драгоценная?! Где теперь этот Митька? Во что он Копчёнку превратил, что с ней стало?! На кого она похожа сделалась?! Ты такой же доли себе хочешь?! Пропасть, как Копчёнка наша, хочешь? Отвечай!
– Она не потому пропала, что Митька вор, – без злости, задумчиво сказала Симка. – Просто он её не любил никогда, вот и всё тут.
– Тьфу! Умные вы все через край! Не успели из пелёнок вылезть – уже стариков учат! – в сердцах сплюнула бабка. – Последний раз тебя, чурбанище упрямое, спрашиваю – пойдёшь завтра с нами в церковь? Забожишься?!
– Нет, – коротко и устало сказала Симка, закрывая глаза. Старуха некоторое время молча, пристально смотрела на неё, затем вздохнула, медленно поднялась и вышла из шатра. Симка так же медленно опустила голову, и худые плечи её задрожали.
– Юлька, милая, да что ж ты снова-то… – бормотала Мери, из последних сил не давая Копчёнке рухнуть на траву и увлекая её за собой к покосившейся палатке поодаль. – Да разве же можно так… Где берёшь только… Да стой ты хоть немного на ногах, проклятая, я же тебя не удержу!
– А и не надо! – гордо отказалась Копчёнка, балансируя с расставленными в стороны руками и плечом отпихивая от себя Мери. – Я, куда мне надо, и без твоего держ-ж… держания до… дошкандыбаю! Ат-тстань от меня, лубнища, я сама очень даже… – Не договорив, она рухнула на четвереньки.
– Дура… – расстроенно вздохнула Мери, наклоняясь и снова стараясь установить матерящуюся Юльку на ноги. – Про детей бы подумала…
– А ты меня не учи! Сопли коротки! Явилась тут! – мгновенно рассвирепела Копчёнка, рывком головы отбрасывая с лица грязные волосы и теряя при этом платок. – Я тебя не звала и по имени не помнила, раклюшка несчастная! Поди к чертям, покуда я кулаком тебя не достала!
Мери вздохнула, подняла упавший в траву платок, наклонилась к Копчёнке и жестко пообещала:
– Вот если сейчас не встанешь, я сама тебя кулаком достану! Ой как хорошо достану, родненькая моя! Поднимайся, не то я деда Илью позову подымать тебя!
– Ну-ка отойди, – приказал сзади ровный голос, и Мери от неожиданности выпустила Копчёнку, которая немедленно завалилась обратно в траву.
– Сенька, чего ты?!
– Уйди, говорю, – не глядя на неё, повторил он. – Сам её доволоку, у тебя пузо надорвётся.
Мери без единого слова исчезла в темноте. Семён без всякой нежности подхватил ворчащую Копчёнку под мышки и потащил к её шатру. Там свалил свою ношу на перину, обнаружив у входа в шатёр заготовленную охапку сухих палок, быстро и споро развёл костёр. Оранжевые блики выхватили из темноты худое лицо Копчёнки: неловко крутясь, она силилась усесться.
– Чего ты вертишься, дурная? Спала бы… Посадить тебя?
– Сама уж как-нибудь. – Она открыла глаза, посмотрев на Сеньку таким внимательным, грустным и трезвым взглядом, что он на миг оторопел. – Стало быть, пришёл, чяворо? Живой? Ох, и что ж это всем на свете, кроме меня, везёт?
– Ну, извини, – без улыбки сказал Сенька. Помолчав, спросил: – Что, про Мардо не слышно ничего?
Юлька покачала головой. Нахмурившись, провела рукой по волосам, и Семён понял: ищет платок. Он поспешно подал ей грязный лоскут, и Копчёнка кое-как накинула его на голову. Исподлобья посмотрела на Семёна:
– Тебе-то он не попадался?
Он покачал головой. Вполголоса спросил:
– Отчего Митька ушёл? Сейчас при таборе спокойнее. Воровать опасно стало, чуть что – в расход. Сидел бы тут с тобой, ты б ему добывала… Поди, плохо?
– Видать, плохо, – криво усмехнулась Копчёнка, и Семён снова удивился тому, что она вовсе не так пьяна, как казалось сначала. – А ты!.. Ты, как он, такой же дурак, хуже ещё!
– Я-то чего?.. – растерялся Семён.
– А того! – оскалилась Юлька ему в лицо. – Башка пустая, вот чего! Митька – он хоть меня не любил, потому и ушёл! А тебя куда от Меришки понесло?! Ушёл невесть зачем, ни слова ей не сказамши! Девочка все глаза выплакала! Хоть бы к бабе другой ушёл, всё не так обидно было бы, а он, видите ли, на войну! К гаджам!!! Что тебе на той войне занадобилось, чяворо, чем она лучше нашей Меришки-то, а?! А?!
Семен молчал.
– Она же тебя ждёт! Она второй год тебя ждёт! Ни на кого смотреть не хочет, всем сватам отказывает, парни в таборе дерутся из-за неё, а она даже к костру вечером не выходит! А ты, ты!!! Ты ведь пятки её не стоишь, рассукин ты сын! Тьфу, и что вы все за сволочи, у-у-у… Кабы где других было взять только… – Язык у Копчёнки заплетался, глаза закрывались сами собой, она говорила всё медленнее и в конце концов заснула на полуслове.
