Текст книги "Иго любви"
Автор книги: Анастасия Вербицкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)
– Пора одеваться, – сказал барон, тихонько стоявший за ее спиной.
Опять жизнь улыбнулась. Раскрыв гардероб в коридоре, Вера в волнующем раздумье глядела на платья. Это визитные, а вот там вечерние. Ей надо было надеть серебристо-голубое из муар-антика. Но темно-синий бархат так пленил ее воображение, что она выбрала этот вечерний туалет.
Одевшись с помощью Лизаветы, накинув вишневый атласный салоп на меху черно-бурой лисицы и белый капор, Вера села рядом с мужем в карету, присланную за нею Надеждой Васильевной.
Неронова с, полчаса уже стояла у окна, нетерпеливо наигрывая пальцами по стеклу.
В столовой, у прибора Веры, под салфеткой лежал подарок для новобрачной.
– Едут, – сказала Аннушка, прибежавшая с угла.
Надежда Васильевна перекрестилась и побледнела.
Зорко и смущённо в то же время она искала в лице целовавшей ее Веры следов волнений и откровений, которые должна была дать ей прошлая ночь. Ничего… Так же бездумно было выражение ее глаз, так же невинна улыбка. Барон, целуя руку тещи, казался непроницаемым.
Поля доложила, что пирог подан. С двусмысленными, странными для Веры улыбками встретили ее обе горничные, и даже кухарка Настасья выскочила в переднюю взглянуть на новую «барыню»… Вера спокойно принимала поздравления.
– Ты была умницей? – на ухо шепнула ей мать.
Вера не поняла. Она порылась в своей памяти, вспомнила про салоп на диване и покраснела.
– Да, мамочка!
Надежда Васильевна просияла.
– Ну, слава Богу!.. Слава Богу!.. Ах, сокровище ты мое!..
Она взволнованно расцеловала лицо дочери.
– Какая прелесть! – крикнула Вера, раскрывая найденный под салфеткой футляр. Это был тяжелый золотой чешуйчатый браслет, изображавший змею. Он запирался замком – головой змеи с сверкавшими изумрудными глазками.
Вера горячо поцеловала руку матери и тотчас же надела браслет на свою узенькую кисть.
– Ручка-то, словно у цыпленочка… Кости тоненькие, – умиленно заметил барон.
«Белая кость, – насмешливо, подумала артистка. – С такими руками жизни не завоюешь. Надо век на готовом жить».
– Что же это ты, глупенькая, в темный бархат вырядилась?
– Очень нравится, мамочка…
– Нет, нет, это неприлично! Все у места хорошо… Тебе к крестной и к Спримонам с визитом ехать надо. А потом к полковым дамам. Что о тебе подумают? Сейчас же переоденься дома… Берите, Николай Федорович, мою карету на весь день!
Незаметно пролетели счастливые часы новой, беспечной жизни, и опять надвинулась враждебная ночь.
Когда Вера, зевая, вошла в спальню и начала раздеваться, она в зеркале разглядела лишние подушки и побледнела от гнева.
– Я тебе что сказала?.. Дрянь!.. Негодная!.. – взвизгнула она. – Сейчас уноси подушки!.. Я тебя буду бить, если ты не будешь слушаться!
Лизавета выкатилась из спальни и наткнулась на барона.
– Что за крики?.. А!.. Вот как!.. неси, неси… Слушайся барыни! – и он добродушно засмеялся.
Вера подкатила к двери тяжелое кресло и улеглась, завернувшись в свой халатик. Ей хотелось спать, но взвинченные нервы не давали покоя. Она невольно прислушивалась.
В доме уже затихли звуки. Скоро все погрузилось в сон. Ресницы Веры сомкнулись.
Вдруг в гостиной скрипнула половица. Вера села и замерла, вытянув шею.
От легкого стука в дверь она задрожала, словно в ознобе.
– Верочка… Милая… Ты спишь?
Она молчала, готовая разрыдаться. Какой беспомощной чувствовала она себя!
– Верочка, пожалей меня… Здесь холодно… Я простужусь…
И он действительно чихнул. Это было так внезапно и смешно, что Вера рассмеялась и уткнула лицо в подушку.
Вдруг тяжелое кресло покатилось по паркету.
С подавленным криком Вера юркнула под одеяло, натянула его на голову и замерла. Но за спиной своей она слышала застенчивые движения большого, враждебного ей существа… Он раздевается? Неужели? Как он смеет! Какая дерзость!..
Барон лег и сконфуженно замер.
– Ты не спишь, Верочка?
На этот робкий зов она промолчала, а сердце ее стучало. Глупое сердце! Ведь он услышит… Догадается…
Он застенчиво дотронулся до ее плеча и сам вздрогнул невольно – так затрепетала сжавшаяся в комочек Вера. И опять эта «ватная гадость» на ней!.. Ну, что ты тут будешь делать? Жалко… Ах, птичка, птичка глупенькая!
Вздохнув, барон поглядел на пустое место, где должны были лежать его подушки. Идти за ними в кабинет через все остывшие комнаты? Нет… На это у него не хватало мужества. Он прилег виском на край жениной подушки, завернулся в одеяло, подоткнул себя со всех сторон и закрыл глаза.
Через пять минут он уже спал, и мирная улыбка застыла в его лице.
А Вера, часто мигая и нервно дыша, глядела на кисейные цветы полога, по которому бегали блики от лампадки, и сосредоточенно обдумывала свое положение.
Среди ночи она встала, надела атласные голубые туфельки без задков, обшитые беличьим мехом, и беззвучно вышла в гостиную. Ни одна половица не скрипнула под ее ногой.
Она ощупью, в темноте, шла прямо в переднюю за салопом. Лишь бы не разбудить денщика! Опять она проспит всю ночь на диване. Но разве это не обидно? Такая возмутительная бесцеремонность! А еще севастопольский герой и Георгиевский крест имеет! Сказать мамочке? Нет, не в ее характере жаловаться.
Она подошла к вешалке, как вдруг расслышала задыхающийся голос Лизаветы:
– Пусти, озорник!.. Не трожь! Закричу… Барину завтра пожалюсь…
– А по мне хоть кричи! – отвечал грубый, хриплый голос, показавшийся ей знакомым.
Дверь девичьей, очевидно, было открыта. Слышалось прерывистое дыхание, звуки борьбы. Вера испуганно кинулась в гостиную.
Там она легла на диван и горько заплакала.
Вот она и баронесса, и в своей собственной квартире. А что из того, когда ей негде спать, и всюду страшно, и всюду творится что-то грубое, враждебное, непонятное?..
Она уснула в слезах, дрожа под салопом, подложив под голову диванную подушку.
На рассвете чьи-то сильные, теплые руки нашли ее, подняли в воздух, потом прижали к какой-то страшной волосатой груди, где громко стучало огромное сердце, и положили ее на кровать, в спальне. Она очнулась и взмолилась, ломая пальчики:
– Николай Федорович, уйдите!.. Оставьте меня!.. Миленький, добренький, уйдите…
Он целовал ее, а она ловила его руки и горько плакала.
– Я лучше к мамочке уйду завтра, – сорвалось у нее.
Барон разом остыл.
– Не надо к мамочке из собственного угла уходить… Бог с тобой, детка!.. Спи… Ты простудишься так… Я лучше сам уйду…
Он перекрестил Веру, покрыл ее одеялом, подоткнул со всех сторон и ушел в кабинет.
Там он долго ходил и курил. Сон уже пропал. Он думал о том, что он – баба и тюфяк и никогда не умел обращаться с женщинами. Будь на его месте Балдин, и куда полетел бы этот чертов халатик!
А на кухне денщик глумился. Придя рано утром в кабинет за сапогами, он по меланхоличному лицу барона и по одиноко белевшим в углу дивана подушкам догадался об его любовных неудачах.
– Н-ну… и пентюх же наш барон! – и он прыснул, глядя на зардевшуюся и покорную Лизавету.
…Так прошло больше недели.
Барон сделал еще две попытки сблизиться с женой. Но она так плотно завертывалась в свой халатик, повернувшись к мужу спиной и прижавшись к стене в страстном стремлении уничтожиться и исчезнуть, она так отчаянно рыдала, когда муж дотрагивался до ее плеча, что барон совсем упал духом.
Неизвестно, как долго тянулось бы это ненормальное положение, если б не помог случай.
Поля, от имени Надежды Васильевны, пришла звать «молодых» на вечеринку в их честь. Для Веры готовились танцы, для зятя – карты.
В это время барон вышел гулять на Дворянскую с молодой женой, пользуясь праздничным досугом и прекрасной погодой. Несмотря на январские морозы, в воздухе уже неуловимо чувствовалась весна.
– Ну, что? Как прынцесса наша? Проявила свой характерец? – ехидно спросила Поля, заглянув на кухню, где Лизавета готовила, а денщик, развалясь на лавке, курил из господской трубки. При виде Пелагеи он вскочил и насмешливо отдал ей честь.
Лизавета не отличалась словоохотливостью, да и сплетен не любила.
– Что ж? Господа ничего, – промычала она.
Но денщик прыснул. И, поблескивая глазками, рассказал Поле о своих догадках. Та разволновалась, разахалась.
– Нет, какова ли? Какова!.. Подушки выбросила!.. Не говорила я, что крапиву вырастили? Вот погодите, то ли будет? – пророчила она, хлопая себя по бедрам.
Отказалась даже от чая и помчалась домой. Пятки у нее горели.
На артистку, мирно раскладывавшую пасьянс после радостной встречи с Хлудовым за кулисами, Поля накинулась без всяких предисловий.
– Вот и выходит, что зря подарили браслет!.. Было бы за что!.. Теперь другой готовьте!.. Вот вам и «умница»!..
Карты выпали из рук Надежды Васильевны, и глаза ее округлились.
– Да ты что?.. Белены объелась!
– Ничего не объелась, а вот вы нонче зятька допросите хорошенько… Что он ее покрывает в самом деле?.. До каких же это пор они валандаться будут?.. На кухне и то смеются… Срамота!..
Надежда Васильевна была слишком огорчена, чтобы заметить непочтительный тон Пелагеи. Сконфуженно расспросила она о подробностях, укоризненно покачала головой и решила действовать. На Веру она не сердилась. Что ребенок понимает? Но… и на барона сердиться она не могла. Привыкшая к грубости нравов, царившей за кулисами, она поражалась деликатности зятя. «Стало быть, любит, коли жалеет…» – умиленно думала она.
– Другой бы на его месте… – долетало до ее сознания ядовитое шипение Поли.
– Ну!.. Много ты понимаешь!.. – перебила она ее. – Ступай, дура, вон!
– Что прикажете делать! Не могу себя преодолеть!:– говорил барон, запершись с тещей в спальне перед ужином, пока Вера в упоении танцевала с Балдиным мазурку. – Не могу ее слез видеть… Жалко… – и он вытирал платком лысеющий лоб.
– Вам бы на вдове жениться, – усмехнулась Надежда Васильевна. – Я поговорю с нею после ужина.
– Нет, ради Бога!.. Не восстановляйте ее против меня! Она и то переменилась. Все боится. За руку возьмешь, дрожит…
– Но ведь эдак и до бесконечности тянуться будет… Конечно, если это вас не тяготит…
– Нет, откровенно говоря, я готов ждать… ждать, пока она окрепнет, созреет…
«У тебя до тех пор все волосы вылезут», – подумала Надежда Васильевна.
– Хорошо… я знаю, что мне делать!
Она позвонила Поле.
– Сейчас оденься так, чтоб тебя никто не видал! Поняла? Мигом слетай на квартиру барона и принеси мне халатик Веры… Знаешь, тот, в котором она спит?
Поджав губы, Поля бросила многозначительный взгляд на красное, потное лицо барона и, кивнув головой, вышла.
Барон невольно рассмеялся.
– Ах, вы умная женщина! Вот за это целую ваши ручки. Уж так я этот халатик ее ненавижу!.. Сам бы ни ввек не решился…
В разгар ужина Поля вернулась и, обнося гостей дрофой, переглянулась с бароном и с хозяйкой.
«Попалась, бедная детка, – подумал барон, галантно угощая жену. – Воображаю, как замечется, ища свой халатик, как жалобно заплачет…»
…В эту ночь Вера стала женой барона.
Прошло еще две недели. И вот в одно февральское утро, когда звонили к ранней обедне, и на улицах еще царила тишина, Хлудов очутился у подъезда Надежды Васильевны. Поля перепугалась, увидав его:
– Уж здорова ли ваша мамашенька?
– Благодарю вас, – усмехнулся Хлудов. – Как вы поживаете?
Раздевшись, с пуховой шляпой в руке, он без доклада вошел в гостиную, где совсем одетая ждала его бледная, взволнованная Надежда Васильевна. О, какими яркими взглядами обменялись они, прежде чем он подошел к ее руке!
– Вы готовы?
– Да… Пелагея… Салоп дай, капор!.. Нет, не этот… Синелевый… Холодно нынче?
– Погода чудная!..
– Отлично… Мы дойдем пешком…
– Никак вы в церковь, Надежда Васильевна? – не утерпела Поля, обувая свою барыню в высокие меховые сапожки.
– Да… к ранней обедне… А ты приготовь тут все… пирог, закуски, вино, чай… Человек семь у меня нынче завтракают. Не забыла? Да пробегись к барону… Пригласи его и Веру на пирог… Чтоб пришли непременно!
Она улыбалась, отвечая Хлудову. Но Поля слишком хорошо изучила ее лицо, чтоб не разглядеть её волнения и растерянности.
– Они уже там? – расслышала она таинственный вопрос, и ей показалось, когда она завязывала ленты капора под подбородком Надежды Васильевны, что у той не только руки дрожали, но даже голова тряслась и зубы стучали.
– Да, все готово, – нежно ответил Хлудов. – Я только что оттуда.
«Хороша, нечего сказать!.. – думала Поля, запирая за ними дверь и в окно глядя, как парочка шла под руку, тесно прижавшись друг к другу. – Совсем, матушка, стыд потеряла… То, бывало, позвать любовника боится, чашкой чая не угостит… А теперь накося! В церковь вместе потащились…»
Но удивление Поли перешло границы, когда через час раздался звонок и шумная компания во главе с Микульским ввалилась в переднюю.
– Эй, Милитриса Кирбитьевна, шампанское не забыла заморозить?
– Меня крестили Пелагеей, а по батюшке Петровной зовут, – с достоинством ответила та, снимая с актеров их ветром подбитые облезшие шубы. – А насчет шампанского распоряжениев таких не было… Подождем хозяйку, до новой свадьбы.
– Хо!.. Хо!.. Пальцем в небо попала!
– Ай да Наденька! Ловко сварганила дельце… Даже дуэнья ничего не знает…
Они хохотали, а у Пелагеи сердце колотилось от злобы.
– Ступай сейчас к Глотову за шампанским! Молодые приедут…
– Я еще за ними не ходила. И без вас знаю, когда идти…
– Ха!.. Ха!.. Не понимает… Шевелись, дуэнья!.. Молодые молебен служат, а нас вперед гонцами послали… Мы – благородные свидетели…
– Не пойму, что такое, – сердито огрызнулась Поля.
Но тут раздался звонок, и под руку с Хлудовым вошла сияющая Надежда Васильевна.
– Горь-ко-о! – с места заревел Микульский.
Надежда Васильевна расхохоталась и махнула на товарища своей огромной муфтой.
Поля, онемев, переводила глаза с ее лица на лицо Хлудова.
– Ну, Поля, поздравь нас и ты!.. Вот мой муж, Владимир Петрович Хлудов. Прошу любить да жаловать…
Вера и замужем никогда не вставала раньше двенадцати. На этом настаивала Надежда Васильевна, помня советы доктора. Так что барон, поднимавшийся в половине седьмого и уходивший в канцелярию полка после чаю, только за завтраком видел свою жену.
В этот день не успела Вера выйти к самовару, как Поля влетела в столовую. Глаза ее блестели и кололись, как булавки.
– Честь имеем поздравить вас с новобрачными! – заговорила она, преувеличенно низко кланяясь. – Молодые только что из-под венца вернулись и ждут вас на пирог.
– Какие молодые?.. Что она говорит, Верочка?
– Надежда Васильевна изволили нонче обвенчаться с господином Хлудовым, Владимиром Петровичем… Да-с… Под ручку пешечком пошли к ранней обедне, а вернулись повенчанными…
Барон высоко поднял и плечи, и брови. Это уж выходил такой скандал… Но Вера, вначале слушавшая с выражением испуга, вдруг порозовела вся и радостно засмеялась.
– Мамочка!.. Милая мамочка!..
Слезы сверкнули в ее глазах. Она выбежала из комнаты.
В спальне она упала на коврик перед постелью, подняла руки к образу Спасителя и истерически зарыдала. В этих слезах заключалась ее пламенная молитва, чтоб бедная мамочка, никогда не знавшая счастья в браке, узнала его хоть теперь!
Ах, не даром она принесла жертву матери, сама выйдя замуж без любви! Теперь никто не будет осуждать ее мамочку. И ей самой не надо ни перед кем опускать глаз. Нет позора. Нет любовника. Есть муж.
Пока она одевалась, барон хмуро курил, шагая по комнате. Его раздражало легкомыслие Надежды Васильевны. Романы в ее годы… Хорош пример для дочери! Сейчас видна актриса… Он удивлялся теперь, как в такой «отъявленной» среде мог вырасти дикий, чистый цветок, его Верочка? Ах, хорошо бы уехать куда-нибудь в другой город, чтобы разлучить Верочку с матерью, избавить ее от этого пагубного влияния!
– А кто он такой, этот Хлудов?
– Так… актеришка на выходах… никчемный мальчишка.
Барон чуть трубку не выронил.
– Маль-чиш-ка?.. Да сколько же ему лет?
– Двадцать три никак минуло.
– Гос-с-споди! – сорвалось у барона.
Он побагровел. И Поля ушла удовлетворенная. На кухне денщик задержал ее.
– Что же это вы помалкивали, Пелагея Петровна? Уж и хитрая же вы!
Она покраснела.
– Нельзя было болтать, не по времени… Мы с барыней порешили раньше Верочку выдать. А вот теперь увидим, кто кого на крестины позовет!.. Наши-то, гляди, ваших перегонят…
Денщик заржал от удовольствия, а Лизавета укоризненно вздохнула:
– Уж и скажете тоже! Язычок ваш, как бритва…
Вера с порога кинулась в объятия матери с истерическим плачем. Безмолвно обнимались они, мешая свои слезы. Ах, к чему слова? Так было жутко их промолвить!
Только прощаясь с дочерью, Надежда Васильевна сказала:
– Ты будешь… добра с Володей?
– О да, мамочка… Конечно…
Это случилось в феврале. А на Пасхе барон уже души не чаял в Хлудове.
Если Норден не уходил в клуб, он непременно сидел, в гостиной Надежды Васильевны за шахматным столом. Хлудов играл недурно, барон превосходно. Но помимо тонкой, всегда разнообразной, всегда волнующей игры, барона сам по себе привлекал этот молчаливый, деликатный, застенчивый человек с прекрасными трагическими глазами. Он держался с таким достоинством, так много оказывал внимания барону, что тот восхищался его тактом. При Надежде Васильевне Хлудов был по-прежнему как робкий влюбленный паж. Ничто как будто не изменилось. А в ее чувстве к мужу было так много нежности и почти материнской заботы, такой великой печалью веяло иногда от ее слов и взглядов, обращенных к Хлудову, что барон охотно простил артистке ее запоздалую страсть. «Мои дети», – сказала ему раз Надежда Васильевна, взглядом обнимая сидевших рядом Веру и Хлудова.
Вера тоже все почти вечера проводила рядом с матерью. Она была беременна и под руководством Надежды Васильевны и Аннушки шила детское приданое – трогательные распашонки, свивальники, бинты.
Глядя на ее склоненную головку, Надежда Васильевна думала: «Вот моя Верочка у тихой пристани. Будут у нее дети, и минуют ее все житейские бури, страсть, обман, унижения, разочарования… Ни одной слезы не прольет она по вине мужа… А дети – это такая радость… чистая, глубокая, без измены, без обмана…»
Она и теперь уже любила своего будущего внука.
Она ходила по зале и обдумывала предстоящую поездку по провинции. Слава Богу! Опять она будет играть, опять будет творить. Вместе с Володей уже через неделю она выедет на Киев и Харьков. Опять увидит те места, где страдала и любила год назад. Как жизнь хороша!
В первые четыре месяца своего брака Вера, еще не тяготившаяся своей беременностью, выезжала с мужем в Дворянское Собрание и с упоением танцевала, пока он играл в карты. По-прежнему бесстрастно принимала она чужое восхищение, горячие взгляды, робкие пожатия руки. В ней не только спала женщина. Хищные инстинкты кокетки, жажда кружить головы и иметь свиту поклонников – все это было ей чуждо. Переменив жилище и разделив постель с бароном, она оставалась той же Верой, замкнутой, целомудренной и оригинальной, с пылкой фантазией и насмешливым умом, с той же двойственностью натуры, с сильной, хотя еще дремлющей волей, но и со способностью к беззаветным порывам. По-прежнему она не знала скуки: любила музыку, чтение, изящные рукоделия, способности к которым передала ей мать. Лучшие часы ее жизни, как и раньше, дарил ей театр. Теперь она с нетерпением ждала увидеть мать свою в тех пьесах «больших страстей», которые ей не позволяли видеть раньше. Уж одно то, что мать вернулась на сцену теперь, выдав ее замуж, давало ей громадное удовлетворение, мирило ее с принесенной жертвой.
Самое неприятное в ее новом положении майорши были ее отношения к полковым дамам. Она всем сделала визиты, и раз в месяц принимала у себя офицеров и их жен. Играли в карты, потом ужинали. Вера, как хозяйка, должна была занимать дам. И на другой день у нее голова болела от этой болтовни, от колкостей, которыми обменивались милые дамы, от сплетен и грязи, которой они обливали всех женщин, не только из другого круга, но даже и «своих».
Вера смиренно выслушивала от опытных полковых дам их замечания, как надо жить офицерской жене… Это было нелегко. Это было даже трудно. Того нельзя… Это обязательно… А это уже совсем недозволительно и неприлично… Честь мужа и честь полка – на этом держался жизненный катехизис. И Вера, в девушках почти не сознававшая своей зависимости, по месяцам жившая самостоятельной, внешне и внутренне свободной жизнью, пока Надежда Васильевна уезжала на гастроли, теперь чувствовала себя, как в тюрьме.
Но, несмотря на свою юность, Вера не роптала. В ее натуре было заложено глубокое чувство долга. Оно помогало ей покорно исполнять супружеские обязанности, которые начались перепугом, дошедшим до нервного припадка, сильно тогда встревожившим барона, а закончились глубоким отвращением и чувством брезгливости, которые она скрывала, как могла.
Со свойственной ему деликатностью муж скоро понял, как тягостны для Веры эти отношения. И, будучи сам флегматичным по природе, он крайне редко пользовался своими «правами», всегда стыдясь, всегда извиняясь, как бы чувствуя себя униженным ее уступчивостью, а ее униженную его домогательствами. Это говорил в нем здоровый инстинкт его чистой натуры, настойчиво твердивший ему, что только взаимная страсть оправдывает эти отношения. Больнее всего было то, что эта физическая близость совсем убила хрупкую, так красиво распускавшуюся в душе Веры нежность к барону, потребность в дружбе и доверчивой откровенности, – словом, совсем убила возникавшую между ними духовную связь. Вера стыдливо и пугливо замкнулась в себе, боясь малейшим проявлением нежности вызвать в муже страстный порыв и его последствия. Она научилась владеть собой. Но она осталась по-прежнему одинокой.
Барон тоже болезненно чувствовал ее отчуждение. Но как мог он изменить тут что-нибудь?
Конечно, теперь Вера была ближе к матери. Ничто не разделяло их. Чем больше она приглядывалась к Хлудову, тем больше он ей нравился. Она любила его любовьк Надежде Васильевне. Она жадно ловила все проявления этой любви: его взгляды, его слова, жесты. И постоянно думала о них, возвращаясь домой. Они волновали ее, как романы Жорж Санд, как запах цветов, как вечерние зори, как весенний воздух. Это был мир поэзии, тонкой романтики и в то же время мир знойных, трепетных чувств, которые ей самой не суждено было узнать никогда. Она ловила себя на том, что часами думала о темных глазах Хлудова, об его алых губах. О, как понимала она теперь безумство своей матери! Как охотно прощала ей эту роковую запоздалую страсть!
Ни для кого, кроме Хлудова, не исключая даже матери, у Веры не находилось таких теплых звуков в голосе, таких робко-нежных взглядов. Она звала его Владимиром Петровичем. Он, по настоянию Надежды Васильевны, называл ее Верой и говорил ей ты. Но они почти никогда не разговаривали. Вера робела. Хлудов, поглощенный своею страстью, не замечал ее.
Надежда Васильевна, с своей стороны, была так полна своим счастьем, она так жадно и ярко жила сама, не теряя ни одного мига так поздно дарованной ей радости, что все переживания Веры были ей далеки. Она не подозревала о зревшем в юной душе надрыве. Видя ее безмятежность, Надежда Васильевна обманывалась и говорила себе: «Слава Богу!..» Один раз только – один только раз – приоткрылась перед нею дверь к темной для нее душе ее дочери – в день, когда, узнав об ее браке, Вера с криком кинулась к ней на грудь! О, сколько отчаяния на миг мелькнуло тогда в ее взгляде! Он как бы говорил: «Ты погубила меня, чтобы самой узнать счастье… Пусть!.. Прощаю тебя… Будь счастлива хоть ты!..»
Ни разу потом они не вернулись к этому жуткому мигу, ни разу не переступили порога молчания, полного угроз. Это был как бы немой договор между ними, который они скрепили судорожным объятием и безмолвными слезами. И если Вера долго помнила об этой минуте, то поглощенная своею страстью Надежда Васильевна скоро позабыла о ней.
И как могла бы Вера даже перед матерью раскрыть все, что она перечувствовала, став женщиной! Где взяла бы она для этого слова и выражения? Помимо глубокого чувства стыдливости, не допускавшего откровенности, она инстинктом догадывалась, что Надежда Васильевна ее не поймет. Поймет ли житель юга, бронзовый от солнца, привычный к гулу моря, к черным звездным ночам и ласке южного ветра, того, кто занесен снежными сугробами, кто, греясь у огня, слушает вой метели в степи?.. Эти печальные картины не скажут ему ничего.
Вера всегда думала образами, символами. Она была бессознательным художником, но жизнь не дала ей развить эту способность. Когда она сравнивала свое бледное прозябание с многоликой, многогранной жизнью матери, эта жизнь артистки казалась Вере пышным алым цветком на куртине, залитой солнцем, предметом забот и внимания. А ее собственная жизнь походила на полевой цветок, робко поднявшийся у края большой дороги и безжалостно смятый ногой прохожего.
В первые месяцы своего супружества барон старался преодолеть себялюбивые привычки холостяка: очень редко ходил в клуб, и то с женою. Но так как жить без преферанса он не мог (не имея кроме карт никаких интересов), то он беспрестанно ходил в гости с женою к товарищам или звал их к себе. В те вечера, когда они оставались дома, Вера старалась быть приятной мужу.
Она прекрасно читала и предложила ему послушать Записки охотника. Эту книгу, издание 1852 г., подарил ей Лучинин. Он всегда дарил ей цветы и книги.
– Вот отлично! – обрадовался барон, никогда не слыхавший о Тургеневе. – Почитай, Верочка, а я покурю…
Он глубоко уселся у огня в любимом кресле, закурил трубку и – через десять минут сладко спал.
В другой раз, услыхав из кабинета, что Вера поет в гостиной, он вышел и прислушался.
Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей, —
пела она высоким, бесстрастным голосом женщины, в которой пол еще не проснулся.
Ему было приятно, что у него такая одаренная жена. Нет ни у кого в полку такой женушки!
Он нежно поцеловал ее в голову, когда она кончила.
– Ну, еще что-нибудь спой!.. «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан…» Люблю такие песни, Верочка.
Она спела и это, и много русских песен и романсов Варламова, Алябьева, Рубини, Гурилева… У нее была целая библиотека рукописных нот. Кто-нибудь случайно привозил из столицы новый романс, он переходил из рук в руки, и барышни переписывали его в бархатные альбомы. У Веры был прекрасный четкий и твердый почерк, и ноты ее напоминали печатные. Все, за что она бралась, она делала превосходно.
Она пела почти час. Оглянулась. Муж ответил ей остановившимся, остеклевшим взглядом. Он устал, и трубка его погасла. Вера встала и закрыла крышку фортепиано.
Эта идиллия длилась недолго. Беременность давала себя знать. Вера страдала. Мигрень, зубная боль и разные невралгии мучили ее. Она днями лежала, забросив все хозяйство на руки Лизаветы. Надежда Васильевна, конечно, помогала дочери. Но ей так трудно было оторваться от собственного гнезда, от любимого мужа, от работы! Она готовилась к летней поездке по провинции и с упоением разучивала новые роли. Для Веры оставалось немного.
Теперь Вера еще дольше спала поутру, потому что ночью ее мучила бессонница. А барону было жаль будить свою «девочку». Храп мужа доводил Веру до слез. Нередко она убегала в гостиную и спала на диване, как в первую ночь. Она вставала в полдень, когда барон возвращался из канцелярии полка. Это был обеденный час, и нужно было вместо шоколада кушать щи и гречневую кашу – любимые блюда барона. Но Вера ничего почти не ела. После обеда барон спал часа полтора. Выпив стакана три крепкого чаю со сливками, он спешил в казармы. А вечером уходил в клуб. Если он возвращался поздно, Вера уже спала. Так сложилась их семейная жизнь.
Весь досуг в праздники барон посвящал дрессировке пуделя и возне с птицами. Для жены оставалось немного.
Сначала барон стеснялся оставлять в одиночестве молодую женщину. Но, заметив, что муж скучает без карт, Вера ласково гнала его в клуб. А у него не хватало мужества отказаться. Таким образом, уже на пятом месяце своей женитьбы барон по-старому стал завсегдатаем клуба.
И это Вера приняла безропотно. «У всех так, – думала она. – Все офицеры либо на бильярде играют, либо в преферанс. Никто не сидит дома. А жены их собираются друг у друга и сплетничают. Нет, этого я не хочу…»
Ссылаясь на нездоровье, она понемногу совсем отстранилась от дамского общества. Сначала этого не поняли. А поняв, не простили. Вера вообще пришлась «не ко двору» в офицерской семье. И только много спустя Вера поняла, как искусно умеют мстить обиженные женщины и сколько в их злобе разрушающего яда. Пока в своей наивности она ничего не боялась.
По-прежнему, не вынося безделья, Вера целыми днями шила, вышивала в пяльцах, рисовала, играла на фортепиано. Только петь уже не могла. По вечерам читала запоем. Когда ей было лучше, она всегда шла к матери. Это были лучшие часы ее жизни. Здесь она очами души читала захватывающий роман… Домой ее провожал Хлудов. Она шла, опираясь на его руку, невольно замедляя шаг. Он вел ее осторожно, с трогательной заботливостью.
Сначала они обменивались незначительными фразами. Потом она разговорилась. Она всегда старалась говорить о матери, чувствуя, что он не устает ее слушать. Таким образом, она поделилась с ним всеми впечатлениями детства, самыми нежными и самыми жуткими…
Один раз – это было уже весной, перед Пасхой – они вышли из дому, и в лицо им пахнула влажная весенняя ночь, полная смутных обещаний и смутной тревоги.
– Расскажите что-нибудь о себе, – робко попросил он.
И с радостным трепетом она рассказала ему о своем выступлении перед публикой в Эсмеральде, о незабвенных минутах, пережитых за кулисами, о своих несбывшихся мечтах.
Он был взволнован. Он даже остановился, не замечая этого, и глядел на нее своими темными, глубокими глазами, сочувствуя и жалея, – о, она это чувствовала, хотя он молчал.
– Почему же вы не пошли на сцену? – после долгого молчания спросил он. – Разве есть в мире что-нибудь лучше театра? Как вы могли от этого отказаться?.. Боже мой! Что вы сделали с собою!
Его участие тронуло Веру. Слезы дрогнули в ее голосе, когда она ответила:
– Мамочка этого не хотела… Она хотела, чтоб я вышла замуж. Я… должна была выйти.
Его рука задрожала так сильно, что Вера испугалась. Не сказала ли она что-нибудь лишнее? Не выдала ли она тайну мамочки, не пощадившей свою дочь для счастья с Хлудовым? О, лишь бы он не догадался!
Но он понял все. Он ярко вспомнил ту минуту, когда ушел с венчального ужина, когда, не простившись даже со своей Надей, бежал из ее дома, чтоб не видеть бледного лица Веры, в ее миртовом венке и фате, сидевшей, как обреченная, рядом с нелюбимым мужем. Он пережил тогда тяжелые часы жгучего раскаяния. Он ничего не сказал тогда любимой женщине… Ах, он ей ничего не сказал!.. Как мог обвинять ее он, – он, для которого ей – Наде – никакие жертвы не казались страшными!.. В высоко взмывшей волне его страсти утонули тогда эти жуткие минуты его раскаяния. Они вспомнились теперь.
