Текст книги "Иго любви"

Автор книги: Анастасия Вербицкая

Но странно… У Садовникова в этих снах всегда почти другое лицо, другая фигура. Он похож на Владиславлева, молодого актера на вторые роли. Никогда он не сказал двух слов с Наденькой, приезжая на поклон к Репиной. Да и она никогда о нем не думает… Только снится он ей в образе Фердинандаили Гамлета: тонкий, стройный, белокурый, с женственно-нежным лицом, маленькими руками и мягким голосом.

Ах, все это бесовское наваждение! И после таких снов, бесшумно сползая на пол, чтобы не разбудить маленькую Настю, она горячо молится пред образом любимого угодника. Она просит дать покой ее душе и телу, отогнать образы манящего греха.

Через полгода в Харькове.

– Вас там какая-то барышня спрашивает, – говорит за кулисами помощник режиссера антрепренеру городского театра.

– Кто такая? Некогда мне!.. Скажи, занят…

– Говорит, письмо у нее к вам из Москвы.

Антрепренер, вытаращив глаза, снимает очки, протирает их красным клетчатым платком и опять надевает.

– Из Москвы?.. Вот оказия!.. А молодая?

– Бутон-с…

– Хе!.. Хе!.. Красивая?

Помощник весело фыркает.

– Глаза, как звери, Ардальон Николаич… Ротик цветок. На всякого потрафит.

– Ну… ну… Расписал-то как! Подумаешь, Марлинский… Зови в кабинет!

Дверь Маленькой комнаты отворяется, и входит молодая женщина. Пестрая в клетку широкая тальма с длинной пелериной не скрывает грации этой фигуры. Она среднего роста, но кажется высокой. Из модной шляпы-кибитки с высокой тульей и широкими лентами, завязанными под подбородком в пышный бант, глядят удлиненные темные глаза. Лицо матовое, неправильное, но необыкновенно выразительное. Сейчас оно полно грусти. Смущение придает ему неотразимую прелесть женственности.

Крякнув от удовольствия, антрепренер взбивает седые кудри. С низким поклоном он подвигает посетительнице единственное в комнате ободранное кресло.

– Что прикажете?

– Вот письмо от артистки Репиной.

– От кого?? – переспрашивает антрепренер и берет толстый конверт.

В письме знаменитая артистка рекомендует ему свою ученицу, Надежду Васильевну Неронову, и просит дать ей дебют.

– Это вы… Неронова?

– Я…

– Что она такое тут пишет? Вы в Театральной школе кончили?

– Нет… Я нигде не кончила. Я училась у самой Репиной. Все роли с нею прошла…

Антрепренер с отвисшей нижней губой глядит то на письмо, то на просительницу. Потом треплет себя за волосы.

– Тэ-экс… Дебют-то мы вам дадим, ангел мой… Как отказать Репиной? Нельзя отказать… Только труппа-то у меня уже набрана в полном составе. Почему вы так поздно?

– Дедушка был болен. Я не могла его оставить.

– Вот видите, дедушка помешал… А на дворе сентябрь. Разгар сезона… А вы что же? В водевиле хотите себя попробовать? Голос у вас есть?

– Нет… я… я… у меня… трагический репертуар… Для первого дебюта хотела бы сыграть Офелиюиз трагедии Г амлет…

Артист отодвигается со стулом, который трещит под его тяжестью. Вопросы так и дрожат на его толстых губах комика. Но он тактично сдерживается…

– Что ж, ангел мой!.. Валяйте Офелию… А на второй дебют что прикажете?

–  Дездемонуиз трагедии Отелло. А на третий – Луизу Миллериз драмы Шиллера Коварство и любовь, – доканчивает Неронова, мучительно краснея от насмешливой улыбки толстяка.

– Тэ-экс… Стало быть, трагический репертуар?.. А мы им, по правде сказать, не баловались тут. С прошлого года, как провалились с Гамлетом, не тревожили Шекспира в его гробу… Уж это на вашей совести грех будет, сударыня… Что делать! – с комической важностью он низко кланяется. – Отпишите вашей покровительнице… Как звать вас прикажете?..

– Надежда Васильевна…

– Так вот-с, Надежда Васильевна, отпишите вашей покровительнице, что желание ее я исполню…

– О, как я вам благодарна!

– Хотя на первые роли у меня уже есть артистка… Любимица публики. И тягаться с нею вам будет трудновато…

Черные ресницы опускаются.

– Что Бог даст… Окажусь слабой, дайте мне самое маленькое место… хоть горничных играть! У меня на плечах семья… Я буду вам так благодарна…

Она встает, застенчивая и неприступная в то же время. Опытный актер это чувствует.

– Увидим, увидим… Надо дней десять на репетиции… Декорации обмозговать… костюмы… все такое. Гамлет у вас будет за первый сорт. Сын мой… В Киеве прошлый год играл Шекспира… А мы тут больше водевилями пробавляемся. Любит наша публика водевили с переодеванием… Завтра выпустим анонс… Вы где изволили остановиться?.. У купца Хромова, на постоялом дворе? Знаю… знаю… это на краю города… Далеконько… Ну-с, до свиданья!.. Завтра, в десять, пожалуйте на считовку… [1]1
  Теперь говорят считка. В воспоминаниях Максимова, актера сороковых годов, он всюду пишет считовка. – Примеч. автора.


[Закрыть]

…За кулисами буря. Премьерша Раевская, которой уже под сорок, рвет и мечет. Она живет с премьером Лирским, сыном антрепренера. Ее все боятся. Как смели дать дебют?

– Ни к чему не обязывает, ангел мой, – утешает ее антрепренер. – Вот увидите, осрамится… Шутка ли? Трагический репертуар избрала. А у самой ни опыта, ни школы… Пусть срежется, и поделом! Дадим ей рольки – лампы выносить…

На столбах появились огромные афиши, возвещающие о дебюте Нероновой, ученицы знаменитой Репиной. Обыватели останавливаются. Студенты жарко спорят. Все заинтересованы. По городу идет гул… Театр любят. В придавленной, серой жизни – это золотая сказка, к которой рвется душа.

На репетиции Надежда Васильевна сразу чувствует себя во враждебном лагере. Она робеет, замечая насмешливые взгляды разряженных артисток. На ней прелестное шелковистое двуличневое платье с плеча ее благодетельницы… Она сама переделала его по последней моде. Золотые ручки Надежды Васильевны связали кружевной воротник… Ее голова очень красива в модной прическе. Посредине белеет дорожка пробора. Черные бандо обрамляют виски, а вдоль щек висят черные букли. Мужчины с интересом следят за ее выразительным лицом, но боятся вслух сказать, что эта женщина обаятельна.

Вся труппа собралась взглянуть на дебютантку. Критикуют вслух, не стесняясь, каждый ее шаг. Господи!.. Кто ж так держится на сцене? Она ходит, как у себя дома. Где ее жесты? Кто говорит так просто?.. Актрисы смеются. Актеры пожимают плечами… Антрепренер буффонит. Премьер Лирский надменно указывает ей на промахи. Она не знает выходов, она путает места… Что она говорит?.. Так играет Мочалов? Так учила Репина?.. Ах, Боже мой! Что нам Мочалов? Каждый трагик играет по-своему.

Но опытный глаз режиссера ловит богатую мимику дебютантки, сдержанные, но полные темперамента жесты. Опытное ухо его слышит внезапно прорывающиеся драматические нотки звучного, грудного голоса. И режиссер нервно потирает руки… Он действительно ошеломлен. Простота и естественность дебютантки в трагедии кажутся ему новыми, странными… Она не декламирует. Она говорит, как в жизни… Пусть это дико здесь, в провинции, где еще не признан Гоголь с его реализмом; где царят драмы Полевого и Ободовского с их ходульными чувствами, с их неестественными положениями, со всей этой шумихой романтики; где актеры сохранили еще певучую дикцию, торжественные жесты и менуэтную походку ложно-классической французской школы… Но какое очарование в этой простоте!

– Безнадежна? – шепчет антрепренер, ловя его за кулисами.

– А вот увидим, – уклончиво отвечает он.

– Пожалуйте на примерку, – мягко говорит он Нероновой и ведет ее под руку.

Ее лицо пылает. Она слышит сзади смех женщин.

– Право, недурно… Не падайте духом, – ласково говорит ей режиссер.

Она поднимает на него печальные, полные благодарности глаза. И он потрясен их выражением.

Наконец одна… Бледная, болезненная женщина с подвязанной щекой подходит к ней, держа в руках классические и средневековые костюмы с чужого плеча. А… костюмерша! Надежде Васильевне сразу становится легче в обществе простого человека. Она с участием расспрашивает молодую женщину об ее житье… Маленькие дети, больной муж… нужда… Да… да… знакомые картины… Собственное прошлое встает перед ней… Не была ли она тогда счастливее? У нее была слава художницы-золотошвейки, и руки ее кормили всю семью. А что даст будущее?.. Ей жутко.

Убогий номерок в одно окно. На ободранных обоях видны следы раздавленных клопов. Из-за дощатой стены несется могучий храп соседа. Внизу трактир. Слышны нестройные звуки балалайки, пьяные песни, хриплая ругань, взрывы смеха.

Надежда Васильевна зажигает сальную свечу в позеленевшем шандале и бережно прячет коробку серных спичек в ящик комода. Перед кривым треснувшим зеркалом она снимает свою шляпу с высокой тульей. Раздевается… Аккуратно вешает на гвоздь свое единственное парадное платье и надевает холстинковый капот.

В углу стоит небольшой сундучок, обитый размалеванной жестью. В нем три смены белья, два ночных чепца и два коленкоровых платья. Это самая модная материя, тоненькая и блестящая, как шелк… Для Надежды Васильевны это целое богатство. Эти платья тоже в куске подарила ей Репина, как и веер, как и широкий шелковый кушак с бахромой на концах. Газовый шарф, затканный цветами, она вышила себе сама. Все эти вещи необходимо иметь артистке.

Но салопа у Надежды Васильевны нет. Репина подарила ей свой весною, красивый, атласный, вишневого цвета, на куньем меху. Уезжая из Москвы, Надежда Васильевна снесла его в ломбард и деньги отдала дедушке… Когда она нынче выходила из театра, вздрагивая от свежего ветра, артистки зло улыбались, кивая на ее драповую, уже немодную тальму. Но Надежда Васильевна выше этих пересудов. Лишь бы не простудиться!

Сальная свеча нагорела, трещит и чадит. Надежда Васильевна снимает нагар. Коридорный принес ей горячего сбитню и сайку. Это весь ее обед и ужин.

Она берется за роль. Как она нынче слабо читала! Она не взяла, кажется, ни одного верного тона… Но ее так неприятно поразила ходульная игра и напыщенная читка Лирского. Он кричит, завывает. У него нет ни одного живого слова… Он все время сбивал ее с тона… Это после Мочалова?.. После этой искренности и простоты?..

Вздохнув, она раскрывает свою тетрадку. И опять воспоминания уносят ее далеко. Она видит перед собой Офелию-Орлову, – чопорную, но бесстрастную, безличную девушку, которой все помыкают. Она теряет рассудок, потому что Гамлет убил ее отца… Надежда Васильевна хмуро улыбается. Этот образ ничего не говорит ей. С ее темпераментом, с ее энергией, с ее самостоятельностью – она просто не верит в таких девушек… С ума не сходят от смерти отца, от потери близких. Иначе мир превратился бы в кладбище. Но потерять любимого человека… Утратить надежду на счастье… Вот в чем ужас!.. Разве любовь не все для женщины? Не единственный смысл ее бытия? Не самая заветная, самая сладкая греза?..

Приблизительно так думает Надежда Васильевна, уронив на колени руки с тетрадкой и глядя в темные окна. Она ищет в творчестве свой собственный, никем не проторенный путь. В драме Шекспира она инстинктивно ищет и находит себя.

Да, у Офелии были свои страсти, свои грезы. Ее счастье – Гамлет…

И снова, снова в сотый раз она вдумывается в эту роль.

Офелия невинна, но она не наивна. И были ли девушки той эпохи наивны и полны неведения? Жизнь была так проста, груба, так примитивна… Офелия отлично понимает двусмысленность всех непристойных острот, которые Гамлет говорит ей на спектакле. И когда Надежда Васильевна, стоя за кулисами, впервые услышала эту сцену, она помнит, как поразила ее эта чуткость Офелии ко всему чувственному… Но это так просто, в сущности… Это вполне «земная» девушка, с несложным, земным идеалом счастья. Все существо ее напряженно ждет этого счастья, бессознательно жаждет ласки Гамлета. И когда гибнут все возможности, гибнет и Офелия. Если бы она была бесстрастна, если бы она была безлична, она не могла бы так болезненно реагировать на удары судьбы…

Надежда Васильевна – самоучка и самородок – не может, конечно, такформулировать свои выводы. Но она так чувствуетОфелию. Она знает, что в ее передаче это будет не шаблонный, а правдивый образ с кровью и плотью.

Ах, если бы кто-нибудь слышал ее теперь!.. Если б завтра ей найти эти интонации!

Она увлекается невольно. Все сильнее и свободнее звучит ее голос…

Стук в дверь.

– Что такое? – замирающим шепотом спрашивает она, словно падая с высоты.

Всклокоченная голова коридорного просунулась в щель и удивленно озирается.

– Потише просят… Господа обижаются. Помещица из второго номера больные лежат. Шуметь не полагается после девяти.

Как? Уже девять? Она смотрит в окно. На дворе непроглядная темь. Улица озаряется только светом, падающим из окон трактира. Фонарей нет в этой глуши.

Надо спать, спать, спать… Она совсем еще не отдохнула с дороги. Она ехала сюда две недели, то на постоялых дворах выжидая попутчиков, то трясясь по грязи в еврейских балагулах.

Она заплетает на ночь смоченные водой букли около висков в мелкие косички. Надевает ночной чепец и становится похожей на девочку. Но встревоженная мысль опять гонит сон…

Сцена безумия… Самая трудная в роли Офелии… Нынче она ее читала деревянным голосом. Но это неважно… Эта сцена ей так понятна…

Когда Надежда Васильевна в первый раз из-за кулисы увидала Орлову в роли безумной Офелии, она почувствовала глубокое разочарование. Она сразу почувствовала: это не жизнь, это ходули, ложь… Орлова никогда не видала сумасшедших…

Но Надежда Васильевна видела в детстве одну «дурочку». Это была дочь булочника, соблазненная и брошенная каким-то солдатом. Она родила мертвую девочку и помешалась. Боже, какое это было жалкое создание!.. Надежда Васильевна помнит ее уже поседевшей, беззубой, почти старухой в тридцать лет. Она была всегда тихой, кроткой… И все дразнили ее. И все над ней смеялись. Ей клали на колени обернутое в тряпки полено. И несчастная нянчила его, прижимая к груди, и обливала слезами. Когда у нее отнимали полено, она приходила в ярость. Зиму и лето она ходила босиком, еле прикрытая лохмотьями. Ею пугали детей, но десятилетняя Надя не боялась ее. Она всегда давала ей горячего сбитня, хлеба, грела ее у печки, в отсутствие матери, и со странной тревогой прислушивалась к ее бессвязной речи. Ни начала, ни конца не было в этих речах, как в спутанном клубке. Иногда дурочка плакала горько, жалобно, словно вспоминая что-то… Надя тоже плакала, обняв седую голову… Она искала слов, чтоб ее утешить. Но настроение безумной уже менялось. Больная мысль делала какой-то дикий зигзаг, и бессмысленный смех дрожал на бледных губах. «Святая душа…» – думала Надя.

Но иногда демоны овладевали кротким созданьем. «Дурочка» становилась бесстыдной и буйной. С непристойными жестами она обнажалась и предлагалась каждому, вызывая грубый хохот взрослых и травлю мальчишек. Взбешенный отец-булочник тащил ее в дом и сажал, как собаку, на цепь. А она драла ему лицо, кусалась, плевала всем в глаза и выкрикивала площадные ругательства.

Наде было четырнадцать лет, когда «дурочка» умерла. Стояли сильные морозы – выше сорока градусов. Птица мерзла на лету. Под Крещенье холод спал, но началась вьюга. «Дурочка» пошла на богомолье. Так объяснял отец ее постоянные исчезновения… Ее нашли где-то за Симоновым монастырем замерзшую, посиневшую. Много плакала о ней Надя. Долго не могла ее забыть…

Когда она вчитывалась в роль Офелии, ее поразила бессвязность этого бреда, дикие скачки воспоминаний, неожиданные переходы от одного настроения к другому… И эта красная нить эротических мечтаний, эта навязчивая идея, которая сверкает среди спутанного клубка мыслей… О, как знакома ей эта картина! Бедная, необразованная девушка, наблюдавшая жизнь не из книг, лучше многих развитых людей могла оценить гениальность Шекспира. Образ несчастной «дурочки», как живой, стоял перед нею, когда она учила Офелию с Репиной…

– Не то… не то… Что ты делаешь?.. Разве так можно? – говорила ей актриса, не дерзавшая отойти от традиции. – Что это за угловатые жесты? Ты забываешь, что Офелия родилась во дворце?

И Надежда Васильевна безропотно подчинялась. Но ведь она понимала, что в безумии, как и в смерти, все люди равны… и что несчастие срывает с души человека все уборы, всю мишуру и прикрасы, как злой ветер поздней осенью оголяет лес. И стоит человек перед Богом, нагой и смиренный, презрев суету жизни пред лицом Вечности.

«Я так именно и буду играть Офелию», – говорит она себе.

Дрожь пробегает по худым смуглым плечам. Как сыро в комнате!.. Надежда Васильевна опускается на колени. В изголовье висит маленький образок в серебряной оправе. Дедушка благословил ее им на новую жизнь.

Подняв сложенные руки, она страстно молится, и слезы бегут по ее щекам… Она одна. Одна в чужом, враждебном городе, который ей надо покорить во что бы то ни стало. Какой страшный шаг!.. Какой трудный путь!.. Одолеет ли она его, одинокая, без друзей и покровителей, окруженная интригами, завистью и предубеждением?.. Случай и каприз прекрасной женщины выхватили ее каким-то чудом из темной, безвестной ямы, указали ей путь в гору и сказали: «Иди!..»

И она идет. Она уже не может остановиться. Сама судьба обрекла ее на эту жизнь, полную борьбы и страданий, не понятных толпе… Но хватит ли у нее силы достигнуть вершины?

Одно она знает ясно: нет дороги назад!

Она вспоминает, как она была маленькой, и дедушка по вечерам сажал ее к себе на колени и рассказывал сказки. Она воображала себя лягушкой-царевной, Аленушкой, спасавшей братца, или царевной со звездой во лбу, которую несет на себе серый волк… Сердце билось. Алели щечки. Горели темные глаза… И ночью она кричала или плакала, пугая больную мать. Слушая деда, она забывала о побоях отца, об обидах и драках ее уличных подруг…

Сцена для нее теперь та же сказка. В искусстве вся ее жизнь. Это кумир ее, для которого все жертвы легки. И что бы ни ждало ее впереди: унижения, зависть, обиды, насмешки, неудачи, – она вынесет все. Она останется здесь, на подмостках, хотя бы простой статисткой. Но не покинет этого волшебного мира вымысла, где портнихи становятся королевами; где одинокие и робкие царят и повелевают; где скромные и целомудренные произносят слова страсти; где рыцари бьются за своих дам; где все живут приподнятыми, яркими чувствами, забывая о тусклой жизни, о голоде, нужде, об одиночестве, о горьких слезах обиды…

Надежда Васильевна через сорок лет помнила малейшие подробности вечера, решившего ее судьбу.

Вот стоит она за кулисами, вся дрожа мелкой дрожью и не замечая красующегося перед ней Лаэрта. Сейчас ее выход. Кровь так бурно стучит в виски… Что он ей говорит?.. Она не слышит… И суфлера не услышит… А слова роли забылись… «Господи!.. Господи!..» – шепчет она, крестясь.

Вдруг она видит вытаращенные глаза помощника режиссера. «Выходите же! Вам…» – поняла она, наконец…

Зажмурившись, она переступает порог. Свет рампы ударяет ей в глаза. Издали доносится чей-то огромный, жаркий вздох. Она слышит голос Лаэрта:

 
Прощай, сестра!.. Попутный веет ветер…
 

И мгновенно свершается чудо в ее душе. Чудо перевоплощения, непостижимое для толпы, знакомое только артистам.

Она уже не Надя Шубейкина, бедная московская мещаночка, которая кинула вызов жизни, не желая мириться со своей темной долей. Она дочь царедворца и родилась во дворце, здесь в Дании, под хмурым небом. Она выросла под дикие песни Северного моря.

Вот стоит она перед братом, такая хрупкая и невинная, каким-то чудом сохранившаяся среди развращенного преступного двора. Но она уже не наивна… Более того: она бессознательно чувственна. Она вся в грезах о счастье. Она любит и любима. И длинные, темные глаза дебютантки полны неги.

Но Боже великий! Какие кощунственные речи говорит Лаэрт! Она не должна верить Гамлету и его любовным клятвам?

 
А о Гамлете и его любви
Забудь… Поверь, что это все мечта,
Игрушка детская, цветок весенний,
Который пропадет, как тень,
Не более…
 

«Не более?» – болезненно срывается у Офелии. Это скорбный, страстный крик души, протестующей против отказа от радости. Но она привыкла верить брату. Первое сомнение в любви Гамлета – это первый разлад, омрачивший девичью душу. На слова Лаэрта: «Прощай, Офелия, и помни мой ответ!..» – она отвечает разбитым звуком:

 
Я заперла его на сердце. Ключ
Возьми с собой…
 

Это не простая пассивность, которую изображала Орлова. Это глубокое отчаяние. Скорбно сдвигаются тонкие брови дебютантки. И на бледное лицо ее как бы впервые падает тень ее трагической судьбы.

Подходит Полоний, лживый, лицемерный, хитроумный царедворец. Но для любящей, покорной дочери – он образец добродетели и мудрости… Однако отец так же грубо, бесцеремонно врывается в тайники женской души. Ее поэтическая любовь, радостные встречи с Гамлетом, их беседы – все это обнажено внезапно, осмеяно, втоптано в грязь. Ей надо бояться того, кем полны ее сны. Он хочет ее унизить, надругаться над ее чистотой… Нет любви. Есть только жадное желание развратного принца. Устами отца говорит с нею сама жестокая, циничная Жизнь. Но душа кричит. Душа защищает гибнущую Мечту.

 
Он о любви мне говорил, но так
Был нежен, так почтителен и робок…
 
 
Полоний. Так что ж еще? Да как же говорить?
Поди ты, бестолковая девчонка!
 
 
С каким отчаянием срывается у нее в ответ:
 
 
Он клялся мне в любви своей…
 
 
Полоний. Вот на!..
Ну, Гамлет ловко ловит дичь!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И коротко, да ясно: ничему не верь…
Знай: этот молодой народ – обманщик,
Прикинется таким, что будто чудо…
А в самом деле… Ты не понимаешь,
Но я тебе однажды навсегда
Ни говорить самой, ни слушать речи принца
Об этаких вещах не позволяю… Слышишь?
Прошу припомнить и не забывать!
 

Взгляд раненой насмерть лани кидает Офелия отцу. Губы ее беззвучно шепчут: «Всегда… повиноваться вам – мой первый долг…»

Она уходит какой-то мертвой походкой, как внезапно ослепший человек… Почти у порога она оглядывается. Глаза молят о пощаде. Губы открылись. С них словно рвутся роковые вопросы: «Неужели нет любви? Неужели в мире царит один разврат? Одно обманчивое желанье? И лгут мечты, сулящие счастье? И если так, то зачем жить?..»

Но ни одного слова не срывается с исказившихся уст Офелии. Как бы поняв свое бессилие перед Жизнью, она опускает голову и исчезает беззвучно.

Взрывы аплодисментов медленно гаснут. Значение этой сцены внезапно вырастает перед удивленным зрителем. Драма Офелии уже намечена. Кто из женщин рано или поздно не переживает этих минут?

Как во сне, Неронова выходит за кулисы и стоит там, закрыв глаза, не слыша, как шевельнулась и взволнованно зароптала толпа… все еще чувствуя себя Офелией.

– Браво… браво… для начала недурно! – говорит кто-то над ухом. И она видит удивленное лицо режиссера.

Роль Офелии невелика. В сущности, у нее только четыре сцены. Но тем труднее на этом коротком промежутке показать расцвет и гибель женской души, утратившей иллюзии.

Как вихрь, врывается она на сцену во втором действии.

 
Ах!.. Боже мой!.. Я вся дрожу от страха…
 

С бледным лицом, трепетным голосом она рассказывает отцу, как Гамлет вне себя вбежал в ее комнату.

 
Полоний. Рехнулся от любви к тебе.
Офелия. Не знаю… но, кажется, он помешался…
 

О, как любовно, как картинно передает она отцу все подробности этой встречи!.. И когда Полоний сокрушается, что Гамлет помешался от любви, она в отчаянии… Это ее холодность… нет, ее покорность отцу довела его до безумия… Полоний тревожно спешит к королю. А она стоит, уронив руки, недвижно глядя перед собой. Целый мир возможностей исчез для Офелии. Не для нее завтра встанет солнце… Тень судьбы упала на ее дорогу, и будущего нет… «Куда идти?.. Чего ждать?» – говорит ее трагическое лицо, ее широко раскрытый взор, где отразился весь ужас – не первого предчувствия, а уже ясного сознания неотвратимого конца.

В первом ряду партера, как всегда, сидят Муратов и князь Хованский. Муратов, местный помещик, богач, меценат и страстный театрал. Полжизни он провел в Париже, тратясь на женщин, пропадая в музеях и архивах, собирая коллекции редких гравюр… Студентом-юношей он видел уже располневшую, но еще эффектную Жорж. Но он не любил ее игры. Теперь он – поклонник Рашели.

Ему за пятьдесят лет. Его волосы седы, у него подагра и одышка. Но грузная высокая фигура его очень представительна. Он с головы до ног большой барин. У него интересное лицо, очаровательная манера говорить, много юмора. А главное, он не хочет стариться. Он еще молод душой. Успех его у женщин до сих пор велик. Даже красивая Раевская не задумается бросить своего молодого любовника, если Муратов поманит ее пальцем. Но ей уже за тридцать, а его тянет к молодости. Он открыто живет со Струйской, хорошенькой водевильной актрисой, и она щеголяет тысячными мехами и бриллиантами. Он давно разъехался с женою. Она за границей с замужней дочерью. Сын служит в Петербурге.

Здесь, в театре, слово Муратова – закон. И не потому только, что он субсидирует прогорающих антрепренеров и охотно идет навстречу всем нуждающимся артистам, но еще и потому, что он знаток искусства. За кулисами он не только свой человек. Он там желанный гость… Никто лучше его не даст ценных указаний относительно декораций, костюмов, обстановки и нравов изображаемой среды… Его часто приглашают на репетиции, а на генеральных он – первое лицо.

Он только что вернулся из-за границы, и дебют Нероновой для него новость.

Блестящий гвардеец – князь Хованский – сын харьковской помещицы… После воспаления легкого доктора выслали его из Петербурга. Он взял отпуск на год. Здесь он скучает. Мать его, разорившаяся от безумного мотовства, подыскала ему в Петербурге богатую невесту. Свадьба состоится будущей осенью. А пока он развлекается за кулисами. Он увлекся немножко Струйской. Но Муратов перешел ему дорогу. Хованский до сих пор не может ему этого простить.

– Как она вам нравится? – иронически спрашивает Хованский соседа.

– Она удивительна. Какая простота!

– Красивая женщина. Она, наверное, брюнетка… Но к ней идет белокурый парик. И какая ножка!.. Вы заметили?

Муратов скользит насмешливым взглядом по изящному, словно точеному лицу гвардейца. И все слова, в которые он хотел вложить то, чем полна в эту минуту его смятенная душа, замирают невысказанными. Произносить их здесь – значит профанировать… Давно-давно не переживал он таких минут.

В антракте они оба идут за кулисы. Князь шутит с актрисами, обступившими его. На расспросы их о дебютантке отмалчивается… «Она недурна… Этого отнять у нее нельзя…» Он что-то шепчет Струйской. Та играет глазами и задорно смеется. Как охотно отбил бы он у Муратова эту маленькую женщину!

– Ну что? – тревожно спрашивает антрепренер, ловя Муратова на пороге кабинета. – Что скажете?

– Скажу, что я… растроган, потрясен… И все-таки это не выразит того, что я чувствую…

– Вы шутите?

– Послушайте… Откуда вы достали этот клад? Ну да… ну да… Неужели у вас нет чутья? Ведь это новая школа. Ведь это полное отрицание всяких шаблонов и традиций… Уверяю вас, что это будущая знаменитость…

– Да н-ну?.. Вот так оказия!.. Александр Васильевич… Где он?.. Васька, позови сюда режиссера…

– Представьте меня, – просит Муратов.

Но антрепренер машет на него руками.

– Нет… нет… не возьмусь… Вы бы поглядели на нее… Она совсем полоумная… Дрожит, как в лихорадке, ничего не понимает… Даже глядеть больно… Уж лучше после спектакля…

В третьем действии, когда Офелия появляется в обществе королевы и отца, зрители не видят больше невинной, жаждавшей радости девушки. Ее глаза угасли. Движения утратили грацию и стремительность. Она ходит как лунатик, вся жуткая, словно под гипнозом гнетущей мысли.

У нее отняли не только веру в Гамлета. Отняли даже письма его, чтобы показать королеве. Все тайны ее чистой любви бесстыдно обнажены. Она ограблена.

Безучастно слушает она, как через нее хотят заманить в ловушку Гамлета.

Вдруг она выпрямляется. Лицо ее ожило. Сверкнули глаза… Чего хотят от нее эти люди? Узнать, безумен ли он? Безумен ли от любви к ней? О, да… Она сама хочет увериться в этом. Вся решимость пассивной натуры, доведенной до отчаяния, вспыхивает в ней в этот миг. Все ее достоинство, все ее поруганные мечты толкают ее к протесту. Нет, она не безличная, не безвольная игрушка в руках короля! Она знает, на что идет… Пусть все кругом твердят, что Гамлет играл ею! Но сердце и сейчас отказывается верить. Из его уст она должна услышать, что была для него только забавой.

Гамлет выходит, полный сомнений, смятения, тоски… Пока он читает свой длинный монолог, Офелия, стоя в стороне, не спускает с него глаз. Как жгуч и пронзителен ее взгляд!.. Он как бы силится проникнуть в душу Гамлета. Это взгляд женщины, узнавшей страданье.

– Поразительно! – вслух говорит Муратов. Он, как и все, глядит на дебютантку, совсем забыв о Лирском…

Но вот Гамлет увидал ее…

 
Милая Офелия! О нимфа…
Помяни грехи мои в молитвах…
 

Медленно идет ему навстречу Офелия. Сколько горечи в ее голосе, когда она предлагает вернуть ему подарки, которые он ей дарил когда-то любя… Любовь ушла, и смысл вещей исчез.

 
Гамлет. Я любил тебя прежде…
 

«Я верила этому, принц…» – со страстной горечью отвечает она.

 
Гамлет. «Напрасно… Прошедшего нет более. Я не любил тебя».
 

Она пошатнулась, болезненно прижмурила веки…

«Я ошибалась…» – рыдает ее голос. Она уже не глядит в непроницаемые глаза Гамлета. В ее лице отразилась вся драма ее души.

Что он говорит? Она вдруг поднимает голову с расширенными, полными страха глазами… «Удались от людей, Офелия… Мы все бездельники… все… Никому не верь!..» О, Боже! Он безумец… Все кончено… И на настороженный вопрос Гамлета: «Где твой отец?..» – она отвечает как лунатик, проводя рукой по лицу, бессмысленно глядя в одну точку: «Дома, принц…» Но это не малодушная ложь, столь чуждая ее натуре. Это не измена любимому человеку. Это минутное забвение действительности под влиянием оглушившего ее удара. «Милосердый Боже, помоги ему!..» – срывается у нее вопль… Он оскорбляет ее… За что?.. Она не понимает. В своем ужасе она забыла о ловушке, расставленной Гамлету. На все его оскорбления она твердит одно: «Исцелите его, силы небесные!..»

Гамлет уходит, взбешенный коварством короля. Уходя, он кидает в лицо Офелии свое презрение… Потрясенная ужасом, она падает на колени. Все померкло. Все рухнуло. Он погиб. Да… погиб от любви. Она была слишком жестока к нему, исполняя волю отца. Она сама виновата в его безумии… Вот что пронзает ее хрупкую душу и разрушает ее рассудок. С этого именно момента жизнь Офелии неуклонно катится вниз, как брошенный с горы камень. И, потрясая все сердца, на весь театр, зазвенел, зарыдал богатый, грудной голос дебютантки:

 
Погиб… погиб!.. И мне судьба велела,
Мне, пламенной любви его предмету,
Мне видеть обезумевшим его…
Что был он, и что стал… о Боже!..
 

Единодушные аплодисменты долго не смолкают и не дают заговорить королю. Но дебютантка не благодарит, не кланяется. Она точно не слышит рукоплесканий. Она безмолвно продолжает играть. Как статуя отчаяния, стиснув руки, трагически сдвинув брови и закрыв глаза, стоит Офелия, пока совещаются король и Полоний. И когда занавес падает, весь театр вызывает артистку. Еще, еще… еще… Это против всех традиций. За кулисами все поражены.