Текст книги "Иго любви"

Автор книги: Анастасия Вербицкая

Скрипнув зубами, схватившись за волосы, он отпрянул от нее и падает ничком. Она видит, что он дрожит, как в ознобе… Она молчит, задерживая дыхание.

Вдруг он срывается с постели, хватает подушку, убегает из комнаты, хлопнув дверью так, что стекла задрожали.

Босые пятки протопали. Потом затихли на ковре.

Она долго прислушивается…

Уснул в гостиной, на диване, должно быть… Какое счастье!.. Не надо притворяться… Не надо жалеть… Не надо ласкать…

Она в тоске раскидывает руки. И льются невольные слезы, которые комком подкатывали весь день к горлу.

О, одиночество!.. Зачем отреклась она от этой радости? Зачем связала свою жизнь с другою жизнью? Кто возвратит ей теперь утраченное навеки право – плакать о потерянном, мечтать о невозвратном?!

Последняя гастроль. Садовникова проходит в какой-то праздничной обстановке. И эта ли повышенная атмосфера зрительного зала, или же все пережитое им самим за эти дни так взвинчивает нервы гастролера? Но он великолепен в этой роли – с начала до конца.

Он дает жуткий образ страстного, непримиримого Шейлока, ненависть которого к христианам не знает предела. Но он умеет скрывать свои чувства, пока это ему выгодно. Плечи его сутулы. Набухшие веки смиренно опущены. Походка крадущаяся. Медова его речь, и лицемерна его улыбка. И только беглые взгляды, которые он кидает на Антонио, и отвращение, когда он отказывается пить и есть с христианами, выдают его истинные чувства.

Картина меняется, когда его должник Антонио становится банкротом. Шейлок, по условию, должен взамен уплаты вырезать фунт мяса из тела своего кредитора. Напрасно жених Порции – Бассанио – предлагает Шейлоку внести всю сумму за своего друга, даже втрое уплатить по векселю… Напрасно дож на суде пытается запугать еврея законами и смягчить его просьбами. Шейлок стоит на своем. Ему не нужны деньги. Ему нужна кровь его врага. Он вырежет сердце Антонио. Он громко взывает к справедливости… Чего же стоит Венецианская республика, если она не уважает право чужестранцев, ведущих с нею торговлю?

Дож уступает, и Шейлок сбросил маску. Его плечи выпрямились. Он словно вырос. Гордо поднялась его голова в тюрбане. Голос зазвучал угрозой и силой. Невыносимым блеском засверкали глаза, устремленные на жертву. Он точит нож, пока друзья плачут и обнимают обреченного на гибель Антонио. Шейлок страшен.

Входит Порция, переодетая адвокатом из Рима. На ней черная мантия, шапочка, белокурый парик. Она произносит блестящую, страстную речь в защиту Антонио. Шейлок гордо и упорно стоит на своем. Он не идет ни на какие компромиссы, не льстится даже на крупный выкуп.

Порция как бы соглашается с приговором. Пусть Шейлок вырежет фунт мяса близко к сердцу Антонио! «Так суд решил. Так говорит закон…»

Свирепый и стремительный, подходит Шейлок к Антонио и засучивает рукава. Нож сверкнул в его руке. Все потупились, все отвернулись в ужасе… Одна Порция стоит бесстрастно на своем возвышении. Она протягивает руку повелительным жестом:

 
Нет, погоди… еще не все… По этой
Расписке ты имеешь право взять
Лишь мяса фунт. В ней именно фунт мяса
Написано… Но права не дает
Она тебе ни на одну кровинку.
Итак, бери что следует тебе,
Фунт мяса… Но, вырезывая мясо,
Коль каплю крови христианской ты
Прольешь, – твои имущества и земли
Возьмет казна республики себе.
Таков закон Венеции.
 

«Таков закон?» – спрашивает ошеломленный Шейлок… Он озирается, как затравленный зверь… «Ну, если так… отдайте втрое мне по векселю… И пусть себе уходит христианин!..»

Но Порция беспощадна. Теперь она ссылается на решение суда. Пусть жид вырежет мясо!.. «Но если хоть на волос наклонится игла твоих весов, то смерть тебя постигнет! Имущество ж твое пойдет в казну…»

Голова Шейлока опускается на грудь. Плечи опять сгорбились. Руки его трясутся. Он тихо говорит: «Отдайте мне капитал. И я сейчас уйду…»

«Он от него отрекся пред судом», – напоминает Порция дожу.

Шейлок шатается. «Неужели не получу и капитала я?» – хрипло спрашивает он и, задыхаясь, рвет ворот своего кафтана.

Порция отвечает: «Получишь ты одну лишь неустойку…»

«Мне нечего здесь больше толковать!» – гневно срывается у Шейлока. И он идет к выходу неверными шагами.

Но Порция останавливает его. Теперь не Антонио, а он – Шейлок – подсудимый… Он посягнул на жизнь благородного венецианца. И сейчас его собственная жизнь в руках дожа. Казнить иль миловать, это его право. Но часть имения Шейлока по суду пойдет тому, кому он угрожал погибелью. Другую ж половину берет казна республики.

Шейлок неподвижно глядит на адвоката. И медленно начинает дрожать всем телом. «Берите все! – срывается у него. – Берите жизнь мою! Не надо мне пощады!..»

И пока дож, Порция и Антонио совещаются о формальностях, Шейлок стоит молча и весь дрожит. Трясется голова. Трясутся руки, и подгибаются колени. Все выше поднимаются сутулые плечи. Все ниже склоняется трясущаяся голова. На глазах у всех он разрушился. Он состарился на десять лет.

Антонио отказывается от денег Шейлока… Еврею даруют жизнь. Но ему велят написать завещание, в пользу его кровного врага – христианина, – того, кто похитил его единственную дочь Джессику и женился на ней, когда она крестилась… Наконец ему приказывают креститься самому и назначают день этого обряда.

Шейлок поднимает голову. Потухшими глазами обводит лица своих врагов, как бы ища в них каплю сострадания…

Напрасно!.. Извечная непримиримая вражда другой расы, рознь чуждого миропонимания смотрит на еврея из очей Порции, с сурового лица дожа… Шейлок берется рукой за больно ноющую грудь.

«Позвольте мне уйти, – говорит он чуть слышно. – Нехорошо я чувствую себя…»

Он уходит медленно, шатаясь, дряхлый, разбитый, обреченный. На пороге еще раз останавливается. Глядит на Порцию…

Надежда Васильевна вздрогнула невольно…

И такова сила таланта, что нет во всем зрительном зале человека, который не пожалел бы в эту минуту кровожадного Шейлока. Таково ли было желание Шекспира? Навряд ли…

Толпа замерла, пронзенная тоской за этого старика, и забыла даже аплодисментами выразить свой восторг искусству гастролера. Как будто сама жизнь дунула на нее с подмостков.

Горячими, пронзительными глазами смотрит Порция-Неронова вслед уходящему Шейлоку. И едва не забывает подать реплику. Есть какая-то неуловимая тайная связь между сценой и жизнью, между крушением, постигшим венецианского купца, и…

Как он взглянул на нее сейчас! Точно молил о чем-то безмолвно… Точно говорил: «И у меня все отнято…» Точно прощался навеки… И хочется зарыдать… Убежать со сцены… Кинуться за кулисами ему на грудь. И самой крикнуть: «Прощай… Прощай навсегда!..»

Машинально говорит она слова роли… О, наконец!.. Точно проснулась толпа, заколдованная талантом. И начинаются вызовы.

Конец акта скомкан. Публика делает овацию гастролеру.

…За кулисами они одни.

Как это случилось? Они словно стерегли друг друга. Безмолвно все эти дни стремились слиться их души. И руки их рвались коснуться друг друга. На один миг… На один только миг…

– Надя! – срывающимся звуком говорит он, кидаясь к ней.

Он все забыл в это мгновение. Взяв ее лицо в обе руки, он мучительно глядит в ее скорбные глаза. «Разлюбила?..» – рвется крик из сердца. Но ее глаза говорят без слов, что вся душа ее принадлежит ему.

– Зачем ты это сделала, Надя?

Его ресницы влажны. Губы трясутся.

Где-то звучат шаги. Он целует ее.

– Я никогда не забуду вас, Глеб Михайлович, – говорит она, и голос ее бесслезно рыдает.

Мимо проходят актеры. Оглядываются на них, шепчутся.

– Так ты простила меня?

– От всего сердца! Но… от судьбы не уйдешь… Мне Верочка даже вас дороже…

– Так… так… Господи!.. Что сказать хотел? Не вспомню… Ведь никогда больше не свидимся, Наденька…

– А если и свидимся, Глеб Михайлович, все равно!.. Я мужа не обману…

– Зачем торопилась так? – сквозь зубы спрашивает он, внезапно вспомнив муки ревности, что глодали его все эти дни.

– Так надо было… Если б вы вернулись… простила бы…

У него срывается стон.

– Я этого и боялась, Глеб Михайлович… Не было у меня силы в одиночку с вами бороться.

– Его позвала? – бледнея, подхватывает Садовников.

– Не его… Закон, – твердо отвечает она.

И ему вдруг становится ясным все то, чего он не понимал до этой минуты, чего он не видел в этой женщине.

– Где Надя? – спрашивает Мосолов актрису на вторые роли, не найдя жены в уборной.

– Она там… с Садовниковым… Хотите, позову ее?..

– Пожалуйста, не мешайтесь! – грубо обрывает ее Мосолов. И в голосе звучит ненависть к этой хорошенькой, ехидно улыбающейся женщине. – Она может разговаривать с кем хочет! Это ее дело… Никто ее судить не смеет!.. Слышите?.. Никто…

– Вы с ума сошли?.. Чего вы ногами топаете?.. Чего вы кричите?

– Я знаю… знаю, что вы думаете… Вы все по себе судите… А вы все не стоите ее мизинца!.. Поняли, сударыня?.. Я ей верю… Да!.. И никого не боюсь… Никаких Садовниковых… И ни к кому не ревную.

Артистка с плачем кидается навстречу режиссеру.

– Да уберите вы этого сумасшедшего! Он меня побьет…

До слуха Надежды Васильевны долетел не только бешеный голос ее мужа, но и отдельные фразы его. Садовников тоже смолк, прислушиваясь.

– Вот чем он тебя купил, – с тихой горечью говорит он. – Этот не оскорбит… не обидит, как я… Ты будешь королевой, Надя, а он твоим пажем… Может, это и нужно для твоего счастья… Вон, как изменилась ты вся!.. И лицо другое… Сейчас поцеловать хотела… Теперь… опять чужая… Что ж?.. Прощай, Надежда Васильевна… Мосолова… Так тому и быть!.. Дай ручку!.. От души желаю тебе не лить слез… какие я тебе готовил… У меня тяжелый характер… знаю… Но… я не погнался бы за каждой юбкой, если бы на тебе женился… А!.. вздрогнула… Об этом ты не подумала, когда позвала его?

– Он меня любит, – еле слышно шепчет она.

– Верю… Разве можно тебя не любить?.. Но ведь и любя мы изменяем вам… под пьяную руку… Из каприза… из любопытства… по привычке… по бесхарактерности… Что глядишь на меня с таким укором?.. Разве я тебе желаю такой доли?.. Видит Бог, нет… Всем нам трудно любить всерьез… Привыкли мы не считаться с вами. И если попадется такая, как ты, ломать себя приходится… А это нелегко. Конечно, и я не лучше других… Но тебя уважать научился… и берег бы счастье мое… А разве ты простишь измену?

– Глеб Михайлович! – кричит помощник. – Я занавес даю… Публика просит…

– Прощай, Надя!.. Дай тебе Бог… не пожалеть…

В последний раз взглянули друг на друга… Оба под гримом, оба с чужими, странными масками, из которых мучительно и тоскливо сверкнули их глаза. Есть в этом какой-то скрытый грозный смысл. И Надежде Васильевне, которая в смятении бежит в уборную, вдруг становится ясным, что оба они прошли сейчас мимо большого счастья…

На другой день гастролер уехал из Киева. Никогда в жизни он уже не встретился со своей Надей.

Прошел год.

Надежда Васильевна страстно привязалась к мужу. Она не забыла Садовникова, нет!.. Но в борьбе со своей тоской она сама шла навстречу новой любви. Она отчаянно цеплялась за все способы забвения. Сцена была главной радостью. Другой – вера в любовь Мосолова.

В сущности, он не муж ей, а самый пылкий любовник. Он сам утром надевает ей чулки. И, прежде чем обуть, перецелует все пальцы ее ног. Он обожает эти стройные ноги и называет их бокальчиками.

Как не любить его, такого нежного, ласкового, утонченного! Он глядит ей в глаза. Он ни разу не повысил на нее голоса. Он вечно весел, остроумен. Где он, там смех… Заботы? Тоска?.. Что за вздор! Жизнь – такая забавная шутка! Верочку он обожает. Настю и Васеньку любит, как родных. И за это одно Надежда Васильевна готова многое простить своему легкомысленному мужу… Хотя бы его расточительность…

Сама Надежда Васильевна очень добра. Но размах этой натуры ее удивляет. У них каждый день обедают пять-шесть человек «маленьких» актеров, получающих не более двадцати рублей ассигнациями в месяц. А с семьей это нищенство… Все просят взаймы у Мосолова, и никто не встречает отказа. Он сам вечно в долгу. Но если товарищу нужны деньги, он закладывает серебро, драгоценные вещи и меха жены.

– Ну, хорошо… заложил… А квитанции где? – спрашивает она.

Он шарит по карманам, по ящикам, ударяет себя по лбу, паясничает. Но она сердится. Ей чужды привычки богемы.

– Ах, Саша, Саша… До чего ты безалаберен!.. Разве можно так с приданым Верочки и Насти обращаться?

– Верочка?.. Приданое?.. Ха!.. Ха!..

Он приседает. Прыскает со смеху. Бежит в детскую. Приносит испуганного, заспанного ребенка.

– Когда твоя свадьба, Верочка? – спрашивает он, целуя маленькое личико.

Надежда Васильевна совсем вне себя.

– Как тебе не стыдно будить ребенка?.. Отдай, отдай его няньке сейчас!.. Ступай… найди квитанцию… Не зли меня!

Мосолов подставляет ей спину.

– Побей меня, королева моя!.. Потерял… наверно, обронил… либо на улице, либо в театре…

– Когда?.. Когда обронил?.. Давно?

– Не помню… хоть убей!.. Вот… отдери меня за уши…

Она машет рукой и спешит в ломбард… В душе нарастает горечь.

Через какие-нибудь полгода после свадьбы Мосолов возвращается к прежней жизни. Прямо из театра он с компанией купцов мчится за город. Возвращается на заре пьяный. А во хмелю он буен и жесток, и весь дом перед ним трепещет.

Надежда Васильевна любит животных, особенно собак. В доме огромный сенбернар – Цезарь, любимец Мосолова. Верочка дергает его за хвост, ездит на нем верхом, топчет его ножками… Он все терпит, тихий, преданный, любящий.

У Надежды Васильевны своя любимица – Бетси. Это шпиц, такой крохотный, что хозяйка прячет его в свою муфту, откуда выглядывают черные глазки и белая мордочка. Артистка гуляет, а собачка в муфте ворчит на весь Божий мир. И сохрани Бог подойти к барыне на улице, протянуть ей руку! Бетси так и зальется, как колокольчик, и норовит укусить.

«Чертовка, а не собака», – говорит о ней Мосолов. Он так же ненавидит ее, как Наполеон ненавидел собачку Жозефины, кусавшую его за ноги, когда он хотел обнять любимую женщину… Она и Верочке не дает до себя дотронуться. Вся ощетинится и зарычит, хотя никогда не укусит ребенка. «Головка у нее с грецкий орех, а ума в головке – палата…» – говорит льстивая Поля. Но она-то вечно ходит с искусанными руками.

Надежда Васильевна понемногу привыкает к одиночеству. Но привычка еще не примирение. Горечь все растет. Муж бесхарактерен, и вся любовь его к ней не может удержать его от пьянства… Измены она не боится. Она так уверена в его чувстве! Она судит по себе… Все же ей больно быть заброшенной, проводить в одиночестве часы досуга… Она так любила кататься с ним, гулять, читать… Страсть к чтению осталась у нее и сейчас… И Васенька читает ей вслух. У нее совсем нет привычек актрисы: она не любит кутить за городом после театра или ужинать в ресторанах. Не любит маскарадов. Она всегда спешит домой, чтобы видеть детей, и рано ложится спать. Ей дороги мирные радости семьи.

Она никогда не спит. Все ждет его звонка. И как счастлива она, когда он возвращается трезвым! Как отрадно – отдаться его чарующей ласке! В эти минуты она прощает ему все… Она безумно любит его в эти минуты.

А пьян он или трезв, она всегда знает прежде, чем он вошел.

Вот раздался его звонок. Цезарь со всех ног кинулся в переднюю, радостно лает… Шпиц насторожил ушки и опять спокойно прячет острую мордочку в ладонь хозяйки. Значит трезв. Можно ласково улыбнуться. Или встретить гордой королевой. Выслушать его оправдания. Любоваться милым, виноватым лицом. Милостиво принять все знаки рабства и преданности и… наконец отдать себя всю его пылким поцелуям, как царица дарит себя влюбленному рабу.

Но если Цезарь с визгом царапает дверь спальни и в ужасе забивается под мебель, услышав звонок хозяина, – значит, Мосолов пьян. Бетси враждебно ворчит и дрожит всем телом.

Вся сжавшись в комочек, полная тоски и отвращения, Надежда Васильевна притворяется спящей.

Кто-то глухо крикнул… Это Мосолов пнул ногой Полю, отворившую дверь… Бетси ворчит, лежа в ногах артистки. «Тише… тише!..» – шепчет та и грозится собачке.

Мосолов входит в спальню мрачнее ночи… Бетси захлебывается от злости, вся ощетинилась.

– К черту! – бешено вскрикивает Мосолов и швыряет собачонку наземь.

С жалобным плачем она забивается под кровать и лежит там безмолвно.

Но, как бы ни был пьян Мосолов, он не только пальцем не тронет жену… Он не дерзнет даже обнять ее… Она и в эти минуты – его королева. А он – влюбленный раб.

Вот она лежит рядом и даже не дышит… точно божья коровка на ладони человека… Но Мосолов не дается в обман. Налитыми кровью глазами глядит он на стройную спину, на покатые плечи. Из-под ночного чепца черной змейкой выползает коса… Ах, до чего любит он запах этих волос, эту смуглую кожу, это хрупкое с виду и такое мускулистое, горячее тело!.. Замучил бы лаской!.. Да нельзя… Не терпит пьяного… «Тряпка я… тряпка!.. Опять нализался…» Но отказаться от ее близости он не может. Ему холодно… Возможно, что это просто дрожь желания?.. Так отрадно веет теплом от этого милого тела…

– Уберите ваши бокальчики, – угрюмо говорит он, боясь ее задеть.

И она тихо, покорно подвигается… Лишь бы не тронул…

Слава Богу, заснул… А сердце у нее бьется-бьется… Бетси тихонько прыгнула на постель и беззвучно пробирается к подушке хозяйки…

«Сябинька… милая…» – шепчет Надежда Васильевна, целуя белую мордочку, прижавшуюся к ее груди. И слезы бегут из глаз. Бегут безостановочно…

Он играет… Надежда Васильевна узнала это случайно.

Пришел старый еврей Нахман, когда мужа ее не было дома, и попросил пять минут разговора. Нахман – известный богач и ростовщик, и сердце Надежды Васильевны дрогнуло при его имени. Но эта тревога напрасна.

Евреи любят Мосолова. Но еще больше ценят его жену.

В Киеве живет генерал-губернатор Бибиков, герой Отечественной войны и любимец Николая I. Все трепещут перед ним. Тон жизни в городе подавленный. Особенно тяжело евреям, которых теснят, ни с чем не считаясь.

Но весь город знает, что Бибиков у ног талантливой Нероновой. Когда она играет, он всегда сидит в своей ложе, красивый, изящный, несмотря на оторванную в Бородинском сражении руку; с седой головой, с надменной улыбкой… Сколько раз она ездила на поклон к могущественному фавориту, умоляя его смягчить кару провинившимся студентам, отменить приказ, разоряющий бедняков-евреев!.. Бибиков не в силах отказать женщине, которую он искренне уважает, в талант которой он влюблен. Старый Нахман это знает. Он помнит, как торговца Берку на улице ударил пьяный квартальный; как на вой его жены сбежались евреи из предместья, а квартальный всю вину свалил на «жида»… Если б не вступилась Неронова перед губернатором, Берку посадили бы в тюрьму, разорили бы и семью его выслали бы из Киева.

– Что это такое? – испуганно спрашивает Надежда Васильевна, глядя на протянутую к ней странного вида бумагу.

– Это вексель вашего мужа. Он должен мне. Пора платить…

– Сколько? – спрашивает она, и угол ее рта дергается.

– Тысячу рублей.

Умные глаза Нахмана печально следят за бледностью и волнением Надежды Васильевны. Она опускается в кресло…

– За что же?.. За что так много?.. Я ничего не знаю…

Иронически кривятся губы Нахмана.

– Вы не знали, что ваш муж играет?

Она встает внезапно… Молчит одну минуту…

– Что я должна делать? – овладев собой, спрашивает она. – У меня нет денег, Нахман… Мы все заложили…

– Я это знаю, – кротко отвечает он, не спуская с нее умного, печального взгляда. – Вашему мужу я не верю… Он должен не мне одному… Он кругом в долгу…

Пошатнувшись, она хватается за край стола. Она словно видит бездну, раскрывшуюся у ее ног. В этой бездне утонет ее счастье… все будущее Верочки.

– Но вам я верю, – слышит она медленный голос Нахмана. – Мне не нужно сейчас денег. Мы перепишем вексель… А вы вот поставите ваше имя… что вы ручаетесь за вашего мужа… И я уйду себе спокойно…

Она думает мгновение. Потом протягивает руку.

– Спасибо, Нахман! Пока я жива, вам нечего бояться… Я уплачу весь долг… Где писать? Говорите!..

Мосолов чуть не плачет, целует руки жены, дает слово не играть больше… Но через неделю начинается та же жизнь… И когда, в припадке раскаяния, он на коленях просит прощения и дает ей клятвы исправиться, она, к ужасу своему, чувствует, что не верит ему больше. Не верит ни одному его слову.

Надежде Васильевне страшно… Но не потому, что они разорены и что вновь наступает нужда. Не потому, что все почти жалованье ее и даже выручка от бенефиса идут в уплату долга и что не видит она выхода из ямы, куда внезапно упала… Ей страшно потому, что из души уходит любовь. Она уходит бесшумно, крадучись, как вор из ограбленной квартиры. И жутко думать о том дне, когда она очнется внезапно с этой пустотой в остывшем сердце, с сознанием непоправимой ошибки. Оскорблено самолюбие гордой женщины, верившей, что любовь Мосолова сильнее его слабостей и страстей.

Ушла нежность. Ушла жалость. Но чувственность пережила крах любви.

На пиршестве земных радостей, когда жажда счастья кидает двух людей в объятия друг друга, чувственность первая зажигает свой факел. И когда догорают огни, озарявшие пир влюбленных, этот факел еще горит. Он гаснет последним.

Неистребимая потребность в радости обманывает и влечет на уступки. Она обессиливает гордую женщину. Она прощает… Она долго прощает нарушенные обеты. Саша бесхарактерен. Саша игрок и пьяница… Но он все-таки любит ее… Ее одну… И разве не любовь – главное в жизни?

Ей страшно сознаться себе, что она его презирает. Но и презирая его, она не может остаться равнодушной к его страсти.

Долги растут. Все кредиторы кинулись к ней. На всех бланках ее имя. Она переписывает векселя. Она просит об отсрочке. Забота набросила густой, серый покров на ее жизнь. И опять… опять, как в былые дни, когда Хованский терзал ее душу, она стремится на сцену: к вымыслу, к творчеству…

Но ни разу не останавливается она на мысли бросить мужа, потребовать развод, начать новую жизнь. «Что Бог соединил, того люди разлучить не могут, – говорит она себе. – Я сама взвалила себе на плечи этот крест. Сама выбрала свою долю. И буду нести ее до конца…»

Иногда она плачет, сидя над спящей Верочкой. Ей хотелось создать своей девочке счастливую, мирную долю средней женщины. Она мечтала скопить ей приданое, Выдать ее замуж, возродиться душой в счастье дочери, нянчить внучат, уехать на покой… Да, она любит сцену.

Но для Веры она не хотела бы этой тревожной жизни, полной интриг, борьбы; страданий с возлюбленными, как Хованский; с мужьями, как Мосолов… Дедушка был прав, что это омут, где гибнет бесследно честь женщины. Она это видит каждый день кругом. И какая сила духа нужна, чтоб устоять среди соблазнов! Какой талант надо иметь, чтобы выбраться из омута, не торгуя собой!

Но если и дальше пойдет так, что сможет она сделать для дочери?.. Неужели и ей идти на сцену?

Чья-то рука легла на плечо.

– Наденька… сестрица, – слышит она ломающийся голос Васи. – Полно вам убиваться…

– Васенька!..

Бледный мальчик, с тесно сомкнутыми всегда губами, понимает без слов тоску сестры. Обхватив его шею руками, она рыдает… А он гладит ее голову и в эту минуту чувствует себя мужчиной, будущей опорой сестер. Это чувство сладко, и смягчается жесткий взгляд его светлых глаз.

Он уже зарабатывает хлеб, служит в магазине богатого купца, поклонника Нероновой, где она забирает на книгу шелк, бархат, полотно. Ему приятно видеть, с каким уважением и даже восторгом встречают ее служащие, как восхищенно оглядываются на нее покупатели. Ему приятно, что лучи ее славы падают и на него… Он аккуратен, толков, прекрасно знает счет, вежлив с публикой. Он знает, что выбьется в люди, и часто мечтает о том дне, когда возьмет к себе Настю и несчастную Надю с Верочкой. Пусть Саша тогда пьянствует и «крутит»… Бог с ним!..

Он многое знает, этот мальчик, о чем не ведает его обманутая сестра… Он все слышит. Все запоминает. Но он умеет молчать.

И он прав. Потому что есть что-то, чего не простит своему мужу Надежда Васильевна; что-то, от чего рухнут последние подгнившие подпорки ее семейного «счастья»…

Бенефис Мосолова проходит блестящий и шумный, как фейерверк. Неронова играет в эффектной драме Луиза де Линьероль. Потом идут Петербургские квартиры, ряд смешных сцен, дающих простор комическому дарованию бенефицианта. Как всегда, цена на партер и на ложи поднята вчетверо. Но цена на галерку для студентов и бедняков-евреев остается без изменения… Студенты обожают Мосолова, и он платит им тем же.

В первом ряду партера сидит Нахман в своем длинном сюртуке и черной шапочке на седых волосах. Он не пропускает ни одного первого представления с участием Нероновой. Он заплатил двадцать пять рублей за свое кресло.

Трогательно встречает город своих любимцев. Подарки делают обоим. Надежда Васильевна сияет. Долги наполовину можно считать уплаченными. Через три дня надо платить Нахману по векселю пятьсот рублей. Теперь деньги есть…

В уборной ей подают письмо.

Она вскрывает конверт. На колени ей падает разорванный вексель Мосолова с ее бланком.

На другой день она заезжает в ювелирный магазин, чтобы пожать руку Нахману.

– Мне хотелось, чтобы эту ночь вы спали спокойно, – говорит ей старик. – Думал поднести вам кольцо в шестьсот рублей… Но вы все равно вернули бы его нынче в магазин, а мой приказчик взял бы его обратно за полцены. Такое у нас уже правило. И зачем вам терять?

Они расстаются друзьями.

Через две недели предстоит бенефис Нероновой. Она ставит шекспировскую трагедию Ромео и Джульеттав переводе Каткова. Идут усиленные репетиции.

Странные слухи ходят по городу. Ехидный смех звучит за кулисами. Открыто связывают имя Мосолова с именем богатой и красивой купчихи. При появлении Нероновой смолкают, потом шепчутся, язвительно улыбаясь. Говорят прозрачными намеками. Как приятно всадить иглу в сердце этой гордячки и полюбоваться ее смущеньем! Пусть-ка поволнуется перед своим бенефисом!..

– Она – дура – воображает, что он никогда не изменял ей!.. – говорит Калитина, красивая grande coquette. – И какой принцессой себя держит!.. Конечно, он умен, за кулисами не заведет интрижки. А уж на стороне никому спуску не даст…

– Вы знакомы с Терещенко? – невинно спрашивает она Неронову на генеральной репетиции.

– Ах… это… первая киевская красавица?.. Нет… А что?

– Стран-но!..

Ее ужимка, злой блеск ее глаз договаривают остальное.

Нероновой обидно, что она не может совладать с собой и остаться бесстрастной.

– Что такое странно? – тревожно подхватывает Мосолов, неслышно подходя к группе товарищей.

– Ах… вот и вы!.. Я удивляюсь, что вы до сих пор не познакомили вашу жену с Терещенко? Ведь вы сами так часто с нею катаетесь…

Мосолов видит быстрый, жгучий взгляд жены. Он краснеет до корней волос. Надежда Васильевна молча отворачивается и идет на сцену.

Но удар попал в цель. Репетиция вся скомкана. У Нероновой сразу пропал голос. Глаза погасли. Калитина торжествует. Мосолов, как побитая собака, идет за женой.

Она его ни о чем не спрашивает, ни в чем не упрекает. Но ему страшно от ее молчания… Он предпочел бы слезы, истерику, скандал, даже побои… Все это он тысячу раз видел у других… Он оправдывается, клянет бабьи сплетни. Что из того, что он покатался раз-другой с Терещенко?.. Он у них бывает в доме, играет в карты. Его на руках там все носят… В бенефис за ложу заплатили двести рублей. Где найдешь таких друзей, как они?

«Отчего же ты так покраснел? Зачем ты нынче промолчал?..» – хочется ей крикнуть ему в лицо. Хочется молить его, чтобы он разрушил эти отвратительные подозрения, что выползли, как гады, из каких-то мрачных глубин, и обвились вокруг ее сердца. Ей так страстно хочется поверить…

Но она молчит. Она не в силах допрашивать. Страшная тяжесть легла на сердце. Одно она знает твердо сейчас: уходит не счастье ее – оно давно ушло, – а бледная тень ее прежнего счастья, за которую она судорожно цепляется в силу догмата, Из потребности покоя.

Собрав все свои силы, она едет в театр… Но ничто не манит… Ничто не радует. И сердце не бьется от страха перед новой ролью. В душе поднялись какие-то мутные волны, и даже солнце искусства бессильно отразиться в них, бессильно озарить их до дна.

Что случилось?.. Почему обман Хованского, это первое разочарование в любви, не носило в себе такой жгучей отравы?.. Не потому ли, что она никогда, ни одного мгновения не связывала с Хованским своей судьбы и всегда знала, что он – не пара ей, что он принадлежит другому миру и исчезнет из ее жизни так же внезапно, как появился?.. Не потому ли, что, не веря в любовь Хованского, она поверила в страсть Мосолова и доверчиво пошла с ним рука об руку – на всю жизнь?.. На всю жизнь!..Любовник мог изменить ей. И с этим она заранее готова была мириться. Мосолов ей муж… И если этот слух оправдается…

Но горячий и трогательный прием публики смягчает ее сердце. Со второго акта только она овладевает ролью. Она хороша, она поэтична в Джульетте-девочке, еще не знающей страсти, когда с балкона она кидает в душную ночь свои наивные признания, подслушанные Ромео.

Как меняется зато она вся в знаменитой сцене на балконе, когда Ромео-любовник покидает ее спальню! В Джульетте проснулась женщина. Страсть южанки горит в ее глазах, дрожит в ее голосе. От нее веет обаянием женственности. И нет ни одного мужчины в зрительном зале, который в этот вечер не был бы влюблен в Неронову.

Надменное лицо Бибикова покраснело, и смягчилось выражение его глаз. Он перегнулся через барьер, и аплодирует бенефициантке, когда ей подносят от него роскошный чайный сервиз из массивного серебра. Единодушно рукоплещет публика, видя, что из оркестра подают лавровый венок от киевских студентов. Муж ходит около, смиренный, ласковый. Глядит в глаза, как провинившаяся собака. Но жена ни разу не улыбнулась ему. Инстинкт подсказывает ей, что, будь он прав перед нею, сплетня возмутила бы его, вызвала бы его протест.

Близится Пасха. Надежда Васильевна говеет с детьми. Много молится. Часто плачет в одиночестве.

Мосолов опять стал невидимкой. Живет дома, точно в гостинице. Не всегда обедает. Возвращается поздно…

– Дела, Наденька, – отвечает он на суровый взгляд жены. – Я антрепризой заняться хочу… В Одессу поедем на будущий год. Мне Востоков свое дело передает.

Она успокаивается на время. Она жаждет спокойствия.

Но опять ползут откуда-то гнусные сплетни об арфянке, на которую разоряется Мосолов.

Надежда Васильевна слишком горда, чтобы делать бесполезные сцены. Она замкнулась в себе… Она не отказывает мужу в ласке. Разве это не ее обязанность? На самом деле ей просто страшно… «Прогоню его, а он пойдет к другой. И кто будет виноват?..» Даже и в эти минуты она выдержанна. Никогда не приласкает сама. Никогда не забудется… Но ласки Мосолова жгучи по-прежнему. Нет… Даже больше прежнего. Есть в них какое-то скрытое отчаяние, какое-то предчувствие конца. Он слишком страстно уверяет ее в своей любви.