Текст книги "Девичье сердце (СИ)"

Автор книги: Анастасия Баталова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Ты видишь? Жизнь – как срезаный цветок.

Ведь каждый смерть в себе с рожденья носит.

А вечность – взмах в полете мотылька...

Так хрупки крыльев тонкие мембранны!

...сухая материнская рука

моей руки касается...

Так странно:

обычным был тот день последней встречи,

о пустяках велись каких-то речи,

и помню даже вышла я в тот вечер

от мамы очень рано, куда-то торопясь,

не зная, что простились мы навечно…

2

Ты счастлив?

Счастье – память о былом.

Лишь миг спустя поймешь его...

А впрочем... и жизнь пройдет. Прогноз, увы, не точен.

В графине роза над моим столом черна в прозрачной раме белой ночи.

Ты видишь?

Время – это лепестки.

С цветка они осыпались сухими.

Хорошими или плохими воспоминаниями...

Ни тоски, ни боли нет.

Картинки, и не боле.

...два силуэта где-то вдалеке...

И сердце вдруг вспорхнет как будто снова!

Ты веришь?

Я шагаю налегке.

Без памяти, имущества и крова...

2011

КАК ПРАВИЛЬНО ХРАНИТЬ ИНФОРМАЦИЮ

Со всеми стихами куда-то пропала тетрадь?

А с лучшей строкою в кафе позабыта салфетка?

Бывает.

Лишь душу поэта нельзя отобрать –

напишешь ещё. Не грусти о потерянном, детка...

Бумага горит, а коррозия портит металл.

Поэтому я размещаю поэзию в блогах:

Ведь если пропавшие строки хоть кто-то читал,

То стих не погиб –

он хранится на диске у Бога.

2013

СТАРЫЙ ХИМИК

Я блужаю впотьмах, как и всякий, кто истину ищет,

собираю по крохам от всех её словно нищий,

в небесную чашу стучусь, в золотое днище,

занимаясь йогой, пытаюсь сделаться чище...

...но мне снится, как я вливаю в себя винище,

бокал за бокалом, морщась и чуть дрожа.

Я, дух укрепляя, стараюсь подняться рано

утром, когда такая чистая прана,

в четыре часа, и не спит разве только охрана

да старых химик с четвёртого этажа.

...но мне снится и в эту куцую ночь летом,

что я набиваю трубку, назло обетам;

наполняются лёгкие дымом, а разум – светом,

каждая клеточка тела зажмуривается при этом,

благоговейно отдав себя в руки Джа.

И однажды пойму я, что истины нет единой,

что бывает истина дымом, водою, льдиной,

горизонтом далеким – хоть жизнь напролет иди, но

никак не дойдешь

до небесного рубежа...

А старый химик всю ночь просидит на корточках

на лестнице, весь в морщинках как в тонких чёрточках;

он будет курить, дым выпуская в форточку,

где город проступит в дымке, зарю держа.

2014

ПОСЛЕДНИЕ

Это твоё стремление разрушать

стереотипы тебя приведёт в полицию.

Или в психиатрическую больницу,

где мне свиданий с тобою не разрешат.

Это твоё стремление защищать

всех и вся, даже грязных девок, которых мацают...

Однажды мне точно придётся у реанимации

встречать рассвет. Я могу тебе обещать.

Это твоё стремление унижать

тех, кто сам себя унижает жадностью,

похотью, злостью, глупостями и ложью

и уповает при этом на милость божью,

скрываясь от совести крысой в углу гаража –

оно когда-нибудь нас приведёт к ответу,

сейчас или после не важно, но в мире этом

таким не рады. Нам не минуть ножа.

Это твоё стремление всех прощать,

и даже тех, кто от этого не исправится –

ты не щадишь себя – это мне не нравится...

Ты слишком упрям в некоторых вещах.

Это твоё стремление всех любить...

Оно неизбежно нас приведёт к погибели.

Давай в убежище лучше, чтоб нас не выбили,

и на посту не зевать, чтоб никто не смог

нас уничтожить. Ведь, какие б мы ни были –

мы исчезающий вид. Сохрани нас Бог!

Генофонд человечества. Каменные скрижали.

Мы озябшие руки протягиваем к костру.

Нас опять преследуют. Снова мы убежали.

Я склоняюсь к плечу, но тебе это не по нутру...

Между нами как будто прозрачная тонкая кожица,

демаркационная линия, межевая.

Ты как-то сказал, что последним нельзя размножиться...

они ведь слишком мучительно здесь выживают.

2013

ПОЭТ И СМЕРТЬ

Старый поэт всё, что нажил, сложил на стул –

несколько книг в дешёвеньком переплёте.

С виду, казалось, крепок ещё. Сутул.

Смерть от инфаркта, однако, была в полёте.

Чёрные крылья над Городом распластав,

тенью накрыв дома, купола и шпили,

парила. И крепко помнила свой устав.

Она не потерпит, чтоб гнали и торопили.

Незваная прилетела. Стучит в окно

тоненьким клювом озябшей зимой синицы.

Старый поэт вздыхает, встаёт. Темно.

Книги лежат, монолитно сомкнув страницы.

Как он любил, как буйно цвела душа –

Каплями яркими в них навсегда застыло.

Старый поэт идёт, тяжело дыша,

окно открывает. Веет метелью стыло.

Он не боится смерти. В сырую мглу

он заглянул, распахнутый, в одиночку.

Только сказал: "Погоди чуть, постой в углу...

Позволь мне в последний раз переправить строчку..."

2015

КОРОЛЬ И ПИРАТ

Утопила принцесса своё ожерелье. Утрата

большая. Дворцовые окна глядели с тоскою.

И король попросил одного молодого пирата

вернуть жемчуга, опустившись на дно морское.

Тот достал ожерелье.

Промолвил король:

– Плыви... дальше с Богом, сынок,

или, хочешь, проси награду.

И ответил пират, улыбаясь:

– Кроме любви

мне на земле, король, ничего не надо.

Я сокровища видел. Я камешка не возьму.

Всем, кто жаден до мёда, однажды становится кисло.

И одна лишь любовь смысл придаёт всему.

И она же порой, любовь, всё лишает смысла.

2015

ПОЁТ И ПЛАЧЕТ

Жили две, что любили его. И одна была

просто женщина, а вторая была – певица.

Та, что просто, упруга телом, лицом бела;

а другая взмывала с музыкой ввысь как птица

в небо ясное взмывает, и полный зал

замирал на высоком парении долгой ноты

вылетающей прямо из сердца. Он ей сказал:

«Для меня высоки непомерно твои полёты.»

И пришёл на концерт однажды он с той, другой:

взявшись за руки крепко, двое стоят под сценой.

И воркует, прижавшись, женщина: "Дорогой,

я хочу для тебя быть единственной и бесценной."

Он её обнимает: "Любимая, так и есть,

ноты не поцелуи, они ничего не значат..."

Ну а та, что на сцене, поёт – будто божья весть –

все пронзительный, выше, чище – поёт и плачет...

2015

МАСТЕР

Эта женщина смотрит на лица и видит полотна.

Золотая рука обуздала и уголь, и кисть.

Отдыхая, задумчиво курит. Прикрыты неплотно

Драгоценные ракушки век. Говорит «повернись»

молодому натурщику. Смотрит секунду другую

и изящную линию смело бросает на лист.

Это – мастер. Она говорит: "Может, я и торгую

красотой, но колодезь искусства останется чист.

Я не буду писать потому, что меня попросили.

Я должна пережить вдохновенья волшебный момент.

Я рисую любовью. В ее сокрушительной силе

весь секрет мастерства, а рука – это лишь инструмент."

Молодому натурщику вспомнится: камень столь древний,

что он будто расписан узорами трещин и пор;

мальчугану, живущему в бедной рыбацкой деревне,

улыбнулась однажды туристка, пришедшая с гор;

зачарованный лес, что как пена лежит у подножий...

Этот взгляд сквозь него – он натурщику тоже знаком.

Это опыт. Не дрогнет уж ни над холстом, ни над кожей

золотая рука, прикасаясь небрежным мазком.

Ей к лицу в смоляных волосах эта ранняя проседь,

и глаза полыхают неистовым чёрным огнём.

Он, конечно, влюблён. Но он гордый. И он не попросит,

чтоб она рисовала шедевры губами... На нём.

2014

АЛИСА

Сначала Алиса читала стихи во дворе

девчонкам, держащим под мышками встрёпанных кукол.

Котёнок сидел на заборе и тонко мяукал.

Соседка бельё на балкон выносила в ведре.

Алиса росла. И стихи становились большими,

как клёны, что классом сажали в пришкольном саду.

Алиса читала подругам стихи на ходу,

средь тех самых клёнов, неспешно гуляя меж ими.

Алиса ещё подросла, и настал выпускной.

Она прочитала стихи в школьном актовом зале,

сбиваясь, краснея. Тогда ей впервые сказали:

«Алиса – поэт!» – той семнадцатой поздней весной.

Стихи всё росли, становясь ещё более ценны,

и, в первый момент ощутив пустоту в животе

как при падении, взгляды в немой темноте

концертного зала, Алиса читала со сцены.

Алиса не верит себе: для чего я стою

здесь будто пророк? Ведь я знаю, стихи мои плОхи,

незрЕлы и несовершенны, а смысла в них – крохи –

попытка лишь мудрость вложить, да и то не свою...

Сбиваются дни будто птицы-кочевники в стаю.

Алиса читает – стихи её любит народ –

и всё повторяет: я стану большая вот-вот,

ещё чуть-чуть вырасту, Отче, и вам почитаю.

2013

* * *

У неё всё супер – любая бы так хотела –

в гармонии пребывают и ум, и тело:

ухоженное лицо, наращенные ресницы,

деловая притом: ей пишут из заграницы,

предлагают проекты, выгодные условия...

О ней говорят без зависти и злословия

за спиной, она умеет создать уют

в коллективе...

– Умница!

Все это признают.

И в любых делах сопутствует ей удача,

осаждают мужчины, один другого богаче...

Живёт как в кино! Без преувеличения.

Рестораны, поездки, новые приключения...

Успевает она и в церковь зайти в субботу,

свечку воткнуть за друзей, за коллег с работы,

на всех хватает времени и внимания –

хоть когда звони – поддержка да понимание...

У неё нет проблем. И даже в порядке вес –

сколько об этом девчонками слёз пролИто! –

она занимается спортом, качает пресс,

у неё никогда не было целлюлита...

Тренер по йоге советует ей не сутулиться.

Жизнь прекрасна. Так было, так будет впредь...

Но видит если, как он идёт по улице,

обнимая другую,

ей хочется – умереть.

2015

БОГОХУЛЬСТВО

ты увидишь его – тут же резко подкосит колени,

в позвоночник ударит как молния нервный озноб.

как же ты влюблена! ты готова просить позволенья

у соперниц – его целовать как покойника в лоб.

ты не ешь и не спишь и стихами исходишь как рвотой –

коль уж кинет он взгляд на тебя – будто нищему медь,

и, читая твой блог, замечает завистливо кто-то:

«Это ж надо! Я б многое отдал, чтоб так же уметь!»

он твой смысл, твой предел, и стихами он кормит с ладони

точно белку тебя, самовластно, с небрежной ленцой.

он стихов не читает. его лишь маленечко тронет

как при нём ты, смутившись, прикроешь ладонью лицо.

ты стоишь в уголке, оглушенная собственным пульсом

он сегодня так щедр! он тебе помахал: «Подойди...»

ты немного пьяна, и вот-вот совершишь богохульство -

станешь крест целовать на его обнажённой груди.

2014

ДВЕ ЖИЗНИ

У неё есть две разных жизни: в Москве и в Ницце.

И её самолёты носят – стальные птицы –

регулярно туда-сюда.

Деловой визит.

Ищет случай судьба,

как вода – щель, как шарик – лузу.

Он плеснул на фуршете шампанское ей на блузу,

извинялся цветами, так совестно было французу

с наземными глазами –

не хочешь ведь, а сразит...

И любовь расцвела ослепительным фейерверком.

Пусть он молод, не слишком крут (по её то меркам!),

он ей золото дарит, служа незаметным клерком,

обнимает у трапа:

– Мог бы, с тобой летал.

Тут и там хорошо ей.

И совесть её не гложет.

В одиночестве разве только вздохнет, быть может.

Отчего же не брать у жизни всё, что предложит,

если есть красота, возможности, капитал?

Прилетая в Москву, порхает на шею к мужу,

улыбается, зубы сверкающие наружу,

кокетливо ёжась, жалуется на стужу,

вся свободная, вся простая, сейчас и здесь.

Муж везёт её чемоданы. Готовит ужин.

Он надёжен, нежен и, безусловно, нужен.

Он торжественно выбрит, костюм у него утюжен.

– Ну садись скорее, любимая, будем есть...

А неделю спустя она улетает в Ниццу,

дней на пять опять –

вся жизнь её на лету –

спокойная.

Муж не забудет кормить куницу,

обновлять в интернет-журнале её страницу,

поливать по утрам проращенную пшеницу,

а любовник, конечно, встретит в аэропорту.

2015

ЗВОНОК

Он никем не приходится ей и живёт за границей.

Он не дядя, не бывший любовник, и даже не друг –

просто парень знакомый. Да ей и самой непонятно,

почему иногда её тянет ему позвонить.

Если грустно бывает, в семье если вдруг неустройство,

то спускается в будку она, торопясь, без пальто,

набирает заветные цифры. Скользит барабанчик.

Вся дрожа, ждёт она. Ей чуть нервно и зябко. Гудки.

А когда она слышит далёкий, с помехами, голос

в телефонной мембранне, тогда вдруг её изнутри

распирать начинает улыбка, в груди разливая

теплоту будто мёд, что б ни происходило вокруг,

хоть взрыв ядерной бомбы, приходит к ней в эту минуту

ощущение, даже уверенность:

– всё хорошо

– и так будет всегда

– мир наполнен добром и любовью

– их хватает на всех

– счастье есть

(что бы он ни сказал)

Он её узнаёт, улыбается в трубку и курит.

У него здесь жена, корпорация. Он никогда

не вернётся на родину. Грустно, но это не нужно

никому.

Им обоим достаточно только звонка.

2013

СИСТЕМНЫЙ СБОЙ

Они друг в друга падали – будто в воду

с высокой скалы – зажмурившись, сгоряча;

жизнь раскачивали, как палубу парохода:

мирились и ссорились вдребезги по мелочам...

Консьержки крестились, слушая, как кричала

она, каждый раз его выгоняя в ночь

как будто бы навсегда:

– Убирайся! Прочь!

А назавтра уже все начиналось сначала.

Выходила квартира окнами на залив,

и с балкона они кидали косточки слив

в прохожих – любовь безнаказанна, молода –

расшалились в ванной,соседей внизу залив

однажды, и после, порядком всех разозлив,

они наконец-то съехали, без стыда,

их со скандалом выселили тогда...

И в отчётах его шеф находил ошибки,

раздражался частенько на отсутствующие улыбки,

на весь его мечтательно-томный вид,

шефу всё казалось, что он язвит

подобным образом:

– Знаете, против вас лично

ничего не имею, я вашим трудом недоволен...

(но счастливым таким быть попросту неприлично)

Несколько мягких намёков, и он уволен.

Ну а что ему? Подумаешь! Разве горе?

Ведь они как прежде падали будто в море

друг в друга; не уставая, они любили...

Брали в прокате модные автомобили,

часто недобро подшучивали и грубили,

они смеялись – и делали это всласть...

А что там болтают смурные дяди и тети:

– Безобразие!

– Наглость!

– Как вы себя ведете?

Наплевать. Неудачников бесит чужая страсть.

И день проживали они как последний из дней,

любовь не бывает неправой, и ей видней.

Тратили деньги. Теряли старых друзей.

На виду целовались: завидуй, мол, нам, глазей...

–

А когда всё это закончилось вдруг, пустота

осталась в том месте – как вырезаный квадрат –

чёрный, бездонный, болезненный – просто так

уже не замазать, не выжечь, не отодрать.

И он, уходя, с каждым новым лестничным маршем

понимал всё яснее, что это – системный сбой...

И теперь он снова станет самим собой –

почти таким же. Только немного старше.

2013

ЛЕМНИСКАТА БЕРНУЛЛИ

Тени сплелись и в объятьях друг друга уснули.

Плыло ночное такси, по асфальту скользя.

Я вывожу на стекле лемнискату Бернулли –

знак бесконечности, если угодно...

Нельзя

верить иллюзиям, их роковым лабиринтам

с зеркальными стенами,

ждать исполнений своих

любовных надежд бесконечно...

Но необорим ты

всё таки в мыслях.

Мечтается: сон на двоих –

(вместе в реальности быть – как банально и грубо –

для идеальной любви нет ведь худшего зла) –

пусть невесомые мысли коснутся как губы,

переплетутся мечты как нагие тела,

щупальца воспоминаний...

Пусть я буду фоном –

краской, случайно залившей твои небеса,

пусть неотвеченный быстрый звонок телефона

 навеет тревожную нежность...

Я буду писать...

И годы уйдут – как сквозь пьяные пальцы зарплата –

на то, чтобы вырастить в сердце как травы слова...

Забвенье, где надо, уверенно ставит заплаты:

Ты всех и не вспомнишь – кого по пути целовал...

А я буду пальцем вести по стеклу лемнискату,

не отрывая руки – за овалом овал -

вёрсты и мили – такси вникуда отмахало...

Нижут года параллельные жизни как бусы.

Ты загорел, накачался, оделся со вкусом –

разбогатев, стал таким сексуальным нахалом.

Я?

Всё бродила босой в полустёртых туманах,

вплетая слова в стихотворные ритмы как в косы,

снятые звёзды хранила в дырявых карманах,

пела с балкона  “My heart will go on” безголосо...

Не ожидала – судьба так внезапна с призами.

Ливень июньский – как будто попал под обстрел...

Встреча случайная: сразу заметил и замер -

всё окупилось в тот миг.

Ты стоял и смотрел

годы спустя на меня –

забирая глазами...

2013

РОМАНТИК-КАЛЕКА

Как дожить до весны? Переждать это время простуд,

темных пасмурных дней, холодов, хрипоты и бесстишья?

Мне романтик-калека сказал, что стихи не растут

на снегу.

Этим голосом, что скрипа форточки тише,

он рассказывал, веки сомкнув, мне про детство, про мать

(как отец по лицу отхлестал её раз полотенцем).

Он, конечно, взрослел, начинал кое-что понимать,

но внутри оставался напуганным, жалким младенцем,

что стоял и бессильно глядел, как с жестокостью бьют

и ругают друг друга два близких ему человека...

Он с тех пор перестал верить в тихий домашний уют

и в семейное счастье.

Так вырос романтик-калека.

Чуть подмёрзшие лужи. Побитые как зеркала.

Во дворе. Он курил и смотрел не мигая в окошко.

– Хочешь чаю?

Я больше ему предложить не могла.

Он так жил, прибиваясь к чужим, как бродячая кошка.

Не имея «своих», он считал, что ему повезло...

Ветер в форточку веял зимой, как недоброю вестью.

Прорастали несчастные судьбы сквозь город, и зло,

что однажды всего было кем-то удобрено местью.

2013

СОСЕДКА

Бывают где-то бури и цунами,

обвалы, сход лавин огромных с гор.

Страшнее то, что прямо рядом с нами,

в соседнем доме, может, через двор,

себя теряют сами – мы привыкли,

как будто и не видим ничего...

Он прокатил её на мотоцикле.

Давным-давно. Один разок всего.

Шальная ночь. Ровесники-студенты.

(С тех пор она и грезит лишь о нём.)

Он был женат. Он платит алименты.

Она не вышла замуж.

День за днём

проходит жизнь.

Она в моей парадной

живет. Я часто вижу по утрам:

в простом пальто, с фигуркою нескладной

бредет к метро по пасмурным дворам.

Он то пришлёт на праздник ей открытку,

то позвонит – смешливый и простой –

не зная сам, что продолжает пытку

надеждой страшной, глупой и пустой.

Она возмёт, сорвется голос кроткий,

дрожит всем телом, дышит в телефон...

Ах, бабий век пронзительно короткий!

Она все ждёт, и уж проходит он...

Ей скоро тридцать. Девушка-старуха

всё верит, что любовь, как жизнь, одна,

и тонет в ней, блаженная, как муха,

что гибнет, угодив в стакан вина.

2015

НА ЯРМАРКЕ

ты закрепляешь на тонких руках браслеты,

вплетаешь в волосы ленточки с бубенцами –

тебя всё радует, юную, утро, лето –

сцепляешь молнию правильными концами,

застёгиваешь замок на шнурке кулона ,

в нём солнце играет, капелька золотая.

а она следит, напряжённая, из салона

чёрной машины.

сбегаешь, почти взлетая,

и двери подъезда распахиваются настежь –

щедрость твоя проявляется в каждом жесте.

она следит, но ты ничего не знаешь...

лучезарная, как подобает тебе, невесте,

весёлая, словно птичий весенний гомон,

ты оживляешь походкою тишь бульвара –

сегодня твой путь как никогда изломан.

машина медленно едет вдоль тротуара.

стрекочет тихо мотор, номерные знаки

никто не приметит – мало ли сзади кто там?

ты покупаешь дыню и козинаки.

её спина покрывается липким потом.

на ярмарке очень людно. уж много дней и

ночей этот план в неё зрел ядовитым плодом.

она стреляет, только чуть-чуть бледнея...

народ, паникуя, толкается по проходам,

встревоженно шепчется: кто из них видел что-то?

у неё в глазу слезинка дрожит, у края.

ты упала навзничь. снимают тебя на фото.

а глаза расширились – будто в себя вбирая

напоследок небо...

зеваки столпились кучей.

солнце смотрит сквозь облака белёсо.

правит не истина, а беспристрастный случай.

она уезжает. спасайте её, колёса...

2015

МЯСО

Девяностые годы. Витражный январский рассвет.

Мы по снегу за мясом идём на оптовую базу,

и такого дешёвого мяса нигде больше нет.

Каракатица-очередь злОбна, длиннА, многоглАза,

многорУка настойчиво мёрзнет – под двадцать мороз –

у «газельки», в которой навалены стылые туши.

И стоят два мужчины с безменами – те, кто привёз

их сюда и теперь продаёт. Затвердели от стужи

эти трупы костлявых животных, промёрзли насквозь

и лежали горОй на полу в этой грязной "газели"

синеватые, рёбра видны все... Не взглянешь без слёз!

Мне лет пять было, я уж не помню, как «это» мы ели.

Помню, как добирались домой по тому январю:

как по снегу отец волочИт за костлявую ногу

ту несчастную тушу, как матери я говорю –

«Скоро дом?» – поминутно, а мать мне – «Осталось немного...» –

и как шутят вполголоса взрослые между собой,

называя беззлобно «собака» костлявую тушу,

как дома вдалеке проступают на небе резьбой...

За отцом волочётся по снегу, все рёбра наружу,

дефицитный и тощий, редчайший собако-баран.

Я на санках сижу. Пальцы сильно болят, холодея...

мне мечтаются феи из тёплых и сказочных стран:

разноцветные, нежные как лепестки орхидеи.

2013

ВОРОВКА

У Юльки было очень много кукол

и дача с круглой башенкой как купол,

клубника, помидоры, старший брат...

Мне было любопытно лишь сначала:

я в десять лет ещё не различала,

кто как живёт, кто беден, кто богат.

А у меня был велик с гнутой спицей.

Я бегала с растрёпаной косицей,

в одёжках не со своего плеча,

и с «младшим братом»-Карлсоном под мышкой.

Зато отец наш небольшой домишко

весь справил сам. Один. До кирпича.

Мы все играли Юлькиными «барби»:

в её обширном пластиковом скарбе

для кукол был устроен целый дом.

(А у меня игрушек было мало,

я горькими слезами выжимала

из мамы в магазинах их с трудом.)

И зависть тихо тлела как лучина:

средь Юлькиных игрушек был мужчина

со стриженою гладкой головой

из крашеной пластмассы. Весь блестящий

нарядный Кен (и галстук настоящий)

с улыбкой голливудской – как живой.

И кукольный автомобильчик синий,

миниатюрный зонтик и бикини,

а к ним солнцезащитные очки.

Вещица та меня очаровала:

оправа – два сердечка, не овала,

и розовые дужки как крючки.

Я зависти сдавалась постепенно:

сначала я отгрызла палец Кену

(пока другие отвлеклись, тайком),

очки же подарить просила Юльку.

«Ну жалко что ли? Чепуху... Бирюльку...»

Ведь я всю жизнь мечтала о таком!

Но Юлька мне ответила: "Прости, но

очки самой дарила мне Кристина.

Подарки – не отдарки. Не могу!"

Я буркнула расстроенно: «Угу.»

Потом, когда все шли нарвать ромашек,

очки я быстро сунула в кармашек

и догнала подружек на лугу...

Играла увлечённо я? Едва ли...

Ждала я, чтоб меня домой позвали,

очки в кармане трогая рукой.

...А за обедом я почти не ела,

родители пытали: в чём же дело?

Меня ещё не видели такой.

Очки, в коробке лёжа для игрушек,

запрятанной под кипою подушек,

теперь уж мне не нравились совсем

и почему-то даже злили. То есть,

вот так во мне вдруг пробудились совесть

и страх, что кража очевидна всем...

От мамы я отделалась молчками.

И не играла с этими очками.

Я чувствовала стыд перед людьми.

Вернуться к Юльке и отдать обратно?

Но это будет страшно неприятно:

«Украла, но раздумала. Возьми...»

Вдруг, губы пересохшие кусая,

Я кинулась на улицу босая,

не замечая камни и сучки.

Внутри свербило что-то словно жало –

я даже и не помню, как бежала

до леса. Злополучные очки

швырнула в пруд с тяжёлым тёмным илом.

Вода их преспокойно проглотила:

качнулась и застыла как была.

Оправа два сердечка, не овала...

Я после никогда не воровала,

да совесть не отмоешь до бела.

Я плакала, пока домой брела.

2013

ЛАДОШКА

Мой отец строил дом, воплощая руками идеи.

Терпеливо он смешивал воду, песок и цемент,

чтоб раствор, полужидкий, текучий на данный момент

становился надёжным как камень, на солнце твердея.

Он раствором залил деревянную форму крыльца,

а потом мастерком всю поверхность разгладил немножко

и меня подозвал:

– Приложи здесь на память ладошку.

Я к крыльцу подбежала, исполнила просьбу отца.

Я ребенком была. Я не ведала мглы и печали.

Накрывая панамой, пыталась поймать мотылька.

От раствора немного шершавой казалась рука.

Я не знала тогда, что мгновения те означали.

Сквозь бетон прорастает трава. Пролетели года.

Но ещё различим на растресканном этом бетоне

отпечаток тогдашний моей пятилетней ладони,

и мой сын приложил для забавы ручонку туда.

2014

РОМКА

ПОЭМА

1

Шесть соток – садоводческий участок был выделен родителям моим, и лето

там я проводила часто, хотя тот край и не был мной любим. Зеленогорск... Ребята

из богатых (по десять лет, а снобы все почти). Я бегала оборвышем: в заплатах,

да и избушка – Господи, прости...

Кругом: дворцы, особняки, заборы из кирпича – всё лоск, куда ни глянь. И

про меня ходили разговоры, что из семьи из бедной я. Ведь всклянь мне только

неба синего досталось (и этого достаточно вполне), да жаль, промеж богатыми казалось,

что всё ж чего-то не хватает мне. И в детстве я дружила не со всеми: неравенство

наметилось тогда. Союз распался – непростое время. То были девяностые года.

В сандаликах всегда на босу ногу, с растрёпанной косой через плечо, носилась

я как ветер: слава богу, здорова, весела. Чего ж ещё?

         2

Тогда моим царапинам и шишкам не знали счёта бабушка и мать. Меня тянуло

больше всё к мальчишкам – их в детстве проще было понимать. С девчонками тоска:

они играли то в дочки-матери, то в свадьбу, то в семью... То ль дело пацаны: в

войнушку, в ралли, в бандитов и заложников... Мою шальную тягу к хулиганству мама

оправдывала: вырастет – поймёт, остепенится. Между тем, упрямо я делала из досок

пулемёт.

Был у меня тогда приятель – Ромка. Проказник, фантазёр (жил с дедом тут). Он

мог из никудышного обломка игрушку смастерить за пять минут. Курносый, круглолицый,

круглоглазый (глаза сквозят невинностью души) – куда при этом только он не лазал,

чего только не жёг и не крушил!

Кудрявый, крепко сбитый, круглощёкий, неравнодушный к сладкому и к щам, Роман учил

меня как Мастер йоги полезным, замечательным вещам: он выучил меня ругаться

матом, кирпич колоть рукой, играть с огнём... К домашним и воспитанным ребятам я не

тянулась никогда. А в нём магнит как будто был... И я балдела от Ромки. Мы дружили -

не разлей ничем, и нашим не было предела проказам обоюдным. Точно клей «Момент»

скрепил нас вместе. Водостойкий.

Мы днями забавлялись с ним вдвоём на брошеной давно соседом стройке. Там

были трубы, плиты, водоём с лягушками. Для детского досуга нашлось нам предостаточно

всего. Но неприятность сделалась у друга на этой самой стройке.

Моего соседа я давно уж не видала, в бытовке покосившейся. Сосед обил листами

рыжего металла её со всех сторон – от разных бед.

А Ромка жёг траву вблизи времянки. Забавы ради, не замыслив зло, бензином

сдуру брызнул он из склянки, и пламя с силой всё вокруг взяло.

Сгорела эта чёртова бытовка. Нам до неё, конечно, дела нет. Но взрослым, раз

уж вышло так неловко, пришлось потом, увы, держать ответ перед соседями. Его родные

собрали деньги – возместить урон. Ругали Ромку. Не признал вины и на всё лишь

пожимал плечами он:

«Оно само воспламенилось! Я то лишь развести хотел большой костёр!»

Ему тогда пошёл всего девятый годОк. Он был наивен, не хитёр. Но как бы ни

было там, дело громко: поджёг... И дружбе так пришёл конец: мне запретил, узнав об

этом, с Ромкой водиться строго-настрого отец.

"Он хулиган! А если б это пламя дошло ещё до нашего двора, то как бы он

рассчитывался с нами, твой Ромка?! Спички – это не игра."

Отец меня наказывал телесно: он часто в детстве бил меня ремнём. Возможно,

это было бесполезно, но всё таки теперь играть с огнём и с Ромкой я боялась из-за

папы. У боли над детьми большая власть, но до поры... Взросления этапы всегда так

начинаются: сдалась большая крепость страха перед чем-то, что не умела я назвать

пока...

Мы прятались как тайные агенты теперь. Так сила дружбы велика была, ведь

я, побитой быть рискуя, играла с Ромкой бедам всем назло, и радовалась каждому

часку я с приятелем, считая: "Повезло, что мой отец не спрашивал сегодня, где я

была, и не придётся врать..."

Вдобавок стала я чуть-чуть свободней и потому, что всё узнала мать. Она

ведь, умудрённая природой, ловила женским внутренним чутьём: родителям в делах

такого рода стоять нельзя упорно на своём.И мама прикрывала наши встречи: отцу

не говорила ничего. А мне теперь жилось гораздо легче – я сохранила друга

своего.

                        3

Мне было десять лет, когда всё это произошло. Прошёл учебный год ещё один.

Опять настало лето. На дачу мы приехали и вот: осталось всё как прежде, с Ромкой

снова играли...

Во дворе ему качель наладил дедушка. Высокий сук – основа. Верёвки две

повесил он на ель. А между ними – тонкая дощечка, что, кажется, вот-вот  – и

пополам... Но, впрочем, крепко держит человечка, что весит тридцать с чем-то

килограмм.

Часами мы раскачивались с силой: кто выше? Ромка был смелей чуть-чуть.

Летали мы, и солнце нас слепило, дощечка прыгала, качалась ёлка – жуть... Земля и

небо смешивались в кашу, кружилась голова от высоты. Вдруг Ромка снизу мне

сказал:

"А Маша из класса моего храбрей, чем ты! Она у нас действительно «крутая».

С ней каждый парень подружиться рад..."

Я молча Ромку слушала, летая стремительно до солнца и назад.

«Ну, а она красивая?»

Вопрос тот я задала ему, качнувшись вверх.

«Ну... я не знаю... – он замялся, – просто...»

«Глаза какие?»

"...Вроде как у всех... Зато она такая каратистка, что вот тебя одной

рукой сшибёт!"

Я возразила, пролетая низко:

«А я ношу с собою огнемёт!»

«У Машки – танк.» – сказал серьёзно Ромка. – В квартире прямо. Честно.

Сам видал..."

«Да врёшь ты всё!» – я выкрикнула громко. Беседа переплавилась в скандал.

"Ещё скажу тебе такую штуку... – ввернул Роман последний аргумент, – ...мы

в школу ходим с ней всегда за рУку..."

В верёвки впилась я, и как цемент твердели пальцы... Ничего такого со мною

не случалось никогда, та злость была принципиально новой, и я кричала Ромке:

«Ерунда! Не верю! Врёшь!»

Я спрыгнула с качели, ударив ногу, прямо на лету, и, сдерживая слёзы еле-еле:

«Я набрала большую высоту?» – спросила Ромку. Он пожал плечами:

«Нормальную. Но Машка может ведь повыше...»

Солнце скалилось лучами. Нога болела. Чтоб не зареветь, я собрала в кулак

остатки воли. Надолго, знала я, не хватит их. Мне было больно даже не от боли...

Мой голос стал вдруг непривычно тих:

«Прости, но я ударила колено и не могу качаться. Я – домой.»

Навстречу мне попалась тётя Лена, соседка, и вскричала:

«Боже мой! Ты где так сильно рассадила ногу?»

Взглянула на себя впервые я: обида отпускала понемногу, а кровь текла с

коленки в три ручья.

«До свадьбы заживёт! Мы бинтик белый приложим. Мазью смажем. Погоди!»

Сдалась и облегчённо заревела я тут же на её большой груди.

               4

       На будущее лето Ромка поздно на дачу выехал, а я – наоборот. Подросший,

загорелый и серьёзный он появился. На морской курорт он ездил с мамой, в южный

город Сочи – там солнце, море, фрукты. Рай земной... И ракушек красивых много

очень. Он их по-братски разделил со мной.

Пол-лета Ромки не было на даче. Зато приехал внук соседки Стас. Он каждый день

в саду решал задачи, был деловит, начитан и очкаст.

Сначала я играла с ним от скуки, но позже мне понравился весьма соседский внук.

Он обажал науки. И стала я ходить к нему сама.

Стас рассказал мне про цветы и травы, про то, как ловок уссурийский тигр. Он

каждый день придумывал забавы и сочинил немало новых игр.

Вот, например, играть любил он в «крошку». (Он часто обращался так ко мне.)

Стас был маньяк (конечно, понарошку, в игре такая роль), а в стороне от дома