Текст книги "Мой Михаэль"

Автор книги: Амос Оз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

XII

В июне, три месяца спустя после свадьбы, я забеременела. Михаэль не обрадовался, когда я сообщила ему о беременности. Дважды он переспрашивал, уверена ли я, что понесла. Как-то еще до свадьбы прочитал он в медицинском справочнике, что на этот счет легко ошибиться. Особенно, при первой беременности. Может, я перепутала симптомы?

Когда он сказал это, я встала и вышла в другую комнату. Он остался на своем месте, перед зеркалом, выбривая чувствительное место – впадинку между нижней губой и подбородком. Наверно, я допустила ошибку, заговорив с ним об этом именно во время бритья.

На следующий день прибыла из Тель-Авива тетя Женя, детский врач. Утром Михаэль позвонил ей, она все бросила и немедленно приехала.

Тетя Женя говорила со мной сурово. Она обвинила меня в безответственности: я сведу на нет все усилия Михаэля достичь кое-чего в жизни. Как я не понимаю, что достижения Михаэля – это и моя судьба. И именно теперь, накануне выпускных университетских экзаменов.

– Как дитя, – сказала тетя Женя. – Ну просто дитя.

Она наотрез отказалась заночевать у нас. Ведь она все оставила и понеслась в Иерусалим, как дурочка. Она жалеет, что приехала. О многом она сожалеет. Всего-то и дела – операция в десять минут. Просто и легко, как удаление гланд у ребенка. Но на свете есть сложные женщины, которым невозможно объяснить простые вещи. А ты, Михаэль, сидишь и молчишь, как истукан, будто тебя это не касается. Иногда ей кажется, что нет никакого смысла в том, что старшее поколение жертвует собой во имя молодых. Она сдержится, чтобы не прорвалось то, что у нее на сердце. Привет обоим.

Тетя Женя схватила свою коричневую шляпу и ушла. Михаэль сидел и молчал, рот его был приоткрыт, как у ребенка, услышавшего страшную историю. Я ушла в кухню, заперла дверь и плакала. Натерла морковь на терке, посыпала сахаром, полила лимонным соком – и плакала. Стучал ли Михаэль в двери – я не слышала и не отвечала. Я почти уверена сейчас, что Михаэль не постучался в дверь.

Сын наш Яир родился в годовщину нашей свадьбы, в марте пятьдесят первого, после тяжелой беременности.

Летом, в самом начале моей беременности, я потеряла на улице наши продовольственные карточки. Михаэля и мои. А без них невозможно было купить необходимые продукты. Через пару недель у меня появились первые признаки авитаминоза. Михаэль наотрез отказался купить на черном рынке даже крупицу соли. Подобные взгляды передал ему по наследству Иехезкиэль, отец его: преданность – высокая и страстная – законам нашей страны.

Но и после того, как мы получили новые карточки, всяческие осложнения не оставили меня. Однажды, в приступе головокружения, я грохнулась наземь во дворе детского сада Сарры Зельдин. Врач сказал, что мне нельзя больше работать. Решение это было трудным, поскольку с деньгами у нас было очень плохо. Врач также велел впрыскивать мне печеночный экстракт и кальций. Все это время не прекращалась головная боль. Мне постоянно казалось, что в правом виске застрял осколок ледяного металла. Все мучительней становились сны. Я просыпалась в крике. Михаэль известил письмом свою семью, что я вынуждена была оставить работу и очень это переживаю. Благодаря хлопотам мужа моей лучшей подруги Хадассы, Михаэль смог получить скромную ссуду в студенческой кассе взаимопомощи.

В конце августа пришло заказное письмо от тети Жени. Ни одной строки не написала она, но в конверте лежал сложенный вдвое банковский чек на триста лир. Михаэль сказал, что, если честь обязывает меня вернуть деньги, он готов прервать занятия и найти себе работу, а я вольна вернуть тете Жене ее деньги. Я ответила, что не люблю слово «честь», а деньги принимаю с благодарностью. В таком случае Михаэль просит, чтобы я не забыла, что он, со своей стороны, был готов отказаться от продолжения учебы и заняться поисками работы.

«Я запомню, Михаэль. Ведь ты меня знаешь. Я не умею забывать».

Я перестала посещать лекции в университете. Я больше не вернусь к изучению ивритской литературы. Я еще успела записать в своей тетради, что призведения поэтов Еврейского Возрождения насыщены неизбывным ощущением сиротства. Каковы источники этого ощущения, в чем его суть, – об этом мне уже не дано было узнать.

И домашнее хозяйство велось спустя рукава. Утренние часы я проводила на нашем маленьком балкончике, который выходил на пустынный задний двор. Я отдыхала в кресле, бросала хлебные крошки птицам. Любила наблюдать за играми соседский детей. Покойный отец, бывало, говорил: «Вглядываться и молчать». Я вглядываюсь и молчу. Быть может, мой взгляд и мое молчание далеки от того, что подразумевал отец. Что находят дворовые дети в дикарских состязаниях? Утомительная игра, а победа лишена смысла. Что ждет победителя? Наступит ночь, вернется зима, польются дожди и все сотрут. Сильные ветры вновь задуют в Иерусалиме. Может, будет война. Игра в прятки до смешного ничтожна. Со своего балкона я всех вижу. Кто и вправду может спрятаться? Кто пытается? Как странна эта увлеченность. Отдохните-ка, усталые дети. Зима все еще далека, но она надвигается, а расстояние обманчиво.

В полдень я падала на постель, словно изнуренная каторжной работой. Не в силах прочесть даже газету.

Михаэль уходил в восемь утра и возвращался в шесть вечера. Стояло лето. Я не могла, подышав на оконное стекло, рисовать на нем. Чтобы не утруждать меня, Михаэль вернулся к своему давнему обычаю: обедать в холостяцкой компании соучеников в студенческой столовой, что в самом конце улицы Мамила.

Декабрь – шестой месяц моей беременности. Михаэль сдавал экзамены на получение первой университетской степени. Его оценка – четыре с плюсом. Я не проявила интереса к его радости. Пусть себе радуется, а меня оставит в покое. Он продолжил учебу для получения второй университетской степени. Вечером, уставший, он вызывался сходить к зеленщику, в продовольственную лавку, в аптеку. Однажды ему пришлось отказаться от лабораторных работ, потому что я просила его пойти в поликлинику и получить результаты моих анализов.

В этот вечер Михаэль нарушил обет молчания, который он сам для себя установил. Попытался объяснить мне, что и его жизнь теперь совсем не легка. Мне не следует думать, что целые дни он только и делает, что ест мед ложками, как говорится.

– Я так не думала, Михаэль.

А если так, то почему же я отношусь к нему, будто он во всем виноват?

Итак, почему же я отношусь к нему, будто он виноват?

И отношусь ли я к нему, будто он виноват?

Он обязан понять, что сейчас я не в состоянии быть романтичной. У меня нет даже платья для беременных женщин. Я каждый день одеваюсь в свои обычные платья, которые и не подходят, и неудобны. Как уж тут выглядеть милой и красивой?

Нет, этого он от меня не требует. Не отсутствие красоты его заботит. Он просит, самым убедительнейшим образом просит, чтобы я не была отчужденной, не впадала в истерику.

И вправду, в тот период царил в наших отношениях некий зыбкий компромисс. Мы походили на двух пассажиров, которых свела судьба в одном купе во время долгою путешествия. Они не обязаны внимательно относиться друг к другу проявлять заботу друг о друге. Важно не беспокоить, не отягощать. А также и не копаться, не выяснять отношений. Быть вежливыми и спокойными. Быть может, время от времени забавлять спутника приятной беседой, не требующей умственного напряжения. В определенные минуты может даже возникнуть сдержанная взаимная симпатия.

Но за окнами железнодорожного вагона расстилался унылый плоский ландшафт: опаленная степь, низкий кустарник.

Если я попрошу закрыть окно, он с радостью мне поможет.

Это было зимнее равновесие. Осторожное, натужное, как спуск по скользким лестницам, омытым дождем.

Отдохнуть. Отдохнуть мне хочется.

Признаюсь: именно я зачастую нарушала равновесие. Если бы не твердая рука Михаэля, я бы не устояла. Злостно молчала целые вечера напролет, будто я одна в доме. Если Михаэль спрашивал меня о здоровье, я отвечала: «А тебе какое дело?» Если он обижался и на следующее утро не интересовался моим здоровьем, я обвиняла его в безразличии. Один или два раза я довела его своими слезами. И криками: «Злодей!» Обвиняла его в душевной глухоте и бессердечии. Михаэль отвечал спокойно, размеренным голосом. Терпелив и осторожен был он в разговорах со мной. Был у него свой подход: будто он – обидчик, а я удостою его примирением. Я была упряма, как взбунтовавшаяся девчонка. Я ненавидела его до спазм в горле. Я исходила рвотой, чтобы вывести его из себя.

Размерен и точен был Михаэль, когда мыл полы, вытаскивал тряпку, дважды протирая всю комнату. Затем спрашивал, не стало ли мне легче. Согревал для меня молоко, убирая ненавистную пенку. Просил прощения за то, что раздражает меня в моем положении. Просил, чтобы я ему точно объяснила, чем вызван мой гнев, дабы он вновь не повторил свою ошибку в будущем.

Он спустился вниз, чтобы купить канистру керосина..

В последние месяцы беременности я чувствовала себя очень некрасивой. Я не осмеливалась взглянуть на себя в зеркало, потому что на лице у меня появились бурый пятна. Мне пришлось бинтовать ноги эластичными бинтами из-за расширения вен. Теперь я, наверно, похожа на госпожу Тарнополер или старую Сарру Зельдин.

– Я кажусь тебе безобразной, Михаэль?

– Ты мне очень дорога, Хана.

– А если я, по-твоему, не безобразна, то почему я ты не обнимаешь меня?

– Потому, что ты опять расплачешься и скажешь, что я притворяюсь. Ты уже позабыла, о чем просила меня утром? Ты просила, чтобы я к тебе не прикасался. Потому я и не прикасаюсь.

Когда Михаэля нет дома, ко мне возвращается из тех дней, томленье маленькой девочки – быть тяжело больной.

XIII

Старый Иехезекиель сочинил и прислал рифмованное письмо – поздравление Михаэлю по случаю успешной сдачи выпускных экзаменов. «На экзаменах успех» рифмовалось у него со словами «радость на душе у всех» и «счастье Ханы без помех». Прочитав мне это письмо, Михаэль признался, что в глубине души он надеялся и от меня получить небольшой подарок, быть может, новую трубку в честь присуждения ему первой университетской степени. Произнося все это, он улыбался смущенной улыбкой, вызывавшей и мое смущение. Я рассердилась на него и за его слова, и за его улыбку. Ведь я столько раз ему говорила, что голова у меня раскалывается от боли, будто в ней застрял осколок холодного металла. Почему он всегда думает о себе и никогда – обо мне?

Из-за меня он трижды отказался от важных геологических экскурсий, в которых приняли участие все его товарищи: на гору Манара, где обнаружили железную руду; в Великую впадину, что в Негеве; на заводы поташа в Сдоме, на Мертвом море. В этих экскурсиях участвовали и семейные соученики Михаэля. Я не стала благодарить Михаэля за его отказ от поездок. Но случилось так, что однажды вечером всплыли в моей памяти давно позабытые две строчки из детской песенки, в которой поется про мальчика по имени Михаэль:

 
Пять лет веселый Михаэль плясал, все прыг да скок.
Пять лет плясал, а на шестой – прощай-ка, голубок!
 

Я залилась смехом.

Михаэль поднял на меня глаза, полные сдерживаемого удивления: не так уж часто он видел меня веселой. Хотелось бы и ему узнать, что привело меня в такое веселое настроение.

Я смотрю ему в глаза, широко раскрытые от удивления, и снова заливаюсь громким смехом.

Михаэль погрузился в раздумья. Спустя три минуты он, приняв некое решение, стал рассказывать мне политический анекдот, который он сегодня слышал в студенческой столовой.

Малка, моя мать, приехала из кибуца Ноф Гарим, что в Верхней Галилее, чтобы пожить у нас до моих родов, вести хозяйство. После смерти отца, в тысяча девятьсот сорок третьем, мама переехала в Ноф Гарим. С тех пор ей не приходилось заниматься хозяйством. Она была неутомима и все делала с энтузиазмом. После первого же обеда, приготовленного ею сразу же по приезде, она сказала Михаэлю: дескать, ей известно, что он не любит баклажаны, и вот, он и не заметил, а она накормила его тремя блюдами из баклажан. Чудеса можно сотворить, умея готовить. И вправду он не почувствовал вкуса баклажан? Совсем, совсем не распознал?

Михаэль признался вежливо: совершенно не заметил. Чудеса можно сотворить, умея готовить.

Мать держала Михаэля на посылках. Возможно, отравляла ему жизнь, воинственно настаивая на соблюдении правил гигиены: он обязан тщательно мыть руки, банкноты и монеты нельзя класть на стол, за которым люди обедают. Необходимо снять оконные решетки, чтобы основательно их вымыть и вычистить. Нет, вправду, она безмерно удивлена … Нет, не на балкон, пожалуйста, ведь вся пыль полетит в квартиру … нет, не на балкон, а вниз, во двор … Да, именно так, вот теперь все отлично …

Ей известно, что Михаэль рос сиротой, без матери. Поэтому она на него не сердится. И все-таки ей очень трудно понять: ученый, университетское образование, а совсем не знает, что мир полон вирусов. Михаэль все исполнял с отменной вежливостью, как хорошо воспитанный ребенок. Чем он может помочь? Можно ли ему? Не мешает ли он? Да, он спустится и купит. Конечно же, спросит у зеленщика. Хорошо, он постарается пораньше прийти из университета. Корзинку для покупок он возьмет с собой. Нет, не забудет. Вот он записывает, чтобы не забыть. Он согласен, он отказывается от своего намерения приобрести первые тома Новой Еврейской Энциклопедии. Нет необходимости. Он понимает, что теперь все мы должны по возможности экономить.

По вечерам Михаэль работает помощником библиотекаря в библиотеке отделения естественных наук – за весьма скромную плату. Я выговариваю ему, что и по вечерам не удостоена лицезреть его величество. Даже от куренья трубки Михаэль отказался, потому что Малка, моя мать, не выносит запаха табака, а кроме того, она убеждена, что куренье вредит младенцу.

Когда ему трудно совладать с собой, муж; мой спускается в переулок, четверть часа стоит он под старинным уличным фонарем, словно поэт в поисках вдохновенья. Как-то я стояла у окна, наблюдая за ним сверху. В свете уличного фонаря видела я коротко остриженные волосы на затылке. Клубы дыма окутывали его, будто образ вызван из небытия, а сам он – неживой. Я запомнила слова, Давно сказанные Михаэлем: «Коты не ошибаются в людях». Слово «лодыжка» кажется ему красивым. В его глазах я – дщерь иерусалимская, красивая и нежная. А он – парень средний, так он сам думает. До встречи со мной не было у него постоянной подруги. Никогда. А когда идет дождь, каменный лев наверху здания «Дженера-заливается беззвучным смехом. Если человек сыт и ему нечем занять себя, чувства набухают и превращав в злокачественную опухоль. Иерусалим – это город, несущий печаль, но в каждый час, в каждое время года печальны в Иерусалиме по-своему. С тех пор много воды утекло. Все это уже позабыто Михаэлем. Только я отказываюсь отдать в когти холодного времени хотя бы единую песчинку. Я спрашиваю себя: каким колдовством воздействует время на самые банальные слова? Существует в мире некое таинство; оно задает и внутреннюю мелодию моей жизни. Неправ был наставник из молодежного движения, который сказал девушке, встреченной нами у источника Аква Белла, что любовь у современных людей станет делом очень простым – все равно, что выпить стакан воды. Прав был Михаэль, когда говорил мне ночью на улице Геула: человек, который женится на мне, должен быть очень сильным …

В тот момент я чувствовала, что, хотя он стоит и куря там, под фонарем, будто выставленный за дверь нашкодивший мальчишка, у него нет никакого права винить меня в своем страдании, потому что вскоре я буду мертва и я не обязана с ним считаться. Михаэль погасил свою трубку и направился к дому. Я поспешила лечь в постель, отвернулась лицом к стене. Мама попросила, чтобы он вскрыл коробку консервов. Михаэль ответил, что сделает это с превеликим удовольствием. Издалека донеслась сирена «скорой помощи».

Как-то ночью, когда в молчании мы уже погасили свет, Михаэль шепнул мне, что ему кажется иногда, будто я перестала любить его. Спокойно сказал это. Так называют вещи своими именами.

Я сказала:

– Грустно мне. И это все …

Михаэль проявил понимание. Я – в особом положении. Здоровье мое пошатнулось. Условия трудные. Может, в этой беседе Михаэль употребил слова: «психофизический», «психосоматический». Всю зиму ветер гнет кроны сосен в Иерусалиме, а когда утихомирится буря – нет на деревьях и знака ее. Ты чужой, Михаэль. Ты лежишь рядом со мной по ночам, и ты чужой.

XIV

В марте тысяча девятьсот пятьдесят первого года родился наш сын Яир. Иосиф – имя моего любимого отца-получил сын Иммануэля брата. А мой сын назван двойным именем – Яир-Залман Гонен, в память Залмана Ганца, деда моего мужа.

Иехезкиэль Гонен прибыл в Иерусалим на следующее утро после родов. Михаэль привел его в палату рожениц в больнице «Шаарей Цедек». Здание больницы – хмурое, мрачное, построенное еще в прошлом веке. Напротив моей кровати штукатурка на стене облупилась, сеть трещин побежала по ней. Я глядела на стену, и виделись мне странные фигуры и формы: дикие горные цепи или черные женщины, застывшие в истерической судороге.

Иехезкиэль Гонен тоже был мрачен и подавлен. Долгое время просидел он у моей постели, держа Михаэля за руку, утомительно рассказывая историю своих дорожных страстей: как утром он добрался из Холона в Иерусалим и с автобусной станции по ошибке отправился в Меа Шеарим, а не к нам, в Мекор Барух. В квартале Меа Шеарим есть уголки – между винтовыми лестницами и веревками, увешанными бельем, – которые напоминали ему бедняцкие окраины города Радома в Польше. Нет, мы не можем даже вообразить, говорил Иехезкиэль, сколь велики его боль и печаль, как беспредельно его горе. Итак, добрался он до Меа Шеарим, и спросил дорогу, и ответили ему: так, мол, и так, и вновь он спросил, и снова его направили по ложному пути. Он не може поверить, что дети религиозных евреев способны на такие выходки, а может, иерусалимские переулки заколдованы. Наконец, усталый и измученный, сумел он найти дом, да и то – лишь по счастливому совпадению. Все хорошо, что хорошо кончается, как принято говорить. Не в этом главное. Главное же, что он хочет поцеловать меня в лоб – вот так! – пожелать мне всего самого хорошего от своего имени и от имени четырех его сестер; передать нам запечатанный конверт, а в нем – сто сорок семь лир, остатки его сбережений; цветы он забыл мне принести; и он просит самым убедительным образом, чтобь я назвала его внука Залманом.

Сказал и стал обмахиваться потертой шляпой, направляя поток охлажденного воздуха на свое усталое лицо, и вздохнул, будто камень скатился с души. Почему Залман? Это он хочет мне объяснить, но не в долгих словах а самым кратким образом: у него есть сентиментальная привязанность. Не утомляет ли он своими разговорами?! Итак, сентиментальная привязанность: Залман Ганц – его отец. Дед нашего дорогого Михаэля. Залман Ганц был в своем роде евреем замечательным. Наш долг – увековечить его имя, как это принято у евреев. Был он учителем. Учителем Божьей милостью. Преподавал естественные науки в еврейской учительской семинарии в Гродно. От него унаследовал Михаэль свои превосходные способности к наукам. Значит так, вернемся к главному. Он, Иехезкиэль, очень просит. До сего дня ничего у нас не просил. Кстати, когда здесь позволяют взглянуть на младенца? Да, ничего у нас не просил. Всегда давал. Только давал – все, что было в его силах. Но сейчас он обращается к своим дорогим детям с великой, особой просьбой. Пожалуйста, назовите моего внука Залманом.

Иехезкиэль встал и вышел в коридор, чтобы смогли мы, Михаэль и я, посоветоваться. Нежная душа была у этого старика. Я не знала, кричать мне или плакать.

Михаэль очень осторожно предлагает записать в документах двойное имя – Яир-Залман. Он только предлагает, но не настаивает. Окончательное решение за мной. И пока парень не подрастет, Михаэль полагает, что нам не следует говорить о втором имени ни единому человеку, чтобы не осложнять жизнь нашему ребенку.

Ты умен, мой Михаэль. Ты просто мудр.

Муж мой погладил меня по щеке. Спросил, что еще ему следует купить и приготовить. Затем расстался со мной и вышел в коридор к отцу, чтобы рассказать ему о найденном компромиссе. Я полагаю, что он хвалил меня: я с легкостью согласилась на то, что другая женщина … и все такое прочее.

На церемонии обрезания я не присутствовала. Врачи обнаружили у меня некоторые осложнения и не позволили встать с постели. В полдень прибыла в больницу тетя Женя, доктор Женя Ганц-Криспин. Как буря, прошлась она по родильному отделению. Ворвалась в ординаторскую. Говорила по-немецки и по-польски тоном агрессивным. Угрожала, что специальной каретой «скорой помощи» переведет меня в одну из тель-авивских больниц, где она занимает пост заместителя заведующего детским отделением. У нее есть серьезные претензии к моему лечащему врачу. В присутствии сестер и врачей она заявляет о его халатности. Стыд и позор! Будто в какой-то азиатской больнице. Упаси Боже.

Я не знаю, чего добивалась тетя Женя от лечащего врача, чем она так возмущалась. К моей постели она подошла лишь на краткий миг. Она коснулась моей щеки своими губами и пушком своих усиков, велела мне не беспокоиться. Она сама обо всем позаботится. Она, не колеблясь, устроит скандал, дойдет до самых высоких инстанций, если это понадобится. На ее взгляд, наш Михаэль – законченный лодырь. Совсем, как Иехезкиэле. «Дер зелбер хухем». Говоря все эти суровые слова, тетя Женя положила ладонь на мое белое одеяло. Я видела мужскую короткопалую руку. Тетя Женя с силой сжала свои пальцы, будто она сдерживала себя, чтобы не расправились они в тот миг, когда рука ее касается моей постели.

В молодости тетя Женя немало страдала. Кое-что о ней рассказывал мне Михаэль. Сначала она была замужем за врачом, гинекологом, по имени Липа Фройд. Он бросил тетю Женю в тридцать четвертом году и бежал в Каир – за спортсменкой из Чехословакии. Он повесился в номере гостиницы «Шепард», одной из самых красивых гостиниц на Востоке. Во время Второй мировой войны тетя Женя вышла за актера Альберта Криспина. Этот муж: заболел нервным расстройством, а когда выздоровел – впал в полнейшую апатию. Вот уже десять лет он находится в пансионате в Нагарии, где ничего не делает, только спит, ест да глазеет вокруг. Тетя Женя содержит его.

Я задаюсь вопросом: почему страдания других людей кажутся нам лишь опереточным сюжетом? Только потому, что они – другие люди? Покойный отец говорил, что даже самые сильные люди не вольны желать все, чего им хочется.

Уходя, тетя Женя сказала:

– Ты еще увидишь, Хана, этот врач проклянет день, когда повстречался со мной. Законченный мерзавец. Куда ни глянешь на этом свете – всюду идиотизм и мерзость. Будь здорова, Хана.

Я ответила:

– И вы тоже, тетя Женя. Спасибо вам. Столько усилий … И все ради меня. Тетя Женя сказала:

– Какие усилия? Что за усилия? Не болтай глупости, Хана. Люди должны быть людьми. Не лютым зверьем. Кроме таблеток кальция, не соглашайся глотать лекарства. Скажи, что я так велела.