Текст книги "Мой Михаэль"

Автор книги: Амос Оз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Будто я – всего лишь мысль внутри него. Никто не может надеяться на большее – быть мыслью в душе другого. Но я – реальность, Михаэль. Я не только мысль в душе твоей.

XXXIII

Симха, домработница Хадассы, моет на кухне посуду, напевая для собственного удовольствия песни Шошаны Дамари. «Поведай, лань любви моей». «Звезда во тьме ночной, в расселинах шакала вой. Вернись, Хефциба ждет тебя».

Я лежу в постели. В руках у меня роман Джона Стейнбека, принесенный моей лучшей подругой Хадассой, которая вчера навестила меня. Я не читаю. Мои застывшие ступни согреваются грелкой. Я спокойна. Глаза мои широко раскрыты. Яир в детском саду. От Михаэля до сих пор не пришло, да и не могло прийти, ни единой весточки. Тележка с керосиновой бочкой движется по нашей улице, и продавец все звонит и звонит в колокольчик. Иерусалим бодрствует. Муха бьется об оконное стекло. Всего лишь муха – не знак, не символ. Муха. Жажда меня не мучит. Я замечаю, что книга, которую держу руках, изрядно потрепана. Обложка ее скреплена прозрачной клейкой лентой. Ваза стоит на своем месте. Под ней – бумажка, на которой Михаэль написал свой личный воинский номер и номер своей части. «Наутилус» погружен в пучину под ледяным покровом Берингова пролива. Господин Глик сидит в своей лавке и читает газету для религиозных людей. Город продувается осенним холодным ветром. Я умиротворена.

В девять часов радио сообщило:

Сегодня вечером силы Армии Обороны Израиля встулли в Синайскую пустыню, захватили пункты Кунтила и Рас-ан-Накеб, заняли позиции у Нахеля, в щестидесяти километрах восточнее Суэцкого канала. Военный комментатор разъясняет … С государственной точки зрения …Непрекращающиеся провокации … Грубое нарушение права свободного судоходства … С моральной точки зрения … Террор и подрывная деятельность … Беззащитные женщины и дети … Все растущая напряженность … Ни в чем не повинные граждане … Просвещенное общественное мнение в стране и во всем мире … В основе своей оборонительная акция … Хладнокровие … Не следует выходить на улицу … Сделать затемнение на окнах … Не запасать продукты … Исполнять приказы и инструкции … Не проявлять нервозности … Следует проявить … Вся страна – передовая линия фронта … Весь народ – армия … В случае, если раздастся прерывистая сирена … События развиваются в соответствии с заранее намеченным планом …

В девять пятнадцать:

Соглашение о прекращении огня умерло, похоронено и никогда не воскреснет вновь. Наши силы неудержимо продвигаются вперед. Сопротивление противника сломлено.

До половины одиннадцатого по радио передавались маршевые песни, памятные мне с юности: «От Дана до Беер-Шевы», «Тебя я не забуду», «Верь, наступит день».

Почему я должна верить? И если вы не забудете, то что в том?

В десять тридцать:

Синайская пустыня, историческая колыбель израильского народа …

В противовес Иерусалиму …

Изо всех сил я стараюсь быть гордой. Заинтересованной. Не забыл ли Михаэль таблетки, помогающие при изжоге? Чист и аккуратен, как всегда. Итак, «пять лет плясал, а на шестой – прощай-ка, голубок».

Есть один заброшенный переулочек на окраине Иерусалима, в новом квартале Бейт Исраэль, и там сейчас совсем иной воздух. Переулок этот вымощен камнем. Каменные плиты потрескались, но блестят, как отполированные. Тяжелые своды отделяют переулок от низких облаков. А кончается все тупиком. Спрессованное присутствие заполняет все поры в камне.

Ленивый часовой, пожилой горожанин, мобилизованный в Гражданскую Оборону, стоит, опершись о стену. Дома – с закрытыми ставнями. Приглушенный благовест далекого колокола. Ветерок спускается с гор, растекаясь по переулку, завихряясь в глухом тупике … Железные жалюзи, кованые железные двери ощутили прикосновение ветерка, пролетевшего переулком. Мальчик из религиозной семьи с яблоком в руке стоит у окна. Два локона закрученные на висках, спускаются на бледные щеки. Он глядит на птиц, облепивших верхушку ивы, растущей во дворе. Мальчик замер без движенья. Пожилой часовой пытается привлечь его внимание через оконное стекло. Обуреваемый одиночеством, он корчит рожи мальчшке. Но все застыло. Этот мальчик – мой. Голубые, с пепельным отливом, лучи света запутались в кудрявой кроне ивы. Горы далеки, а здесь – глубокая тишина, и звуки колоколов плывут невесомые. Безмолвие пало и на птиц и на уличных котов.

Появятся огромные кареты, промчатся мимо, направляясь в далекие края. Если бы я была, как камень. Твердой и умиротворенной. Холодной. Чье присутствие непреложно.

Видимо, и Британский Верховный Наместник тоже ошибался. Во дворце Наместника на юго-востоке Иерусалима, на Горе Дурного Совета до самого рассвета длится тайное заседание. Бледный утренний свет пробивается в окна, но электричество все еще горит. Стенографистки сменяются каждые два часа. Караул устал и взвинчен.

Михаил Строгов несет секретное сообщение – он хранит его только в своей памяти. Одинокий и настойчивый, пробивается он сквозь ночь – посланец Верховного Наместника. Человек хладнокровный и сильный, Михаил Строгов окружен беснующимися дикарями. Ослепительные молнии занесенных кинжалов. Подстрекательский смех …

Словно Азиз и Иегуда Готлиб с улицы Усышкина борются на пустыре. А я – судья. Я же – и приз. Лица обоих искажены. Глаза их залиты мутной злобой. Норовят ударить в живот, уязвимое место. Молотят друг друга изо всех сил. Даже кусаются. Один из них пустился наутек. Вдруг убегающий остановился, обернулся к преследователю, схватил тяжелый камень, швырнул его – промахнулся на волосок. Противник плюнул в него с неистовой яростью. Двое сцепились, перекатываясь по острым шипам проржавевшего мотка колючей проволоки, извиваясь, в бешенстве скрипя зубами. Впиваются когтями друг в друга. Оба – в крови. Норовят вцепиться в горло или поразить срамные части тела. Бранятся сквозь сжатые зубы. В полном изнеможении они вдруг падают одновременно. Какое-то мгновение они отдыхают в объятиях друг друга, словно двое влюбленных. И подобно возбужденному дыханию возлюбленных – и Азиз, и Иегуда Готлиб дышат порывисто, надсадно. Но в следующий миг вновь черные силы переполняют их. Череп бьется о череп. Коготь тянется к зенице. Кулак – в подбородок. Колено – в пах. Спины их исколоты шипами проржавевшей колючей проволоки. Губы плотно сжаты. Ни звука. Ни вопль, ни вздох не сорвутся с губ. Оба они плачут. Щеки залиты слезами. Я – судья, и я же – приз. Зло смеюсь, жажду увидеть кровь, услышать исступленный крик. Далеко в Эмек Рефаим заголосит сирена товарного железнодорожного состава. Неистовство и ярость сгинут в безмолвии. Испарятся. И только слезы …

Дождь придет намного позднее. Не словами исхлещет дождь британские бронетранспортеры. Ночью, в переулке, по крутому склону скатились террористы, скользнув под каменные своды в квартале Мусрара. Проскользнувшие прижимаются к каменной стене. Расправляются с единственным уличным фонарем. Прикрепляют бикфордов шнур к взрывателю. И пока не запляшет электрическая искра, детонатор – все еще застывший кусок железа. Вулкан, упрятанный глубоко под слоем пыли, глинистых сланцев и гранита. Холодно.

Дождь придет. Мягкие туманы пройдут рощей у монастыря Креста. На Масличной горе закричит птица. Ветер обрушится бурей, прижимая кроны сосен. Не станет отныне земля проявлять свою сдержанность, иссякло ее терпение. На востоке – пустыня. С окраины Тальпиота открываются такие места, которым не дано узнать прикосновение дождя: горы Моава, Мертвое море, самое низкое море в мире. Проливной дождь ударит канонадой по Арноне, что напротив серой деревушки Цур-Бахер. Бичующие потоки исхлещут минареты мечетей. А в Вифлееме уединятся в кафе игроки, разложат они доски для игры в нарды, изо всех уголков польются протяжные, с переливами мелодии, передаваемые по радио из Аммана. Сосредоточены и молчаливы играющие. Восточные одежды, пышные усы. Обжигающий кофе. Клубы дыма. Близнецы в униформе бойцов-«коммандос», вооружены автоматами.

Вслед за дождем – прозрачный град. Красивые колючие кристаллы. Старики-коробейники из квартала Махане Иегуда сгрудятся, дрожащие от холода, под нависающими балконами. В горах Абу Гоша, в Кирьят Яарим, в Неве Илан, в Тират Яар разлапистые сосны в густых лесах окутаны белым туманом. Там прячутся бродяги от суровой руки закона. Молчаливо бредут они топкими тропинками, беглецы, изверившиеся, блуждающие в потоках дождя.

Низкое небо над Северным морем. «Дракон» и «Тигрица» патрулируют вместе, лавируя среди плавающих айсбергов, выискивая и высматривая на экранах своих радаров Моби Дика, морское чудище, или «Наутилус». «Ахой, ахой! – закричит чернокожий матрос, скрючившийся в смотровой бочке на верхушке мачты. – Ахой, капитан!» «Чужеродное тело обнаружено в шести милях к востоку, четыре морских узла, два градуса левее Северного Сияния», – голосом с металлическими переливами радист передаст шифровку в Штаб Объединенного Командования, в подводное убежище за много миль отсюда. И Палестина погрузится во тьму, ибо дожди и туманы над горами Хеврона, до самого Тальпиота, до горы Августы-Виктории; они подступают к самой границе пустыни, которую дождям пересечь не дано, – вплоть до дворца Верховного Наместника.

Одиноко, в темнеющем окне, высокий и худощавый, стоит Британский Верховный Наместник. Руки его сложены за спиной, трубка в зубах, голубые глаза подернуты туманом. Разольет по бокалам прозрачный напиток, один бокал – себе, а другой – коренастому, кряжистому Михаилу Строгову. Посланцу, который уйдет в темень, чтобы проложить себе путь через вражеские земли, кишащие вооруженными толпами дикарей, и достичь побережья, оттуда – через бурное море – к Таинственному Острову, где, сверля горизонт пристальным взглядом, зажав в руке сильный бинокль, ждет его инженер Сайрус Смит, никогда не впадающий в отчаяние.

Убеждены мы, что одиноки здесь, на этом заброшенном острове. Но, по-видимому, наши чувства обманули нас. Не одни мы на этом острове. Замыслил недоброе человек, скрывающийся в недрах гор.

Мы дважды тщательно прочесали весь остров, загляув в самые отдаленные уголки, и все же не удалось нам поймать того, кто наблюдает за нами из темноты с кривой усмешкой на губах. Он словно вечно прячется у нас за спиною, присутствие его не ощутимо, и лишь поутру обнаруживаем мы следы, оставленные им на топких тропинках в сердцевине трясины. Под покровом тьмы и тумана укрывается он в засаде и в дождь, и в бурю; в темных лесах прячется, под землей скрывается, за стенами монастырей в деревне Эйн Керем находит убежище этот чужак – всегда он в засаде, не зная устали. Вдруг, живой, возникнет он въявь, ударом собьет меня на землю, повредит мои внутренности, зарычит во всю мочь, а я закричу в ответ, ужас и восторг переполнят меня до краев, ужас и наслаждение. Я буду кричать, испепелю его, высосу кровь его, подобно вампиру. Сумасшедшее судно, пьяный корабль – я буду носиться в ночи, пока он не придет ко мне. Я запою, возрадуюсь бурно, выйду из берегов, воспарю, буду кобылицей, взбрыкивающей, несущейся в ночь, в дождь. Потоки воды исхлещут меня, затопят Иерусалим, а небо нависнет низко, облака – вровень с землей.

И ветер будет безумствовать в городе.

XXXIV

– Доброе утро, госпожа Гонен.

– Доброе утро, доктор Урбах.

– Мы все еще сердимся, госпожа Гонен?

– Температура уже спала, доктор Урбах. Через два-три дня я надеюсь быть здоровой, как всегда.

– «Как всегда», госпожа Гонен, это, в известном смысле, абстрактное выражение. Господин Гонен вне дома?

– Мой муж; мобилизован, доктор Урбах. По-видимому, мой муж находится в Синайской пустыне. Я до сих пор не получила от него ни единой весточки.

– Времена значительные, госпожа Гонен, весьма сложные. В такие дни очень трудно удержаться от мыслей, навеянных Библией. Горло наше все еще жжет? Мы в него заглянем и узнаем. Нехорошо, нехорошо вы поступили, госпожа моя, когда стали обливать себя холодной водой в разгар зимы, словно это вполне возможно – разозлить свое тело, дабы успокоить душу. Прошу прощения, какова область научных занятий доктора Гонена? Биология? Геология, разумеется. Извините, но мы ошиблись. Итак, оптимистические новости поступают нынче с полей войны: и англичане, и французы будут сражаться вместе с нами против мусульман. По радио об этом так и сказали: «союзники». Почти, как в Европе. И все-таки, госпожа Гонен, в этой войне есть что-то от «Фауста». Разве не маленькая Гретхен ближе всех подобралась к Истине? А какой же преданной была она, Гретхен, и вовсе не столь наивной, как это принято писать о ней. Прошу вас, госпожам дайте мне руку, я должен измерить кровяное давление. Несложная операция. Абсолютно безболезненная. Некий дефект в восприятии мира свойственен многим евреям мы не способны ненавидеть наших ненавистников. Вид душевного расстройства. Вот, израильская армия, ее танковые части вчера захватили гору Синай. Почти что апокалипсис, сказал бы я, но только «почти». А теперь я приношу тысячу извинений, поскольку вынужден задать вам весьма интимный вопрос. Прошу прощения, но не пришлось ли вам, госпожа моя, страдать в последнее время из-за какого-либо нарушения месячного цикла? Нет? Это отличный признак. Очень хорошо. Свидетельство того, что тело тоже не желает принимать участия в драме. Ах, так ваш муж занимается геологией, а не антропологией. Это мы допустили небольшую ошибку. Мы должны отдохнуть еще в течение некоторого времени. Очень много отдыхать. Не напрягать свои мысли. Сон – вот лучшее лекарство. В определенном смысле, сон – он также наиболее естественное состояние для человека. Головные боли не должны пугать нас так сильно. Вооруженные аспирином, мы выйдем против мигрени. Мигрень ведь не болезнь сама по себе. И, кстати, человек не умирает столь быстро, как это порою нам кажется в экстремальном состоянии духа. Желаю полнейшего выздоровления.

Доктор Урбах ушел, а Симха, домработница Хадассы, появилась. Она, сняв пальто, склонилась над электропечкой, чтобы согреть руки. Она справилась о моем здоровье, а я спросила, что слышно у моей подруги Хадассы. Симха прочитала утром в газете «Херут», что арабы уже потерпели поражение, а мы победили. И вправду, поделом им, сколько можно молчать и терпеть?

Симха вышла на кухню. Вскипятила молоко. Затем открыла окно в рабочей комнате Михаэля, чтобы проветрить квартиру. Холодный, пощипывающий воздух ворвался в дом. Симха протерла оконные стекла старыми газетами, смахнула ветошкой пыль, спустилась в бакалейную лавочку. Вернувшись, она сообщила, со слов соседей, что арабский военный корабль «горит живьем» в море около Хайфы. Должна ли она приступить к глажке?

В сладкой истоме млеет сегодня каждая клеточка моего тела. Я больна. Я не обязана быть собранной. «Полыхает живьем в открытом море» – все это уже было в далеком прошлом, все это не в первый раз.

– Госпожа моя, вы сегодня необычайно бледны, – заметила озабоченно Симха. – Господин сказал мне перед уходом, что не стоит много разговаривать с госпожой, так как здоровье ее …

– Поговори со мной, Симха, – попросила я. – Говори без умолку. Не молчи …

Симха все еще не замужем, но уже помолвлена. Когда ее суженый Бхор вернется из армии, они купят квартиру в новом районе Бейт Мазмиль. Весной сыграют свадьбу. Бхор такой, у него есть сбережения. Он водитель такси в компании «Кешер». Бхор немного застенчив, но парень он культурный. Симха обратила внимание на тот факт, что большинство ее подружек вышли замуж; за парней, схожих на их отцов. И Бхор похож на ее отца. Есть такое правило, Симха читала об этом в женском еженедельнике, что жених обычно походит на отца. Если ты влюблена, то тебе хочется, чтобы он походил на того, кого ты любила прежде. Смешно, но она все ждала, пока нагреется утюг, начисто забыв, что в Иерусалиме бывают еребои с электричеством.

Я представляла себе.

Молодой человек из рассказа то ли Сомерсета Моэма, то ли Стефана Цвейга, молодой человек, прибывающий из маленького городка в казино международного класса, чтобы играть в рулетку. Поначалу он проигрывает две трети своих денег. Оставшихся денег, по осторожным подсчетам, едва хватит на уплату по счету в гостинице и покупку обратного билета, чтобы без унижений вернуться восвояси. Время – два часа ночи. В силах ли молодой человек немедленно встать и исчезнуть? Рулетка все еще крутится, и все люстры зажжены. Быть может, именно теперь, в конце этого круга его ждет необычный выигрыш? Десять тысяч сорвал в один миг сын шейха из какой-то восточной страны, сидящий напротив. Нет, он сможет тотчас же встать и уйти. И, главным образом, потому, что старая английская леди с самого начала вечер пялит на него свои совиные глаза, упрятанные за стеклами пенсне, и она может бросить в его сторону исполненный холодного презрения взгляд. А на улице падает снег заметая все в ночи. Приглушенный рокот бушующего моря. Нет, молодой человек не может просто так подняться и уйти. На оставшиеся деньги он купит последние жетоны. Зажмурит изо всех сил глаза, откроет их широко, откроет и заморгает, словно свет бьет слишком сильно. А снаружи в ночи бушует море, словно задыхается, и снег валит и валит в безмолвии.

Мы женаты уже более шести лет. Если тебе приходится по служебным делам уехать в Тель-Авив, ты обычно возвращаешься домой в тот же вечер. Со дня нашей свадьбы мы никогда не расставались более, чем на две ночи. Мы женаты шесть лет и живем в этой квартире, а я все еще не научилась открывать и закрывать жалюзи на балконе, потому что ты приставлен к этому делу. Теперь, когда ты мобилизован, жалюзи открыты и днем и ночью. Я думаю о тебе. Ты ведь заранее знал, что мобилизация – это война, а не призыв на ученья. Война в Египте, а не на востоке. Короткая война – не затяжная. Все это ты просчитал с помощью своего внутреннего, хорошо сбалансированного механизма, благодаря которому ты постоянно выдаешь результаты безостановочного мыслительного процесса. Я должна представить на твое рассмотрение уравнение, от решения которого я завишу, подобно тому, как устойчивость человека зависит от высоты перил, на которые он опирается.

Утром я сидела в кресле и переставляла пуговицы на рукавах твоего черного пиджака; я пришила их так, как то нынче принято в модных костюмах. За шитьем спрашивала себя: каким образом стеклянный непроницаемый колокол вдруг спускается на нас, отделяя нашу жизнь от вещей, мест, людей и мнений? Конечно же, Михаэль, существуют друзья, в наш дом приходят гости, есть коллеги по работе, соседи, родственники. Но когда они сидят у нас в гостиной и разговаривают с нами, их речи всегда звучат глухо – из-за того стеклянного колокола, чье стекло вовсе не прозрачно. Только по выражению их лиц я пытаюсь догадаться, о чем они мыслят. Иногда их облик как бы расплывается, превращаясь в нечто бесформенное. Предметы, места, люди и мнения необходимы мне, чтобы я смогла выстоять. Ну а ты, Михаэль, ты доволен или нет? Откуда мне знать… Временами ты грустен, не так ли? Доволен ли ты? А если я умру? А если ты умрешь? Я все еще бреду на ощупь. В преддверии, во введении, в предисловии. Все еще повторяю и заучиваю сложную роль, которую мне придется исполнить в будущем. Пакую чемоданы. Готовлюсь. Репетирую. Когда же мы тронемся в путь, Михаэль? Я устала все ждать да гадать. Ты кладешь свои руки на штурвал. Дремлешь или впал в задумчивость? Я не могу знать – ведь ты тих и ровен во все дни. Трогай, Михаэль, трогай, я уже давно готова и жду годами.

XXXV

Симха забрала Яира из детского сада. Его пальчики посинели от холода. По дороге они повстречали почтальона и получили из его рук военную почтовую открытку, посланную из Синайской пустыни: мой брат Иммануэль сообщает, что он жив-здоров и ему довелось не только видеть, но и совершить нечто прямо-таки удивительное. Следующую открытку он пришлет нам из Каира, столицы Египта. Он надеется, что нам тут в Иерусалиме, хорошо живется-можется. А Михаэля он не встретил: пустыня необъятна, по сравнению с ней наш Негев кажется крошечной песчаной площадкой. Помнишь ли ты, Хана, как мы ездили с отцом в Иерихон, когда были маленькими? В следующий раз мы пойдем на Иорданию, и снова можно будет спуститься в Иерихон, купить плетеные циновки. Иммануэль просит поцеловать за него Яира: «Расти молодцом и станешь бойцом. С любовью и почтением глядя – Иммануэль, твой дядя».

От Михаэля мы не получили ни единой весточки.

Я вижу …

В свете сигнальной лампочки на передней панели передатчика его лицо словно высечено резцом скульптора, Он весь – выражение усталой ответственности. Плечи согнуты. Губы сжаты. Он склонился над прибором. Собран, решительно повернулся спиной к лунному серпу, вознесенному над ним, ущербному и бледному… Два гостя навестили меня под вечер. В полдень на улице Турим встретились господин Кадишман и господин Глик. От господина Глика стало изестно господину Кадишману, что госпожа Гонен больна, господин Гонен призван на войну. Тут же они решили, что сегодня вечером явятся ко мне и предложат свою помощь. Они пришли навестить меня вдвоем: если бы меня навестил один мужчина, это могло бы послужить поводом для сплетен.

Господин Глик сказал:

– Госпожа Гонен, вам, наверняка, трудно. Дни весьма напряженные. Зима холодная. А вы сидите тут одна …

Тем временем господин Кадишман обследовал своими большими мясистыми пальцами стакан с чаем, стоящий у изголовья моей постели.

– Холодный, – заметил господин Кадишман с сожалением, – абсолютно холодный. Не позволите ли вы, госпожа Гонен, оккупировать вашу кухню – оккупировать, разумеется, в кавычках – и приготовить вам новый чай?

– Напротив, – сказала я, – мне можно вставать с потели. Я немедленно надену халат и угощу вас кофе и какао.

– Сохрани вас Бог, госпожа Гонен, сохрани вас Бог! – перепугался господин Глик, заморгал глазами, ловно я вдруг открыла ему нечто такое, о чем следовало бы скромно умолчать. Судорожный нервный тик тронул то губы. Словно зайчишка, которого бьет дрожь, едва заслышит он чужой голос.

Господин Кадишман проявил заинтересованность: – Что же пишет наш друг с театра военных действий?

– Ни одного письма пока еще не было, – ответила я с улыбкой.

– Бои уже закончились, – продолжал господин Кадишман с выражением игривой веселости на лице. – Бои уже закончились, и в пустыне Хорев больше нет наших ненавистников.

– Будьте добры, господин Кадишман, включите большой свет, – попросила я, – там, слева от вас. Зачем всем нам сидеть в темноте?

Господин Глик схватил свою нижнюю губу болышим и указательным пальцами. Глаза его словно проследили весь путь электрического тока – от выключателя на стене до лампочки под потолком. Может быть, он ощутил свою бесполезность, поскольку спросил меня:

– Не смогу ли я быть чем-нибудь полезным госпожа Гонен?

– Спасибо, господин Глик, вы очень любезны, но в помощи нет необходимости.

Неожиданно для себя я вдруг добавила:

– Наверно, и вам тяжело, господин Глик, без супруги, вот так… в одиночестве?

Господин Кадишман на миг задержался у выключателя, словно засомневался в возможности благополучного исхода своих действий, и ему трудно поверить в собственный успех. Но тотчас он вернулся и уселся на свое место. Сидя, господин Кадишман походил на одно из тех первобытных созданий, у которых было огромное неповоротливое тело, но весьма маленькая голова. Я вдруг замечаю монголоидное в лице господина Кадишмана. Широкие, приплюснутые скулы. Лицо, которому присущи и грубые черты, и, напротив, удивительно тонкие линии Татарская голова. Коварный следователь, допрашивавший Михаила Строгова. Я улыбнулась ему.

– Госпожа Гонен, – начал господин Кадишман, тяжело ворочаясь на своем месте, – госпожа Гонен, в эти великие дни я много размышляю над тем, что, хотя ученики Владимира Жаботинского были оттеснены с ключевых: позиций, но сегодня его учение празднует великую победу.

Он говорил, словно испытывая огромное внутреннее облегчение. Мне понравились его слова: «Времена трудные, но в конце трудных времен ждет награда». Так я перевела для себя его слова с татарского на свой, привычный мне язык. Не стоило огорчать его длительной паузой. Я сказала:

– Будущее покажет.

– Несомненно, нынешние дни уже говорят о многом, ясные и четкие вещи говорят нам эти дни, – восторгался господин Кадишман, и странное его лицо выражало ликование.

Тем временем господину Глику удалось сформулировать запоздалый ответ на мой вопрос, который уже перестал занимать меня:

– Моя госпожа, моя несчастная Доба, они лечат ее электрическим током. Шоком. Они говорят, что есть надежда. Нельзя впадать в отчаяние. Говорят, что с Божьей помощью …

Его большие руки тискали, месили и без того мятую шляпу. Редкие усы подрагивали, похожие на маленького зверька. В голосе слышалась тревога, мольба о снисхождении, которого он недостоин: ведь отчаяние – жуткий грех.

Я сказала:

– Все будет хорошо.

Господин Глик:

– Дай-то Бог. Амен. Вот ведь несчастье, упаси Боже. И за что?

Господин Кадишман:

– Государство Израиль отныне изменит свой облик. На сей раз топор, как говорил наш великий Бялик, наконец-то в наших руках. Пришла очередь остальному миру жалобно выть и вопрошать, есть ли справедливость и когда она явится на свет Божий. Отныне Израиль – не «рассеянное овечье стадо», и не «овца среди семидесяти волков», и не «скот, гонимый на убой». С этим покончено. С волками жить – по-волчьи выть. Все случилось так, как предвидел Владимир Жаботинский в своем пророческом романе «Самсон Назорей». Доводилось ли госпоже Гонен читать этот роман в превосходном переводе с русского? Весьма, весьма достойная книга, госпожа Гонен. Ее стоит прочитать именно теперь, когда наша армия преследует войско фараона, с трудом уносящее ноги, и море не расступается перед нечестивцами египетскими…

– Но почему же вы сидите, не сняв пальто? Я встану, включу печку, приготовлю чай. Будьте добры, снимите, пожалуйста, ваши пальто.

Словно человек, получивший выговор, господин Глик поспешно вскочил со своего места:

– Нет, нет, госпожа Гонен, нет никакой необходимости. Боже упаси! Ведь мы… Просто мы исполнили заповедь «посещение больных». Мы вскоре покинем вас. Не необходимости. Не вставайте. Да и печку включать не стоит.

Господин Кадишман:

– Ну что ж, и мне придется с вами расстаться. Направляясь на заседание комитета, я зашел сюда, чтобы выяснить, не могу ли я чем-нибудь помочь госпоже?

– Помочь, господин Кадишман?

– Может, вам что-нибудь необходимо сделать? Уладить то или иное дело в какой-то канцелярии?.. Или…

– Я благодарна вам, господин Кадишман, за добрые намерения. Вы – истинный джентльмен, каких теперь все меньше да меньше.

Его лицо динозавра засветилось. Он пообещал:

– Я вновь навещу вас завтра или послезавтра, чтобы узнать, что пишет с фронта наш друг.

– Милости просим, господин Кадишман, – ответила я, словно поддразнивая его. – Мой Михаэль изумительно умеет выбирать друзей.

Господин Кадишман подчеркнул, энергично кивая головой:

– Госпожа соизволила пригласить меня. Обязательно, обязательно приду с визитом.

Господин Глик произнес:

– Желаю госпоже полнейшего и скорого выздоровления. И, быть может, я смогу быть полезен. Сходить в бакалейную лавку либо с иными поручениями … Есть ли в этом необходимость, госпожа моя?

– Как это любезно с вашей стороны, добрый господин Глик, – сказала я.

А он сосредоточил испытующий взгляд на своей мятой шляпе. Наступило молчание. Два пожилых джентльмена стояли теперь у порога, на максимальном расстоянии от моей постели. Господин Глик обнаружил и уничтожил белую ниточку на пальто господина Кадишмана. За окном пронесся ветер и стих. Из кухни донеслось урчание холодильника, словно у мотора проявились вдруг неожиданные силы. Вновь меня охватило ясное спокойное чувство, что вскоре я буду мертва. Какая холодная мысль… Женщины уравновешенные отнюдь не безразличны к собственной смерти. Я и смерть безразличны по отношению друг к другу. Мы близки и чужды. Дальние родственники. Я чувствовала, что должна произнести что-нибудь. И немедленно. Да и нельзя мне расстаться друзьями и позволить им уйти. Быть может, сегодня ночью, наконец-то, выпадут первые дожди. Безусловно, я совсем не старая женщина. Я умею быть красивой. Я должна немедленно встать. Надеть халат. Я обязана приготовить кофе и какао, подать печенье, принять участие в споре, быть интересной. Быть интересной: ведь и я – человек образованный, имею собственные взгляды и мнения. Но что-то сжало мне горло. Я сказала:

– Вы очень спешите?

Господин Кадишман ответил:

– К великому сожалению, я вынужден покинуть вас. Господин Глик может остаться, если он того пожелает.

Господин Глик обернул свою шею толстым шарфом.

Пожалуйста, не уходите сейчас, мои престарелые братья, нельзя ей оставаться одной. Будьте добры, присядьте в кресла. Снимите ваши пальто. Успокойтесь. Поспорим о политике, о философии. Обменяемся мнениями по вопросам религии, веры, справедливости. Окунемся в живую, дружелюбную беседу. Вместе выпьем. Она боится остаться одна в доме. Останьтесь. Не покидайте.

– Быстрейшего и скорейшего выздоровления госпоже Гонен. И спокойной ночи.

– Вы уже уходите? Я нагоняю на вас скуку?

– Не приведи Господь! Помилуй Бог! – смешались их встревоженные голоса.

В движениях этих джентльменов чувствовалась некая неуверенность, поскольку оба они – люди одинокие, далеко не молодые, не привыкшие исполнять заповедь «посещение больных».

– Улицы пустынны, – заметила я.

– Желаю вам доброго здоровья, – ответил господ Кадишман. Он сдвинул свою шляпу на лоб, словно вдруг прикрыл окно ставнями.

Господин Глик сказал мне, уходя:

– Пожалуйста, не беспокойтесь, госпожа моя. Не причин для беспокойства. Все будет хорошо. Все стан на свои места… И воцарится мир, как говорится. О, госпожа моя улыбается. Как приятно видеть вашу улыбку

Гости ушли.

Я тут же включила радио. Поправила одеяло. Неужели моя болезнь заразна? Почему же мои пожилые друзья забыли обменяться со мной рукопожатиями в начале и в конце своего визита?

Радио сообщило, что захват Синайского полуострова завершен. Министр обороны провозгласил, что остров Иотват, известный всем как остров Тиран, вновь принадлежит Третьему Царству Израильскому. Хана Гонен вернется к Ивонн Азулай. «Однако все наши устремле ния – к миру», – заявил министр с присущими ему модуляциями в голосе. При условии, что в арабском стане силы разума победят темные всплески инстинкта мести, наступит долгожданный мир.

Я думала о моих близнецах…

Гнутся под ветром прямоствольные кипарисы в предместье Сангедрия. Распрямляются и вновь сгибаются в дугу. Я-то думаю, что их гибкость – чистое волшебство. Непрерывный холодный поток. И в то же время гибкость эта – статична. Несколько лет тому назад, холодным зимним днем, в здании университета в «Терра Санкта» я записала слова профессора ивритской литературы, преисполненные подлинной грусти: от Авраама Мапу до Переца Смоленскина движение еврейского Просвещения переживало трудные и сложные внутренние противоречия. Кризис. Разочарования и прозрения. Один за другим рушатся прекрасные сны, и люди с нежной, чувствительной душой сломлены. Но не согнуты. «Разорители и опустошители твои, – сказал профессор, – уйдут от тебя». Эта парафраза из пророка Исайи имеет двойной смысл. По словам профессора, еврейское Просвещение само породило такие идеи, которые привели его к гибели. Спустя некоторое время многие из лучших его представителей отправились, как говорится, «обрабатывать чужие поля». Критик Авраам Ури Ковнер, личность трагическая, казалось, походил на скорпиона, который жалит самого себя, если бушующее пламя берет его в кольцо. В семидесятые – восьмидесятые годы девятнадцатого века возникло тяжкое ощущение невозможности выхода из замкнутого круга. Если бы не малочисленные мечтатели и борцы, реалисты, восставшие против реальности, – не состоялось бы наше Возрождение: это они предопределили его. «Но ведь великие дела всегда совершаются именно мечтателями», – заключил профессор. Я не забыла.