Текст книги "А. Амман Путь отцов"

Автор книги: Амман А.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

«Говорят, будто мы действуем наперекор общему благу, воздвигнув Господу нашему храм великолепной постройки, а окрест него жилые помещения: особое, сугубо просторное, для архипастыря, иные, помене, для младших служителей Господних по чинам их, помещения, равно пригодные и для вас, начальствующих, вместе со свитой вашей. Кому же сделали мы зло, соорудив пристанища для чужестранцев, для проезжих и для всех лишенных крова, содержа для немощных сиделок, врачевателей и вьючный скот с проводниками? Такое поселение испытывает нужду в мастеровых, владеющих ремеслами, для жизни необходимыми и иными, скрашивающими жизнь. И вот понадобились другие, промысловые строения, и все сие послужило ко украшению местности и к вящей славе наших правителей, которым оттого почет».

Там был постоялый двор, богадельня и больница с особым помещением для заразных больных, потом прибавились жилища для мастеровых и прислуги – так возникло образцовое трудовое предместье, где кормили бесплатно. Василий послал указания подчиненным иереям так же действовать в своих провинциях.

Ему было тесно в пределах Кесарии. Невзирая на слабое здоровье, он навещал отдаленнейшие приходы, затерянные в горах, строжил непримерных священнослужителей, разделывался с дурными обычаями и причудами монахов. Все это требовало такта, исключало нажим. Перед государством он отстаивал неприкосновенность священнослужителей. С риском для своей репутации он приютил вдову, которая не чаяла спастись от домогательств одного чиновника. Префект взял сторону своего подчиненного и призвал епископа на судилище. Известие это распространилось по городу. Ремесленники выскочили из мастерских, прихватив свои орудия; женщины неистовствовали. Разъяренная толпа окружила дворец и готова была броситься на префекта. Тому не оставалось ничего другого, как поручиться за безопасность епископа. За Василием, столь же спокойным в дни испытаний, сколь скромным в час торжества, опять осталось последнее слово.

ПЕРЕПИСКА

Епископ Кесарии оказал решающее влияние на структуру обряда. Его именем названа литургия св. Василия Великого, несомненно, составленная в Антиохии: он лишь расширил ее и сделал одним из шедевров греческого богослужения. Она и поныне совершается в восточных церквах, входя в состав некоторых праздничных служб.

Переписка Василия, одна из самых обширнейших – она насчитывает 300 писем, – дает живое представление о его деятельности и о его культуре, помогает нам разгадать этого человека, зримо представить его образ.

Собственно говоря, письма он писал на протяжении всей жизни, но две трети их относятся ко времени епископства. Можно заметить, что поначалу Василий был не чужд некоторых красот стиля. Адресаты его многочисленны и разнообразны: епископ Амвросий, епископы Италии и Галлии; немало и дружеских писем. Василий был наделен даром дружбы, он умел поддержать, ободрить, присоветовать. Он утешает друзей, родителей, потерявших детей, поддерживает христианский дух в омраченных или осажденных еретиками священнослужителях, помогает церквам, лишившимся пастыря, улаживает размолвки и указывает путь к совершенствованию.

Как и друг его Григорий, он написал немало рекомендательных писем. Всегда готовый оказать услугу, он защищает вдову от взимания налогов, препоручает нищих и голодных заботам сановников, заступается за город, за друзей. Переписка с Ливанием, знаменитым ритором, – образец отношений между мужем Церкви и закоренелым язычником.

В других письмах – о богословии, о богослужении – он снова и снова возвращается к спорным вопросам. Его интересует отношение веры к разуму, истоки нашего познания Бога. В одном письме он объясняет, как следует причащаться, в другом – как должно совершать обряды.

Обширная переписка открывает нам его человеческие свойства: прямоту и логическую безупречность суждений, реалистический взгляд на вещи, повышенное чувство ответственности, твердость и вместе с тем очевидную чувствительность. Ибо, при всем самообладании, он оставался человеком мягким. В нем не было ни жесткости повелителя, ни суровой отрешенности аскета. Он высоко ставил дружбу, но был готов ею пожертвовать, если того требовал долг или общественное благо. Он понимал, что должен быть опорой для других.

Он любит получать письма, просит, чтобы ему сообщали новости. Письма для него радость и утешение: ведь ему часто и подолгу приходилось страдать в полном уединении. Но он знал, что это – сопричастность Его страданиям.

ЛИЧНОСТЬ

Василий оставил нам свидетельство своей растерянности, когда его друг Евстафий предал его: «Сердце мое стеснено, язык не повинуется, в руках нет силы, мужество оставляет меня. Я едва не возненавидел род человеческий, не усомнился в дружбе людской». Это письмо говорит само за себя. Испытание длилось три года, и все это время Василий безмолвно страдал.

Чужое горе глубоко трогало его: он лил слезы вместе с плачущими, находил самые точные, самые сердечные слова, когда это требовалось. Матери, потерявшей сына в расцвете лет, он писал: «Я хотел было хранить молчание и не писать вам, сказав себе: самые смягчительные снадобья лишь раздражают воспаленное око; слова утешения докучны тому, кто погружен в бездну скорби, и язвят, пока рана еще кровоточит… Я понимаю, каково сейчас материнскому сердцу, и, зная вашу всегдашнюю доброту и кротость, сознаю, какое страдание принесло вам несчастье, вас постигшее».

Он из тех людей, кто в письмах умел остаться самим собой. Умер Василий преждевременно, истощенный подвижничеством и измученный неудачами; ему было всего пятьдесят лет. Нынешние епископы в этом возрасте лишь начинают свою деятельность. Победа была близка, Василий до нее не дожил, но сделал для нее все. Похороны его были всенародными, народ понимал, кого утратил. За десять лет он успел достойно проявить себя и стал несравненным образцом епископа.

В манускрипте Ватиканской библиотеки Василий изображен худым и высокорослым; монашеская борода, полувыбритая голова, у висков морщины, взгляд мыслителя. Выговор у него был медленный: сам он считал, что виной этому его происхождение, неправильный язык каппадокийской улицы, который он слышал с детства. Он с трудом одолевал робость, когда приходилось участвовать в публичных дискуссиях. Бестрепетное мужество не было его прирожденным свойством, но далось ему по вере его. Жизнь его изобиловала неудачами и противостояниями. Его то и дело не понимали, оказывали сопротивление. Для неистовствующих он был чересчур спокоен и расчетлив, для робких и вялых – чересчур бранелюбив.

По характеру он был склонен скорее к созерцательности, нежели к активности. Однако в отличие от Иоанна Златоуста не тяготился обязанностями епископа и архипастыря. Начальствование было подстать этому монаху, как и Амвросию. Самообладанием, целеустремленностью и волевой закалкой он превосходит Григория Богослова, но значительно уступает ему в силе воображения и непосредственности. Он не был рожден трибуном и воителем, как Афанасий: Василий куда мягче, он склонен соразмерять, рассуждать – лишь бы выиграло православие. Более всего он схож с Амвросием. Но миланскому епископу недоставало широкой образованности Василия и силы его богословской мысли.

В истории Церкви можно сыскать ровню епископу кесарийскому; нельзя утверждать, что он был непревзойденным. Но современники самочинно стали называть его – одного его – Великим. С течением времени это прибавление к имени не только не отпало, не забылось, но напротив, закрепилось за ним. Редкое имя в веках бывало столь заслуженным.

Богатый обязан столько же считаться с нуждами бедняков, сколько со своими собственными. Избыток имущества есть ущемление бедности. Скупец подобен вору.

ШЕСТАЯ ПРОПОВЕДЬ ПРОТИВ СТЯЖАТЕЛЬСТВА

«Что в том худого, – говорит скупец, – что я сберегаю свое добро?» Но что это за добро, скажи мне, которое ты зовешь своим? Откуда оно взялось? Ты подобен человеку, который, пришед в театр, уселся сам, не хочет впускать никого более и намерен в одиночку услаждать себя зрелищем, для всех предназначенным. Не таковы ли суть стяжатели: скопив общее добро, они объявляют себя его хозяевами по праву первообладателей. Если бы каждый оставил себе лишь потребное на текущие нужды, а избыток раздал неимущим, то не было бы ни богатства, ни бедности. Не нагим ли явился ты из материнского лона? Не нагим ли снова низойдешь в землю? А твое нынешнее добро, откуда же взялось оно? Ответишь ли: «по велению удачи», и скажу тебе, что ты нечестивец, ибо не признаешь своего Создателя и платишь неблагодарностью Тому, Кто на тебя призрел. Ответишь ли, что все сие дано Господом, объясни тогда, почему ты им владеешь. Не скажешь ли, что «неправеден» Господь, неравно наделив тех и этих благами земными? Почему ты богат, а ближний твой беден? Не для того ли единственно, чтобы твоя доброта и бескорыстное хозяйствование возымели награду свою, между тем как бедный был бы ублаготворен щедрыми дарами, обещанными ему по долготерпении?

И ты, в ненасытимой алчности укрывающий от людей блага сии, ты будто бы никого не утесняешь, урывая кусок от стольких страждущих? Что есть скупец? Тот, кто алчет сверх надобности своей. А что есть вор? Тот, кто похищает и обездоливает. Итак, ты скупец? Не вор ли ты? Быв поставлен хозяйствовать добром, ты присвоил его. Совлекающий с людей одежды их называется грабителем. А тот, кто мог прикрыть наготу нищих и не прикрыл ее, заслуживает ли другого имени?

Голодному причитается хлеб из твоих закромов. Нагому – одежды, схороненные в укладках твоих. Босому – обувь, которую ты гноишь впустую. Неимущему – деньги, зарытые тобою в землю. Скольким ты мог помочь, стольких ты и обездолил.

Хороши увещевания, скажешь ты, да золото, пожалуй, получше. Так же и с распутниками, призываемыми к воздержанию: поноси его любовницу, и оживишь ее в его памяти, и лишь разожжешь в нем похоть. Как мне явить глазам твоим страдания бедняков, чтобы услышал ты стоны из‑под сокровищ своих? О! Сколь отрадны будут ушам твоим в Судный день слова сии: «Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня… был наг, и вы одели Меня» (Мф 25, 34–36). Дрожь охватит тебя, пробьет холодный пот, и во мрак ввергнешься, вняв, наконец, приговору сему: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня… был наг, и не одели Меня» (там же, 41–43).

И не сама алчность твоя погубит тебя, а твое любостяжательство в ущерб ближнему.

Сказанное тебе сказано ради тебя же: услыши – и воочию узришь обещанное тебе воздаяние. Не услышишь – живи под угрозою. Понадеемся, впрочем, что не сбудется сие к вящей скорби твоей. Обратись же ко благому деланию, и да станут богатства твои ценою спасения твоего, да обретешь с их помощью небесное воздаяние, тебе уготованное. Помилуй нас Господи, завещавший нам Царство Свое, Его же сила и слава во веки веков. Аминь.

Григорий Богослов

(† 389/390)

Истории угодно было поставить Григория Назианзина в пару с его другом Василием. Между тем эти два человека как нельзя более несхожи: так разнятся натуры предприимчивая и мечтательная, собранная и поэтическая, властная и впечатлительная. Они на диво дополняли и обогащали друг друга. Рядом с Василием Григорий обретал ту твердость характера, которой ему недоставало. Он никогда не пытался освободиться из‑под этой дружеской опеки и никогда не сетовал на влияние и превосходство друга.

Биографу Григория легче легкого: письма его и сочинения пронизаны откровенностью. Приходится, напротив, несколько отстраниться, сделать мысленную поправку, чтобы устоять под напором этой своеобразной лирической стихии. Неисправимый романтик, Григорий не мог ничего написать, не упомянув о своих тревогах и переживаниях. По сравнению с Василием ему попросту не хватало сдержанности. Он не скрывает своих недостатков и сам первый страдает и корит себя. Поэтому всякая попытка пристрастного суда над ним оказывается неуместной.

ГОДЫ ЮНОСТИ

Подобно Василию, Григорий происходил из каппадокийской аристократии. Семья его была состоятельна, отец принадлежал к иудейско–языческой секте, мать же, Нонна, была превосходной христианкой. Григорий, от матери, должно быть, перенявший несколько женственную чувствительность, пишет о ней с восторгом. Родители его долгое время оставались бездетными и глубоко скорбели об этом. Нонна всеми силами пыталась обратить мужа в истинную веру. Наконец ей это удалось: муж обратился и даже стал епископом Назианским. Позднее рождение первенца Григория принесло в дом великую радость. Мать предназначила и благословила его на службу Господу. Ей не стоило особого труда дать религиозное воспитание столь восприимчивому по натуре ребенку, языческие нравы не таили для него никакого прельщения, а слово Божие ему «было сладко, как мед». Он был из прирожденных христиан, из тех избранных натур, кто вовсе неподвластен борению темных страстей.

Это, однако, не помешало Григорию обогатиться из сокровищницы языческой культуры, и при этом без малейших нравственных уступок. Позднее он признавался, что «пылко возлюбил словесность, еще когда на щеках его не пробился первый пух». Он остался верен этой любви, на свой лад примиряя церковность с поэзией и культурой. Бога он возлюбил с той же непосредственностью, что и словесность.

Григорий посещал самые знаменитые учебные заведения того времени: в Кесарии (здесь он сдружился с Василием), в Кесарии Палестинской, в Александрии, наконец в Афинах. Предпринятое для этой цели путешествие в Грецию было небезопасным, и он уже от своего лица повторил материнский обет, посвящавший ею Богу.

Учение пришлось Григорию по нраву. Впоследствии он любил вспоминать и об испытании новичков и о разнообразии предметов, которое, однако, ничуть не вредило его религиозным убеждениям. Друг его Василий очень помогал ему. Занятия привлекали Григория больше, нежели деятельная жизнь, он любил философию, любил язык во всей его выразительности, любил поэзию, столь созвучную его душе. Он имел слабость задержаться в Афинах после отъезда друга: ему хотели предложить кафедру элоквенции. Может статься, именно в преподавании он и обрел бы истинное призвание?

По возвращении в Каппадокию Василий сделался ритором. «Я выплясывал перед друзьями своими», – замечает он с иронией и без прикрас в своей исповеди, озаглавленной «Поэма моей жизни». Он был прирожденный оратор. Образованность, отзывчивость, пылкость – все его свойства оказались как нельзя более кстати. Красноречие его отвечало вкусам тогдашней эпохи; для нас это, звучит чересчур выспренне.

Однако его взыскующая подлинности, беспокойная душа не могла насытиться одним бряцанием словес и расцвечиванием образов. Со дня возвращения на родину перед Григорием встал выбор между жизнью созерцательной и деятельной: выбор для него поистине душераздирающий. Его постоянно преследовала тоска по беспечальной жизни ученого; обыденные заботы и обязанности приводили его в отчаяние. В этом душевном борении прошла вся жизнь: решающего выбора он так и не сделал. Его тянуло к уединению, к философическим и духовным медитациям. «Прекраснее всего, по–моему, когда смолкают чувства и ты, свободный от плотского и мирского, уходишь в себя ради общения с собою и Богом за гранью видимого».

Обостренная чувствительность никогда не покидала его. Ему неизменно требовалось сочувствие; может статься, он попросту нуждался в слушателе, в человеческом присутствии, как всякая эмоциональная натура. Василий призывал его к уединению, но Григория это не устраивало. Твердость духа была ему равно необходима и стеснительна, и он упирался.

ХРИСТИАНИН И ЕПИСКОП

Под давлением родителей, не желая идти против их воли, Григорий наконец обосновался в Назиане, где и был окрещен собственным отцом. Тот был уже в преклонных летах и согбен бременем епископства. Пора пришла опереться на кого‑нибудь помоложе. Паства держалась того же мнения. Как нельзя более естественно казалось поставить в священство сына Григория. Для этого, однако, потребовался родительский нажим, и Григорий задним числом жаловался на «тиранию». Он бежал и укрылся в уединении подле Василия. То ли его пугала ответственность, то ли устрашал самый сан священнослужителя? Друг утешил его, и он возвратился через несколько месяцев: на душе остался тяжелый след, но винить было некого, кроме себя самого. До нас дошла его первая проповедь, произнесенная по возвращении на Пасху 362 г. (см. ниже). В ней с очевидностью угадывается человек мягкий и чувствительный; но также и внимательный к вероучению богослов, чья мысль отчетливо опирается на индивидуальный опыт.

Отныне отец мог на него рассчитывать. Ранимый и даже вспыльчивый, он, однако, показал себя миротворцем в тот момент, когда богословские распри всерьез угрожали единству и миру. Помимо чувств в нем жила вера, и он умел пожертвовать своими пристрастиями ради важных и насущных задач. «Он умел смирять себя, когда должно было заботиться о большем» (А. Пюш – A. Puech). Когда в 371 г. император Валент разделил Каппадокию надвое, Василий, чтобы упрочить свое влияние, умножил количество епархий и поставил Григория во главе новосозданного епископства Сазимского. Григорий снова не воспротивился, вроде бы подчинился другу, но так и не поехал к месту служения, «к чужакам и бродягам», не стал заступничать «за кур и поросят», как выразился в письме к Василию. Вспоминая об этом через десять лет, он все еще полон горечи.

Покамест он остается со своим отцом в Назиане, читает проповеди на престольные праздники и в дни поминовения святых. От этого времени сохранилось его замечательная похвала бедности: «Все мы бедняки перед Богом…» Здесь богатство и бедность противопоставлены с точки зрения нашей устремленности к Богу. Бедность символически являет наш удел в миру, посреди тайн его, и лишь обращение к Богу спасает человека от впадения в ничтожество или от помрачения рассудка.

По непостоянству характера Григорий то и дело отлучался из Назиана. Он, однако, вернулся, когда отцовские силы были на исходе, и был при нем до самой его смерти. Верующие хотели бы, чтобы он наследовал отцу. Опасаясь такой участи, Григорий снова сбежал, намереваясь предаться уединенному созерцанию.

В КОНСТАНТИНОПОЛЕ

Василий умер в 379 г.; поборник арианства император Валент пал в битве при Адрианополе за год до того. Правителями империи стали Грациан с Феодосием: они озаботились восстановлением православия. Феодосии издал в 380 г. особый эдикт против арианства. Все же положение оставалось бедственным. В Константинополе почти все храмы – и Святая София, и церковь Святых Апостолов – были в руках еретиков. Кафолики, сбившись в редеющее стадо без пастыря, обратились к Григорию с просьбой принять над ними руководство. Для согласия требовалось немалое мужество. Оказалось, что робость не помеха стойкости; может быть, Григорий сам себя стремился в этом убедить. Он сделал местом собрания верующих часовню, открыв ее в доме одного из родственников; она была освящена во имя св. Воскресения. Здесь и прозвучали пять догматических поучений, за которые Григорий был прозван Богословом. В них он углубил учение о Боге и о Троице, обратив его против еретиков – ариан и их приспешников.

В это самое время в город прибыл Иероним, по достоинству оценивший таланты каппадокийца, «равного которому среди латинян отнюдь не сыщется». Красноречие и обаяние Григория творили чудеса, число слушателей множилось, именитые горожане толпой шли к службе. В свой черед пришли и неприятности.

Причиною недоразумений с паствой стали козни некоего проходимца по имени Максим, выдававшего себя за приверженца истинной веры. Эту довольно темную личность подослал архиепископ александрийский в надежде, что он сыграет роль троянского коня. То ли по наивности, то ли по безграничному легковерию епископ приютил его у себя. Ночью пришелец был поставлен во епископа епископами александрийскими; при этом ему пришлось обстричь чересчур длинные волосы, что дало повод Григорию заметить: «Псов надлежит стричь на епископском престоле». Пробудившийся город встретил это известие народным волнением. Египтянам пришлось уступить: их ставленник был посрамлен и несколько поумерил притязания на самовластное управление христианской общиной.

Григорий опять возымел явное намерение сбежать. Верующие заметили это. Его непрестанно упрашивали, он не поддавался на уговоры, пока ему наконец не было сказано: «С вами сокроется и пресвятая Троица». Это подействовало, и Григорий остался.

Когда в Константинополь, наконец, вошел император, он водворил Григория, опираясь на свое внушительное войско, на престол Святой Софии. Стоял непогожий день, но как только процессия вошла в собор, вдруг показалось солнце и залило сиянием всю церковь. Это знамение вызвало единодушный возглас: «Григорий – епископ!» Григорий уже скрылся в алтаре. С тех пор его красноречие отдавалось под сводами храма св. Софии.

Дабы положить конец ереси и навести порядок в константинопольской епархии, император созвал новый собор (381 г.). Григорий был окончательно утвержден в должности столичного архиерея. Проходимец Максим, которого на этот раз поддерживал папа Дамас, потерпел полное поражение. Когда престарелый епископ антиохийский возводил Григория на престол, многим, должно быть, припомнился Василий, одержавший победу в лице друга. Но Мелехий умер, и председательствовать на соборе пришлось Григорию. Возникли споры о преемственности антиохийского престола. Григорий снова попытался выступить примирителем. Его не стали слушать. В конце концов даже и его собственное право на епархию оказалось под вопросом. Вынужденное епископство Сазимское осталось его пожизненным злосчастьем.

Препирательства на соборе утомили Григория донельзя. «Иереи помоложе стрекочут, как стая соек, и озлобляются, как рой ос». Посланцы с Запада и Востока, по заведенному обыкновению, снова столкнулись.

«Первое слово Востоку, ибо на Востоке родился Христос».

«Разумеется, – ответствовали западные посланцы, – но на Востоке‑то его и умертвили».

Григорий не выдержал. Он, наконец, решился сложить свои полномочия и произнес речь, полную достоинства, прощаясь со своей паствой. Довольно с него, каппадокийского провинциала, столичных треволнений, где он чувствует себя старцем, вовлеченным в младенческие игры. Лучше уж на покое возвещать учение о Троице. Он завершил свое прощальное слово знаменитым периодом, который вошел во все хрестоматии:

«Прощай, царственный храм… Прощай, храм Святых Апостолов… Прощай, епископский престол.

Прощай, великий город, прославленный надежностию веры и любовью ко Иисусу Христу.

Прощайте, Запад и Восток, ибо за вас я боролся, и вы воздвигли на меня брани.

Прощайте, дети мои, храните сокровища, вам доверенные. Вспомяните о моих мытарствах, и да пребудет с вами милость Господа нашего Иисуса Христа».

Григорий составил завещание, текст его дошел до нас. Он завещал все свое состояние «православной церкви назианской, дабы пеклась о бедняках, на оную церковь надежду имеющих». Он вернулся в родной город, недолгое время руководительствовал там, подыскал епископа и удалился в Назианз, где владела землей его семья; там он до самой смерти предавался сочинительству и созерцанию. Умер Григорий в 390 г.

СОЧИНЕНИЯ

От позднего периода его жизни сохранилась переписка и стихи. Большая часть писем (общим числом 445) написана им из последнего уединения. Он сам составил из них собрание для своего внучатого племянника. Письма, как правило, короткие, и слог их безупречен: Григорий – мастер эпистолярного жанра. Письму должно, полагал Григорий, иметь четыре свойства: «краткость, ясность, обаяние и простоту». Вот его ответ софисту, который посчитал себя обиженным:

«Увы мне, невежде. Сколь же я неловок и неучтив! Я укорял софиста за гордыню его, а сам упустил из виду обычнейшее присловье: зачем лысому стукаться лбом с бараном? Впредь буду помнить свое место».

Переписка Григория – ключ к его внутреннему облику. Для друзей он изыскивает особые слова, слог его изобилует находками: «Ты – мое дыхание, и я живу лишь надеждою свидеться с тобой» (Письмо 6); «У каждого своя слабость: я пристрастен к дружбе и друзьям» (Письмо 94); «Наяву или во сне меня волнует только то, что касается тебя» (Письмо 171).

Многочисленны его рекомендательные письма, ибо знакомства его были широки, а заступничество действенно. Видя страдание или нужду, епископ не мог не придти на помощь; особенно его огорчали грубость и неблагодарность. Письма – свидетельство прежде всего его человеческой чуткости. В нем, казалось бы, излишне занятом собой, милосердие все же преобладало, и чужие нужды были ему ближе своих.

С первого до последнего дня он жил поэзией. Главные поэмы написаны им на склоне лет. В них сказывается апологетическое устремление доказать, что христианская культура по своим возможностям ничуть не ниже языческой. К тому же гностики ввели в обычай перелагать вероучение стихами, безнадежно его при этом огрубляя. Арий сочинил целую стихотворную рапсодию с изложением своей доктрины под названием «Талия». Александрийские грузчики, моряки и торговцы распевали его стишки на улицах.

ПОЭТ–ХРИСТИАНИН

Григорий, в свою очередь, написал тридцать восемь догматических поэм, изъясняющих великие истины веры. Особенно ему удались поэмы нравственного содержания. В них он передает тончайшие чувства, повествует о своих радостях, заблуждениях, разочарованиях. Это пространные поэтические медитации. Самая длинная поэма, «Pro vita sua», насчитывает 1949 ямбических стихов. Эта автобиография, обнажающая сокровенную жизнь беспокойного сердца, столь выразительна и проникновенна, что напрашивается сравнение с Августином.

Григорий стремится обновить поэтическую форму (в ту эпоху писались чаще всего вялые, манерные, неодухотворенные стихи), в душевных переживаниях христианина он находит новый источник лирического вдохновения.

Вчера, угнетенный тоской,

один, удалившись от всех,

сидел я в тенистом лесу,

надрываясь сердечною болью.

Мне неведомо, отчего

к облегченью моих скорбей

служат безмолвные речи

к сердцу и в сердце моем.

Ветерок подпевал неумолчным птицам,

и лиственный кров источал душистый покой,

сладостный для сокрушенного сердца.

И тяжелила меня многотрудная боль

бременем, еле посильным.

Буколические мотивы поэт часто заимствует у Гомера и Феокрита, но это лишь обрамление. Душа его впитывает теплое сияние античности, ощущает трепет, пронизавший древний мир со времен Эврипида, вопросы коего о жизни и смерти остались безответными. Григорий внял им и отозвался христианским упованием.

Коль по исходе отсюда

приемлет меня бытие без конца и границ,

как нам речено,

скажи, разве в жизни нашей не смерть

и разве не в смерти мы обретаем жизнь

вопреки помышленьям твоим?

Раздираемый противоречиями, Григорий противополагает свою веру и свой опыт, красоту Образа и отражения Господня и мрак, замутняющий его. «В душе и в мире, о сколько борений, искажающих красоту Твоего божественного образа!» Назианзин всю жизнь был чувствителен до подавленности и глубоко переживал расщепление человеческой жизни между внутренним видением и действительностью, между возвышением души и вялостью плоти, между живостию духа и тягостию тела: сердце его было разверстой незаживающей раной.

Он ощущал – и описал нам – и порыв к нетленному блаженству, и непрочность земного, ускользающего от нас счастья. «Итак, ведаем сами и величие, и низость нашу, ибо мы вместе земные и небесные, тленные и бессмертные, наследники огня и света и порождения мрака, и дается нам по выбору нашему» (Проп., 14, 7).

Сильнее всего Григорий жаждал сближения с Богом, единения с Ним. И по мере сближения все яснее становилась непомерность разделяющего расстояния. «Ты зовешь, Ты призываешь, и я устремляюсь к Тебе», – и чем ближе сияние славы Божьей, тем мучительнее ощущение собственной немощи.

В поэзии его то и дело сквозит молитвенный, псалмопевческий настрой: он взыскует и страдает. Все события жизни Григория, вплоть до самых незначительных, обостряли его чувствительность, раздвигали воображение. В одном из константинопольских поучений он уподобил свое душевное смятение морской стихии.

Хрупкое здоровье к старости еще ухудшилось, и терзания стали неимоверными: жажда Богообщения и тяжкая немощь плоти усугубились возрастными хворями, бесовскими наваждениями, сознанием своей греховности. Однако старческое уныние неизменно преодолевалось озарением, христианским упованием. «Любовь пересиливает все», как сказала Жанна д'Арк на костре.

Поэзия Григория – не просто трагедия болезненной чувствительности, но драма совмещения жизни и веры. Поэзия была не ответвлением его жизни, а ее излиянием и разрешением, продолжала и дополняла его богословские умозрения. Для него, как и для Августина, богословие сливалось с молитвой, зреющей в глубинах жизненного опыта. Созерцание христианских таинств завершается великолепной поэтической строкой: «О пресвятая Троица, свод жизни моей». Его богословский путь – через очищение к возвышающему созерцанию; все пространство духовного поиска представлено в его поучениях и в его поэмах, и все это – история его собственной жизни. Совершенно очевидна органичность его богословия, где размышление неотделимо от очищения. Богословие для него – обнаружение священных тайн и божественной мудрости, целиком облекающих человеческую жизнь.

Не следует забывать, что этот поэт, подобно св. Иоанну Креста, – суровый аскет; что это богослов–мистик. Да, у него чувствительное, надорванное сердце; но когда вера под угрозой, когда оскверняются таинства, он несгибаем, и это женственное сердце оказывается тверже стали.

Редкий богослов был столь отчетливо последователен в вероучении. Греческая церковь обрела в нем свой голос. Проповеди его переписывали, иллюстрировали, украшали миниатюрами, подобно евангелиям. Некоторые рукописи представляют собой шедевры изобразительного искусства. В греческой литургии используются его проповеди и стихи. В греческих собраниях проповедей ему отводится то же место, что Августину на Западе. Из всех ораторов христианской древности он был самым популярным. Именно он, Назианзин, предстательствует за греческую церковь в росписи храма Санта Мария Антика, воздвигнутого на месте римского форума.

Этот противоречивый человек сумел совместить богопочитание и любовь к словесности; служа Единому, он служил и ей–и это в лоне Церкви, далеко не всегда благоволившей красноречию и поэзии. Для него не было пропасти между Богом и собственным творчеством, ибо в творчестве своем он обретал сопричастность Слову. В этом и есть тайна достигнутого им единства. Голос его вливается в общий хор творения вокруг Христа–зиждителя. Григорий неизменно остается самим собой, говорит ли он с людьми или с Богом.