Текст книги "Словарь имен собственных. Метафизика труб (сборник)"

Автор книги: Амели Нотомб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

И однако, хотя первый день должен был внушить им беспокойство по поводу избыточного веса, не это стало их главной заботой. Воспитанниц настолько изнуряли бесконечные часы экзерсисов, что они страстно мечтали лишь об одном – хоть на минутку присесть. Редкие минуты, когда можно было расслабить мускулы, воспринимались как чудо.

Не успев встать, Плектруда ждала вечера. Предвкушать тот миг, когда ее костлявое, измученное тело окажется наконец в постели и сможет отдыхать целую ночь, было настолько сладко, что ни о чем другом не хотелось и думать. Сон оставался единственной отрадой; что касается еды, то она вызывала страх. Педагоги так яростно предавали пищу анафеме, что она, при всем своем убожестве, превращалась для детей в соблазн. Они клали ее в рот боязливо, стыдясь собственного аппетита. Каждый кусок казался лишним.

Очень скоро Плектруду начали одолевать сомнения. Она поступала в училище, чтобы стать балериной, а вовсе не для того, чтобы утратить вкус к жизни и мечтать лишь об одном – как бы отоспаться. Здесь она отрабатывала танец с утра до вечера, но не танцевала по-настоящему, словно писатель, которому не дают заниматься его прямым делом, заставляя круглые сутки зубрить грамматику. Конечно, грамматика необходима, но только как подсобное средство для письма: лишенная цели, она становится мертвым сводом правил. Плектруда никогда еще так мало не чувствовала себя балериной, как со дня поступления в училище. В ее прежней школе педагоги всегда ставили для воспитанниц небольшие танцевальные номера. Здесь же только и делали, что упражнялись «у палки». Балетный станок напоминал каторжные галеры.

Многие соученицы Плектруды как будто разделяли эти невеселые мысли. Конечно, никто из девочек не смел высказываться вслух, однако их явно одолевали разочарование и тревога.

А потом начался исход. Самое странное, что училищное начальство ничуть не огорчалось, словно ожидало этого. Воспитанницы, одна за другой, сходили с дистанции. Это повальное бегство радовало педагогов и совершенно убивало Плектруду, которая воспринимала каждое такое исчезновение как смерть.

И случилось то, что должно было случиться: ей тоже захотелось бросить училище. Останавливала только смутная боязнь, что мать очень расстроится и что даже самые убедительные доводы будут бесполезны.

Руководители училища наверняка заранее планировали отсев некоторой части воспитанниц, ибо их отношение внезапно изменилось. Девочек созвали в просторный актовый зал и произнесли перед ними такую речь:

– Вы, вероятно, заметили, что в последнее время многие воспитанницы покинули наше заведение. Мы не станем утверждать, что специально подталкивали их к этому шагу, но не собираемся и лицемерить, говоря, что сожалеем об их уходе.

Последовала долгая пауза – без сомнения, призванная нагнать страху на детей.

– Бросив училище, они тем самым доказали, что у них нет настоящей любви к балету, иначе говоря, нет терпения, необходимого истинным танцовщицам. Хотите узнать, что заявили эти балаболки, сообщая о своем уходе? Что они поступали сюда ради того, чтобы танцевать, а здесь, видите ли, не танцуют! Интересно, что они о себе воображали? Что послезавтра они нам исполнят «Лебединое озеро»?

Плектруда вспомнила пословицу, слышанную от матери: «Бей своих, чтоб чужие боялись». Да, именно так и поступали сейчас педагоги: били «своих», чтобы припугнуть «чужих».

– Танец нужно заслужить. Танцевать по-настоящему, на сцене, перед зрителями – это величайшее счастье. Впрочем, поверьте, что танец – даже не на публике – дарит такой восторг, такую радость, что этим окупаются любые жертвы. Наша система воспитания нацелена на то, чтобы вы постигли суть танца: он не средство, а награда. И мы не вправе позволить танцевать тем воспитанницам, которые не заработали этой награды. Восемь часов в день у станка и голодный режим могут показаться мучением только тем, кому не очень-то хочется танцевать. Так вот: если кто желает уйти, пусть уходит!

Больше никто из училища не ушел. Воззвание достигло своей цели. Отсюда вывод: можно подчиниться самой суровой дисциплине, если понять, зачем она нужна.

И вот награда за стойкость: воспитанницам позволили танцевать.

Конечно, это были сущие крохи. Но уже то, что каждая девочка смогла оторваться от станка, устремиться на глазах у всех в середину зала и несколько мгновений порхать в танце, чувствуя, как послушно ее тело, как уверенно владеет оно искусством балетных па, привело воспитанниц в безумный восторг. Если десять секунд доставили им такую радость, то что же испытывают балерины, танцующие два часа на сцене? О таком они даже и мечтать не смели.

Впервые Плектруда пожалела о том, что Розелину не приняли в училище. Ее подругу ждала участь обыкновенной девушки, для которой танец – всего лишь развлечение. А сама Плектруда отныне благословляла безжалостную строгость своих педагогов, открывших ей, что танец – это религия.

Все, что вначале шокировало ее, теперь казалось совершенно нормальным. Нормально было и то, что их морят голодом, и то, что целый день напролет истязают скучнейшими упражнениями у станка, что оскорбляют, что дразнят «жирными коровами» девочек, иссохших, как мумии.

Но были вещи и похуже; прежде они вызывали у Плектруды желание кричать во весь голос о нарушении прав человека, а теперь ничуть ее не возмущали. Ученицы, повзрослевшие раньше своих сверстниц, должны были принимать запрещенные пилюли, чтобы приостановить кое-какие изменения, связанные с созреванием женского организма. Проведя небольшое расследование, Плектруда обнаружила, что в училище ни у кого из воспитанниц не было месячных, даже в старших классах.

Она тайком обсудила эту проблему с одной девушкой из выпускного класса, и та сказала:

– Многим и пилюли-то не нужны: одного только недоедания достаточно, чтобы забыть о месячных и обо всем, что с ними связано. Но среди нас есть такие, кого ничем не проймешь, у них эти дела начинаются, несмотря ни на какие меры. Вот им-то и приходится глотать эти знаменитые пилюли, чтобы остановить менструации. Во всяком случае, тампонов в училище не найдешь.

– А может, некоторые просто скрывают свои месячные?

– Ты с ума сошла! Мы же знаем, что это не в наших интересах. Если с кем и случится неприятность, то сами попросят, чтобы им давали пилюли.

В свое время этот разговор сильно шокировал Плектруду. Теперь же она одобряла самые варварские методы и восхищалась спартанским духом, царившим в училище.

У Плектруды уже не было собственной воли: она не только подчинялась воле педагогов, но и оправдывала их буквально во всем.

К счастью, временами где-то в уголке сознания звучал еще не совсем забытый голос детства, насмешливый и мятежный; он-то и нашептывал ей кощунственные здравые мысли: «Знаешь, почему балетное училище окрестили „школой крыс“?[10]10
  Балетное училище называется по-французски l’école des rats – букв.: школа крыс.


[Закрыть] Так зовут воспитанниц, хотя это название больше подходит педагогам. Да, это самые настоящие крысы, ненасытные звери с острыми зубами, которыми они вгрызаются в тела балерин. Мы хотя бы любим танцевать, а они и этого не любят; им, как взаправдашним крысам, нужно одно – обгрызть нас и сожрать. Крысы – это сама жадность, и если бы только к деньгам! Они вцепляются мертвой хваткой, все должно принадлежать им – красота, удовольствия, жизнь и даже танец! Они якобы любят балет – как бы не так! Да они его злейшие враги! Их специально отрядили сюда за ненависть к балету; люби они танец, нам бы слишком легко жилось! Любить то же, что любит твой учитель, – вполне естественно. От нас же требуют сверхчеловеческих усилий: жертвовать собой ради искусства, которое наши учителя ненавидят и поминутно втаптывают в грязь. Танец – это порыв, грация, это душевная щедрость, самозабвенная преданность искусству – словом, все, что противно крысиной природе».

Толковый словарь «Робер» предоставил Плектруде дополнительную пищу для размышлений, когда ее собственные доводы начали иссякать; она со злорадным удовольствием прочитала: «Крысиный яд; окрыситься; крысиная физиономия; бедный как церковная крыса…» – да, школа балета по праву носила свое имя.

Нужно заметить, что при выборе педагогов начальство руководствовалось вполне здравым соображением. Считалось – вероятно, не без причин, – что хвалить и поощрять молоденьких балерин безнравственно. Танец, сложнейшее из искусств – ибо включает в себя все, – требует полной самоотдачи. Поэтому следовало выяснить, насколько сознательно дети сделали выбор. Не выдержавшим испытания никогда не обрести той внутренней силы и независимости, что отличают звезду балета. Как ни чудовищны подобные приемы, они составляют часть профессиональной этики.

Вот только педагоги этого знать не знали. Не догадываясь о возложенной на них миссии, они истязали воспитанниц из чистого садизма.

Так Плектруда втайне научилась танцевать вопреки своим учителям.

За три месяца занятий она сбросила еще пять килограммов. И мысленно поздравила себя, тем более что отметила одно удивительное явление: спустившись ниже символической сорокакилограммовой планки, она потеряла не только в весе, но и в силе чувств.

Матье Саладен… это имя, от которого прежде бросало в дрожь, теперь оставляло ее равнодушной. А ведь она больше не видела этого мальчика и ничего не знала о нем, следовательно, он никак не мог ее разочаровать. Впрочем, она не встречалась и с другими молодыми людьми, из-за которых могла бы позабыть о своей старой любви.

Время также не играло никакой роли. Три месяца – короткий срок. Кроме того, она слишком пристально следила за собой, чтобы не установить связь между причиной и следствием: каждый потерянный килограмм веса уносил в небытие какую-то частичку ее любви. Она не жалела об этом, напротив: чтобы ощутить сожаление, нужно было сохранить хоть какие-то чувства. И Плектруда радовалась тому, что сбросила с себя двойной груз – пять тяжких килограммов и ненужную, мешающую страсть.

Она обещала себе запомнить великое правило: любовь, сожаление, желание, увлечения – все это глупости, вредоносные болезни тел, весящих больше сорока килограммов.

Если, на свою беду, она вдруг наберет вес «жирной коровы» и вновь будет терзаться любовью, она сумеет найти лекарство от этой дури: перестанет есть и опустится ниже сорокакилограммовой планки.

Когда весишь тридцать пять кило, жизнь становится иной; главное – справляться с физическими трудностями, распределять силы так, чтобы их хватило на все восемь часов занятий, мужественно подавлять в себе тягу к еде, гордо скрывать изнеможение и, наконец, танцевать – танцевать, когда ты заслужишь эту честь.

Танец был единственным способом перенестись в иную реальность. Он оправдывал любую аскезу. Пусть рискуешь здоровьем – лишь бы ощутить это немыслимое счастье взлета, отделения от земли.

С классическим танцем связано одно заблуждение. Многие рассматривают его как курьезный мир розовых туфель, пачек и перьев, манерных поз и легкомысленного порхания. Самое печальное, что это правда: балет именно таков.

Но это еще не вся правда. Отнимите у балета его жеманство, его тюлевые оборки, его академизм и романтические «кички»[11]11
  «Кичка» – прическа балерины, пучком на затылке.


[Закрыть], кое-что все же останется. В этом остатке и заключена суть. Недаром лучшие исполнители современных танцев вышли из классической школы балета.

Ибо балетный Грааль – это Взлет. Ни один педагог не станет величать его так, из боязни прослыть полным психом. Но все, кто освоил технику сиссона, антраша и гран-жете, уверенно скажут: их учили не этим прыжкам, а искусству взлетать.

Экзерсисы у станка так безнадежно скучны оттого, что станок подобен насесту. Ты мечтаешь воспарить, а тебя заставляют цепляться за эту деревянную палку и торчать возле нее долгими часами, тогда как все твое тело жаждет свободного полета.

По сути дела, танцовщицы у балетного станка подобны птенцам в гнезде: они учатся расправлять крылья, прежде чем взлететь. Но если птенцам достаточно для этого нескольких часов, то человеческому существу, дерзко вздумавшему сменить среду обитания и научиться летать, приходится посвящать изнурительным упражнениям многие годы.

Зато все упования танцовщицы будут вознаграждены сторицей в ту минуту, когда она получит право оторваться от насеста – от станка – и взмыть в воздух. Скептически настроенный зритель, скорее всего, не замечает, какой трепет охватывает балерину в миг прыжка: это чистейшее безумие. И то, что безумие это зиждется на строгих законах и железной дисциплине, ни на йоту не умаляет мистической стороны дела: балет являет собой свод технических приемов, чье назначение – представить вполне возможной и даже естественной идею человеческого взлета. Так можно ли после этого удивляться нелепым, а то и вовсе карикатурным, нарядам, в которых исполняется подобный танец? Можно ли поверить, что столь безрассудный замысел осуществляют люди в здравом уме?

Сей длинный экскурс обращен к тем, у кого балет вызывает только смех. В балете есть над чем посмеяться, но не все в нем смешно: классический танец скрывает в себе страшную, неисполнимую мечту.

И разрушения, которые она может произвести в юных умах, сравнимы по силе с действием тяжелых наркотиков.

На Рождество воспитанниц ненадолго отпустили домой.

Никто из них этому не радовался. Напротив, перспектива увидеться с родными почти пугала. Каникулы – а зачем они? Каникулы хороши в ту пору, когда ждешь от жизни одних удовольствий. Но те годы – годы детства – давно прошли, а теперь единственной целью их существования стал танец.

И жизнь в семейной обстановке – сплошная еда и безделье – никак не сочеталась с новым идеалом маленьких танцовщиц.

Плектруда подумала: вот еще один признак расставания с детством – когда больше не радуешься приходу Рождества. Такое она ощутила впервые. Не зря год назад она так боялась этого рубежа – тринадцати лет! Она и впрямь стала другой.

Перемену заметили все. Близких ужаснула ее худоба, и только Клеманс смотрела на дочь с восхищением. Дени, Николь, Беатриса и Розелина (ее пригласили на эту встречу) огорчились донельзя:

– От тебя кожа да кости остались!

– Она же танцовщица! – возразила Клеманс. – Неужели вы надеялись, что она приедет к нам с пухлыми щечками? Не слушай их, дорогая, ты у меня красавица!

Кроме худобы, поражала другая, куда более глубокая перемена, которой они не могли даже подобрать имени. А может, просто не осмеливались ее назвать, до того зловеще она выглядела: в Плектруде появилось что-то безжизненное. Веселая шаловливая девочка, какой ее помнили родные, теперь казалась бесплотной тенью.

«Это наверняка шок от встречи после долгой разлуки», – решил Дени.

Увы, с течением дней грустное впечатление только усилилось. Танцовщица ходила с отсутствующим видом, и ее внешняя приветливость плохо скрывала полнейшее безразличие.

Что же касается еды, то семейные трапезы стали для нее истинной пыткой. Все уже привыкли к тому, что Плектруда ест мало; теперь же она практически ничего не брала в рот, и видно было, что ей не терпится встать из-за стола.

Если бы родные знали, что думает о них Плектруда, то встревожились бы куда больше.

Во-первых, еще в день приезда она нашла их безобразно толстыми. Даже худенькая Розелина показалась ей «жирной коровой». И она не могла понять, как они таскают на себе столько мяса.

Но главное, Плектруда удивлялась тому, что они ведут такую никчемную, вялую, бесцельную жизнь и спокойно мирятся с этим. И она благословляла свой тяжкий труд и лишения: по крайней мере, у нее была хоть какая-то цель. Она искала не страданий – она искала смысл жизни, как всякий подросток.

Оставшись с подругой наедине, Розелина вывалила на нее целую кучу историй про одноклассников. Она говорила без умолку, то и дело прыская со смеху:

– Ой, что я тебе еще расскажу! Представь себе, Ванесса встречается с Фредом, ну, помнишь, тот тип из третьего класса!

Но очень скоро она с грустью заметила, что ее рассказы не вызывают у Плектруды ни малейшего интереса.

– Ты же училась с ними гораздо дольше меня, а теперь даже слушать о них не хочешь?

– Не обижайся. Если бы ты знала, как все это теперь далеко от меня.

– И даже Матье Саладен? – лукаво спросила Розелина, куда лучше разбиравшаяся в прошлом Плектруды, чем в настоящем.

– И даже он, – устало ответила та.

– Ну, ты не всегда так думала.

– А теперь думаю именно так.

– А у вас в училище есть мальчики?

– Нет. У нас раздельное обучение. Мы их никогда не видим.

– Значит, одни девчонки? Фу, вот скукотища!

– Знаешь, нам некогда думать о таких глупостях.

Плектруда не решилась объяснить Розелине, какая пропасть разделяет тех, кто весит больше и меньше сорока кило, но теперь она яснее прежнего осознавала всю глубину этой разницы. Бедняжка Розелина, знала бы она, до чего ей безразличны эти дурацкие школьные ухаживания! Подруга внушала Плектруде только жалость, тем более что уже носила бюстгальтер.

– Хочешь, покажу?

– Что?

– Лифчик. Я ведь заметила: пока я говорила, ты все время пялилась на мою грудь.

И Розелина приподняла майку. Плектруда не смогла сдержать возглас отвращения.

Девочка, научившаяся танцевать вопреки своим педагогам, чувствовала, что учится жить вопреки своей семье. Она не протестовала вслух, но смотрела на родных с горьким недоумением: «Как же они придавлены к земле! Как тяжело и неуклюже двигаются! Нет, настоящая жизнь должна быть совсем другой, выше и лучше, чем эта!»

Плектруда находила, что существование ее родных, в отличие от ее собственного, лишено «стержня». И ей было стыдно за них. Иногда девочка даже спрашивала себя: а может, она сирота, подкидыш, которого взяли в семью?

– Послушай, Плектруда очень беспокоит меня. Она совсем отощала, – сказал Дени.

– Да, ну и что же? Это естественно, она ведь танцовщица, – ответила Клеманс.

– Не все танцовщицы такие худые.

– Ей тринадцать лет. В этом возрасте худоба – нормальное явление.

Удовлетворившись этим доводом, Дени смог наконец спать спокойно. Способность родителей к самоуспокоению поистине безгранична; исходя из конкретного постулата «худоба – типичный признак подросткового периода», они с Клеманс уже не принимали во внимание сопутствующие обстоятельства. Конечно, их дочка всегда была тоненькой как былинка, но ее нынешняя худоба выходила далеко за пределы нормы.

Наконец праздники кончились, и Плектруда с облегчением вернулась в училище.

– Мне иногда кажется, что мы потеряли одну из наших дочерей, – признался Дени.

– Ты просто эгоист, – оборвала его Клеманс. – Она же счастлива!

Но Клеманс ошибалась вдвойне. Во-первых, девочка вовсе не была счастлива. Во-вторых, эгоизм Дени не шел ни в какое сравнение с ее собственным: когда-то она страстно мечтала стать балериной и теперь удовлетворяла это несбывшееся желание с помощью дочери. Ее ничуть не тревожило то, что ради этой цели придется пожертвовать здоровьем Плектруды. Вздумай кто-нибудь упрекнуть Клеманс, она страшно удивилась бы: «Да что вы, я желаю моей дочке только счастья!»

И говорила бы абсолютно искренне. Увы, родители часто не понимают, что кроется за их искренностью.

То, что Плектруда переживала в балетном училище, нельзя было назвать счастьем: для него необходимо хоть какое-то чувство защищенности. А девочка отнюдь не чувствовала себя спокойно, и повод для тревоги у нее был: теперь она уже не просто играла своим здоровьем, а жертвовала им во имя танца. И делала это сознательно.

То, что Плектруда переживала в училище, носило иное имя – экстаз, требующий полного отрешения, стирающий из памяти все – трудности, ограничения, физическую боль, опасность, страх. Только отринув это, можно было броситься в танец и познать неистовый восторг, опьяняющую легкость взлета.

Плектруда становилась одной из лучших учениц школы. Конечно, она была не самой худой, но, без сомнения, самой грациозной: ее движения отличались той изумительной свободой, которой капризная природа наделяет при рождении одних и лишает других; в последнем случае этот изъян ничем не восполним.

Кроме того, Плектруда была самой хорошенькой из воспитанниц, что также способствовало ее успеху. Даже при весе в тридцать пять килограммов она не походила на тех высохших мумий, чью худобу нахваливали педагоги: глаза танцовщицы озаряли ее личико фантастической красотой. А педагоги знали – хотя и скрывали от учениц, – что внешнее очарование необыкновенно важно при отборе танцовщиц-звезд, и в этом отношении природа одарила Плектруду много щедрее, чем других.

Однако ее тайной и мучительной заботой стало здоровье. Она никому не признавалась в этом, но по ночам ее терзали такие жестокие боли в ногах, что она едва сдерживала крик. Ничего не понимая в медицине, Плектруда все же угадывала причину: она давно уже исключила из своего рациона абсолютно все молочные продукты. Дело в том, что она заметила: стоит ей съесть несколько ложечек обезжиренного йогурта, как возникает ощущение «раздутости» (интересно было бы выяснить, что она понимает под этим словом).

А ведь обезжиренный йогурт был единственным молочным продуктом, разрешенным в училище. И обходиться без него означало полностью лишить себя кальция, который должен укреплять кости растущих подростков. Как бы ни были безумны взрослые, работавшие в училище, ни один из них не стал бы советовать детям отказаться от йогурта, его ели самые тощие из воспитанниц. Плектруда же объявила ему бойкот.

Этот отказ вскоре повлек за собой невыносимые боли в ногах, особенно в те часы, когда девочка сохраняла неподвижность, иными словами – ночью. Чтобы хоть как-то справиться с этой мукой, нужно было встать и походить. От ходьбы становилось легче, но первый шаг был истинной пыткой; Плектруда кусала платок, чтобы не закричать. И каждый раз ее преследовало ощущение, что кости выше и ниже колен вот-вот сломаются.

Она понимала, что причиной ее мучений было отсутствие кальция. И все же не могла решиться взять в рот этот проклятый йогурт. Сама того не зная, она стала жертвой психического механизма анорексии, когда любое ограничение считается необратимым, а каждый лишний кусок вызывает невыносимый стыд.

Плектруда похудела еще на два килограмма, и это утвердило ее в мысли, что обезжиренный йогурт «слишком тяжел» для нее. Когда она приехала домой на пасхальные каникулы, отец сказал ей, что она превратилась в скелет и выглядит ужасно, однако мать тотчас осадила его, громко восхитившись красотой дочери. Клеманс была единственным членом семьи, с которым Плектруда общалась не без удовольствия: «Она, по крайней мере, понимает меня!» А сестры и Розелина смотрели на нее как на чужую. Она больше не принадлежала к их миру: у них не было ничего общего с этим живым скелетом.

Потеряв два килограмма, юная танцовщица утратила вместе с ними почти все оставшиеся чувства. И потому отчуждение близких нисколько ее не огорчило.

Плектруда восхищалась своей жизнью: она чувствовала себя героиней в борьбе против земного притяжения, с которым сражалась собственным оружием – постом и танцем.

Как уже говорилось, взлет в прыжке был царством Грааля, и среди множества рыцарей, его ищущих, Плектруда была ближе всех к цели. Так стоило ли обращать внимание на ночные боли, когда впереди сияла вожделенная награда за труд?

Проходили месяцы и годы. Танцовщица душой и телом прилепилась к училищу, как монахиня-кармелитка к своему ордену. Вне его стен спасения не было.

Плектруда становилась восходящей звездой. О ней уже говорили в дирекции Оперы, и она это знала.

Ей исполнилось пятнадцать лет. Ее рост не изменился: все тот же метр пятьдесят пять, со дня поступления в училище она не подросла ни на сантиметр. Вес: тридцать два килограмма.

Иногда ей казалось, что раньше она вообще не жила, а прозябала. И она мечтала только об одном: чтобы ее жизнь никогда не менялась. Восхищение окружающих, реальное или воображаемое, подменяло собой все.

Знала она также, что мать любит ее до безумия. И хотя она принимала ее любовь как должное, это сознание служило ей надежной опорой. Однажды она заговорила о боли в ногах с Клеманс, но та лишь воскликнула:

– Какая же ты мужественная, моя девочка!

Плектруда с удовольствием выслушала эту похвалу. Однако она смутно ощутила, что матери следовало сказать что-то совсем другое. Что именно? Она не знала.

И случилось то, что должно было случиться. В одно ноябрьское утро Плектруда встала, как всегда кусая платок, чтобы не закричать от боли, и вдруг рухнула на пол; послышался хруст бедренной кости.

Она не могла двинуться с места, пришлось звать на помощь. Ее отвезли в больницу.

Врач, еще не видевший больную, стал просматривать ее рентгеновские снимки.

– Сколько лет этой женщине?

– Пятнадцать.

– Что?! Да у нее кости дряхлой старухи!

Плектруду подвергли допросу. Наконец она созналась, что уже два года не ест ничего молочного, – и это в возрасте, когда организм испытывает огромную потребность в кальции.

– Вы страдаете анорексией?

– Да нет же, что вы такое говорите! – искренне удивилась Плектруда.

– Вы считаете, что это нормально – весить тридцать кило в вашем-то возрасте?

– Не тридцать, а тридцать два! – поправила она.

– Ну, невелика разница!

Тогда Плектруда прибегла к аргументам Клеманс:

– Я балерина. При моей профессии лишний вес нежелателен.

– Не знал, что балерин набирают в концлагерях.

– Вы с ума сошли! Кто это вам позволил оскорблять мое училище?

– А как же, по-вашему, я должен назвать заведение, где подростков толкают на самоубийство? Да я в полицию обращусь! – воскликнул врач, оказавшийся не робкого десятка.

Плектруда инстинктивно поняла, что должна встать на защиту своего ордена:

– Нет, не надо! Я сама во всем виновата! Я тайком лишала себя пищи, никто не знал!

– Лучше скажите: не желал знать. И вот результат: обыкновенное падение повлекло за собой перелом бедра. В обычном случае вам достаточно было бы месяц полежать в гипсе. Но при вашем состоянии гипс вам обеспечен на много месяцев. Я уж не говорю о следующем, восстановительном периоде.

– Как… значит, я еще долго не смогу танцевать?

– Мадемуазель, вы больше никогда не сможете танцевать.

У Плектруды остановилось сердце. Она впала в забытье, близкое к коме.

Через несколько дней она пришла в себя. Кончилось спасительное беспамятство, Плектруда вспомнила жестокий приговор. Приветливая медсестра подтвердила вердикт врача:

– Ваши кости стали чересчур хрупкими, особенно ноги. Даже если бедренная кость срастется нормально, вы не сможете больше танцевать. Любой прыжок, любое, даже легкое сотрясение грозит новым переломом. Вам нужно много лет подряд усиленно питаться молочными продуктами, чтобы возместить недостаток кальция в организме.

Объявить Плектруде, что она больше не сможет танцевать, – все равно что лишить Наполеона армии; иными словами, у нее отняли не только призвание, но и судьбу.

Она не могла в это поверить. Консультировалась с десятками врачей, обращалась к всевозможным светилам. К чести докторов, никто из них не оставил ей даже проблеска надежды: достаточно было обещать Плектруде хоть сотую долю шанса на выздоровление, и она держалась бы за нее ценою жизни.

Прошло несколько дней, и Плектруда удивилась тому, что Клеманс не сидит у ее постели. Она попросила, чтобы ей принесли телефон. Отец сообщил Плектруде, что ее мать, услышав страшную новость, тяжело заболела:

– У нее сильный жар, она бредит. Принимает себя за тебя. Говорит: «Мне же всего пятнадцать лет, моя мечта не может на этом оборваться, я стану балериной, я могу быть только балериной, и никем другим!»

Известие о страданиях Клеманс совсем убило Плектруду. Лежа на больничной койке, она смотрела на капельницу, и ей чудилось, что вместо питательного раствора в нее вливают несчастье.

Пока Плектруде было запрещено любое движение, она оставалась в больнице. Отец иногда навещал ее. Девочка спрашивала, почему вместе с ним не приходит мама.

– Твоя мать все еще больна, – отвечал он.

Так прошло несколько месяцев. Кроме отца, никто не навестил Плектруду – ни девочки из училища, ни домашние, ни соученики из ее прежнего коллежа: для всех она стала чужой.

Целыми днями она лежала в постели, ровно ничего не делая. Не хотела читать ни книг, ни газет. Отказывалась смотреть телевизор. Врачи констатировали глубокую депрессию.

Кроме того, она не могла проглотить ни кусочка пищи. Хорошо еще, что была капельница. Но и она внушала Плектруде отвращение: эта трубка непонятно зачем привязывала ее к жизни.

С наступлением весны Плектруду привезли домой. Ей не терпелось увидеть мать, однако к матери ее не пустили. Плектруда возмутилась:

– Да что же происходит? Может, она умерла?

– Нет, она жива. Но не хочет, чтобы ты видела ее в таком состоянии.

Этого Плектруда уже не могла вынести. Дождавшись, когда сестры уйдут в лицей, а отец на работу, она встала с постели; теперь она уже могла передвигаться на костылях.

Добравшись до родительской спальни, она увидела Клеманс, погруженную в сон. Сначала девочке почудилось, что мать мертва: лицо у нее было серое, она выглядела еще более истощенной, чем сама Плектруда. Дочь упала на ее постель, обливаясь горючими слезами:

– Мама! Мамочка!

Клеманс открыла глаза и сказала:

– Тебе же запретили входить сюда.

– Но мне так хотелось тебя увидеть! Не ругай меня, теперь я хоть буду знать, что с тобой. И раз ты жива, все остальное мне безразлично. Только нужно начать есть, и ты выздоровеешь, мы обе выздоровеем, поверь мне!

Но тут она заметила, что мать смотрит на нее холодно и не пытается обнять.

– Мама, обними меня, пожалуйста!

Однако Клеманс даже не шевельнулась.

– Бедная моя, ты, наверно, слишком слаба.

Приподнявшись, она взглянула на мать. Как же та изменилась! В ее глазах не было ни капли тепла, словно что-то умерло в ней. Но Плектруда отогнала страшную мысль.

Она сказала себе: «Мама перевоплотилась в меня. Она перестала есть потому, что я не ела. Если я начну есть, начнет и она. Поправлюсь я, поправится и она».

Девочка дотащилась до кухни и нашла там плитку шоколада. Вернувшись в спальню, она села рядом с Клеманс.

– Смотри, мама, я ем.

Шоколад буквально обжег ей рот, отвыкший принимать пищу, особенно такую сладкую и жирную. Плектруда силилась не показывать, до чего ей противно.

– Это молочный шоколад, мам, в нем много кальция. Он мне полезен.

Значит, вот что такое еда! Внутренности Плектруды содрогались, желудок выворачивался наизнанку, она испугалась, что сейчас потеряет сознание, но нет, в обморок она не упала, просто ее стошнило – прямо на колени.

Пристыженная, убитая, она застыла, глядя на плоды своего труда.

И тут-то ее мать сказала – сухо и внятно:

– Ты мне отвратительна.

Плектруда повернула голову и встретила ледяной взгляд женщины, произнесшей этот приговор. Девочка была не в силах поверить в то, что увидела и услышала. Она выскочила из комнаты так быстро, как только позволяли костыли.