Текст книги "Синяя Борода"

Автор книги: Амели Нотомб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Annotation

Сатурнина, молодая преподавательница искусствоведения, наткнувшись на объявление о сдаче внаем жилья, приходит по указанному адресу и обнаруживает, что попала в настоящую сказку: старый дом расположен в самом центре Парижа, комната огромная, мебель роскошная, а платить за все это великолепие придется сущие гроши. Однако о хозяине дома ходят жутковатые слухи, поговаривают, будто все его прежние квартиросъемщицы исчезли неведомо куда. Но Сатурнину мрачная репутация хозяина скорее интригует, чем пугает. Впрочем, девушки нередко отличаются излишним легкомыслием…

Амели Нотомб

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

Амели Нотомб

СИНЯЯ БОРОДА

Когда Сатурнина явилась в назначенное место, она удивилась – столько там было народу. Конечно, она догадывалась, что будет не единственной претенденткой, однако попасть в очередь из пятнадцати человек никак не ожидала.

«Это слишком хорошо, чтобы быть правдой, – подумалось ей. – Никогда мне не получить эту комнату». Но поскольку она отпросилась на полдня, то решила все же подождать. Да и место, поистине шикарное, к этому располагало. Она впервые попала в особняк в VII округе Парижа и диву давалась, глядя на окружающую роскошь, на высокие потолки и спокойное великолепие того, что было всего лишь прихожей.

В объявлении говорилось: «Комната 40 кв. м с ванной, свободный доступ в большую оборудованную кухню» за ежемесячную плату 500 евро. Должно быть, какая-то ошибка. В поисках жилья в Париже Сатурнина успела побывать в убогих клетушках в 25 квадратных метров без ванной, за 1000 евро в месяц, на которые находились желающие. Какой же подвох кроется в этом чудесном предложении?

Затем она оглядела кандидатов и обнаружила, что это сплошь кандидатки. «Любопытно, – подумала она, – не знала, что снимать комнаты – феномен чисто женский». Все женщины явно очень нервничали, и Сатурнина их понимала: она и сама жаждала заполучить эту комнату. Увы, с какой стати выберут ее, а не вот эту даму такого респектабельного вида или вон ту бизнесвумен с безупречной укладкой?

Соседка по очереди, наблюдавшая за ней, ответила на ее вопрос:

– Вот вам она и достанется.

– Простите?

– Вы здесь самая молодая и самая хорошенькая. Вам и достанется квартира.

Сатурнина нахмурилась.

– Это выражение вам не идет, – продолжала незнакомка. – Когда зайдете в кабинет, расслабьтесь.

– Оставьте меня в покое.

– Не сердитесь. Разве вы не в курсе репутации хозяина дома?

– Нет.

Женщина замолчала с таинственным видом, надеясь, что Сатурнина попросит объяснений. Сатурнина же просто ждала, зная, что та все расскажет так или иначе. Долго ждать не пришлось:

– Мы с вами здесь не первые. Восемь женщин до нас уже снимали эту комнату. Все они исчезли.

– Может быть, комната им не понравилась.

– Вы не поняли. У них не было возможности высказаться на этот счет: о них больше никто никогда не слышал.

– Умерли?

– Нет. Смерть – не исчезновение.

Женщина, казалось, была довольна произведенным впечатлением.

– Зачем же тогда вы пришли? – спросила Сатурнина. – Вы тоже хотите исчезнуть?

– Риск невелик – меня вряд ли выберут. Но это для меня единственная возможность познакомиться с хозяином дома.

Сатурнина не стала задавать вопрос, которого от нее ждали; эта сплетница ее раздражала. А та знай тараторила:

– Дон Элемирио из дома никогда не выходит. Никто не видел даже его фотографии или портрета. Я хочу знать, как он выглядит. Столько женщин потеряли голову от этого человека.

Тут Сатурнине захотелось сбежать. Соблазнителей она на дух не выносила. Увы, у нее не было больше сил искать себе жилье. От одной мысли, что придется вернуться вечером в Марн-ла-Валле к подруге Коринне, ее тошнило. Коринна работала в «Евро-Диснейленде» и была счастлива делить свою двухкомнатную квартирку с молодой бельгийкой, не подозревая, что та едва не задыхалась, ложась на ее диван, пропахший табачным дымом.

– В объявлении оговорен пол? – спросила Сатурнина. – Здесь только женщины.

– Ничего в объявлении не оговорено. Все и так в курсе, кроме вас. Вы иностранка?

Молодой женщине не хотелось говорить правду. Ее уже достала неизменная реакция («О! У меня есть друг-бельгиец, он…»): она не была ничьим другом, она была бельгийкой и не желала дружить с этой особой. Она ответила:

– Я казачка.

– Что, простите?

– Я из Казахстана. Знаете, казаки – самые свирепые в мире воины. Мы убиваем, когда нам делается скучно.

Больше женщина не раскрыла рта.

У Сатурнины было время подумать. Чего, собственно, ей бояться? Она не из тех, кто влюбляется, и уж тем более в дамского угодника. История с исчезновениями показалась ей довольно мутной. Впрочем, все равно исчезнуть не так страшно, как вернуться в Марн-ла-Валле.

Она посмотрела на пятнадцать кандидаток. Ясно как день, что ни одной из них не нужна эта квартира: то были женщины из богатых кварталов, которых лишь любопытство влекло к этому типу с испанской, да к тому же знатной, фамилией. Последняя деталь вывела Сатурнину из себя: ей претила тяга французов к аристократии.

«Успокойся, – сказала она себе. – Выбрось из головы эти дурацкие сплетни. Ты здесь ради квартиры – все, точка».

Два часа спустя секретарь провел ее в гигантский кабинет, украшенный восхитительными засушенными цветами.

Взглянув на мужчину, пожавшего ей руку, молодая женщина заметила только одно: у него был глубоко депрессивный вид, погасший взгляд и измученный голос.

– Добрый день, мадемуазель. Я дон Элемирио Нибаль-и-Милькар, мне сорок четыре года.

– Меня зовут Сатурнина Пюиссан, мне двадцать пять лет. Я веду занятия в Школе Лувра, заменяю одного преподавателя.

Она произнесла это с гордостью. Для бельгийки ее возраста такая работа, пусть даже временная, была большой удачей.

– Комната ваша, – сказал мужчина.

Растерявшись, Сатурнина спросила:

– Вы отказали всем предыдущим кандидаткам, а меня вот так сразу принимаете? Это Школа Лувра вас убедила?

– Если угодно, – равнодушно бросил он. – Я покажу вам вашу комнату.

Она последовала за ним через изрядное количество будуаров до комнаты, показавшейся ей огромной. Стиль ее был столь же роскошен, сколь и неопределим; примыкающая к ней ванная только что отремонтирована. Сатурнина и мечтать не могла о таком шикарном жилье.

Затем дон Элемирио провел ее в кухню, гигантскую и современную. Он показал ей холодильник, предназначенный для нее одной.

– Я не хочу знать, что едят другие, – пояснил он.

– Вы сами стряпаете? – удивилась молодая женщина.

– Конечно. Кулинария – это искусство и власть: для меня не может быть и речи о том, чтобы подчиниться чьей бы то ни было власти. Если пожелаете разделить мою трапезу – с удовольствием. Обратное нереально.

Наконец он подвел ее еще к одной двери, выкрашенной в черный цвет.

– Здесь темная комната, где я проявляю фотографии. Она не запирается на ключ: это вопрос доверия. Само собой разумеется, вход туда запрещен. Если вы войдете в эту комнату, я об этом узнаю и вам не поздоровится.

Сатурнина промолчала.

– А так можете ходить повсюду. Вопросы есть?

– Я должна подписать контракт?

– Вы обговорите это с моим секретарем, добрейшим Иларионом Гривеланом.

– Когда я могу вселиться?

– Хоть сейчас.

– Мне надо съездить за вещами к подруге в Марн-ла-Валле.

– Хотите, мой шофер вас туда отвезет?

Сатурнина, которая собиралась ехать на электричке, без лишних церемоний согласилась.

– Тебе было плохо здесь со мной? – спросила Коринна.

– Нет, хорошо. И я тебе благодарна по гроб жизни. Но не могу же я злоупотреблять твоим гостеприимством до скончания века.

– Я боюсь за тебя. Темная какая-то история.

– Коринна, ты меня не первый день знаешь: меня голыми руками не возьмешь. Приезжай ко мне, когда захочешь. Станция метро «Тур-Мобур». Я читала контракт, я имею право принимать гостей.

– А вдруг ты случайно войдешь в эту темную комнату?

– Это на меня непохоже. И плевать я хотела на его фотографии.

«Бентли» ждал ее у подъезда. Шофер, за всю дорогу туда и обратно не проронивший ни слова, поставил машину во внутреннем дворе особняка. В сумерках дом показался Сатурнине еще сказочнее.

Она разложила свои вещи во встроенные шкафы, на ее взгляд слишком вместительные. Около восьми часов в дверь постучали.

– Добрый вечер, мадемуазель, – поздоровался вошедший мужчина. – Меня зовут Мелен, я домашний слуга. В котором часу вы позволите мне убраться в вашей комнате и ванной?

– Здесь чисто.

– Разумеется, но моя обязанность – убираться каждый день. Месье приглашает вас разделить с ним ужин: если вы согласитесь, я могу прибраться сейчас.

– Как хотите, – бросила в ответ Сатурнина, направляясь в кухню.

Дон Элемирио созерцал сложенную им пирамиду из яиц и спросил ее, любит ли она яйца. Она ответила утвердительно.

Он тотчас же со знанием дела приготовил омлет, совершенство коего привело Сатурнину в смущение.

– Если вы не против, мы поужинаем здесь же.

Кухонный стол был целиком сделан из органического стекла, приятного и на вид, и на ощупь. Дон Элемирио уселся на высокий табурет и пригласил ее приступать к еде незамедлительно.

Ел он молча, и она украдкой его разглядывала. С какой стати за ним закрепилась репутация соблазнителя? Наружности приемлемой, но и только. Одежда на нем была самая обычная, ничто во всем облике не приковывало взгляд. Что же до разговора, его просто не было. Если бы ее попросили отыскать в нем какое-либо достоинство, Сатурнина бы затруднилась.

– Чем вы занимаетесь? – спросила она.

– Ничем.

– Кроме фотографии, конечно?

Он секунду поколебался.

– Конечно. Но я редко ею занимаюсь. Жду вдохновения, а оно приходит нечасто.

– Чем же вы тогда занимаетесь целыми днями?

Она ожидала, что ее бестактность возмутит его. Ничуть не бывало.

– Я испанец.

– Мой вопрос не об этом.

– Это моя работа.

– В чем же она состоит?

– Никакая знатность даже близко не сравнится со знатностью испанской. Я знатен на полную ставку.

– А вот сегодня вечером, например, как вы проявите вашу знатность?

– Буду перечитывать протоколы инквизиции. Это изумительно. Как могли говорить дурно об этой судебной инстанции?

– Наверно, потому, что у нее были в ходу убийства и пытки.

– Убийства и пытки были в ходу задолго до инквизиции. Она же была в первую очередь судебным органом. Каждый имел право на суд до казни.

– Скорее пародию на правосудие.

– Ничего подобного. Я перечитываю протоколы, это высокая метафизика. Какой прогресс в сравнении с предшествующим варварством! Раньше обвинение в колдовстве немедленно приводило на костер. Благодаря суду святой инквизиции ведьм стали подвергать ордалии, которая могла их оправдать.

– Много ли ведьм было оправдано в результате такого испытания?

– Ни одной.

Сатурнина рассмеялась:

– Вы правы, прогресс колоссальный.

– Вы ничего не понимаете. Ордалия была доказательством, что они заслуживали смерти.

– Вы когда-нибудь ходили босиком по раскаленным углям?

– Я вижу, что вы сильная натура. Это не ваша вина. Вы француженка.

– Нет. Я бельгийка.

Он поднял голову и посмотрел на нее с интересом:

– Значит, вы отчасти испанка благодаря Карлу Пятому.

– Это дела давние.

– Нет. Мы так и остались в шестнадцатом веке. Отсюда продажа индульгенций.

До сих пор Сатурнина думала, что имеет дело с провокатором. В эту минуту она поняла, что перед ней сумасшедший.

– Чтение протоколов инквизиции когда-нибудь да закончится, – сказала она. – Что вы будете читать после?

– Перечитаю Грасиана и Луллия. ^[1]

– Испанский отдел Лувра просто создан для вас, вы, должно быть, часто там бываете.

– Никогда не был.

– Вы шутите?

– Нет. Я вообще никогда не выхожу. Двадцать лет я не покидал этот дом.

– Даже на прогулку в машине?

– Нет.

– Но зачем же тогда вы имеете шофера и «бентли»?

Сказав это «имеете шофера», Сатурнина хотела было поправиться, но хозяин дома, похоже, не был шокирован ее выражением и ответил:

– Мой секретарь и мой слуга часто прибегают к услугам шофера и его автомобиля. Я же, со своей стороны, предпочитаю оставаться здесь. Внешний мир шокирует меня своей вульгарностью и скукой.

– Вы никогда не скучаете, сидя здесь взаперти?

– Случается порой. Однако это не сравнить с тем, что испытываешь на светском приеме или дружеской вечеринке. У меня больше нет друзей. Это слишком скучно.

– Может быть, вы просто не встретили подходящих вам людей.

– Примерно до вашего возраста и у меня было то, что называют социумом. Клянусь вам, я добросовестно старался в нем жить. В конечном счете все откровенные признания похожи одно на другое. Мне неизмеримо приятнее общаться с Грасианом, Луллием и Торквемадой. ^[2]Тем более что они-то ничего от меня не хотят.

– Я могу понять, что вам наскучили люди. Но Париж, лес, мир!

Дон Элемирио устало отмахнулся.

– Я все это видел. Люди, возвращаясь из путешествий, говорят: «Мы ездили смотреть на Ниагарский водопад». Для туризма нужна наивность, которой у меня нет. Понимаете, эти люди всерьез верят, будто Ниагарский водопад нуждается в том, чтобы они на него смотрели.

– Почему вы не покончите с собой? Если бы я думала, как вы, я бы повесилась.

– Вы ошибаетесь. Моя жизнь не лишена интереса.

– Вам достаточно ваших старых книг, чтобы жить?

– Не одни только книги. Есть Господь Бог, Христос, Святой Дух. Я католик, насколько может быть католиком испанец. Это меня немало занимает.

– Почему же вы не ходите к мессе?

– Месса приходит ко мне. Если хотите, я покажу вам часовню, где каждое утро испанский священник служит для меня одного. Это рядом с кухней.

– Ваша жизнь прельщает меня все меньше.

– И потом, есть женщины.

– Где же вы их прячете? Я ни одной не видела.

– Разве вы чувствуете себя спрятанной?

– Я не женщина вашей жизни.

– Именно так. С сегодняшнего утра.

– Нет. Я как следует прочла контракт на квартиру, прежде чем подписать.

– Это слишком тонко для контракта.

– Говорите за себя. Вы меня абсолютно не привлекаете.

– Вы меня тоже.

– Тогда почему же вы говорите, что я – женщина вашей жизни?

– Это рок. Пятнадцать женщин претендовали сегодня на комнату. Когда я увидел вас, я сразу понял, что именно с вами может свершиться судьба.

– Ничто не свершится без моего согласия.

– В самом деле.

– Значит, ничто не свершится.

– Я понимаю вас. Я вам не нравлюсь, это естественно. Я непривлекателен.

– Вы говорили, что вам наскучили люди. Напрашивается вывод, что наскучили вам мужчины.

– Женщины так же скучны, как мужчины. Но с некоторыми из них возможна любовь, которая не может наскучить. Тут есть какая-то тайна.

Сатурнина нахмурилась:

– Значит, эту квартиру вы сдаете исключительно ради женщин?

– Конечно. Для чего же еще?

– Я думала, ради денег.

– Пятьсот евро в месяц. Вы шутите!

– Для меня это приличная сумма.

– Бедное дитя.

– Я сказала это не для того, чтобы вы меня пожалели. Я что-то не понимаю. Для такого человека, как вы, не должно быть проблемой знакомство с женщинами.

– Вот именно. Я один из самых завидных женихов в мире. Отчасти поэтому я и не выхожу больше из дома. На каждом светском приеме меня осаждают женщины. Патетическое зрелище.

– Ваша скромность трогательна.

– Я скромнее, чем вы думаете. Я знаю, что этих женщин не интересует ни моя внешность, ни мои душевные качества.

– Да, драма богатого человека.

– Не угадали. В плане богатства есть и поинтереснее меня. Моя драма в том, что я самый знатный человек в мире.

– Как вы в этом уверены!

– Специалисты вам подтвердят: никакая аристократия и близко не сравнится с испанской. Она настолько выше, что нам пришлось изобрести новое слово для обозначения нашей знати.

– Гранды.

– Вы и это знаете?

– Можно быть последней бельгийской простолюдинкой и знать такие вещи.

– Замечу в скобках: разве в других странах можно верить гербам и титулам? Там же какие-то аптекарские предписания, в которых указано, что такой-то – граф, а такой-то – маркиз или эрцгерцог…

– Позвольте, но ведь у вас это тоже есть. Бельгия помнит герцога Альбу.

– Да, но у нас эти титулы – все равно что месье или мадам. Важно другое – принадлежать к числу грандов. Говорят же: «испанский гранд». Попробуйте сказать «французский гранд», сами поймете, как это комично.

– А почему вы живете во Франции?

– Нибаль-и-Милькары в изгнании. Один мой предок назвал Франко леваком. Тому это не понравилось. Поди знай почему, но его враги тоже на нас за это в обиде.

– С политической точки зрения современная Франция вам подходит?

– Нет. В идеале меня бы устроила монархия с феодально-вассальным режимом. На Земле такого не существует.

– Вы не думали отправиться на другую планету? – спросила Сатурнина, развеселившись.

– Конечно, – ответил дон Элемирио совершенно серьезно. – В двадцать лет я не прошел тесты НАСА по причинам физиологического свойства. Это особенность грандов: у нас слишком длинный кишечник. Отсюда продажа индульгенций.

– Я что-то не улавливаю причинно-следственной связи в вашей истории.

– Испанские угрызения совести труднее переварить, учитывая длину кишечника грандов. Продажа индульгенций облегчила немало пищеварительных проблем. Короче, отправиться в космос я не могу. Поэтому сижу в Париже.

– Но продажа индульгенций в Париже не практикуется, дон Элемирио.

– Ошибаетесь. Каждое утро я плачу несколько дукатов моему духовнику, который отпускает мне грехи.

– Это ж можно озолотиться!

– Прекратите зубоскалить, а то я теряю нить рассказа. На чем я остановился?

– На женщинах. У вас с ними трудности, потому что вы слишком знатны.

– Да. Любой союз был бы мезальянсом. Поэтому я отказался от женитьбы. А между тем в светском обществе женщины надеются заполучить мужа.

«Он говорит серьезно», – подумала Сатурнина.

– Вот почему я предпочитаю сдавать квартиру. Квартиросъемщицы не надеются, что вы на них женитесь. Они и так живут с вами.

– Не очень по-католически то, что вы говорите.

– Действительно. Мой священник берет с меня много дукатов за этот грех.

– Вы меня успокоили. Кстати, вас не смущает, что я простолюдинка?

– Для Нибаль-и-Милькаров все, кто не принадлежит к их роду, простолюдины. Я однозначно предпочту такую простолюдинку, как вы, всем этим самопровозглашенным аристократам, которых полно во Франции. Даже трогательно, когда эти люди рассказывают вам, что их предки сражались при Азенкуре или Бувине. ^[3]

– Тут я с вами согласна. Но сами-то вы можете предъявить что-то получше?

– Нибаль-и-Милькары ведут свой род от карфагенян и Христа. Согласитесь, это не то что какое-то жалкое сражение во Франции.

– От карфагенян – еще куда ни шло. Но от Христа – вы уверены?

– Не все знают, что Христос был испанцем.

– Разве он не был галилеянином?

– Можно родиться в Галилее и быть испанцем. Возьмите меня – я родился во Франции, однако более испанца вы не найдете, кроме разве что Христа.

– Как-то все это туманно…

– Ничего подобного. Поведение Христа – самое испанское на свете. Это Дон Кихот, только лучше. А вы же не станете отрицать, что Дон Кихот – архи-испанец.

– Я и не отрицаю.

– Ну вот, возьмите каждую черту Кихота и помножьте на пятнадцать – получите Христа. Христос придумал Испанию. Вот почему Нибаль-и-Милькары – чемпионы христианства.

– А какое отношение имеют ко всему этому квартиросъемщицы?

– Они – те простые женщины, которых, как Дульсинею Тобосскую, я удостаиваю своим интересом, хотя это всего лишь деревенские девки.

– Деревенские девки? Допустим. Почему же вы проявляете интерес к деревенским девкам, вместо того чтобы выбрать достойную партию?

– От достойных партий мне тошно. Как можно возомнить себя ровней Нибаль-и-Милькару? Я предпочитаю случай подобной претензии. Святой случай по милости своей всегда посылал мне женщин, желающих снять квартиру.

– Но среди пятнадцати кандидаток по крайней мере одна знала вашу родословную.

– Все ее знали. Я выбрал неосведомленную.

– Неосведомленную? Теперь уже нет.

– В самом деле. Я был настолько честен, что предупредил вас.

– А если я уйду?

– Воля ваша.

– Я не уйду. Я вас не боюсь.

– Вы правы. Я достоин доверия, как никто, кого я знаю.

– Странный ответ. Люди, объявляющие себя достойными доверия, так же опасны, как все другие.

– Да. Но правила ясно сформулированы. Стало быть, опасности можно избежать. Хотите десерт?

– Вы предлагаете так, будто это угроза.

– Так и есть. Это крем на основе яичных желтков.

– Вы подаете мне на ужин омлет и яйца на десерт?

– Я питаю теологическую страсть к яйцам.

– А ваш желудок не против?

– Пищеварение – феномен чисто католический. Пока священник отпускает мне грехи, я могу переваривать кирпичи. Добавлю, что святая Испания всегда отводила яйцу достойное место. В Барселоне монахини крахмалили свои покровы яичными белками, и их уходило на это столько, что поварам пришлось измыслить тысячу рецептов из желтков.

– Что ж, положите немножко, с рюмочку для яйца.

Хозяин принес чашки из литого золота и наполнил их желтой маслянистой массой. Сатурнина застыла от восхищения.

– Этот матово-желтый цвет в вычурном золоте – какая красота! – вымолвила она наконец.

Дон Элемирио впервые посмотрел на молодую женщину с неподдельным интересом.

– Вы к этому восприимчивы?

– А как же! Красное с золотом, синее с золотом, даже зеленое с золотом – сочетания дивные, но классические. Желтое с золотом в искусстве не встречается. Почему? Это же цвет самого света, переходящий от самого матового к самому сияющему.

Ее визави положил ложку и со всей возможной торжественностью объявил:

– Мадемуазель, я вас люблю.

– Уже? И за столь немногое?

– Прошу вас не портить опрометчивыми словами изумительное впечатление, которое вы сейчас произвели. Золото – субстанция Бога. Ни у одного народа нет такого чувства золота, как у испанцев. Понять золото – значит понять Испанию и, стало быть, понять меня. Я вас люблю, это так.

– Что ж. А я вас не люблю.

– Это придет.

Сатурнина попробовала крем из яичных желтков.

– Очень вкусно, – оценила она.

Дон Элемирио подождал, пока она доест, и воскликнул:

– Я люблю вас еще больше!

– Что же произошло?

– Вы первая, кто не говорит, что это приторно или переслащено. Вы не мелкая натура.

Молодая женщина постаралась ничего больше не говорить, боясь усилить страсть, внезапного всплеска которой она не понимала. Чтобы избежать жгучего и пристального теперь взгляда испанца, она, сославшись на усталость, поспешно скрылась в своей комнате.

Необычайный комфорт кровати потряс Сатурнину. «Чтобы испытать такое блаженство, я готова выслушать любые дурацкие признания в любви», – успела подумать она, прежде чем уснула в тишине, какой в самом сердце Парижа и представить себе не могла. Диван в Марн-ла-Валле принадлежал другому миру.

Как все, кому месяцами приходилось спать в походных условиях, Сатурнина сразу поняла, что не сможет теперь обойтись без роскоши. Среди ночи она встала по нужде; ее ноги ощутили теплый паркет, а потом – подогретый мрамор ванной комнаты. Эта последняя деталь добила ее.

Проснувшись, она пошла посмотреться в зеркало: незнакомое прежде ласковое выражение озарило ее лицо. Впервые после отъезда из Бельгии она не выглядела «изможденной обитательницей пригорода», как она сама о себе говорила.

Она вызвала слугу, дернув за специально предусмотренный для этого шнурок. Через пять минут в дверь постучали. Вошел Мелен.

– Мадемуазель желает завтрак в комнату?

– Это возможно?

– Предпочитаете завтракать в постели или за столом?

– Я обожаю завтракать в постели, но ведь крошки.

– Простыни меняются каждый день. Кофе, чай, круассаны, яйца, фруктовый сок, молоко, хлопья?

– Черный кофе, пожалуйста, и круассаны.

В Школу Лувра Сатурнина отправилась в потрясающей форме. Лекции читала играючи, с убеждением, что ее ученики, большинство которых были ей ровесниками, наконец-то ее зауважали.

Она работала в своей комнате, когда пришел Мелен и сказал, что месье просит ее разделить с ним ужин.

– Что будет, если я откажусь? – спросила она.

– Ваше право. Подать вам ужин в комнату?

Узнав, что она вольна распоряжаться собой, Сатурнина успокоилась.

– Я иду, – сказала она.

Дона Элемирио она застала у плиты. Поверх домашней одежды на нем был большой передник.

– Добрый вечер, мадемуазель. Я приготовил мясные рулеты.

Сатурнина рассмеялась.

– Вы не любите?

– Люблю. Но это так по-французски. Я не ожидала, что испанец выберет такую французскую семейную классику.

– В Бельгии этого не едят?

– Я ела только один раз, у старой тетушки в Турнэ. Она называла их «безголовыми птицами», из-за этого я отказалась к ним притронуться. Мне было десять лет, и меня заставили. Пришлось признать, что это вполне съедобно.

– «Безголовые птицы». Это бельгийское название?

– Полагаю.

– Что за варварская у вас страна!

– Не всем же принадлежать к народу суда святой инквизиции!

– Это верно, – кивнул он, не уловив иронии. – Надеюсь, что мои рулеты покажутся вам более чем съедобными.

Он разложил еду по тарелкам, снял передник и сел вместе с ней за стол.

– Очень вкусно, – сказала она.

– Я вас люблю.

– Дайте мне спокойно поужинать, пожалуйста.

– Я весь день ждал встречи с вами.

– И скрашивали одиночество, читая приговоры ведьмам.

– Нет. Поскольку я влюблен, я почувствовал себя в высшей степени самим собой и перечитал часть интимного дневника, который писал ребенком.

Он умолк в надежде, что она станет его расспрашивать, но, так и не дождавшись, продолжал:

– Я знал, что мне нельзя исповедаться до восьми лет. Боясь позабыть какие-то грехи, я с четырех лет завел привычку записывать мои дела, поступки и мысли. Исходя из принципа, что не могу отличить хорошее от дурного, я записывал все. В восемь лет, когда мне было позволено наконец войти в исповедальню, я показал священнику мои многочисленные тетради. К моему великому огорчению, он отказался их читать. «А если я забуду сказать вам про какой-нибудь прошлый грех, то попаду в ад?» – спросил я его. Он заверил меня, что нет. «До восьми лет нет смертных грехов» – так он сказал. Что вы об этом думаете?

– Я не верю в ад.

– Какое легкомыслие с вашей стороны! Но мой вопрос не об этом. Вы думаете, до восьми лет не совершают смертных грехов? В моем интимном дневнике их полно с пятилетнего возраста, когда я открыл для себя онанизм.

– Вы, пожалуй, не обязаны поверять мне свои тайны. Я не ваш духовник.

– Еще я воровал. Я любил одного маленького шалопая из моей школы и заметил, что он выказывает мне симпатию, когда я дарю ему ценные вещи. И вот я таскал из дома столовое серебро и на перемене отдавал ему. Однажды я пришел к нему поиграть, и его родители пригласили меня остаться на ужин. Приборы на столе были из нержавейки. Я спросил его, что он сделал с моими подарками. Он ответил, что продал их. Для меня это было несказанным горем. Больше я никогда не воровал и не любил того мальчишку.

– Этот эпизод вы перечитывали сегодня?

– Нет. Я читал о том, как открыл для себя золото. В часовне дарохранительница и монстранция были из чистого золота – они и по сей день золотые. В семь лет однажды зимним днем я зашел помолиться. Лучи заходящего солнца упали прямо на эти предметы поклонения, и они ослепительно вспыхнули. В один миг я понял, что это сияние свидетельствовало о присутствии Бога. Мною овладел транс, который прошел, лишь когда сумерки поглотили золотой ореол. Моя вера, и прежде истовая, достигла вселенских масштабов.

– Вы не едите.

– Ем, ем. Так вот, вчера, когда вы восхитились красотой яичного желтка в золотой чашке, я испытал транс, сравнимый с тем, что овладел мною в семь лет, – и понял, что люблю вас.

– Прекрасно. Остальное вы расскажете мне, когда доедите все, что у вас в тарелке.

– Вы разговариваете со мной как с малым дитятей! – воскликнул он.

– Терпеть не могу, когда вкусные вещи остывают из-за того, что люди любят поболтать.

– Говорите тогда вы, вы ведь уже закончили.

– Простите, но из меня плохая собеседница.

– Вы скрытная натура?

– Я стараюсь держаться подальше от тех, кто называют себя скрытными. Они только так говорят, а сами через пять минут посвящают вас в малейшие подробности своей личной жизни.

– Можно много говорить о себе, оставаясь при этом скрытным.

– А можно и не говорить.

– Вы надеетесь остаться для меня чужой?

– Я останусь для вас чужой.

– Тем лучше. Тогда я сам придумаю вас.

– Я так и знала.

– Вас зовут Сатурнина Пюиссан, вам двадцать пять лет, и вы бельгийка. Вы родились в Икселе 1 января 1987 года.

– Вы читали контракт. С вашего позволения я не стану изумляться.

– Вы учитесь в Школе Лувра.

– Нет. Я преподаю в Школе Лувра.

– Что бельгийка вашего возраста может преподавать в Школе Лувра?

– Придумывайте же меня.

– Вы специалистка по Кнопфу. ^[4]Вы читаете французам лекции об искусстве Кнопфа.

– Мысль неплоха. Я люблю этого художника.

– Вам не кажется, что он писал ваше лицо?

– Вы преувеличиваете.

– Нет. Вы красивы, как женщина с картин Кнопфа. Я так и представляю вас с телом гепарда. И очень бы хотел, чтобы вы меня растерзали.

– Я не ем что попало.

– Хотите выйти за меня замуж?

– Я думала, вы не из тех, кто женится.

– Для вас я сделаю исключение. Я люблю вас, как никогда никого не любил.

– Вы, должно быть, говорили это всем моим предшественницам.

– Я говорил это всякий раз, когда это было правдой. Но вы первая, кому я сделал предложение.

– Вы знали, что я откажу. Риск был невелик.

– Вы отказываетесь из-за моей репутации?

– Вы об исчезнувших женщинах? Нет, я отказываюсь, потому что не хочу выходить замуж. А что с ними случилось, с этими женщинами?

– Это долгая история, – тихо проговорил дон Элемирио с таинственным видом.

– Молчите. Я не должна была задавать вам этот вопрос. Мне все равно, что с ними произошло.

– Почему вы так говорите?

– Я видела, как вас обрадовала мысль рассказать мне о ваших похождениях. Мне этого достаточно.

– Я все-таки скажу вам…

– Нет. Я ничего не хочу знать. Если скажете хоть слово, я уйду в свою комнату.

– Что на вас нашло?

– Вы неудачно выбрали квартиросъемщицу. Кандидатки, ждавшие в очереди вместе со мной, пришли исключительно из любопытства – им хотелось знать, что сталось с этими женщинами. А я… я просто искала жилье.

– Значит, я правильно выбрал вас.

– В какую порочную игру вы играете? Селите у себя малообеспеченных женщин, обольщаете их, толкаете на недозволенное, а потом наказываете.

– Как вы смеете!

– Не держите меня за дуру. Вы сами показываете темную комнату, в которую нельзя заходить ни под каким видом, говорите, что она не заперта, что это вопрос доверия и что, мол, «если войдете туда, я об этом узнаю и вам не поздоровится». Не говори вы так настойчиво об этой запретной комнате, ни одной из ваших квартиросъемщиц и в голову бы не пришло туда войти. Представляю, с каким садистским удовольствием вы их потом наказывали.

– Это неправда.

– Какая грубая западня! Не знаю, кого я презираю сильней: несчастных, которые в нее попались, или негодяя, ее расставившего.